Баня

К вечеру небо очистилось от облаков, стало бледно-синим. Красное, раскаленное солнце медленно погружалось в сугробы снега, но не растапливало их, а только окрашивало в тот же розовый цвет, что и горизонт. Мороз крепчал. В окопах становилось совсем плохо: от шинелей тепла никакого, ноги в сапогах мерзли, и согревались мы только собственным теплом, прижавшись друг к другу. Но долго сидеть так не могли — донимали вши.

— Эх, баньку бы... — мечтательно вздыхали мы, когда уже совсем теряли терпение и надежду покончить с ними. [16]

Но шли месяцы, нам даже не меняли нижнее белье, а насчет баньки и разговоров не было.

Но вот однажды поздно вечером старшина привез ужин и торжественно объявил:

— Завтра баня!..

— Баня?! — загалдели ребята. — Самая настоящая? Куда нас повезут? В какой город?

— В Берлин, — спокойно и очень серьезно сказал старшина. — Специально для нас ее топить будут. А пока к десяти утра на огневую.

На следующий день мы отправились в тыл. Настроение было приподнятое, шли бодро, мечтая о том, как наконец-то от души попаримся. Встревожил только ровный столб черного дыма.

— Быстрее раздевайтесь, — скомандовал старшина, когда мы пришли на место. — Одежду сбросайте в разные кучки.

Мороз был градусов десять, не меньше. Быстренько разделись, раскидали белье по кучкам и босиком, высоко задирая ноги, побежали по снегу к круглой брезентовой палатке — бане. Рядом стояло незнакомое нам сооружение, которое усиленно топилось и дымило. В него бросили наши одежды. Возбужденные, влетели в баню и остановились, словно на стенку напоролись: палатка была пуста, только вдоль брезентовой стенки стояли деревянные скамейки, на которых дымились от горячей воды высокие узкие ведра. А на снежном «полу», возле каждого ведра набросаны зеленые ветви елей.

— Ну и банька-а-а!.. — протянул кто-то.

Во всех ведрах действительно был кипяток. Мы стали разбавлять его снегом, но пока вода остывала, закоченели окончательно.

В это время над нашей баней просвистел снаряд и разорвался недалеко. Второй грохнулся гораздо ближе. Осколки третьего в нескольких местах пробили баню. Стало ясно: немец засек дым и сейчас пристреливается. Следующий снаряд может разнести баню и нас вместе с [17] ней. Но тут старшина просунул голову в палатку и зычным, нервно-торопливым голосом заорал:

— О-девайсь!!

Мы побежали к горе из наших брюк и гимнастерок, только что выброшенных из огненно-горячей жарилки, схватили в охапку первые попавшиеся в руки штаны, гимнастерки, сапоги, портянки и босиком, в одном только нижнем белье, бросились в разные стороны.

— Попарились? — смеясь, спросил уже успокоившийся старшина. — Теперь быстро на передовую. Следующую баню, как обещал, в Берлине устрою.

Шел декабрь сорок четвертого года.

Письмо

Осколок снаряда прошел через сердце моего друга Саши Трегубова. Там, где это случилось, мы вырыли неглубокую могилу, положили в нее Сашу без гроба, в холмик воткнули кусок доски и на ней химическим карандашом вывели его имя, фамилию, год рождения и город, в котором он жил. Теперь от Саши остались только красноармейская книжка, треугольник-письмо, адресованное жене, и семейная фотография: на стуле сидит очень миловидная молодая женщина с девочкой на коленях, а за их спиной прямой и серьезный стоит стриженый парень. Это, конечно, Саша. Похожий на себя и не похожий, внешне тот же — невысокий, щуплый. Но глаза не его — грустные, совсем отрешенные, они-то и делали Сашу не похожим на себя. Видимо, это фотография первых дней войны, когда его призвали в армию.

После даже самого сильного обстрела или бомбежки Саша выходил целым и невредимым. Мы уверовали в его неуязвимость. Когда нас настигал смертоносный шквал снарядов или бомб, никто не спрашивал, жив ли Трегубов, а всегда кричали: «Трегубов, вылезай [18] хоронить!» И вот сейчас мы всем взводом хоронили его.

Командир батареи вручил мне Сашины документы и сказал:

— В письме припиши, что погиб смертью храбрых за Родину, за Сталина. Отправь все семье.

А последнее письмо, написанное Сашей, было небольшим. На одной тетрадной страничке. Вот оно:

«Дорогие мои девочки! Вот я снова с вами, а вы со мной. На передовой затишье, я уселся на дно окопа, как всегда, достал нашу последнюю фотографию и представил себя дома, что обнимаю вас и разговариваю с вами. На душе становится спокойно, вижу вас живых и здоровых. Наташенька, я знаю, тяжело тебе без меня, но что поделаешь? Сейчас всем тяжело. Крепись. Главное — береги Катюшеньку. В садик она ходит?

У меня все хорошо, за меня можешь не волноваться, моей жизни ничего не угрожает. Только вот времени маловато, поэтому пишу вам редко. Не скучайте. Будьте живы и здоровы. Любящий вас ваш муж и отец Саша. Поцелуй и обними за меня Катюшку. 100 раз целую вас. Пишите мне чаще, я очень хочу быть с вами».

Я представил себе, как жена Саши посадит на колени дочку, как на той фотографии, и начнет вслух читать папино письмо. Порадуется, что он жив и здоров, что помнит и любит их.

Разве можно к этому письму сделать такую приписку, как приказал командир батареи?

Фотографию и красноармейскую книжку Трегубова я положил в карман гимнастерки, а письмо снова сложил в треугольник и отправил по адресу таким, каким написал его Саша. Пусть радость и надежда побудут в его семье еще некоторое время.

Скоро писарь из штаба пошлет похоронку. Вот это уже неотвратимо... [19]

Братская могила

За годы войны я видел много убитых. После боя они оставались лежать на земле. Своих мы хоронили, о других не задумывались и считали, что их похоронят тоже свои.

Но вот однажды, выполнив задание, я в сумерках возвращался на свой наблюдательный пункт. Вечер был теплый, тихий. С особым удовольствием шагал по дороге, радуясь тому, что жив, что могу идти не сгибаясь, в полный рост, хотя при этом на душе было не совсем спокойно. За многие месяцы окопной жизни мы настолько привыкли ползать по земле или перебегать с места на место, согнувшись в три погибели, что в нормальном положении чувствовали себя неуютно. А тут, пожалуйста, — во весь рост!

Километрах в трех от передовой, у самой дороги, неожиданно возникло несколько довольно больших странных сооружений. Они походили на дома без крыш. Еще вчера, когда я шел на задание, ничего такого здесь не было. Что это за постройки? Я свернул к ним.

Подойдя ближе, увидел, что это не постройки, а что-то непонятное, квадратное, высотой метра два. Рядом копошились люди. Это солдаты рыли огромные глубокие квадратные ямы.

— Ищешь кого? — раздался из ямы хрипловатый голос.

— Да нет, — заглядывая внутрь, ответил я. Там, в темноте, проглядывал силуэт солдата. — Что это у вас?

— А ты подойди поближе, посмотри, — посоветовал солдат.

Резкий, неприятный запах исходил с той стороны. Подойти близко было невозможно. Но даже издали, присмотревшись, увидел, из чего «построены» эти квадраты. Дрожь меня пробрала — это были убитые солдаты, сложенные, как дрова, в поленницы.

Солдат вылез из ямы. Пожилой, давно не бритый, он устало сел на камень, достал из кармана кисет с табаком, в котором была и аккуратно сложенная газетка, скрюченными пальцами ловко свернул «козью ножку» и, набив в [20] нее табачок, тонкий конец сунул в рот. Потом такими же привычными движениями достал кресало, несколько раз чиркнул по камню. Шнур поймал искру, задымил. Солдат прикурил, затушил пальцами шнур и вместе с кисетом сунул обратно в карман.

— И что вы... их... туда... в ямы?

— А куда же еще? — удивился солдат. — На то мы и похоронная команда. Днем собираем, ночью закапываем.

Работа эта для них стала обыденной и привычной. Солдат затянулся махорочным дымом и простуженным голосом продолжал:

— Да, много их тут... Дома каждого ждут, а мы всех их в одну яму поскидаем. Одно название — братская могила. Земля всех братьями делает.

— А медальоны хоть собрали?

— А как же! У кого были — взяли. Сдадим в штаб. Писарь домой отпишет: дескать, погиб смертью храбрых. Может, и смертью храбрых, да хороним мы его вот так, как собаку, — просто в яму бросаем. А как же по-другому? Не рыть же могилу каждому?

Ребят гибнет много. Но такого количества убитых, собранных вместе, не видел ни разу. Подумал — в один из дней в такой братской могиле могу оказаться и я...

К утру вернулся на передовую. В привычной обстановке увиденное ночью растворилось в новых переживаниях. Обстрелы и бомбежки не оставляли времени для размышлений.

Жизнь продолжалась.