Начало

Дневальный по конюшне после нашего возвращения с занятий по конному спорту как-то осторожно подошел к нам и очень тихо, с продыханием — будто ему не хватало воздуха — прошептал:

— Р...р...ре-бя-та, война. Немец напал.

Тогда мы словам этим не придали трагического значения: «Ну и что? Война так война!» К этому слову уже привыкли, каждодневно слушая и распевая песню: «Если завтра война...» Поэтому настроение оставалось ровным, а мысли были заняты предстоящим выходным днем.

Но уже через короткое время это энергичное, взрывное, словно наэлектризованное слово «война!» перевернуло расписанный по часам армейский распорядок жизни.

...Шел девятый месяц службы в армии, в 297-м конно-артиллерийском полку, который располагался в Армении, на окраине города Кировакана. За это время я закончил школу сержантов, научился ездить верхом на лошади, на полном скаку рубить шашкой лозу. А еще, что очень немаловажно в армейской жизни, научился наматывать портянки и обмотки.

Служить было трудно, но интересно. И все равно каждый считал месяцы, дни, часы, остававшиеся у нас до возвращения домой. У каждого были свои «гражданские» планы.

И вот на тебе — война!

С этого момента разговоры вертелись только вокруг нее. Мы с жадностью ловили каждую сводку «Совинформбюро» и по ней старались определить, сколько война еще продлится. Мы боялись, что она закончится без нас. И почти все солдаты попросились на фронт добровольцами.

Но командование молчало.

Занятия стали короткими — больше говорили о немецкой армии, о ее вооружении и о ее зверствах на временно занятой ими территории. [5]

Однажды на утреннем построении командир полка после нескольких вступительных слов подал команду:

— Подготовиться к длительному переходу!.. Наконец-то!

Отделению конной разведки, которым я командовал, особой подготовки не требовалось: каждый проверил амуницию, шашку, подковы лошади.

У «пушкарей», как их называли ребята, работы было невпроворот. Дело в том, что артиллерия была горно-вьючная. Каждая пушка разбиралась на несколько узлов, самый легкий из которых весил более девяноста килограммов. Вьюк прикреплялся к специальному седлу на спине невысокой, коренастой, сильной, выносливой лошади.

Наконец прозвучала долгожданная команда:

— Седлать лошадей!

* * *

Но на фронт полк попал далеко не сразу. Выполняя нам, солдатам, неизвестные планы высшего командования, мы какое-то время стояли на турецкой границе, потом — где пешком, а где и на поезде — прошли и проехали тысячи километров по Северной Осетии, Армении, перешли Кавказский хребет по Крестовому перевалу, добрались до Новороссийска и, переплыв на пароходе Керченский пролив, в конце февраля 1942 года высадились на крымскую землю, занятую немцами.

Наше желание сбылось!

Наконец мы увидели берег

I

Седьмые сутки, не останавливаясь ни на секунду, идет дождь. Кажется, небо оплакивает многострадальную землю. Размякшая, растоптанная солдатскими сапогами, изрезанная [6] окопами и гусеницами танков, израненная бомбами и снарядами, покрытая трупами людей земля просит жалости. Небо плачет...

Который день наши атаки захлебываются у развалин, которые на карте обозначены как станция Ак-Манай. Освобождая Крым, мы довольно легко прошли несколько десятков километров, а тут — как на стенку напоролись. После каждой атаки на земле остаются десятки темно-серых пятен — трупы наших солдат, и все же мы с тупым упорством лезем и лезем под пули.

Там, в штабной землянке, из которой шлют приказы, видно, считают, что у этих развалин решается судьба Родины, потери их не волнуют. А оставшиеся лежать на земле — мои ровесники. Наверное, им, как и мне, приходилось придумывать любовные похождения, чтобы не ударить лицом в грязь перед более старшими, придумывать, потому что в жизни мы так и не успели встретиться с девушками по-настоящему...

Наконец из штабной землянки поступил приказ: атаки прекратить и зарыться!

На передовой стало тихо.

Я сидел в окопе, промокший настолько, что, казалось, даже кости наполнены водой. Сапоги полны нагретой от ног жидкой грязи, а сами ноги, отдав тепло воде, замерзли. Все окружающее — серое и мокрое, потеряло размерность, стало плоским, невыразительным. Дождь словно смыл с природы все краски, вымыл из меня все живое.

До немцев — рукой подать. Мы их видим, они нас — тоже. Все у них как обычно. Мы и не предполагали, что в это слякотное утро им придет в голову наступать. Я видел, как наши солдаты вылезали из окопов и с поднятыми руками оставались у немцев в тылу. Очень скоро они дойдут и до меня. Но меня уже ничто не волновало. Рядом никого из батареи не было. Карабин от грязи не стрелял. Приказа отступать я не слышал, а самовольно оставить окоп не догадался. Мне было все безразлично: плен... смерть... [7]

Снаряды, пули чудом проносились мимо, не задевая меня и даже не оглушая. Этот многомесячный грохот настолько привычен, что просто не замечаешь и не слышишь его. «Может быть, про меня забыли?» — появилась ленивая мысль. Но вылезать из окопа все равно не хотелось, весь продрог, а там, снаружи, еще холоднее.

Возле окопа плюхнулся человек. Я увидел моего друга Ивана Минаева.

— Ты что сидишь? Бежим отсюда!!!

— Откуда ты свалился?

— Вылезай! — заорал он.

Я попытался вылезти, но грязь засосала ноги намертво. А когда с каким-то всхлипом выдернул их, тут же свалился: острая боль прожгла ступни.

— Не могу. Ноги не держат...

Совершенно явственно послышалась немецкая речь. Будто взрывом подняло нас с земли. Ноги разъезжались по грязи, мы падали, вскакивали и бежали дальше, насколько хватало сил. По всему полю сотни людей бежали в тыл. Пули и осколки, как шмели, свистели и жужжали, не оставляя нам почти никаких шансов остаться в живых.

Вслед за Минаевым я забежал за сопку. И не увидел его. Побежал на батарею, вернулся к сопке, дважды обежал ее, но Минаева нигде не нашел.

Больше я его так и не видел.

II

Батарея еще стояла на старых огневых позициях, но страшная суматоха царила на ней. Она совсем не походила на ту, которую я знал. В обычное время ее территория строго охранялась, посторонних, боясь диверсантов, близко не подпускали. Сейчас стволы пушек торчали над головами тысяч солдат, идущих неизвестно откуда и неизвестно куда. [8]

Едва тащились груженные всякой всячиной повозки. Ездовые до хрипоты орали, требуя дорогу. Беспрерывно гудели клаксоны машин.

Среди своих ребят я расслабился, и сразу же та, окопная, боль вцепилась в ноги. С трудом доковылял до крайней пушки, возле которой возился Губанов, сел на пустой ящик из-под снарядов.

— Минаева не видел? — спросил я на всякий случай.

— Не видел, — бросил Губанов, кряхтя и подталкивая плечом пушку, помогая упряжке лошадей вытащить орудие из грязи. Но оно по самые ступицы увязло, и никакая сила не могла сдвинуть его с места. Другие пушки тоже увязли.

Я попытался снять сапоги, но не смог. Губанову, которого попросил сделать это, тоже не удалось.

— Давай разрежем, — предложил он.

— Режь!

Я снял сапоги и ужаснулся: ноги были белые и даже не распухшие, а разбухшие. О том, чтобы встать на такие ноги, нечего было и думать. Но как-то ведь я добежал сюда?!

— Бросай пушки!! — где-то рядом со мной заорал комбат. — Все за мной! — И растворился в общей толпе.

— А ты как пойдешь? — сочувственно глядя на мои ноги, спросил Губанов и сразу же заторопился: — Ну, догоняй...

Я остался, обтекаемый густой толпой и в то же время совершенно один: кому я сейчас нужен... Не можешь — погибай!

Два солдата поставили на землю, в грязь, носилки с человеком, коротко сказали: «Извините, товарищ полковник, больше нет сил» — и пошли дальше, не оглядываясь. На носилках лежал худой, заросший человек в забрызганной грязью офицерской гимнастерке. Ноги его, забинтованные черными от грязи бантами, были неподвижны. Несколько секунд он растерянно оглядывался и, когда понял, что произошло, стал умолять:

— Не оставляйте меня... Донесите... Коммунист я, мне в плен нельзя...

Поняв, что его никто не понесет, он стал просить: [9]

— Друзья, пристрелите... Мне в плен нельзя, пристрелите...

Вдруг глаза его оживились, он увидел знакомого:

— Паныров, остановись! Посмотри на меня... Возле него остановился невысокий толстенький, с большой круглой лысой головой майор.

— Что с тобой?

— Осколком ноги перебило. Пристрели, ты же меня знаешь. Прошу тебя!

Долю секунды колебался Паныров. Сухой треск автомата был слышен даже в невообразимом шуме. Полковник затих на носилках.

С первых дней войны, когда мы стремительно отступали и за одну ночь проходили десятки километров, каждый из нас молил Бога об одном: или пусть совсем не тронет, или пусть сразу убьет. При отступлении спасти могут только здоровые ноги.

Снаряд разорвался, когда повозка, груженная до верха и обтянутая брезентом, проезжала мимо меня. Лошадь повисла на постромках. Ездовой соскочил с повозки и в панике, с расширенными от страха глазами, бросился в толпу. Из-под брезента выглядывало что-то очень уж белое. Это белое пятно настолько контрастировало с окружающим, что вывело меня из оцепенения. Я с трудом натянул разрезанные сапоги и пошкандылял к повозке. Под брезентом были аккуратно уложены простыни, пододеяльники, наволочки.

Я набрал охапку простыней, обмотал ими ноги, как портянками. Получились две большие «куклы». Попытался сделать несколько шагов — получилось. Боль осталась, но приглушенная. Белые «куклы» тут же, конечно, намокли и почернели от грязи, но ногам больнее не стало. Тогда я набрал простыней столько, сколько мог унести, и пошел медленно, осторожно.

Через три дня дождь перестал. Появились прогалины в тучах, и в одной из них блеснуло солнце. За десять дней дождя стало казаться, что его вообще в природе не существует. [10]

Однако вместе с солнцем в небе появились немецкие самолеты. Но они не увеличили паники, просто бежать было некуда.

Я сел на пригорок, все мои простыни растрепались. Вновь тоска камнем легла на сердце. Стало все безразлично. Отечность почти спала, а идти все равно не мог: остался босиком.

Но на войне чего только не бывает. Неожиданно рядом со мной сел солдат, сдернул с ног старые полуистоптанные сапоги, быстро натянул новые и побежал дальше. Опять спасение... Из обрывком простыней сделал портянки и попробовал натянуть сапоги. Они прекрасно налезли, в них было удобно. Я зашагал все смелее и смелее: в сапогах с твердыми подошвами ноги почти не болели.

Мы шли к морю. Шли, подгоняемые, как бичом погонщика, пулями, снарядами, бомбами. Шли и днем и ночью, отдыхали урывками, задрав ноги кверху. После обстрела или бомбежки многие оставались лежать на земле уже навсегда. Оставшиеся в живых вскакивали и устремлялись дальше. У всех было одно желание: добраться до моря, — там и до Большой Земли рукой подать. Мы надеялись на черноморскую флотилию.

До моря оставалось еще несколько дней пути.

Кому суждено дойти?..

III

Как ни стремились мы к морю, как ни ждали его появления, а возникло оно неожиданно, из-за горы. Огромная масса бирюзовой воды, полная силы и независимости, спокойно и величаво раскинулась до горизонта.

— Ох и силища!.. — с удивлением и радостью подумал я. — Ну, родимое, не подведи! Коль добрались до тебя, спаси наши души!

Подхваченный несущейся толпой, я тоже мчался к морю. [11]

Совсем рядом просвистела и разорвалась бомба. И в то же мгновение что-то со страшной силой ударило меня в спину и сбило с ног. Позвоночник будто горячим утюгом прогладили. От резкой боли потемнело в глазах. Солдаты обходили и переступали через меня. Я лежал и то ли от боли, то ли от жалости к самому себе вдруг заплакал.

Сколько я так пролежал? Думаю, несколько часов. Боль приутихла. Я пошевелился. Больнее не стало. Задвигал ногами. Согнул в коленях. Преодолевая боль, поднялся на четвереньки. Значит, позвоночник цел?! Куда же меня ранило? Я стал на колени. Рядом со мной лежала оторванная выше колена нога в добротном солдатском сапоге. И надо же было мне оказаться на пути этого человеческого осколка!

Я встал и, шатаясь, побрел прочь от воды. Двое суток бесцельно бродил по берегу, голодный и смертельно уставший. Наконец нашел удобное и безопасное место в отвесном берегу и улегся в этом «орлином гнезде». Ныли спина и ноги, но сон пересилил боль: через несколько минут я крепко спал. Когда солдату на войне выпадает время поспать, никакой грохот его не разбудит.

Кто-то растолкал меня. Сон пропал моментально — это тоже фронтовая привычка. Рассвет только-только зарождался. Было тихо и зябко, и я услышал лязг гусениц и шум танковых двигателей.

Какой-то капитан меня толкал:

— Вылезай, сержант. Танки немецкие рядом. Хотят в море нас сбросить. Пойдем отбивать атаку.

— А чем отбивать? Даже винтовки нет...

— Зато нас вон сколько! Мы их голыми руками возьмем!

IV

...Танки шли сплошной стеной, стреляя в толпу из пушек и пулеметов. За ними нахально, во весь рост, не прячась, шла пехота. Когда до моря остался небольшой клочок земли, танки стали загибать фланги, чтобы замкнуть кольцо. [12]

— Братцы!! — громовым басом заорал капитан. — Помирать — так с музыкой! Бей фашистских гадов! За мной!

И ринулся в сторону танков. Кто-то побежал за ним, кто-то — от него, к морю. Но толпа вокруг капитана росла и густела. У меня был пистолет, у бегущих рядом не было ничего. Мы беспорядочно бежали и орали кому что вздумается. С приближением к танкам этот крик слился в общее густое, беспрерывное «Ура-а-а...». Ни шум моря, ни лязг гусениц, ни стрельба не заглушали его. Оно висело над толпой и обгоняло ее.

Удержать нас уже не могло ничто. Немецкая пехота в панике бежала, покинув танки. Мы облепили все машины, остервенело били по ним прикладами, камнями, просто кулаками. У кого было оружие, стреляли в смотровые щели. Несколько машин загорелось. Немцы пытались давить нас гусеницами, расстреливали, но пули и снаряды летели уже над нашими головами — мы были в «мертвом» пространстве.

Мы потеряли счет времени. Стало совсем светло. Тучи низко нависли над морем и над нами. Самолетов в воздухе не было, мы были заняты только танками и пехотой.

И вот танки попятились. Немцы по-прежнему стреляли, и солдаты падали, а живые, возбужденные победой, возвращались к морю.

Там, под прикрытием тяжелых туч, переправляли наших солдат на Таманский полуостров. На корабль хотели попасть все: и те, кто гнал танки, и те, кто отсиделся у моря.

Я понял, что до корабля мне не добраться.

V

Подавленный безысходностью и неотвратимостью смерти, совершенно опустошенный, без всяких мыслей и желаний, брел я по берегу, не видя ничего вокруг. Не заметил, как толпа поредела, как остался на берегу почти один, как наступила относительная тишина.

Справа спокойно и величаво плескалось море, накатывая на каменистый берег в пенных барашках мелкие волны, слева высокий отвесный берег, изъеденный осыпями [13] камней, выветренный сырым соленым ветром, просверленный тысячами стрижей, заканчивался плоскогорьем. На нем стройной свечкой возвышался маяк.

Маяк?.. Постой... Так ведь маяк давно занят немцами! Я оказался на вражеской территории. Хотел повернуть назад, но вдруг град камней, словно их кто-то столкнул, посыпался с горы. Я спрятался за огромный валун. Через несколько минут появились четверо солдат, волоча за собой лодку. Она была старая, рассохшаяся, но лодка. Меня будто кто-то вытолкнул из укрытия, но солдаты впопыхах приняли меня за немца и бросились врассыпную.

— Стойте!!! — заорал я. — Стойте!

Русская речь остановила их. Теперь нас уже пятеро. Но спускать такую лодку на воду нечего и думать: она утонет моментально. Я снял гимнастерку и нижнюю рубаху, разорвал их, стал затыкать щели. Так поступили и другие. И тут спохватились: весел-то нет! Нашли несколько досок, ножом заточили концы, чтобы в руках держать можно было, и, подхваченные волнами, медленно стали удаляться от берега.

— Тут проливчик маленький, — со знанием дела сказал невысокий плотный солдат с широким лицом, — километра четыре, не больше. Через пару часов доберемся и, считай, спасены. Останусь живой — в Крым даже отдыхать не поеду. Он вот у меня где, — и солдат ладонью провел по горлу.

Гребли по очереди. Грубо отесанные весла очень скоро превратили наши ладони в кровавые мозоли. Соленая вода разъедала раны. От страшной боли обрывалось дыхание. Но мы продолжали грести. Я снимал руки с весел, не разгибая пальцев, а когда снова подходила очередь, просто надевал их на весла и со стоном начинал грести.

Берега даже видно не было. Огромная масса воды упиралась в горизонт. Силы оставляли нас. Тут еще лодка стала протекать. Пришлось вычерпывать воду котелком. Было сыро и холодно. Даже работа на веслах не согревала. Может, потому, что, кроме боли в руках, мы ничего не чувствовали. [14]

Но всему приходит конец. Мы увидели берег. Оказалось, до него не четыре километра, а целых тридцать. Это и хорошо, что не знали мы настоящего расстояния, а то бы не пустились в такое далекое плавание на такой развалюхе, как наша.

Лодка ткнулась носом в берег и закачалась на мелкой прибрежной волне. Я вывалился из лодки, сделал несколько шагов и грохнулся в песок. Ноги оставались в воде, пройти дальше не было сил.

Зато на душе стало спокойно: кошмар войны пусть на время, но остался на той стороне пролива.

Жажда

— Твоя очередь, сержант, — сказал Иван Кравцов, разведчик, как и я, с которым мы на фронте с первых дней войны, — держи! — Он вручил мне шесть пустых котелков.

Я взял три в одну руку, три — в другую, выбрался из окопа, ужом прополз несколько метров, потом вскочил и, согнувшись в три погибели, перебежками, двинулся в тыл за водой.

Кончился дождь, и вместе с этим иссякла вода во всех «источниках»: в колее от колес, в следах от солдатских сапог и лошадиных копыт, в воронках от снарядов. Все это заполнялось живительной влагой, и мы пользовались ею несколько дней. Вот и получалось, что дождь для солдата-окопника, с одной стороны, сущее несчастье: ведь промокали до последней нитки, с другой — неоценимое благо. Если хотелось пить, ложились на живот и губами тянули воду из лужицы до тех пор, пока со дна не поднималась темно-серая муть. Когда же опустошались эти «источники», собирали котелки и отправлялись к противотанковому рву, заполненному водой. До него было километра полтора, не больше, но никто не знал — вернется ли обратно.

Я тоже бегал ко рву. И, проложив однажды к нему дорогу, потом суеверно следовал по ней туда и обратно. Петлял [15] между окопами, пересекал в двух местах большак и выходил на равнину, которую прорезал противотанковый ров.

Длинным шестом, лежавшим на берегу, я, как обычно, оттолкнул подальше мусор, зеленую ряску, затянувшую почти всю поверхность рва, набрал полный котелок воды и тут же залпом выпил его. Отдышавшись, выпил еще полкотелка. До чего же она была вкусной, эта вода!

Теперь самое главное — шесть наполненных котелков донести до ребят. Я удобно подогнал один котелок к другому, чтобы вода не плескалась, и опять же короткими перебежками направился к своим окопам.

Пули свистели и высоко над головой, и справа, и слева. В этот постоянный густой гул ввинтился свистящий вой. Снаряд разорвался в стороне. Что-то толкнуло меня в ногу: один из котелков был «ранен». Из рваной дыры вытекала вода. Если бы не он — быть бы мне без ноги.

Метров за сто до своих окопов я снова попал под обстрел и вместе с оставшимися котелками свалился в ближайший окоп. Теперь все котелки пусты. Настроение у меня упало до нулевой отметки.

Обстрел кончился. Я вылез из окопа, собрал котелки и снова помчался ко рву.