Прощание с осенью
Оборонительный маневр.—В лесу звучит «Интернационал».—Партийное собрание.— Все думы о тебе, Родина! — Лагерь близ Княжьего ключаВ пути нас застал первый снег. Он падал с низкого мутного неба, заносил следы отряда.
К вечеру мы подошли к реке Березине и остановились в зарослях близ деревни Жуковки. С севера доносилась артиллерийская канонада: это каратели засыпали снарядами партизанские леса. Над рекой стоял туман, было холодно и неуютно.
Всю ночь я не мог уснуть от стужи, тревожных мыслей и голода. Лесная жизнь постоянно связана с лишениями, но хуже нет таких вот внезапных бросков из вражеского кольца. Весь день на ногах, и костров не разведешь, и не поешь как надо. Деревни обходили, потому что в них эсэсовцы, с продуктами туго, поскольку аварийного запаса не создали. О таких случаях метко говорят в народе: не до жиру, быть бы живу.
Только-только посветлело небо, я был на ногах и обходил стоянку. Бойцы и командиры спали на еловых ветвях, укрывшись полушубками, шинелями, тесно прижавшись друг к другу. Над спящими клубилось морозное Дыхание, многие ребята были бледны от усталости и недоедания.
Начальник разведки Дмитрий Меньшиков от холода запрятал руки под мышки, а ноги у него дрожали. Какие мучения принимают люди, подумал я с горечью. Пройдет много лет, ими будут гордиться, воспевать их подвиги. Все правильно. Но как передать, какими средствами воспроизвести неисчислимые испытания, выпавшие на их долю, и ни с чем не сравнимую меру их стойкости, предельной самоотверженности? Действительно, порой может показаться, будто сделаны они из особого материала, не предусмотренного природой.
Когда Меньшиков проснулся, я велел ему послать разведку в северном направлении с заданием определить, намного ли мы оторвались от карателей. Утро 6 ноября было тихим, орудийные раскаты смолкли. Кто знает, быть может, удастся спокойно встретить праздник?
Дмитрий Александрович тотчас распорядился, и на разведку отправились сибиряки Анатолий Чернов и Иван Леоненко, а также Костя Тихонов и Валя Сермяжко. Постепенно проснулся весь лагерь. Несмотря на морозное утро и всяческое неустройство, атмосфера была предпраздничная. Бойцы брились у костров, умывались. Некоторые, спортсмены, раздевшись по пояс, натирались молодым снежком, весело гогоча и поглядывая на наших девушек. Их было в отряде несколько: Нина Маслова, Валя Васильева, Мария Сенько и другие комсомолки, боевые девчата.
Был у нас и подросток Долик Сорин, очень любивший лошадей и потому приставленный к ним в качестве начальника конного парка.
Пока длился утренний туалет, я дал Меньшикову пачку немецких марок и послал в свободную от оккупантов деревушку Жеремцы за продуктами. Дмитрий Александрович мужик был не промах и вернулся на двух санях, уставленных горшками, чугунками и котлами. От них завораживающе пахло свежими щами и свиным гуляшом.
— Ну Димка! — сказал я восхищенно.
— Рад стараться, Станислав Алексеевич,— бойко заговорил Меньшиков.— С праздничком вас!
— Молодец!
— Скажите спасибо нашим добрым советским домохозяйкам. Решили порадовать лесных жителей по случаю наступающего праздника.
Подошли комиссар Морозкин, лейтенант Кусков и вместе со мной порадовались расторопности начальника разведки.
— Слушай, старший лейтенант,— сказал Морозкин,— а не возглавишь ли ты по совместительству и хозяйственную часть?
— Никак нет, товарищ комиссар, боюсь.
— Такой орел и боится,— подзадорил его Тимофей Кусков.
— Прогорю, товарищи командиры,— ответил Меньшиков.— Жулики меня облапошат.
К праздничному завтраку возвратились четверо разведчиков и доложили, что мы оторвались от преследования и пока находимся вне досягаемости карателей. Я передал шифровку в Центр и получил ответную. Когда весь отряд позавтракал, Морозкин зачитал бойцам радиограмму: Москва одобряла наши действия и поздравляла с 25-й годовщиной Великой Октябрьской революции.
В ельнике прозвучал «Интернационал». Мы пели его не очень складно и неровно, большей частью простуженными голосами, но если б кто-нибудь из тех, кто искал нашей гибели в заснеженных лесах, услышал бы нас, у него в глазах потемнело бы — столько грозной страсти мы вкладывали в наше неумелое пение.
Вечером радист Лысенко принял приказ Верховного Главнокомандующего. Родина встречала октябрьскую годовщину в обстановке нависшей опасности. Враг ворвался в Сталинград. Шла грандиозная битва на Волге. Борьба с иноземным нашествием становилась крайне напряженной.
Константин Сермяжко читал приказ вслух притихшему отряду:
«От исхода этой борьбы зависит судьба Советского государства, свобода и независимость нашей Родины».
Были в приказе и строки, адресованные непосредственно нам, сражавшимся во вражеском тылу. Костя сделал небольшую паузу и прочел, отчеканивая каждое слово:
«Раздуть пламя всенародного партизанского движения в тылу у врага, разрушать вражеские тылы, истреблять немецко-фашистских мерзавцев».
Завершал приказ грозный лозунг военной поры: «Смерть немецко-фашистским захватчикам!»
— Смерть! Смерть! — раздались возгласы бойцов и командиров.
Лес ответил раскатистым эхом.
На праздник я дал всему личному составу как следует отдохнуть, а 8 ноября мы устроили партийное собрание. Хотя отряд давно стал объединенным, но парторганизаций у нас все еще было две, и настала пора слить их в одну. Повестка дня была такая:
1. Выборы партийного бюро.
2. Прием в партию.
3. Отчет о проделанной работе отряда.
Присутствовали 32 члена партии и 16 кандидатов. Председателем собрания выбрали меня, секретарем — политрука Сермяжко.
Выборы партбюро прошли быстро и слаженно. Коммунисты были единодушны в выдвижении кандидатов и голосовании. Секретарем бюро вновь стал Николай Кухаренок, членами бюро выбрали Кускова, Сермяжко и меня.
Перейдя ко второму вопросу, президиум стал зачитывать заявления вступающих. Среди них было заявление лейтенанта Усольцева:
«Прошу первичную партийную организацию принять меня в члены ВКП(б), обязуюсь быть искренним коммунистом, обязуюсь беспрекословно выполнять все распоряжения партийных органов. В боях за дело любимой Родины буду биться с фашистскими захватчиками до полного их уничтожения. Для дела партии в любую минуту готов отдать жизнь. Константин Усольцев».
Выступавшие говорили о Косте как о храбром командире, подкрепившем свой кандидатский стаж отличными боевыми делами. Перечислили успешные диверсии, которыми он руководил, вспомнили недавний разгром эсэсовской роты. Лучшей политической характеристики не придумаешь, двух мнений быть не могло, и собрание единогласно приняло лейтенанта в члены партии.
Второе заявление принадлежало лейтенанту Ивану Любимову, вступившему в наш отряд весной. Это был тот самый окруженец, который буквально заставил меня зачислить его и потом отличился в рельсовой войне. Он просил принять его кандидатом в члены ВКП(б), но с ним дело обстояло сложнее, поскольку человек побывал в плену. Я предварительно беседовал с Иваном и дал ему партийную рекомендацию. Когда на собрании послышались реплики «плен, плен», мне пришлось подняться и сказать:
— Товарищи коммунисты, одно это слово еще ни о чем не говорит: в плен попадают по-разному и держатся в плену тоже по-разному. Пусть Любимов, рассказывая свою биографию, подробно осветит собранию этот вопрос, чтобы никаких неясностей не оставалось.
Любимов очень волновался, с трудом подбирал слова. Начал он так:
— Вся жизнь моя связана с партией, а я до сих пор еще не в ее рядах... В начале войны в своем полку собрал необходимые документы, задумал подать заявление... Шли тяжелые бои, враг навалился огромной силой, мы отступали. Меня ранили, попал в плен.
Лейтенант перевел дух и продолжал высоким звенящим голосом:
— Не буду приводить подробности про лагерь военнопленных. Наслушались вы про это немало. Относились к нам, как к скотине. Хуже! С первого дня я стал думать о побеге, строить планы. Ничего пока не получалось, товарищи, и рана болела, и ослаб я страшно. Как и все другие... А тут гады-охранники чего придумали себе на потеху: стали пленных овчарками травить. Травят наших парнишек и от хохота помирают. Я и сказал тогда: смеется, мол, тот, кто смеется последним. Двое товарищей мне за это руку пожали. Такого поступка у них было достаточно, чтоб пустить в расход. Ночью нас вызвали троих, погрузили в кузов, насажали вокруг автоматчиков, офицер сел в кабину — повезли. Привезли в лес, выкинули из кузова. Офицер осветил нас фонариком, автоматчики взяли наизготовку...
Лица коммунистов посуровели, многие вспомнили свои злоключения, мрачные картины войны, витавшую над всеми смерть.
— Дружок мой, тоже Иван, как даст офицеру в рыло, фонарик упал и погас. «Бежим»,— крикнул. Побежали. По нам из автоматов. А ночь кругом, попробуй попади. Но Ивана все-таки подстрелили, гады! Вдвоем оказались в Польше. Второй друг совсем ослаб, пришлось оставить его у крестьян, чтоб подлечился, а главное, подкормился. Я блуждал-блуждал и пришел в Белоруссию. Долго шел к линии фронта, пока не повстречал спецотряд. Упросил товарища Градова, товарищ Градов меня взял бойцом. Это было 15 мая 1942 года. Этот день я никогда не забуду. Товарищ Градов, другие товарищи оказали мне доверие, подошли по-человечески. Я ваше доверие, товарищи, старался оправдать. Оправдал или нет, говорить не буду, пусть люди скажут. У меня все.
Иван сел. Собрание молчало.
— Вопросы к Любимову есть?
— Нет вопросов,— послышались голоса.— Все ясно!
— Кто хочет выступить?
Выступал я и другие коммунисты. Ничего, кроме положительного, мы об Иване сказать не могли. О его дерзких, умных диверсиях знали все. Собрание проголосовало за то, чтобы принять лейтенанта Любимова кандидатом в члены партии.
Перешли к третьему вопросу. Слово для отчета предоставили мне.
— Прошло восемь месяцев, как мы за линией фронта, в тылу у подлых захватчиков. Нас было 30, когда мы вышли из Москвы, сейчас около 200. Оккупанты узнали силу нашей ненависти и крепость наших ударов. Не случайно в который раз каратели пытаются взять отряд в кольцо и стереть с лица земли.
В этом месте коммунисты захлопали в ладоши, одобрительно загудели.
— Имена лучших разведчиков, стрелков, подрывников вы сами хорошо знаете. Большинство из них присутствует здесь, на партийном собрании. Назову некоторых, всех перечислить невозможно. Начальник разведки Меньшиков, старшина Михайловский, сержанты Малев и Назаров, молодой коммунист Ларченко, доктор Лаврик, боец-интернационалист Карл Дуб, политрук Николаев, бойцы Кишко и Чернов, разведчик Леоненко, радисты Пик и Глушков, политрук Кухаренок, оперуполномоченные Гуринович и Воронков, диверсанты Мацкевич, Ларионов, Любимов, Тихонов, Афиногентов и другие. Заслуга отряда «Непобедимый» и в том, что он сумел в Минске, строго охраняемом эсэсовцами, создать подпольные группы. Все мы надеемся, что в ближайшее время немцы еще сильней почувствуют их существование на своей шкуре.
Собрание зааплодировало.
— У нас имеются и недостатки. Несмотря на тщательный подбор бойцов, дисциплина порой хромает, не все люди твердо усвоили правила партизанской войны. В эту блокировку я слышал раговоры о том, что, дескать, зачем отступать да скрываться от оккупантов, не лучше ли грудью на врага? Такое мнение свидетельствует о военной и политической незрелости, непонимании реального соотношения сил. Другой недостаток — болтливость. Связи отряда с населением постоянны, наша опора в народе, но, товарищи, это вовсе не означает, что население должно знать о нас все подробности! Думаю, не случайно, когда мы уходили, немцы так точно клали бомбы и снаряды по нашему лагерю. Коммунисты заволновались, зашушукались. Я немного переждал, выпил глоток холодного чаю.
— Как видим, друзья, работы у нового состава партбюро и всей партийной организации хватает. Усилить влияние коммунистов на каждом участке борьбы, распространить его на всех без исключения бойцов — наша насущная задача. Члены и кандидаты партии показали себя за истекшие месяцы передовыми воинами отряда особого назначения «Непобедимый», и я уверен, что и с новыми задачами мы справимся успешно.
Доклад у меня был коротенький. Вообще в боевой обстановке лишние слова как-то сами собой улетучиваются, остается главное, самое необходимое. Кроме того, я надеялся, что выступающие в прениях меня дополнят и затронут другие жизненно важные проблемы.
Так оно и получилось. Выступавшие были немногословны и говорили только по существу. Воздали должное смельчакам, резко критиковали факты болтовни, излишней откровенности с малознакомыми людьми, разгильдяйства, легкомыслия. По первое число досталось интендантам, у которых не ладилось со снабжением. Коммунисты высказали пожелание руководству отряда улучшить бытовые условия для бойцов, разумеется, в такой степени, в какой позволяет текущий момент. Во многих выступлениях звучала тревога о судьбах Родины, вступившей в наиболее острую фазу поединка с фашизмом, сыпались предложения усилить удары по врагу, в особенности по его коммуникациям, питавшим фронт.
По докладу и прениям собрание приняло решение, проникнутое патриотической готовностью не пощадить жизни за правое дело, умереть, но приблизить час победы.
Собрание закончилось, а мы не расходились. К нам стали подходить беспартийные товарищи. 50-летний разведчик Юлиан Жардецкий спросил меня по поводу приказа Верховного Главнокомандующего:
— Как вы считаете, товарищ майор, в эти миллионы убитых фашистов вошли наши?
— Какие наши? — переспросил я.
— Ну, которых порешили наши ребята.
— А как же, старина! Все учтены, даже лично твои вошли в приказ!
Разведчик остался чрезвычайно доволен таким ответом.
— Сколько побили, а они прут,— сказал подрывник Афиногентов.— Очень меня тревожит Сталинград.
— Отогнали от Москвы, отгоним и от Волги,— заверил Кусков.
— А Кавказ! — проговорила Валя Васильева.— Они уже на Кавказе!
— Не на самом Кавказе, а в предгорьях,— поправил ее Кусков.
— Все равно страшно,— закончила Валя.
— Партия не скрывает опасности положения,— вмешался в беседу секретарь партбюро Кухаренок.— Тяжело, товарищи, очень тяжело. Но врага мы бьем и будем бить. Есть еще порох в пороховницах?
— Есть! — откликнулся Жардецкий.
— Сколько хочешь! — поддержали его молодые бойцы.
— Переживем, ребятки,— сказал я.— Наполеона угробили, четырнадцать держав отразили и Гитлера сколупнем, как заразу! После победы вы все переженитесь, детишками обзаведетесь.
— Верное решение! — засмеялся Костя Сермяжко.— Одобряю.
— Не забудьте тогда про старика,— попросил я.— Пригласите на свадьбу или на октябрины, что ли.
— Да какой вы старик! — пристыдила меня Васильева.— Вы мужчина что надо!
— Правильно! Правильно! — защебетали девушки.— Молодой! Молодой!
Бойцы развеселились, завели песни, стали читать стихи и рассказывать смешные случаи. Например, как сибиряк Ваня Леоненко во время боя напугался ошалевшей от выстрелов овцы. Он в этот момент прицеливался по эсэсовцу, а бедная овечка сдуру боднула его под коленки. Ваня тогда решил, что попал в окружение...
Я незаметно покинул шумную поляну и заглянул в палатку к раненым. Иван Розум, которого ранили еще летом и который сначала отлеживался в отряде Сацункевича, все еще болел, его надо было эвакуировать в наш тыл, ждали посадки самолета.
Метался в жару Константин Сухов, Лаврик сидел возле него, не отходя.
— Как ребята? — спросил я его.
— Все так же. Тяжелые ребята.
— Транспортабельны?
— Если надо, то что поделаешь.
— Надо, Иван Семенович. Ночью уходим в Гресские леса. От греха подальше. А там и зазимуем.
— Я готов, товарищ майор,— привычно со вздохом отрапортовал лесной доктор.
Когда на побелевшую землю упала темнота, отряд был поднят в поход. Первыми вышли автоматчики Усольцева, за ними остальные. В центре колонны ехали двое саней. В одних везли раненых, в другие уложили обе радиостанции.
Переход был тяжелым, продолжался восемь суток. В Пуховичском районе мы повстречались со Второй Минской бригадой. Комбриг С. Н. Иванов рассказал, что и в этих местах прошли каратели, но партизаны ускользнули почти без потерь. Обозленные неудачей, фашисты сожгли деревни Липск и Горелец. Наш отряд был вымотан походом, и комбриг посоветовал переночевать в деревне Ямное, на западном берегу реки Птичь. Но нам хотелось до вечера пройти еще сколько возможно, поэтому от привала мы отказались. К вечеру подошли к лесной деревушке Борцы. Разведка донесла, что фашистов в ней нет, название всем пришлось по душе, и мы решили здесь остановиться.
В Борцах меня познакомили с председателем сельсовета коммунистом Иосифом Иосифовичем Коско... Уцелел он благодаря глухой местности и тому, что среди жителей не оказалось немецких осведомителей. Приняли нас в деревне от всей души, предлагали остаться на всю зиму. Но мы не имели права подводить под репрессии мирное население в случае нового налета карателей и решили обосноваться в лесу.
Утром на поиски подходящего места для лагеря отправились Луньков, Меньшиков и Усольцев с автоматчиками. Сопровождал их Коско, хорошо знавший окрестности. К исходу дня они вернулись и доложили, что задание выполнено.
— Какое место нашли! — восторгался Иосиф Иосифович.— Лучшего в наших краях нет! Прежде там был питомник князя Радзивилла, кругом корабельная сосна, мачтовый лес, еловые заросли. Родник там так и называется: Княжий ключ.
Председатель сельсовета ушел вместе с отрядом в лес и участвовал в строительстве зимнего лагеря. Хотя нас было около 200 человек, землянки решили выкопать на 300 — мало ли что будет. Земля не успела промерзнуть, и работа спорилась. Жилую землянку делали на взвод, с запасным выходом. На сосновые нары стелили сено и покрывали парашютной тканью. Маленькие землянки соорудили для госпиталя, парикмахерской, бани, кухни, девушек, штаба, радистов и командиров. Территорию лагеря обнесли траншеями и местами заминировали подходы. Но даже там, где минных полей не было, поставили деревянные таблички с надписью «Осторожно, мины!» Эта маленькая военная хитрость в дальнейшем сослужила нам добрую службу.
Пока шло строительство, командование отряда позаботилось о разведке прилегающей местности. Лейтенанты Любимов и Ларченко, сержанты Малев и Назаров, а с ними и Валя Васильева побывали во всех окрестных населенных пунктах и выяснили следующее. В селе Шищицы, стоящем на перекрестке шоссейных дорог в 14 километрах от нашей базы, находится немецкий гарнизон численностью в 250 солдат и офицеров с двумя 76-миллиметровыми пушками. В деревнях к северо-западу, Буда Гресская и Белая Лужа, тоже стоят гарнизоны по 90 фашистов. А в местечке Шацк, в 15 километрах на север, расквартирован карательный отряд в 300 человек.
Командиры этим известиям, конечно, не обрадовались, но что делать. Мы привыкли жить среди вражеских гарнизонов. Следовало лишь сделать нашу разведку более мобильной, чтобы не прозевать внезапных маневров неприятеля.
— Конный взвод! — воскликнул Дмитрий Меньшиков.
— Верно! — одобрили комиссар, Кусков и Луньков.
Я вызвал в штабную землянку председателя сельсовета Коско и завел с ним разговор о лошадях. Он посоветовал отобрать коней у семей полицейских, которые все у него были на учете. Мы так и сделали, и в течение недели 20 разведчиков стали верховыми. Валя Васильева тоже обзавелась лошадкой, и Меньшикову пришлось зачислить ее в конную разведку. Командиром взвода я назначил лейтенанта Николая Андреевича Ларченко.
Иосиф Иосифович Коско сконструировал для лагеря жестяные печки. Мы поставили их в землянках, затопили, и жизнь показалась нам прекрасной. За все эти заслуги я предложил штабу назначить Коско завхозом отряда. Все со мной согласились, а в помощники ему выдвинули Николая Вербицкого, тоже местного жителя, принятого в строй несколько раньше, и весьма хозяйственного человека. Луньков тут же сел писать приказ.
Еще не закончились наши жилищные хлопоты, а штаб уже наметил объекты для ударов. Западнее нас проходила шоссейная дорога Минск — Слуцк, северо-восточнее — железнодорожная линия Минск — Бобруйск. На них и решено было организовать серию диверсий. И опять все бойцы, прослышав о готовящихся операциях, побросали топоры, лопаты, сбежались к штабной землянке.
— Меня возьмите, товарищ майор!
— Я пойду!
— Запишите меня!
Посоветовавшись с командирами, комиссаром и парторгом, я назначил на первую зимнюю диверсию группу во главе с молодым кандидатом в члены партии Иваном Любимовым. Лейтенант поблагодарил нас и, отправляясь на задание, заверил:
— Ждите меня с победой!