За спиною фронта

Самый напряженный период оборонительных боев за Кольский полуостров остался позади. Как сказал наш комбат, «вследствие огромных потерь войска противника оказались не в состоянии продолжать наступление и перешли к позиционной борьбе. Мурманск и Кировская железная дорога стали для них недосягаемы».

Положение войск к весне 1942 года стабилизировалось, и, как потом выяснилось, надолго, до осени 1944 года.

Наш 181-й пограничный батальон был оставлен для охраны тыла. Мы выходили в наряд, прочесывали местность, вылавливали мелкие группы диверсантов и снова возвращались на свою базу, которая по-прежнему находилась на дороге Мурманск — Петсамо.

Шли дни, недели, месяцы... Бывало, слушаешь по радио сводки Совинформбюро, приказы Верховного Главнокомандующего о крупных победах Красной Армии, и сердце бьется трепетно. Хотелось, очень хотелось и самому побывать в по-настоящему большом деле. Однако нам всякий раз напоминали:

— Охрана тыла действующей армии, борьба с диверсантами — тот же фронт.

Так прошло целых два года.

Отдыхаю как-то в землянке, подсчитываю, сколько дней отбухал в строю со дня призыва — с октября 1939 года. Много — 1670... Скоро пять лет.

Мысленно уже не первый раз шагаю с котомкой по Тушино к своему дому. Мать видит меня из окна пятого [120] этажа, затем выбегает встречать. За ней Аня. Радуется: жив Федюшка. Мать старается до моего лица достать: какой вырос, батюшки, хоть лестницу ставь. Я подхватываю ее на руки... Но руки упираются в сырую стену землянки.

Резко заскрипела дверь. Я закрыл глаза, притворился спящим. Николай Москвин подскочил к нарам, затормошил меня:

— Федька, вставай!.. На юг нас... Всех кадровиков срочно в штаб. — Он говорил торопливо, словно боясь, что кто-то может опередить его. Помолчав, добавил: — Да, еще новость: с Мотовки ребята пришли. Готовят там гитлеровцам жаркую баню...

В штабе меня подозвал оказавшийся здесь генерал-майор Молошников, теперь занимавший должность начальника войск НКВД по охране тыла Карельского фронта.

— Подойди сюда, Васильев, — густым баском проговорил он. — Вот что: отпуск на несколько дней подписал вам. Через Москву эшелон пойдет, мать повидаешь.

— Служу Советскому Союзу! — гаркнул я от радости.

Молошников мягко опустил свою рыхловатую руку на мое плечо, тепло и тихо сказал:

— Все мы, Васильев, Родине служим и служить будем до последнего удара сердца...

* * *

Вот и Москва, точнее, Ярославский вокзал. Сюда я, как отпускник, прорвался значительно раньше своих товарищей — первым попавшимся поездом. Не чувствуя под собой ног, готов махнуть в Тушино пешком, напрямик через Каланчевку, Лихоборы, Иваньковский парк, но сначала необходимо сделать у военного коменданта отметку на отпускном билете, стать на довольствие. К тому же у меня письмо генерал-майора Молошникова коменданту города Москвы генерал-лейтенанту Синилову. [121]

Голова моя кружилась от радости: скоро встречусь с матерью, с Аней, которая снова жила в Москве. В вагоне поцапался с одним противным типом. Его надо было здесь же, на вокзале, сдать в милицию, но жалко терять время; допросы, расспросы, протоколы...

В приемной комендатуры Москвы в небольшой квадратной комнате сидели офицеры — человек десять. За столом — дежурный сержант. Я доложил, откуда прибыл, и показал письмо. Сержант скрылся за дверью кабинета и сравнительно быстро вернулся.

— Пройдите.

Генерал склонился над каким-то документом и, отдавая распоряжения, карандашом делал пометки.

Подполковник, стоявший у стола рядом с генералом, тоже делал пометки в своем блокноте.

Затем генерал резко вскинул голову. Взгляд его остановился на мне. Усталыми серыми глазами он, казалось, прощупывал меня. Я щелкнул каблуками, доложил о себе по уставу. Отпустив подполковника, Синилов подошел ко мне, потряс за плечи.

— Вспо-омнил! — радостно проговорил он. — На реке Мотовке такого детину встречал. Пограничник Васильев, так?

— Так точно, товарищ генерал! — ответил я и подумал: «И комендантом города Москвы служить несладко: вид усталый».

— С чем прибыл? — снова спросил Синилов.

— Кроме письма от генерал-майора Молоншикова еще привет от пограничников Кольского. Сюда едут. Просят, чтобы эшелон мимо не прогнали. Пять лет на севере. После этого и Москву посмотреть не грешно...

Генерал сел на свое место, вскрыл конверт, быстро пробежал глазами короткую записку, добро улыбнулся и проговорил:

— Вот и Иван Прокофьевич Молошников об этом же... [122]

Значит, будет так. Садитесь, садитесь, Васильев, и расскажите: как там, на Кольском?

Я рассказал сначала о гибели Терьякова.

— Знал такого, аккуратный был пограничник, белобрысый, шустрый такой, совсем мальчиком выглядел, а стрелок первоклассный. А родители его где? Может, неотложную нужду в чем терпят? Придется попросить местные власти, чтобы помогли.

Положив свою чуть тронутую загаром руку на чистую страничку блокнота, генерал вдруг спросил:

— Как у тебя дома?

— Не знаю, не был еще, — негромко ответил я.

— Что же молчишь?

Генерал вызвал дежурного сержанта, сказал ему что-то на ухо, посматривая на меня. Затем вручил сержанту какой-то пакет, объяснил:

— Коменданту города Тушино, сейчас же пусть лейтенант доставит на машине. Да прихватит туда фронтовика с собой, он живет там. — Синилов кивнул на меня.

Газик несся по Ленинградскому шоссе. У Сокола свернул на Волоколамское. Отсюда начались родные мне с детства места. Сосновый бор Покровское-Стрешнево, больница НКПС (теперь превращенная в госпиталь). Все это утопало в зелени. Лейтенант, сидевший рядом со мной, положил мне на колени большой, в синей бумаге сверток.

— Это тебе. Генерал распорядился. С пустой котомкой домой едешь. — Он ткнул носком сапога лежавший возле моих ног пустой рюкзак.

Я не нашел слов, чтобы выразить благодарность за такое внимание, а лейтенант уже перешел на разговор о себе:

— Я тоже недавно с севера. Был ранен на Кандалакшском. Осколком. Сейчас из госпиталя. В Вологде лежал. Госпиталь отпуск дал, а домой попасть не могу: Украина еще не освобождена полностью. Вот еду и завидую тебе... Служить, наверное, вместе будем. Назначение [123] получил в 14-й погранотряд. Отряд формировали на севере, а отправляют под Оршу. Думаю, ваш эшелон с пограничниками и есть часть этого отряда.

— Возможно, — согласился я.

Газик резко остановился у подъезда военной комендатуры Тушино. Лейтенант проворно выскочил из машины, передал дежурному пакет и вернулся ко мне.

— Показывай, солдат, свою хату, прямо на квартиру доставлю. Может, водичкой из-под крана угостишь...

Увы, угостить лейтенанта хотя бы чаем не пришлось. И вообще отпуск был омрачен нелепым случаем, о котором и теперь не могу вспомнить без огорчения. Едва я перешагнул порог квартиры, как произошло столкновение с одним из работников завода (не хочется даже называть его фамилию), претендовавшим на нашу жилплощадь. Он был не прав. Однако и я, видимо, погорячился.

Так или иначе, но я оказался в районной комендатуре, откуда меня вызволил все тот же лейтенант.

— Все в порядке, Васильев: о происшествии доложил Синилову. Генерал приказал освободить тебя. Но на трое суток отпуск тебе, солдат, все же сократил. Эшелон отходит завтра в двенадцать. Ну иди же, иди. Мать ждет на улице и дивчина. Сестра, что ли?

— Невеста она мне...

Дома мать и Аня принялись хозяйничать. Стол был накрыт сверкающей белизной скатертью. На него выложили все продукты, подаренные мне в комендатуре города Москвы: сыр, колбасу, мясные и рыбные консервы, а главное — два батона белого хлеба.

За столом пошел тихий разговор...

Коротки и быстротечны часы солдатской побывки. И вот уже на глазах матери опять проступили слезы. И разве можно ее упрекнуть в слабости, если сын снова уходит на фронт. [124]

На территории совхоза Жуково Смоленской области нас, пограничников севера, встретил майор П. П. Зубко — начальник штаба вновь сформированного 14-го погранотряда.

— О це, кум, цибуля! — изрек он свою любимую поговорку, остановив свой взгляд на мне. Тут же кто-то «заступился» за меня:

— Это не цибуля, а наблюдательная вышка на живых ногах.

— Це тоже верно, благодарю за уточнение, — согласился майор, и всем стало смешно.

Я собрался было ответить майору по-своему, вроде — мать таким родила, чтобы на цыпочках не ходить, но промолчал, зная, что он знакомится с нами для доклада командованию.

Нашему отряду, как объяснил чуть позже командир отряда подполковник В. И. Туляков, предстояло нести пограничную службу за спиной наступающего фронта — до самого выхода к довоенной границе, а затем... Затем, к сожалению, нам не суждено будет даже посмотреть на Берлин. Нет-нет, мы не обижены судьбой, как подчеркнул подполковник Туляков, наоборот, мы останемся выполнять почетную обязанность — охранять очищенную от фашистских захватчиков границу Родины.

Лейтенант Стадник, с которым мне приходилось встречаться на побывке в Тушино, оказался прав: я попал служить вместе с ним в один отряд. По настоянию лейтенанта меня зачислили к нему на заставу стрелком третьего отделения, которым командовал сержант Алексей Михайлов. Мой сослуживец по Кольскому земляк Николай Москвин был назначен командиром второго отделения того же взвода заставы.

Вначале мне показалось, что в тылу фронта все спокойно, здесь нам, пожалуй, и делать нечего. Но вот поднятая по тревоге застава задержала в лесах совхоза трех вражеских сигнальщиков и бывшего старосту центральной [125] усадьбы. Староста сопротивлялся, ранил пограничника. Нам показали задержанных. Внешне они ничем не отличались от жителей, с которыми доводилось встречаться во время патрулирования дорог и на охране мостов. Они были одеты в поношенные брезентовые плащи, на ногах латаные сапоги, двое в серых фуражках с пятнами мазута, двое в солдатских цигейковых шапках. Все на них наше, русское, и говорят по-русски, а души не наши, проданные.

Едва закончилось формирование отряда, как забылось рассуждение «здесь делать нечего». Пришла весть: в районе Дедни притаилась группа диверсантов. На ликвидацию этой группы была поднята застава лейтенанта Стадника.

Перед отправкой на задание к нам приехал начальник отряда подполковник Туляков. Он ознакомил нас с обстановкой, развернув перед нами карту европейской части страны. На ней была обозначена линия фронта с пометкой: «На 17 июня 1944 года».

На карте фронт проходил по линии Витебск, Баево, Селец-Холопеев, Рогачев, Жлобин... Особенно заприметил я, что на нашем участке черная жирная линия вражеской обороны выгнулась в сторону Смоленска...

Затем подполковник достал из полевой сумки несколько фотографий, подал их нам, назидательно проговорил:

— Смотрите и запомните. Где попадутся такие лица, немедленно задержать. Побегут — стрелять... Опасные типы.

Фотографий было три. Когда они попали мне в руки, первая из них сразу бросилась в глаза. Знакомое лицо. На обороте фотографии записано: «Особые приметы — левое ухо рваное».

— Он! — воскликнул я, взмахивая карточкой.

— Чего вы там, Васильев? — спокойно спросил подполковник.

— Знаю одного... [126]

Туляков удивленно посмотрел на меня.

— Ну, ну, расскажи.

Эх, как я проклинал сейчас себя за то, что не передал в руки милиции или военному коменданту Ярославского вокзала одного тина, с которым поцапался еще в вагоне. Торопился домой, боялся длинных допросов и объяснений. Теперь казнись, шляпа, вот он перед тобой этот тип, только на фотографии...

Встретился я с ним в поезде, в Ярославле, где он сел в вагон. Со мной на нижней полке находились женщина с большим узлом и солдат, списанный по чистой: правый рукав у него был заправлен под ремень. Мы потеснились, и новый пассажир занял место справа от солдата. Он был в помятой гимнастерке, в узких армейских брюках, на ногах кирзовые сапоги. Смуглый, глаза вроде добрые, но с хитринкой. Эту хитринку я заметил, когда он остановил свой взгляд на моей зеленой фуражке, затем улыбнулся себе в ус, — дескать, знаем мы нынешних пограничников, когда почти ни одного столба на границе не осталось. Такая ехидная улыбка насторожила меня, и я пристально посмотрел на него. Он заметил мой взгляд, погладил ладонью лицо, задержал ее возле левого уха и отвернулся от меня к безрукому солдату.

— Вот и отвоевался. Теперь домой? По чистой небось?

— Конечно, с одной рукой не посылают на войну, — ответил солдат.

— Деревенский?

— Да.

— Как же теперь жизнь-то поведешь?

Солдат промолчал, а тот продолжал:

— Вот так-то. Небось дома ждут в орденах, а у тебя, вижу, ничего нет, кроме пустого рукава... Жаль, жаль, но что поделаешь, солдат есть солдат, безответное существо. Впрочем, винтовки и пулеметы без него сами стрелять не будут... [127]

Он лез в доверие к солдату, выражая ему сочувствие, и рассчитывал найти у нас поддержку: солдаты, мол, не должны много думать. Это раздражало меня. Защищая свою солдатскую честь, я вступил с ним в спор. Однако он ловко подвел меня к тому, что я должен был сказать «да» или «нет» о праве солдата повернуть винтовку или пулемет в другую сторону.

— В какую другую? — возмутился я.

— На запад пли на восток, — вывернулся он, видя, что я готов обвинить его в чем-то серьезном. С его слов, он ехал в Москву по личному делу.

Перед выходом из вагона он улыбнулся мне мило и ласково, как давнишний друг, старательно скрывая от моего взгляда левую сторону лица. Теперь мне стало ясно, что он прятал свое рваное ухо: пограничник может запомнить такую деталь надолго.

Выслушав меня, подполковник Туляков огорченно покачал головой:

— Эх ты, а еще, кадровый пограничник... — И к Стаднику: — Возьмите, Федор Павлович, эту фотографию для Васильева, пусть лучше вглядится: может, совпадение.

...Застава на грузовиках ехала по проселочной дороге, вдоль которой с обеих сторон непроглядной стеной тянулись кусты и расплывчиво мелькали деревья. Остановились на опушке елового леса, не доезжая до местечка Дедня. Начало светать. Лейтенант с тремя солдатами направился разыскивать стрелковый полк, который дислоцировался где-то тут.

Мы разместились под елями. Сидели тихо. Мокрая от росы трава отдавала свежестью. От земли тянуло запахом погнившей хвои.

Лейтенант Стадник вернулся скоро. Он объяснил:

— Банду преследуют солдаты хозяйственного взвода. Мы пойдем в обход. Не спешите применять оружие, чтоб не пострелять солдат из хозвзвода. [128]

Назвав условный пароль, Стадник повел нас в гущу леса.

Часа три мы бродили по лесам и оврагам. На опушке крупного березняка повстречались с солдатами хозвзвода. Рыжий пожилой старшина подошел к лейтенанту Стаднику и, безнадежно махнув рукой, пояснил:

— Всю ночь, товарищ лейтенант, шукали. В одном перелеске было настигли, перестрелку завязали. Одного из ихних пристукнули, а остальные ушли. Думаю, человек пятнадцать, а может, больше. Опытный кто-то ведет их. Видать, и места здешние неплохо знает. В деревеньку сейчас только заглянули. И никого... Сторожа спросили, тот тоже ничего не видел.

Лейтенант пристально смотрел на деревню, что утопала в сизоватом мареве. Юго-западнее от деревни синел огромный массив леса.

— Значит, ничего не заметил? — вдруг спросил Стадник.

— Ничего, — подтвердил старшина.

— Тогда путь наш к лесу. Может, по росе следы обнаружим. Днем враг не пойдет, отсиживаться будет... А вы как?

— Мы в часть, — ответил старшина, — вас дожидались. Таков приказ был...

— Вижу, трохи приустали, — согласился Стадник. — Идите к своим кухням, а мы вперед.

Застава рассыпалась в цепочки и пошла полем. До леса, к которому нас вел лейтенант, оставалось с полкилометра. Выбрались на пригорок, усыпанный желтыми лютиками. По полевой дорожке в нашу сторону степенно шагал мужчина пожилых лет. Увидев солдат в зеленых фуражках, он на секунду остановился, потоптался на месте, затем зашагал нам навстречу. На глаза нахлобучена ветхая кепка, на плече коса.

— Откуда, отец? — спросил его лейтенант.

— Я тутошний, стало быть. [129]

— А куда путь держишь?

— На клеверище, подоспела пора косить, стало быть.

Эх!.. Было хотел попросить я у того мужика косу, но, глянув на нее, про себя выругался — до чего же инструмент запущен! Коса оказалась не отбитой, полотно поржавело.

— Ну добро, — поспешил сказать лейтенант, и незнакомец зашагал к перелеску.

«Вернуть!» — вдруг кольнула меня мысль, и я было рванулся вперед, но Стадник спросил:

— Чего узрел, Васильев?

— Коса... отбить забыл, в ржавчине...

— Це ерунда, — отмахнулся лейтенант. Но Михайлов что есть силы гаркнул недалеко отошедшему:

— Стой! — И уже потише: — Обыскать тебя надо... Мало ли чего. Война ведь...

Человек с косой резко развернулся. И тут с головы Михайлова слетела, словно сдутая ветром, фуражка. Над нами просвистела стайка пуль. Диверсант, рядившийся до этого в местного крестьянина, отшвырнул косу, побежал зигзагами — видать, не первый раз бывал под прицельным огнем.

— Не уйдешь, паскуда!

Михайлов с колена не спеша нацелил автомат в бегущего. Короткая очередь — и тот ткнулся в клевер.

— Зачем? Живым надо! — зло бросил лейтенант.

Из леса густо и гулко застрочил пулемет. Мы залегли и осторожно поползли вперед. Ох, как ловко встретил нас на пригорке человек с косой — дозорный группы диверсантов. Прямо под пулеметный огонь хотел вытянуть весь взвод.

— Михайлов, бери левее! — послышался голос лейтенанта.

Автоматная трескотня заполнила поле. В деревне залаяли собаки. На опушке леса перебегали люди, человек двадцать, одетые в штатское. Гоняться за ними по открытому [130] полю — пулемет скосит. Надо избрать другой путь. Отступить — и в обход. На след напали, теперь они от нас не уйдут...

Еще целые сутки мы колесили по лесам и оврагам, пока не приметили, что диверсанты, измученные погоней, остановились на высотку густо заросшей ольхой. С западной стороны высотку огибала речка. Отделение сержанта Москвина перебралось через нее. Путь противнику к отступлению был отрезан. Два других отделения во главе с лейтенантом расположились в ивовых кустах восточнее высотки. Сигнальными ракетами и одиночными выстрелами мы дали понять диверсантам, что они окружены, пора складывать оружие и сдаваться.

И тут неожиданно к нам на помощь прискакали конники, целый эскадрон. Они взлетели на высотку, и там началась рубка.

Вскоре все смолкло. Мы собрались на высотке. Лейтенант Стадник попрекнул конников:

— Хоть бы одного оставили. «Язык» нужен.

Командир кавалеристов, видать, азартный рубака, ответил на это скрытой улыбкой в усы:

— «Языка» мы уже взяли.

— Откуда вас черт принес? — не унимался лейтенант.

— Из засады. Мы тоже вдоль фронта дефилируем. Заметили, как вы долго тут с ними цацкаетесь, вот и решили помочь...

Конники расстались с нами.

Спустившись к подножию высотки, мы нашли раненого. Он лежал возле речки под берегом, в нише, хорошо замаскирован. Потеряв всякую надежду на спасение жизни, он сознался, что действовал в группе, которую мы преследовали.

— Сколько вас было?

— Двадцать три. Еще до встречи с вами потеряли семерых.

— И у всех по три паспорта? [131]

— У всех...

— Так какая все же у тебя фамилия подлинная?

— Умру скоро. Видишь, в живот попала ваша пуля. Врач не поможет. Спрашивай дело. Фамилия зачем вам... Не хочу, чтоб из-за меня, подлеца, жена, дети, отец и мать позор терпели... В плен сдался, а там по фамилии не называли... Забыл.

— Кто вами здесь руководит?

— Болотный Лунь. Кличка у него такая.

— Откуда он?

— Не знаю. Суровый, сильный. Он все равно перехитрит вас.

Сведения раненого показались нам стоящими внимания, и мы решили доставить его в штаб отряда. Сделали носилки из березок и понесли на себе. Но донести не успели. Укачавшись на зыбких носилках, он умер без звука. И я почему-то подумал о нем снисходительно: перед смертью оказался тверд, не назвал своей фамилии, оберегая этим изнывшую по нему душу матери.

После доклада командира отряда о результатах нашей вылазки лейтенант Стадник попросил меня выпустить боевой листок. Я тут же взялся за дело.

Появившийся в нашей землянке начальник штаба отряда майор Зубко подошел ко мне. Быстро пробежав глазами по заметкам боевого листка, он сказал:

— Гарно группу Болотного Луня ощипали... Ох, кум Васильев, дал ты нам загадку!..

— Какую?

— Потом скажу.

Вечером состоялось собрание партийного актива отряда. С докладом о задачах коммунистов и комсомольцев в повышении бдительности личного состава выступил начальник политотдела отряда майор В. И. Демидов. Он говорил о том, что в штаб и политотдел поступило много заявлений от молодых бойцов, которые просятся на фронт, на передовую, — дескать, нечего нас держать в тылу. [132]

— Наш отряд действует не в глубоком тылу, а за спиной фронта, — заметил майор Демидов.

И далее он напомнил, что один шпион или диверсант может принести нашим войскам больше вреда, чем целая дивизия врага на фронте. К тому же вести борьбу за спиной фронта, на этой невидимой линии, могут бойцы отважного сердца, обладающие высокой воинской дисциплиной.

— И тому, — закончил майор, — кто просится сейчас из отряда, мы вправе ответить: боишься невидимого врага.

Эта фраза докладчика была встречена аплодисментами.

Из доклада мне стало ясно, что отряд наш будет действовать в тылу войск 1-го и 2-го Белорусских фронтов. Пока мы находились непосредственно в распоряжении 1-го Белорусского фронта.

— Задача, — сказал докладчик, — очистить тыл фронта от вражеских разведчиков и диверсантов и всякого рода их пособников — старост, полицаев. Одним словом, делать то, что сделала застава лейтенанта Стадника.

И тут во всех подробностях было рассказано о нашей погоне за группой диверсантов, которых направил сюда Болотный Лунь.

На другой день оперативная группа отряда переместилась ближе к Гомелю. А вечером дежурный по группе вызвал сержанта Москвина, разведчика Грачева и меня.

— Готовьтесь к выезду, — сказал дежурный, — будете сопровождать майора Зубко до командного пункта Первого Белорусского фронта. Там находится заместитель начальника пограничных войск.

Ночью прошел ливневый дождь. Наш газик прыгал по проселочным дорогам, часто буксовал. То и дело приходилось вылезать из машины, помогать ей мускульной силой рук, ног и плеч. [133]

Подъехали к железнодорожному переезду. Шлагбаум закрыт. Перед полотном глубокая канава. Где-то должен быть объезд. Но как ехать дальше — нет ни указателей, ни стрелок. В небе загудели самолеты, и совсем рядом, в километре от переезда, взметнулись лучи зенитных прожекторов. Они высветили силуэты железнодорожного полустанка, забитого эшелонами. Туда побежал Москвин — узнать, как можно выбраться на шоссе.

Прошло минут пять. Прожекторы, обшарив небо, погасли, и темнота снова обступила нас со всех сторон. Вернулся Москвин, и нам пришлось возвращаться назад до первой развилки дорог.

— Видать, наши не сегодня, так завтра наступать будут, — уже в машине высказал свои предположения Москвин.

— Откуда видно? — спросил майор Зубко.

— Санитарные поезда стоят, все пустые, значит, раненых ждут.

— Если наступать наши армии собираются, то эшелоны стояли бы с боеприпасами и техникой, — возразил майор.

— Боезапас и техника, товарищ майор, уже на месте, солдаты команду ждут.

— О це, кум, цибуля! Значит, быть так, — согласился Зубко.

К командному пункту фронта прибыли утром. Майор, выпрыгнув из машины, озабоченно глянул на часы, сокрушенно покачал головой:

— Чертова дорога, запоздали.

Зубко ходко направился к блиндажу, расположенному на небольшом бугре, к которому со всех сторон тянулись провода. Наш газик подкатил к березкам — месту стоянки автомашин. Возле лесной опушки выделялись обложенные пожухлым дерном блиндажи. У входа в эти помещения, кроме часовых, я никого из людей не заметил. Отсюда был виден крупный населенный пункт. От [134] населенного пункта в сторону фронта, который выдавал себя непрерывным гулом орудий, ползли вереницы грузовиков, подвод, шла пехота.

Мы легли на траву и, взглянув друг на друга, ахнули — по самые воротники гимнастерок перепачканы грязью.

— Где мы находимся? — спросил я шофера, появившегося возле стоявшего броневика.

— Думай, голова, о чем спрашиваешь, — последовал ответ.

И мы замолчали: ведь действительно — кто может сказать, у какого населенного пункта находится командный пункт фронта?

Прошло полчаса.

С бугра спускались военачальники. Они шли сюда, к броневику. Полковник пограничных войск, рядом с ним Зубко, а чуть впереди прямой ровной походкой шагал статный генерал. Вот он поравнялся с нами, остановился против меня, заметил:

— Всю грязь на себя собрали, товарищи солдаты?

Я растерялся, не зная, что ответить. Выручил Москвин. Он сделал шаг вперед к генералу, ловко вскинул руку под козырек и звонко ответил:

— Солдаты, товарищ генерал армии, грязь не собирают, она сама к солдатам липнет — такова истина...

Генерал раскатисто захохотал, затем спросил остановившегося возле него полковника пограничных войск:

— Ваши молодцы, полковник?

— Да, пограничники, товарищ генерал армии.

— Тогда за тылы фронта спокоен буду, — утвердительно произнес генерал. И к Москвину: — Значит, сержант, истину, говоришь, открыл: грязь на войне к солдату сама липнет?.. Ну, ну...

Генерал улыбнулся и, легко ступая, зашагал к машине. Я успел заметить, как сверкнули широкие красные [135] лампасы. Легковая машина плавно пошла под гору к дороге. За нею тяжело покатил броневик.

— Кто это? — обратился я к майору Зубко.

Тот промолчал. За него ответил Москвин:

— Эх ты, Федор, самого Рокоссовского не узнал.

* * *

Рано утром 23 июня наша землянка затряслась как в лихорадке. С потолка посыпалась земля. В распахнутой двери показался лейтенант Стадник.

— Началось!.. Началось, ребята!

Я тут же выскочил из землянки. Небо над головой прыгало и дробилось на острые клинья. Воздух упругими волнами хлестал то в грудь, то в спину, так что я еле держался на ногах, земля под ногами стала вроде зыбкой и подвижной. Какое-то мгновение мне казалось, что началась сдвижка земли туда — на запад. А там, на западе, на склоне неба полыхало зарево. Оно вздымалось и падало, снова вздымалось в ослепительных всполохах белого огня. И раскаты грома несмолкаемым ревом давили на барабанные перепонки...

Нет, такого я еще не видел за всю войну. Видел на Кольском и северное сияние и артиллерийские налеты, но в сравнении с этим зрелищем то были всего лишь этюды, а полотно войны — вот оно!

Десять, двадцать, тридцать минут не умолкает гром. Не умолкает, а нарастает. Тысячи, десятки тысяч снарядов, мин и бомб — раскаленный металл обрушивается сейчас на головы фашистских захватчиков. Что с ними сейчас происходит там, едва ли кто скажет, но ясно одно — после такого огневого удара гитлеровским генералам трудно рассчитывать на твердость обороны и морального духа солдат.

Ствольная и реактивная артиллерия сделала короткую паузу, а мне все кажется, что еще ниже надо пригнуть голову, потому что снаряды шли через нас. А там, куда [136] летели эти снаряды, все еще плещется кипящий металл домен и мартенов моей страны.

— Ну, гитлеровцы, дождались! — выкрикнул кто-то возле моего уха.

Я оглянулся. Справа и слева стояли мои товарищи по заставе. И никто, кажется, не заметил, что все мы, кроме лейтенанта Стадника, стоим в одном белье.

— Приготовиться к погрузке на машины! — последовала команда.

Теперь действия наших подвижных застав и всего отряда пограничников стали отмечаться, как нам сказали, в донесениях штабов дивизий, корпусов и армии. Знали о нас и в штабе фронта: выловлено столько-то диверсантов, разоружена группа неизвестных лиц, поймано столько-то вражеских лазутчиков и бывших полицейских. Так называемые диверсанты — враги невидимой линии фронта — нередко сдавались одиночками и группами без особого сопротивления, сами расстреливали своих главарей, и лишь самые отъявленные преступники, боясь суровой кары за совершенные злодеяния, и агенты гитлеровской разведки продолжали скрываться и сопротивляться, нанося смертельные укусы нашим людям. Они кусались, как гадюки, которым наступили на хвост.

Именно на след такого преступника напала наша застава. С небольшой группой он действовал под кличкой Болотный Лунь.

Какое-то время нам не удавалось выяснить, какие конкретные задачи ставит Болотный Лунь перед своими сообщниками. Но вот один из членов этой группы, потрясенный мощью огня нашей артиллерии и захваченный нами, дал любопытные показания, Он сообщил, что ему были выданы: винтовка с оптическим прицелом — из нее можно вести прицельный огонь до восьмисот метров; патроны с пулями, имеющими синюю головку и два зеленых пояска — пули начинены сильным ядом, и человек гибнет даже от касательного ранения; дорожная мина с [137] магнитным приспособлением — мина «персональная», срабатывает без осечки под заранее избранной машиной.

— Против кого конкретно все это? — стали добиваться мы у инженера отряда.

И винтовка, и пули, и мина были выданы для охоты за одной целью — за человеком, который возглавляет фронт...

Услышав такой ответ, я как бы вновь увидел генерала, который так заразительно хохотал, когда Николай Москвин сказал ему, что грязь на войне сама к солдатам липнет — «такова истина». Теперь я вижу высокий лоб командующего войсками фронта, мягкие черты лица, теплый взгляд с искоркой иронии и доброты... Его персональный броневик, автомашину. Значит, Болотный Лунь подобрал «охотника» и вооружил его снайперкой, ядовитыми пулями, магнитной миной против генерала Рокоссовского...

Правда, этот «охотник» не применил выданного ему оружия и предпочел сдаться пограничникам, но успокаиваться нельзя. А вдруг этот Болотный Лунь вооружил такими средствами двух-трех диверсантов?.. Плюс дублеры! Нет, долой отдых, долой успокоение и благодушие... За спиной теперь уже четырех фронтов — 1-го Прибалтийского, 1, 2 и 3-го Белорусских — укрывается опасность, она может прервать жизнь тем, кто ведет доблестные войска этих фронтов.

А сводки в эти дни поступали одна за другой радостные. Но кроме сводок работал беспроволочный солдатский телеграф: большую петельку закидывают наши генералы на шею немецких войск в Белоруссии. Так сказали мне солдаты санитарного поезда, остановившегося на полустанке, где наше отделение патрулировало переезды и дорогу к штабу фронта. Вскоре солдатский вестник о «петельке» расшифровался так: в районах Витебска, Могилева, Бобруйска наши войска окружили крупную группировку противника, закрыв ей путь отступления на запад. [138]

В те дни часть нашего отряда погрузилась в эшелон и 6 июля высадилась в Минске. Основные силы отряда прибыли в Минск 1 августа.

Город лежал в развалинах. На уцелевших зданиях саперы вывесили щиты с надписью «Заминировано». На улице Ленина, по которой продвигался отряд, не было ни одного живого места — под ногами щебень, битое стекло и мягкий от пожаров асфальт. Я шел опустив голову, старался не смотреть на изуродованный город. Сотнями лет строили люди эти улицы. И вот за несколько дней все разрушено. Города нет. Какая жестокость! Что творят гады фашисты!

В Минске меня догнали сразу два письма. Первое от мамы. «Сынок, Федюшка, — писала она, — обо мне не беспокойся, береги себя». На второй страничке то же самое: «Береги себя, обо мне не беспокойся». Я не мог понять, почему она просит не беспокоиться о ней. Быть может, с ней что-то неладное? Кручу письмо и так и эдак... И только письмо от Ани помогло мне разобраться, что к чему. Аня писала, что маму перевели на другую работу, она развязывала плоты на Химкинском водохранилищу простудила ноги и захворала, «Врачи говорят, воспаление легких, но теперь ей стало лучше...» Далее все строчки зачеркнуты густыми черными чернилами. Осталась лишь подпись: «Твоя Анюта».

Я не знал, как ответить на такие письма. Да мне и не дали времени на раздумье.

Наша комендатура во главе с капитаном Митрофановым должна была срочно перебазироваться из Минска в леса, что раскинулись большими массивами между реками Волма и Птичь. Ее задача — перехватить устремившихся сюда одиночек, бывших полицаев и предателей. Как сказали разведчики, следы диверсантов теряются в болотах, в непроходимых лесах; враги соблюдают осторожность, обходят населенные пункты. [139]

Вскоре стало известно, что немецко-фашистские войска, попавшие в окружение восточнее Минска, тоже пытаются использовать этот путь — через леса и болота междуречья Волмы и Птичи. Значит, среди бывших полицейских могут быть агенты, которые держат связь с немецким командованием.

Мы сели в грузовые автомашины. Дорогой, как всегда, пели фронтовые и народные песни, делились друг с другом новостями и впечатлениями. В кузове, справа от меня, солдат Владимир Шейкин читал полученное из дому письмо. Читал, и на лице мелькала улыбка: ему сообщали из села Михайловка, Сталинградской области, о том, что на собрании колхозников распределяли ссуду на строительство жилых домов. Собрание постановило: в первую очередь обеспечить денежными средствами и строительными материалами семьи фронтовиков. Двенадцать домов заложили в Михайловке, один из них — для семьи Шейкина. Как тут не улыбаться солдату... И так везде.

А вот мне и на марше, и потом, когда нас инструктировали, трудно было заглушить тревогу, навеянную письмами из дому, — судьба матери и в бою не забывается, на то мы и сыновья. Но я посмотрел в глаза Митрофанова, этого опытного, всегда подтянутого, внешне невозмутимого чекиста, озабоченного предстоящей боевой задачей, и мне стало не по себе. Лишь одним взглядом — тревожным и пронзительным, колючим и суровым — капитан как бы потребовал от меня небывалой сосредоточенности и собранности всех чувств и мыслей во имя исполнения его воли. Что-то более важное, более значительное, чем судьба родной матери, выдвигалось передо мной при встрече со взглядом капитана Митрофанова. Это же, вероятно, чувствовали и мои товарищи по отделению, по заставе. Для понимания обстановки не требовалось особых разъяснений. Карта, азимут — и прочесывай лес по совести, прощупывай глазом каждую ветку, каждый куст, забыв о личных заботах и огорчениях. [140]

Зрительная память возвращала меня в вагон поезда, где встречался с ехидным человеком, который прятал от меня левое ухо. Я будто вновь вглядывался в черты его смуглого лица и ждал встречи с ним здесь, в лесах и болотах.

Лазил в овраги, чащобы, заглядывал во все канавки и ямы, но пока ничего не находил, кроме брошенных немецких автоматов и гранат без запалов. Наконец Николай Москвин и я напали на свежий след одиночки. Вот уже видим его. Широкоплечий, обросший темно-русой бородой, он лениво шагает между деревьями.

Вскидываю автомат перед самым его лицом.

— Стой, руки вверх!..

Нет, это не тот, кого мне надо. Это всего лишь бывший полицай. Руки трясутся, глаза молят о пощаде. Подошел Николай Москвин.

— Откуда родом?

— Гнездо было, теперь нет там меня.

— Полицействовал где?

— Вокруг Минска. Был под Оршей, Могилевом...

— Значит, и судить будут тебя здесь. По закону могут «вышку» дать.

Задержанный промолчал.

Сопровождая его к пункту сбора, мы услышали стон. Под елкой лежал немецкий офицер. Достаю индивидуальный пакет, передаю полицаю:

— Перевяжи.

Полицай осмотрел раненого, что-то сказал ему по-немецки, затем ответил мне:

— Не стану, офицер он.

— Почему?

— Не застрял бы я здесь: в Минске офицер вытолкнул меня за борт грузовика, чемоданы некуда было ставить.

— Перевяжи! — повторил я.

— Не буду... [141]

Ударил я полицая. Тот сковырнулся и, не поднимаясь, молча подполз к офицеру, перевязал его, а затем без оговорки понес раненого на себе.

Капитан Митрофанов встретил нас с такой «добычей» не очень ласково. Его пристальный взгляд остановился на мне. Казалось, капитан уже успел заметить раздвоенность моего настроения. Думая о судьбе матери, я злился на себя за то, что погорячился дома, в Тушино, — сейчас последует решение отстранить меня от выполнения задачи. Нельзя пускать рассеянного человека на проческу леса с густым «населением» чужаков: сам попадет на нож или провалит все дело.

Митрофанов подозвал к себе лейтенанта Стадника:

— Вместе с Васильевым отправляйтесь в штаб отряда.

И вот мы в штабе. Стадник доложил о прибытии. Я стоял, вытянувшись, позади лейтенанта и через его голову следил за подполковником и майором. Подполковник Туляков, шевеля угловатыми бровями, бросил мне встречный строгий взгляд, быстро взял из рук майора несколько листков бумаги и передал их лейтенанту.

— Ознакомьтесь! — сурово сказал он. — И скажите свое мнение.

Лейтенант углубился в чтение бумаг. Прочитал один листок, второй, третий.

Я все еще стоял по стойке «смирно», стараясь догадаться, зачем вызвали.

— Вранье! — прервав чтение, неожиданно произнес Стадник. — Ось туточки, товарищ подполковник, вранье. — И он зло стал тыкать пальцем в бумагу, которую читал. — Сам там був.

— Ось, сукин сын... И пишет во все концы, судить еще требует, — вмешался майор Зубко.

Теперь мне стало ясно, зачем вызвали в штаб. Не издавая ни единого звука, я слушал, как лейтенант рассказывал о случае в моей квартире в Тушино. Подполковник [142] задумался, озабоченно, даже холодно посматривал на меня. От его взгляда по спине моей забегал колючий холодок. Казалось, что подполковник сверлит мой лоб, мое лицо, мою душу. Я поежился. Наконец Туляков перевел взгляд на возвращенные ему лейтенантом листки бумаги, сухо проговорил:

— Хорошо, направляю запрос в Москву генералу Синилову. Если подтвердится все, что сказали вы, лейтенант, напишем обстоятельное объяснение. Если нет, то... — Подполковник помолчал и ко мне: — Давно воюете, товарищ Васильев?

— Служу с тридцать девятого года. Воюю с финской.

— Ого-о! — протянул майор Зубко. — Но как же теперь, кум, будем разгадывать твою загадку? Твой «знакомый», говорят, уже на Украине...

— Погодите, — прервал его Туляков. — Идите, Васильев, отдыхайте.

Разговор, касающийся меня, не был резким, но все же он оставил во мне неприятный, горький осадок обиды, вызванный поступившей на меня жалобой. И этот осадок, казалось, застрял в груди моей, мешал дышать. В то же время намек майора Зубко — твой «знакомый», говорят, уже на Украине — встревожил меня. Болотный Лунь переметнулся вон куда. Там, вероятно, у него есть старые гнезда. Там он тоже начнет выпускать «охотников» с ядовитыми пулями и магнитными минами. А что, если написать рапорт с просьбой отпустить меня на свободную охоту за Болотным Лунем? Нет, не дадут мне такого поручения. Почему? На этот вопрос мне самому трудно ответить. Во-первых, потому, что у меня нет твердой уверенности, что тогда в вагоне я встречался с тем самым типом, которого здесь нарекли кличкой Болотный Лунь, — мало ли на свете людей, похожих один на другого; во-вторых, домогательства работника заводоуправления, его требование отдать меня под суд военного трибунала... Словом, в те дни было о чем задуматься. И у меня, [143] признаться, появилось желание самому побывать в Тушино...

Однако здесь, на фронте, начались развертываться такие события, что острота личных тревог и обид стала чуть-чуть притупляться. И разве можно думать только о себе, когда в небе Москвы и по всей стране гремели салюты: крупная группировка противника под Минском наголову разбита; войска Рокоссовского (за судьбу которого я очень волновался в эти дни) вышли на границу, а затем пошли освобождать от гитлеровского ига польские земли; освобожден Люблин; Рокоссовский ведет свои войска к Висле, к Варшаве... [144]