Приключения Лунькова

В ночной неразберихе.—Семеро на одного.— Среди своих.— Под носом у врага.— Польза военной хитрости.— Что страшнее смерти?

После партизанского банкета, посвященного Сталинградской победе и благополучному исходу нашей зимней оборонительной операции, руководители четырех отрядов стали решать проблемы дислокации. В уцелевших землянках лагеря Княжий ключ с трудом разместились отряды Сороки и Мотевосяна. Их собственные базы были до основания разорены карателями. Оба командира рассудили, что в преддверии весны им нет смысла восстанавливать зимние квартиры и что наступления теплых дней, когда партизанскими жилищами становились палатка да шалаш, они дождутся в удаленных от фашистских гарнизонов деревнях. Аналогичное решение принял и Арестович.

Мы договорились о регулярных контактах, обмене разведывательной информацией, оперативном взаимодействии и в тот же день расстались.

Спецотряд «Непобедимый» остался в лагере один. Бойцы принялись устраиваться по-новому на старом месте. Ремонтировали разрушенные минами землянки, возобновляли маскировку, приводили в порядок оборонительные позиции. Долик Сорин и другие бойцы хозяйственного взвода возвратили окрестным жителям лошадей, взятых накануне карательной акции. Рахматулла Мухамедьяров заделывал изрешеченные осколками стены конюшни. Повара во главе с Марией Сенько чинили кухню. Помощник начхоза Николай Андреевич Вербицкий занялся одним из важнейших объектов партизанского тыла — баней. Вскоре из ее трубы повалил дымок, а у дверей выстроилась очередь парней. Николай Андреевич появился на пороге бани, выпачканный сажей, недовольно хмыкнул и зычным голосом приказал:

— Разойдись!

— Да ты что! — пробовали возражать парни.— Да мы из взвода разведки, три недели в седле, не то что помыться, поспать некогда было!

— Разойдись! — повторил Вербицкий.— В первую очередь моются женщины.

— Вот тебе раз! — упрямились парни.— Нешто нынче 8 марта? Февраль на дворе, дядя!

— Разговорчики! — повысил голос Вербицкий.— Вне зависимости от времени года и боевой обстановки женщин пропускаем вперед. Так было в мирное время, так будет всю войну. Кто несогласный, может жаловаться товарищу Градову. Товарищ Градов научит вас культуре поведения!

Никто ко мне с жалобой не пошел, а, напротив, самые упрямые первыми побежали в девичью землянку с приглашением мыться вне очереди. Командный состав отряда и все 50 коммунистов прилагали немало стараний, чтобы в суровой, полной лишений, испытаний и риска лесной жизни бойцы не загрубели душой, чтобы не появилось у них равнодушие или презрение к элементарным нормам человеческого общежития и чтобы в любой мелочи они продолжали оставаться людьми.

Пока снаружи происходили все эти будничные события, я уединился с Луньковым в штабной землянке и слушал его рассказ о злоключениях во время карательной экспедиции. В нынешнем году ему исполнилось 40 лет, его голубые глаза несколько выцвели от ослепительного блеска снегов, всегда коротко остриженные черные волосы еще больше поседели на висках. Голос у него был ровный, мужественный, он звучал неторопливо и плавно под высокими сводами землянки, обитой изнутри зеленым парашютным шелком.

Нашим стремительным контрманеврам в замерзших лесах и болотах порой сопутствовала неразбериха и сумятица, тем более, если дело происходило ночью, под завывание пурги, в судорожном свете вражеских ракет и стрекотании автоматов со всех сторон. Когда отряд уходил с острова, что в Вороничских болотах, Луньков услышал возглас с командного пункта:

— Проверить обоз!

Зная, как важны для отряда запасы продовольствия и боепитания в период карательных экспедиций, начальник штаба решил лично выполнить неведомо кем отданное распоряжение. Его подстегивало еще и то, что, уходя с острова, он видел, как замешкались наши хозяйственники, долго не пристраиваясь к общей колонне. Но когда он вернулся, саней хозвзвода на прежнем месте уже не застал, и вообще остров был полностью очищен. Луньков повернул назад и пешком по глубокому снегу пытался догнать ушедший от атаки эсэсовцев спецотряд. Кое-как нащупал протоптанную колонной дорогу и только хотел прибавить шагу, как увидел в 100 метрах от себя семерых немецких автоматчиков. Они были в белых маскировочных халатах, как и бойцы спецотряда, но отличались манерой поведения: шли медленно, с опаской, озираясь по сторонам — точь-в-точь словно крестьяне из глухой деревушки, впервые очутившиеся на грохочущих проспектах большого города.

«Господи, как неуютно им на нашей партизанской земле»,— мелькнула мысль у Алексея. Следующая его мысль была более конкретной и тревожной: полевая сумка! В сумке у Лунькова хранились штабные документы, лучшей находки для абвера и СД не придумаешь — списки личного состава, карты, копии приказов и радиограмм Центра. Уничтожить бумаги не представлялось возможным — попробуй разведи из них костер в такой близости от врагов. Мигом подскочат, дадут очередь по ногам, оглушат, повалят, даже убьют, а потом затопчут огонь и захватят все содержимое сумки, помеченное строгим грифом «сов. секретно».

Но не напрасно Луньков участвовал в гражданской войне на Дальнем Востоке и долгие годы провел на тамошней беспокойной границе. Суровая боевая школа научила его не терять присутствия духа в любой критической ситуации. Решение пришло мгновенно: Алексей бросился в снег и накрылся маскхалатом. Каратели, не видя его, подходили все ближе и ближе. Луньков навел на них автомат и хладнокровно ждал. Когда до эсэсовцев оставалось несколько метров, начальник штаба выпустил длинную очередь. Четверо рухнули как подкошенные, трое отбежали и залегли. Нападение Алексея было столь внезапным и деморализующим, что враги не смогли засечь его позицию и по-прежнему не видели советского офицера. А старый, опытный чекист Луньков умолк и не обнаруживал себя.

Каратели, теряясь в догадках относительно неприятеля, вновь двинулись в сторону Лунькова, на этот раз ползком. Когда они приблизились к четырем трупам, Алексей опять дал хорошую прицельную очередь. Еще двое ткнулись подбородками в окровавленный снег, а последний побежал с поля боя на четвереньках, как зверь. Алексей собирался всадить полдесятка пуль в обтянутый маскхалатом тыл беглеца, поудобнее изготовился, но тут сзади послышался скрип снега, начштаба стремительно обернулся и чуть не пальнул в скуластого с раскосыми глазами корейца Виталия, командира взвода из отряда Сороки.

— Свои! — испуганно прошептал кореец.

— Вижу,— сдержанно ответил Алексей, и на сердце у него сразу полегчало. Вместе с Виталием подполз еще один партизан, вооруженный ручным пулеметом.

— С кем ведете бой? — деловито спросил комвзвода, порываясь в схватку.

— С кем вел, тех уж нет.

Партизаны разглядели бездыханные тела эсэсовцев на запятнанном снегу и одобрительно закивали головами.

— Однако вы стрелок, товарищ Лось! — сказал восхищенно Виталий.

— Из-за вас упустил седьмого,— проворчал Луньков, а потом, подчиняясь нахлынувшему чувству острого счастья, которое испытывает человек, обманувший смерть, сграбастал обоих в объятия.— Да дьявол с ним, пусть поживет некоторое время. Ну и перепугался я, ребята, за полевую сумку, чтоб им всю жизнь так пугаться!

— А били наверняка, товарищ Лось,— уважительно проговорил пулеметчик, рассмотрев поле боя.— На десять шагов.

— Охотник я,— пояснил Алексей.— Закон — тайга, понял?

— Да он местный,— сказал кореец,— о тайге понятия не имеет.

— Слушайте, ребята, где Градов? — озабоченно спросил Алексей.

— Где Градов, не знаем, а Сорока и Мотевосян с отрядами и обозами здесь недалеко, в лесу.

— Ведите,— приказал Луньков.

Партизаны проводили его к своим. Командиры обоих отрядов как раз совещались относительно дальнейших действий. Появлению Лунькова они обрадовались.

— Понимаешь, капитан,— заговорили тревожно партизанские вожаки.— Градова мы впопыхах потеряли, будем выходить из блокировки сами. Каратели прочесывают лес, могут наткнуться на наши дозоры с минуты на минуту. Мы решили отвести оба отряда поближе к зимним лагерям, а здесь оставить заслон, чтоб задержать эсэсовцев, сбить их с толку и спасти основные силы с обозами. Как ты смотришь на такое дело?

— Решение верное,— ответил, подумав, Алексей.— Я остаюсь с прикрытием.

— Я тоже,— сказал Сорока,— а вы, Хачик Агаджанович, уводите отряды.

— Хорошо,— согласился Мотевосян,— только очень прошу: не давайте себя окружить, отходите с боем.

— Обстановка покажет, что делать,— сказал Сорока.

Он отобрал 80 партизан и приказал занять оборону. Едва последняя упряжка обоза скрылась в чаще, как на партизанский заслон вышла цепь эсэсовцев. В лесу загрохотал бой. Партизаны стреляли лишь на короткой дистанции, наверняка. Противник боеприпасов не жалел, срезая пулеметными очередями небольшие деревца, поливая лес густым свинцовым дождем. Но его стрельба носила больше психологический, чем боевой характер. Гитлеровцы не столько пугали партизан, сколько подбадривали себя своей трескотней. Лес наводил на них жуть. Он был страшный, непонятный, с притаившимися за каждым стволом ужасными людьми, которые спят в снегу и питаются снегом.

Каратели боялись углубляться в лес. Потеряв два десятка убитыми и ранеными, они прекратили бой. Тогда Сорока и Луньков отвели своих партизан к основным силам, сосредоточившимся в полукилометре от зимней базы Мотевосяна. Спустя двадцать минут по лагерю Мотевосяна ударили минометы и артиллерийские орудия. Со стороны лагеря Градова послышалась двусторонняя стрельба.

— Неужели окружили спецотряд? — подумал вслух Луньков.

Но о том, чтобы пойти на выручку, не было и речи. Каратели превосходили партизан численностью в 10—15 раз, имели пушки и танки.

— Градова не окружить,— сказал Сорока.— Матерый волк. Давай думать о наших отрядах. Сейчас они бьют по пустому лагерю, потом атакуют его, потом придут и сюда. Надо смываться.

— Но куда? — спросил Мотевосян.— Везде засады.

— Предлагаю отойти к Шантаровщине,— вмешался Луньков.

— Ты что! — возразил Сорока.— Там же противник с броневиками и пушками!

— В том-то и суть,— отвечал Алексей,— засядем под носом у неприятеля, он и не догадается.

— Рискованный план. Смелый план,— сказал Мотевосян.

— Если немец догадается, от нас только пыль пойдет,— осторожничал Сорока.

Предложение Лунькова и впрямь было чрезвычайно рискованное. Однако таков был капитан-дальневосточник: его тактические решения всегда отличались дерзостью и неожиданностью. В них не было мальчишеской лихости, а содержался глубокий военный расчет, основанный на точном знании врага. При всей своей мощи оккупанты были трусоваты, и смелая логика партизан чаще всего оставалась им непонятной: они бы в данной ситуации так не поступили.

Алексей Григорьевич Луньков был ярким, одаренным офицером партизанского движения. Это быстро понимал всякий, кому приходилось иметь с ним дело. Мотевосян и Сорока в конце концов согласились с его предложением и повели отряды к Шантаровщине.

Скрытно подошли к деревне, забитой до отказа эсэсовцами, и замаскировались.

Оружие партизан было нацелено в сторону Шантаровщины. Луньков и Сорока сами легли за пулеметы, чутко следя за врагами. Весь день прошел в ожидании неравного боя. Лежали на снегу, грызли всухомятку мороженое мясо и окаменелый хлеб. Разговаривали вполголоса, курили в рукав.

К вечеру на дороге показались броневики и автомашины с оккупантами. Партизаны приготовились к отражению атаки. Мигом забыли о холоде, недоедании, многодневной усталости.

Но план Лунькова блестяще оправдался. Карателям даже в голову не пришло, что партизаны находятся так близко к их гарнизону. Эсэсовский батальон проехал мимо, в направлении на Таковище.

Партизаны повеселели, напряжение спало, и парней вновь стал одолевать мороз. Надвигалась ночь, оставаться здесь дальше не имело резона.

В километре находилась деревня Жданове, свободная от противника. После тщательной разведки командиры бесшумно ввели в нее отряды и расположили ребят на отдых по избам.

Выставив усиленные пулеметами дозоры, решили дать отрядам трехчасовой отдых. Мотевосян, Сорока и Луньков обходили избы, предупреждали партизан о нависшей опасности, требовали спокойствия и запрещали спать.

В час ночи 28 января командиры выстроили отряды в походную колонну и повели ее в Гресский лес. Это был всегдашний партизанский маневр: каратели за время с 24 по 27 число прочесали наш район, разгромили покинутые лагеря и согласно своей логике считали местность очищенной от вооруженных патриотов. Значит, пришла пора вновь заселять прочесанный лес.

Слегка отдохнувшие партизаны шагали веселей. Их согревала мысль, что закончились блуждания по территории, нашпигованной гитлеровскими молодчиками, что впереди их ждут обжитые базы, тепло, безопасность, покой.

Миновали контролируемую противником дорогу и на опушке остановились. Разведка донесла, что путь в Гресский лес перекрывает мощный эсэсовский заслон. Чтобы при его обходе не нарваться на другие карательные части, приняли решение подождать, пока заслон уйдет. Жить подолгу на природе фашисты не умели, их тянуло в хорошо натопленные дома городов и райцентров, под прикрытие танковой брони, колючей проволоки и дзотов.

И опять расчет партизанских вожаков оказался верен, в восемь часов вечера оккупанты снялись с места и двинулись к Поликарповке. Оба отряда тихо пошли следом за ними. В Жилин Броде и Березинце неприятеля уже не было, до большого леса оставалось три-четыре километра. Поликарповку обошли по снежной целине, пользуясь глухой темнотой. Однако фашистский гарнизон расслышал скрип полозьев и стал палить по звуку. Бесприцельная стрельба не причинила колонне урона, партизаны вышли на шоссе, чтобы запутать следы, затем по проезжей просеке углубились в чащу и повернули к зимним лагерям.

В километре от базы сделали привал. Разведчики сообщили, что лагеря Сороки и Мотевосяна сожжены. Люди приуныли. Другая разведгруппа донесла, что лагерь спецотряда цел, но заминирован. Луньков спросил:

— Как заминирован?

— А так,— сказали разведчики,— везде надписи сделаны «Осторожно, мины!»

— Надписи-то на русском языке?

— На русском.

— Здорово! — воскликнул Алексей.— Это же наши, советские надписи. Военная хитрость называется!

Ликование партизан после этой реплики можно представить. В полдень 29 января оба отряда плотно набились в уцелевшие землянки нашего зимнего городка.

— Вот и все,— закончил начштаба.

Мы закурили самосад. Я поинтересовался:

— Натерпелся страху?

— Только в самом начале,— откровенно сказал Луньков.— Когда испугался за сумку.

— А я плена боюсь,— признался я другу.— И не потому, что пытать будут. По иным, чисто моральным причинам.

— Понимаю,— сказал Алексей. Он всегда слыл человеком сообразительным.

— Адъютанту Малеву приказал в случае, если буду без сознания и не смогу застрелиться, сделать два дела. Первое — срезать с меня полевую сумку, второе — добить насмерть.

— Понимаю,— повторил Алексей.

— В этом мире есть штуки пострашней физической смерти,— сказал я.— Ты давно в органах, ты знаешь.

— Знаю,— печально согласился Луньков.— Зато, кроме плена, ты ничего не боишься. Потому и командуешь нами, грешными.