Прощайте, скалистые горы

— Запишите, товарищи, — говорил комиссар агитаторам, — запишите фронтовой урожай последних сводок: наши войска перешли в наступление и за 25 дней декабря освободили Клин, Волоколамск, Калинин, Истру, Тарусу, Солнечногорск, Алексин...

Комиссар перечислял освобожденные города с нескрываемой радостью в голосе.

После инструктажа, как всегда, Александра Ивановича окружили агитаторы. Завязалась душевная беседа. Люди с комиссаром делились, казалось, самым сокровенным. А мне в этот час думалось об Анюте. От нее длительное время не было весточки, и я лишь сегодня получил наконец письмо. Она писала: «После бомбежки эшелона, с которым эвакуировалась из Москвы в Казань, долго пришлось лежать в больнице. Потом долго не могла найти твой след. Не сердись на меня, Федя, ладно?! Я жду тебя...»

И будто опять встала передо мной Анюта на платформе вокзала. Щеки румянились, она ласково смотрела на меня добрыми карими глазами, вроде спрашивала: «Вернешься, Федя, домой?»

— Вернусь! — неожиданно вырвалось у меня после прочтения письма.

Товарищи удивленно посмотрели на меня: не в бреду ли я высказал такое. Но комиссар, поняв в чем дело, с улыбкой успокоил агитаторов:

— Правильно, Васильев, раз девушка ждет тебя, так и надо отвечать: вернусь. Пусть верит в нашу победу... [107]

Вышли мы от комиссара с хорошим настроением, дышалось во всю грудь. Я даже забыл про усталость. И тут еще одна радость. Бывает же так — все звезды в одну шапку валятся сразу, хоть глаза закрывай, чтоб сердце от восторга не зашлось: вернулся из госпиталя мой верный друг, которого я считал безвозвратной потерей для батальона, Петр Терьяков. В схватке с егерями из бригады СС «Север», что действовала на левом фланге участка фронта, он был ранен в грудь. Там же погибла Лена — его жена, еще совсем юная женщина.

— Проводи меня, Федя, в штаб.

Голос у Терьякова звучал тоскливо. В штабе я разглядел его лицо: глаза провалились, под веками расползлись фиолетовые пятна, верхнюю губу запорошило рыжеватой щетиной.

Комбат тепло встретил пограничника, расспросил его о здоровье и настроении, рассказал, чем живет, какие задачи решает батальон. А в заключение майор Михайлов сказал:

— Прибыли вы, товарищ Терьяков, как нельзя кстати. Получен приказ... К утру выступаем.

Несколько пар глаз упрямо уставились на комбата, словно задавали вопрос: куда? Но он уклончиво ответил:

— В пути узнаете.

И вот мы снова в походе. Терьяков просился в нашу группу лыжников, но его оставили при штабе. На этот раз батальон вышел на выполнение задачи со штабом и небольшим обозом — десяток оленьих упряжек.

Идем по сложному пути — лесами, глубокими впадинами, через болота и горы. Наш расчет прост: обогнуть слева основные силы противника и, используя разрывы между его поредевшими подразделениями, обозначавшими линию фронта, проникнуть во вражеский тыл. Непрерывно ведем визуальную разведку. Без разведки можно оказаться, чего доброго, в тылу своих войск.

На исходе вторых суток началась метель — неистово [108] хлещут ветер и снег. Обжигает крепкий мороз. Комбат объявил большой привал.

Командир отделения лыжных разведчиков — мой земляк Николай Москвин — выбрал место для снежной «гостиницы» под тремя елками. Устроились по всем правилам, даже матрасы и подушки в изголовье из еловых веток смастерили. Спи, отдыхай в свое удовольствие под свист метели. Со мной в «номере» опытные северяне — Мутовилин и Тездев.

После ужина я и Тездев вышли понюхать воздух — долго ли будет пуржить?

— Тут в снегу можно лежать целыми днями — и хоть бы что. А все ж привал будет коротким.

— Почему? — спросил я.

— Мороз с пургой плохо дружат. Сегодня мороз победит пургу.

И верно, через несколько часов батальон был поднят, и мы снова тронулись в путь.

Наконец майор Михайлов вывел нас к дороге, которая вилась между гор. По ней изредка проскакивали машины туда и обратно. Машины легковые с тусклыми подфарниками. По очертаниям — немецкие, покрашенные под пятнистых оленей.

Батальон развернулся вдоль дороги. Наша рота под командой Кондрашечкина, с четырьмя станковыми пулеметами, расположилась на скате высоты. Обнаруживать себя нападением на одиночные машины комбат категорически запретил. Он, как потом стало известно, знал, что в ближайшие сутки здесь должны двигаться колонны грузовых машин с войсками и боевой техникой. Дитл проводил какой-то маневр своих войск, и наш комбат был озабочен тем, чтобы как можно больше уничтожить живой силы и техники врага. Эта же забота не покидала и нас, рядовых.

«Что ж, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат». Кто не помнит этих слов? И теперь [109] здесь нам казалось, что прежде всего к нам обращен этот призыв, что приспела пора выдавать сполна то, чего хотели фашисты.

Зимой на Крайнем Севере день короток — не успеешь протереть глаза, снова ночь. Но в ожидании вражеских автоколонн мы не смыкали глаз целые сутки.

И вот она — колонна. Сначала проскочили мотоциклы — штук пять. За ними крытые пятнистым брезентом грузовики. Ползут один за другим, почти впритирку. Натужно рычат моторы: тут начинается изволок километра на два. Там, на перевале, путь колонне должна преградить засада первой роты. Как было усложнено, мы пропускаем головные машины без единого выстрела.

На самом изгибе дороги засели бронебойщики и пулеметчики из роты Лужина. Неужели они оплошают? Не может быть, выдержка Лужина мне известна по первым дням войны. Да они и не должны открывать огонь, пока не сработают устройства саперов. Ведь саперы несколько часов занимались посадкой фугасов на дороге, а затем в шапках таскали снег, засыпали ямки, потом, как лисы хвостами, заметали свои тропки на обочине дороги. Заметали ветками, да так чисто, что днем с огнем не разглядишь.

Молчат фугасы. Может, осечка получилась? Или ждут сигнала от комбата? Да, ждут. Недалеко от меня инженер батальона. У него в руках провод и адская машинка, но смотрит он назад. Там, на скате высоты, командир и комиссар батальона...

Какая выдержка! Меня уже начинает лихорадить. Гудят, гудят грузовики. Головные машины, кажется, уже прошли перевал. Нет, не прошли. Оттуда донесся гул взрыва. Вздыбилась и здесь, перед моими глазами, земля. Сработали, хорошо сработали фугасы. Я даже не заметил, какой сигнал принял инженер, прежде чем крутнуть ручку адской машинки.

И началось... [110]

Взрывы фугасов на дороге заклинили колонну с головы и хвоста. Наши ручные и станковые пулеметы открыли теперь прицельный огонь. Стучим и мы из карабинов и винтовок.

Не находя спасения, уцелевшие гитлеровцы поползли в кювет. Я тут только заметил, как почернел снег в кювете невдалеке от меня. Швыряю одну гранату, вторую, третью... Прошу товарищей справа и слева:

— Одолжите «феньку» или «райку»{6}.

Руки у меня длинные, гранаты летят далеко и сравнительно метко. Увлекся так, что не заметил сигнала на отход. Благо земляк Николай Москвин вспомнил про меня и остановил. Я уже собрался бежать вдоль косогора, собирать гранаты и прочесывать кюветы.

— Ты что, ошалел! — крикнул мне Николай, схватив меня за полу полушубка. — Назад!

Батальон отошел на свой след без потерь. А сколько потеряли фашисты на этом участке дороги — пусть сами считают.

Рота Лужина прихватила трех пленных. Штабники — в черных на меху шинелях, в хромовых сапогах.

— Кто брал этих «осетров»? — спросил комбат.

— Третий взвод, — ответил Лужин.

— Объявите благодарность.

Запасных лыж для пленных у нас не было, и тем пришлось брести по снегу. Проваливаясь, они упирались в снег руками, чтобы вытащить ноги. Один из них в погонах подполковника то и дело проклинал Гитлера.

Если бы гитлеровцы устроили погоню за нашим батальоном, то в первую очередь догнали бы своих соплеменников. Но там, на дороге, видно, долго не могли опомниться. Лишь часа через три в небе загудели самолеты, сбрасывая над лесными массивами осветительные ракеты [111] на парашютиках. Но, заслышав гудение самолетов, мы находили укрытия. Ракеты гасли, и мы снова двигались.

Совершив сложный марш-маневр, батальон остановился на большой привал между двумя сопками. На вершинах выставили станковые пулеметы. Каждая рота оборудовала оборонительные рубежи. Отсюда комбат и комиссар послали нарочных на трех оленьих упряжках с донесением в штаб пограничных войск. Донесение на этот раз имело необычное приложение — трех пленных.

Через сутки по радио из штаба сообщили, что пленные дали важные показания и что поэтому в планы действий батальона будут внесены изменения, а пока велено ждать указаний и вести круговую разведку.

Вскоре сюда прибыли оленьи упряжки с боеприпасами и продуктами. Их привел давно знакомый мне закордонный охотник. Он сам нашел нас и взялся указывать дорогу оленьим упряжкам. Он знал русский язык. Встретившись со мной, охотник обрадовался, сказав, что теперь ему нельзя отставать от батальона: за ним охотятся финские шюцкоровцы.

В первый же день я вышел с ним пасти оленей. Мы о многом переговорили, и я вынес из беседы твердое убеждение: это верный и преданный нам человек.

Стадо оленей паслось в кустах на косогоре небольшой высотки в полукилометре от батальона. На высотке по горизонту протянулась бирюзовая полоска. Охотник снял шапку, поклонился на восток.

— Советской России кланяюсь и солнцу, — сказал он. — Видишь — солнце встает! Солнце...

Я вспомнил, что в двадцатых числах января на Крайнем Севере впервые за длинной ночью появится солнце.

Охотник ждал его. Мы неотрывно смотрели на все расширявшуюся, теперь уже отливавшую золотом полосу горизонта. [112]

Горы и равнины засверкали белизной. Солнце выползало все больше. Охотник, протягивая к нему руки, говорил:

— Солнце! Завтра мы пойдем бить зверей, которые хотят отнять тебя у нас. Будешь ли ты нам еще светить, греть тундру? — Он взмахивал широким рукавом кухлянки, будто крестился, допрашивая солнце.

— Будет, — послышался за моей спиной голос.

Я чуть не схватился за нож — надо же, увлекся разговором охотника с солнцем и не услышал шагов за спиной. Это Кондрашечкин.

— Спасибо, — ответил ему охотник, не оборачиваясь.

Вслед за Кондрашечкиным сюда подошли ротные разведчики — четыре человека. Они ходили вместе с командиром в дозор. Разведчики устало повалились на снег. Старший лейтенант воткнул палки возле лыж, присел на корточки.

— Садитесь. На солнце посмотреть надо.

Сидели молча. Я вспомнил фотокарточку мальчика и девочки. Она, эта фотокарточка, наверняка сейчас хранилась в грудном кармане Кондрашечкина. Я собрался спросить, нет ли каких-нибудь вестей о судьбе этих детей, но, взглянув на командира, промолчал. Больно ему будет говорить со мной на эту тему. Он тоже, кажется, понял меня и, поднявшись, молча зашагал в сторону расположения батальона.

— Пошли, — сказал кто-то из разведчиков, и они последовали за Кондрашечкиным.

Солнце спряталось. Лишь на вершинах сопок еще некоторое время играли солнечные блики. Охотник надел шапку и сказал:

— Надо гнать оленей к упряжкам.

Он будто знал, что комбат распорядился послать пять оленьих нарт за продовольствием и боеприпасами на тридцать девятый километр Мишуковской дороги. С ними отправлялся взвод снайперов под командованием лейтенанта [113] Иванова. Снайперам в тылу противника дел мало, они нужнее там — на переднем крае оборонительных позиций.

В последних числах января батальон получил новое задание: выйти на дорогу в районе одной из высот и соединиться с 100-м погранотрядом, который действовал на фланге 10-й гвардейской стрелковой дивизии. Там шли бои с немецкими лыжниками. Мы спешили.

Головная рота уже карабкалась по снеговым заносам к гребню высоты, который с ее подножия казался нам гигантским треугольником.

Майор Михайлов освободил от башлыка уши, то и дело посматривал на часы, вынимая их из-за борта полушубка.

— Товарищ майор, дорога рядом, — доложил подбежавший к нему посыльный.

— Знаю, а ты прислушайся, сейчас начнется...

Посыльный, не поняв, в чем дело, открыл рот.

И тут, словно прорвавшись из-под земли, под самое небо взметнулся гул орудий.

— Наши артиллеристы фашистам жару поддают, — бодро выговорил майор. — И нам пора!

Батальон, преодолев высоту, развернулся перед дорогой, которая была уже видна, и залег. За дорогой открылась частая стрельба.

— Слышь, Федя, — сказал Москвин, лежавший рядом, — пальба началась, сотый отряд подходит.

Я не ответил ему. Мне стало видно, как с высоты 314,9 во фланг нашим развернувшимся ротам спускается группа лыжников противника. А ближе к нам, чуть правее, густо идет его пехота в белых коротких маскхалатах.

По ним захлопали винтовочные выстрелы, отрывисто секанул «ручник», и весь наш батальон втянулся в бой.

На мушке моего карабина качается фигура фашиста. Раз, другой, третий палю по нему, а он все бежит. «Мажу», — с досадой подумал я. Но вот моя «мишень» оторвалась от других, пошла вправо, затем влево, закачалась и ткнулась в снег. Достал... [114]

Бой не прекращался и ночью. Грохот артиллерийской канонады усилился. Под черным куполом неба, оставляя за собой узкий красноватый след, неслись трассирующие снаряды.

Наши роты отошли в долину, к подножию высоты 314,9. Остановились перед озером с мелкими островками. Москвин, я, Мутовшшн, Липаев пошли к комбату. Попросились в разведку для установления места нахождения 100-го отряда. Комбат выслушал нас и ответил:

— Добрая инициатива, но туда уже ушел опытный пограничник с тремя бойцами.

— Кто этот опытный? — спросил я.

— Зачем спрашивать, когда сам видишь, кого тут нет. Терьяков конечно.

Приближалось утро. Наблюдатели заметили, что вдоль берега озера передвигаются лыжники. Чьи — неизвестно. Наш взвод выдвинулся на островок, занял круговую оборону. Начало светать. С той стороны озера, из ущелья, выскочила упряжка оленей. Она неслась прямо к участку берега, где, как мы заметили, притаились лыжники. Присмотревшись, я вдруг понял, что это наш охотник возвращается в батальон. Видно, хочет предупредить, что против нас двинулись большие силы противника, разгневанного нашим разгромом на дороге. Но мы и так знаем. Олени несутся быстро. Охотник привстал, беспрестанно машет хореем.

Чтобы предупредить охотника об опасности, наш пулеметчик дал длинную очередь в сторону засады лыжников.

В ответ два разрыва мин один за другим вздыбили землю позади мчавшихся во весь дух оленей. Перепуганные животные еще быстрее понеслись на засаду. За опрокинутыми нартами волочился охотник. Его бросало из стороны в сторону. Он то подскакивал вверх, то зарывался в снег. По нему застрочили автоматы, и нам стало ясно — там фашистские лыжники. [115]

— По лыжникам! — скомандовал командир взвода. — Огонь!

Лыжники заметались. Их будто сбил с толку налет оленьей упряжки. Несколько гранат подняли снежные фонтаны перед мордами оленей. Животные с ходу, как по команде, перевернулись через голову. Их хозяин — охотник — замертво растянулся на снегу.

— У-у-убит... — с сердцем выдавил Липаев. — Чего они по убитому хлещут...

— И мертвого боятся. Видно, много он им насолил...

Невдалеке от нас ахнула мина.

— Шайтан бы тебя взял, не видишь, куда стрелял, сволочь! — выругался Мутовилин, тряся автоматом в сторону засевших за озером гитлеровцев.

Враги обнаглели, пошли вперед, не подозревая, что их ждет в засаде рота Кондрашечкина. Завязался жаркий бой. Гранатами и огнем пулеметов лыжники были отброшены назад. Они отступали вдоль берега озера. В небе, над озером, появились наши И-16. Две тройки. Снизившись, они застрочили густыми очередями по отступавшим лыжникам.

— Месите их, ребята! Месите! — кричал возле моего уха боец из нового пополнения.

Рота Кондрашечкина, прекратив преследование лыжников, повернула обратно, и весь батальон двинулся вдоль ущелья.

Наступили хоть короткие, но светлые дни. Над сопками засновали фашистские самолеты. Батальон теперь мог укрываться от них только в ущельях, в распадинах скалистых гор. Наш взвод шел в головном дозоре.

Перед выходом к долине мы наткнулись на засаду. Прозевали из-за неосмотрительности, отчасти потому, что были усталые и голодные. Немецкие автоматы застрочили буквально перед самым носом.

Новоселов вскинул «ручник» и дал длинную очередь, чтоб этим предупредить своих. Белокуров большими [116] прыжками бросился вперед с гранатой. Здоровенный, сильный, он, вероятно, хотел ошеломить гитлеровцев, но не успел, надломился, судорожно сжав рукой грудь. Я припал к земле, пытаюсь и не могу вставить запал в гранату. Отверстие под запал забито снегом. А автоматы противника все строчат и строчат. С трудом всовываю запал. Швыряю гранату. Смотрю, Новоселов перевертывается вверх лицом. Но он еще дышит. Отползаю с ним назад, укрываюсь за большим камнем.

Перестрелка не утихала, пока не подоспели основные силы батальона. Подобрав раненых, батальон изменил маршрут движения.

Прощаясь с Белокуровым, я с горечью подумал о его судьбе — ведь он тоже собирался после этого похода подать заявление в партию.

В долине, перед Лысой горой, ко мне подошел незнакомый лыжник из 100-го отряда.

— Вы Федор Васильев будете? — спросил он.

— Я!

— Так мне и сказали, самый длинный в батальоне...

— А в чем дело?

— Разведчик ваш — Терьяков... Вчера пуля его под сердце кольнула. Последнее, что он просил, разыскать Федора Васильева. Говорил, что ты знаешь, где зарыли Лену, и просил начертить на камне ее имя. У нее нет ни родных, ни знакомых...

В моих глазах потемнело. Я шел молча. А когда захотел подробнее узнать о гибели Терьякова, лыжник из 100-го отряда уже где-то скрылся.

Объявили привал, и я тяжело рухнул на снег.

Сквозь сон услышал голос Николая Москвина. Он толкал меня в бок валенком, приговаривая:

— Вставай, мертвый, что ль? Приказ получен: батальону вернуться на тридцать девятый километр. Приказано довести до каждого бойца, что командование довольно нашими действиями. А ты как пришибленный... [117]

Встал и зашагал рядом с волокушей, на которой лежал Новоселов. Смотрю вниз, молчу. В голове одна за другой поднимаются тяжелые думы.

Лицо Новоселова прикрыли оленьей шкурой. Сзади застонал другой раненый. Я обернулся. Бойцы тащили еще несколько волокуш. За ними шли пленные. А дальше замыкали колонну угрюмые и поникшие пограничники из нашей роты.

Неужели рота осиротела? Этот вопрос я, кажется, произнес вслух, потому что Дорошенко, подталкивая лыжной палкой волокушу с Новоселовым, ответил:

— Старшего лейтенанта Кондрашечкина смертельно... Пожалуй, до госпиталя не дотянет. Какой командир был, а?!

Новоселов зашевелился, застонал. Кто-то сзади жалостливо выкрикнул:

— Ребята, нельзя же его тащить по ухабам, на плечи возьмем, в живот его...

Подхватили волокушу. Я поддерживаю ее у изголовья. Теперь уже двигаемся медленнее. Слышу голос Андрея:

— Ты здесь, Федя?

— Здесь.

— Это хорошо. А наши-то все идут?

— Идут.

— Ну вот, ни один черт пограничников не сломит. Если после войны попадешь на Кольский, Федор, разыщи сопки, на которых мы жизни клали. Поклонись им...

— Поклонюсь, но думаю, что ты это сделаешь сам. Ты встанешь, и фашисты еще почувствуют силу твоего удара, Новоселыч, — сказал, а у самого скулы свело, продохнуть не могу.

У ската безымянной высоты на опушке березняка упряжки с ранеными остановились. Туда быстро бежал военфельдшер.

Тотчас же, точно шум осенней листвы, по рядам пограничников пополз разговор: [118]

— Еще одному отсветило солнце... Пулеметчика Степана Ярцева оставляем. Справный был солдат.

Когда этот разговор уполз дальше, кто-то добавил возле моего уха:

— Двоим отсветило, Новоселов тоже...

— Москвин, похороните убитых, — бросил комбат первому попавшемуся на глаза сержанту.

Около лыжни, где лежали рядом Ярцев и Новоселов, стали рыть яму. На снег полетели куски мерзлой — как камень — земли. Кто-то сунул мне в руку лист латуни — развернутая гильза снаряда 45-миллиметровой пушки. Я положил ее на колени и концом финского ножа начал царапать надпись:

«Здесь лежат пограничники Андрей Новоселов, Степан Ярцев, Петр Терьяков, Андрей Белокуров и Лена Терьякова, павшие в боях за Советскую Родину».

Трое последних не были похоронены здесь. Они легли в разных местах, но я хотел, чтобы эти люди числились в данном списке: все лучше, чем нигде. Это тоже наша солдатская забота.

Прощайте, друзья... [119]