Второе зрение

На тридцать девятом километре шоссейной дороги Мурманск — Петсамо разместилась база снабжения и отдыха пограничников. Наш батальон отвели сюда на доукомплектование.

Впервые за многие месяцы мы увидели над головой крышу. Это были землянки с бревенчатыми потолками, с нарами, железными печками. Даже зайти в такую землянку хоть на минутку было для нас блаженством.

У южного подножия высоты на берегу небольшого ручейка, который не замерзал и зимой, размещался клуб — землянка метров пятнадцать длины и метров восемь ширины. Здесь, в этом клубе, состоялось партийное собрание батальона. Перед собранием стало известно, что к нам прибыло пополнение — 50 человек. Их привел бывший начальник нашей заставы Лужин, теперь уже капитан. И хотя собрание началось с разбора заявления о приеме в партию, все знали, что основной разговор пойдет о работе с молодым пополнением, об использовании в этих целях опыта действий батальона и о подготовке к выполнению новых боевых задач.

Однако и первый вопрос — прием в партию — вызвал обостренный интерес. Разбиралось заявление Якова Никеева, в анкете которого, к моему удивлению, значилось: «Был осужден на три года за аварию автомашины и нарушение правил уличного движения, освобожден досрочно».

Впервые я с ним познакомился, когда он отвозил меня на мотоцикле в Мурманск, затем ходил с ним в атаку на [95] Большой Западной Лице, видел его в суровых схватках с врагом по ту сторону фронта. Находчивый и отважный воин, но вот такое пятно в анкете... Хорошо, если это пятно не оставило своего темного отпечатка в душе. Едва ли: суд, тюрьма — не бальзам. Как тут быть?

— Позвольте! — выкрикнул кто-то. — Вопрос к товарищу комиссару. Чего ж получается, в анкете у Никеева написано — срок отбывал, а его в партию. Тогда, выходит дело, и в лагерях можно вступать в партию?

В зале загудели:

— Верно! Коммунист должен быть без пятнышка!

Комиссар батальона старший политрук А. И. Шинкаренко поднялся, расправил свои не очень широкие плечи, нахмурился — широкие брови сомкнулись над переносьем. Все ждали, что комиссар будет отвечать на вопрос, а он, повернувшись к Никееву, спросил:

— Как вы, товарищ Никеев, смотрите на свою готовность к вступлению в партию? Коммунисты батальона хотят знать вашу оценку своей жизни в прошлом и ваше понимание сегодняшних событий.

— Пусть подробнее расскажет свою биографию...

Никеев прошел к столу, постоял, подумал и, дождавшись тишины, заговорил:

— Если после такой войны вернусь домой, то хочу, чтобы люди не поворачивались ко мне спиной. До двадцать первого июня сорок первого года не было у меня никакой биографии. Она начинается здесь. Как она началась — вы сами видите. И смотрю я, товарищ комиссар, на свою готовность к вступлению в партию так: коммунисты в бою не робеют перед врагом, они выполняют волю партии, народа, приказы командования без нытья и жалоб на трудности. Я хочу верить в победу так, как верят они. Моя Родина в опасности, и я не хочу быть в стороне от борьбы за ее честь и независимость, хочу быть в первых рядах ее защитников. Теперь это моя заветная мечта, [96] цель жизни. Прошлое у меня с темным пятном, не скрываю, а на будущее смотрю вот с этих позиций. Считайте это моим вторым зрением...

Второе зрение. Эти слова Никеева заставили задуматься. Да, война — это испытание огнем, это жестокие схватки, когда забывается все, кроме одного — победить врага! Появляется действительно второе зрение, его можно назвать солдатским.

Эти слова понравились и майору Ф. А. Михайлову, что принял наш 181-й батальон на Мотовской высоте, заменив Романычева, отозванного в штаб пограничных войск на новую должность с повышением. Он зачитал выписку из постановления Военного совета Карельского фронта о том, что в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР снимается судимость с группы бойцов, отличившихся в боях с фашистскими захватчиками, в том числе с Никеева Якова Кузьмича.

— Думаю, — сказал в заключение комбат, — нет надобности разъяснять смысл этого Указа...

Яков Никеев был принят кандидатом в члены партии единогласно. И мы не ошиблись. Никеев всегда показывал достойный пример исполнения партийного и солдатского долга. В октябре 1944 года в боях за освобождение Печенги он был ранен.

К началу обсуждения второго пункта повестки дня на собрание прибыл полковник И. П. Молошников, о котором мы уже знали, что он назначен вместо генерала Синилова, отозванного на должность военного коменданта Москвы.

Слушая доклад комиссара батальона об итогах боевых действий и о подготовке к выполнению новых боевых задач, я почему-то никак не мог отрешиться от дум, вызванных выступлением Якова Никеева. Просто смотрел на участников собрания, но видел их не в землянке под бревенчатым потолком, а под открытым небом, в походе по заснеженным лесам и сопкам, в перестрелке с фашистами, в контратаке. [97]

По ходу выступления комбата, затем полковника Молошникова я старался увидеть себя и своих товарищей при выполнении новых боевых задач именно глазами Никеева, его вторым зрением. Бывает же так — сказал человек о себе открыто, без утайки сокровенных дум, и начинаешь понимать и видеть мир иначе, чем до сих пор. И когда полковник Молошников сказал, что теперь генерал Дитл вынужден будет просить у Гитлера свежие резервы, ибо понес большие потери и оставшимися у него силами уже не в состоянии выполнить план захвата Кольского полуострова, я вдруг физически ощутил, что смотрю на мир иными глазами — глазами солдата, которому завтра предстоит идти в бой и использовать все возможности для борьбы с врагом более умело, чем вчера.

В самом деле, если до какой-то поры человек смотрел на скалистые горы как на причудливое явление природы, северную экзотику, то после первого же здесь боя он будет искать в этих скалах наиболее выгодные позиции для установки пулемета. Речка, в которой купался или ловил рыбу, становится выгодным рубежом для обороны или сложным препятствием для форсирования. Обыкновенный валун, когда-то мешавший ходить по лесу, теперь отличная защита от пуль и осколков. Лесная поляна — прекрасное место для прогулок на лыжах зимой или для отдыха у костра летом, но теперь будь здесь осторожен, не выходи на нее: попадешь на прицел пулеметчика.

Так каждый предмет, каждая тропка, дерево, куст, ямка, возвышенность, расщелина в скале — все для солдата во фронтовой полосе и укрытие, и маскировка, и позиция, и подспорье для ведения боя. Надо быть только осмотрительным и сноровистым.

Но кроме того, фронтовая жизнь, или, точнее, постоянная готовность к встрече с опасностью, развивает в тебе остроту зрения, о существе которой я хочу поведать на основе личного опыта.

На исходе вторых суток отдыха на базу пришло распоряжение [98] из штаба погранвойск округа: выслать наряд лыжников — одно отделение — на перехват неизвестных лиц в районе озера Шовно-Явр. Вероятно, диверсанты пробираются к железной дороге Мурманск — станция Оленья.

Комбат Михайлов решил послать в наряд отделение сержанта Дорошенко, в котором числились Липаев, Мутовилин, Новоселов, Белокуров и я.

Одним словом, все друзья мои назначались в поисковую группу. Плюс два новичка — Метелкин и Волков, последний до войны привлекался к уголовной ответственности и пришел в наш батальон из заключения. Поход предстоял не из легких. До озера Шовно-Явр нужно пройти километров тридцать.

Наряд построился около штабной землянки и, кажется, не обращал внимания ни на мороз, ни на игру северного сияния. У людей была своя забота. Из землянки вышел начальник штаба батальона капитан Свистунов.

— Лыжи, обмундирование, оружие у всех в порядке? — спросил он.

— В порядке!..

Капитан подошел к молодому бойцу Метелкину и сказал:

— Крючки на полушубке плохо пришиты. На первом же привале, где разведете костер, перешьете. Проследите, сержант, — обратился он к командиру отделения Дорошенко. — И пусть подворотнички сменят — грязные.

— Шайтан вас бери — неряхи. Нянька нужна, — заворчал в строю Мутовилин.

— Не разговаривать! — сказал капитан и, прохаживаясь вдоль строя, не спеша объяснил задачу: — Ориентируйтесь вон на ту высоту, которая от лунного света поблескивает. Видите? — он указал на юго-восток, где затушеванное синим пологом ночи, словно меркнущий огонек, поблескивало продолговатое пятнышко. — До нее километров [99] пять. Взберитесь туда, новый ориентир с той стороны — лощина, за ней высота... Идите быстрым маршем. Не опаздывайте: в районе озера, на западном побережье, вас должен встретить наряд восемьдесят второго отряда...

Лыжи скользят хорошо. Набираем скорость. Соблюдаю ритм. Три шага — вдох, три — выдох. К трем часам ночи мы уже подошли к западному побережью озера Шовно-Явр. Ночь держалась все такая же морозная и светлая. Идем опушкой леса. Изредка в тишине раздается морозный треск. Иногда, путаясь в ветках, трепещет вспугнутый глухарь.

Остановились перед высоткой, в лощине, где рос редкий уродливый сосняк. Дальше за сосняком вдоль всего северо-восточного обрывистого берега озера стоял черный лес.

— Вот здесь и поспать можно, — сказал командир отделения, указывая на снежный сугроб.

— А как же спать будем? — спросил Метелкин.

— Как оленята — в снегу, — вмешался Липаев. — Закопаемся поглубже, и мороз не возьмет.

Развели костер — сигнал для пограничников 82-го отряда, с которыми должны встретиться. Дым почти вертикально полз вверх. Все мы сели вокруг костра, развязали вещмешки, готовимся к ужину.

— Отставить! — скомандовал Дорошенко. — Васильеву проверить дозор, остальным... О чем говорил капитан?

Меня догнал Белокуров.

— Василь, вернись, скажи отделенному: может, не надо.

— Чего не надо?

— Подворотнички менять ребятам. Морозище-то, у-ух, да и дикость кругом. Сюда человек, видно, не заходит, а враги быть могут — оплошность получится. И этого новенького Метелкина жаль, слабоват, кашель подхватит.

— Приказы не обсуждаются, — резковато ответил я. Молча мы навестили Новоселова в дозоре и вернулись [100] к костру. Белокуров от удивления раскрыл рот: Метелкин придвинулся к огню и в одной нательной рубахе с накинутым на плечи полушубком проворно ковырял иголкой по белой ленте подворотничка.

Бойцы у костра будто не замечали этого. Одни сушили валенки, держа их поближе к огню, другие растирали в котелках гороховые концентраты.

Волков не менял подворотничка, самодовольно посасывал козью ножку.

— Тебя не касается? — будто ненароком обронил я, поглядывая на него.

— Какое твое дело, — огрызнулся он, — не строй из себя полковника, пусть командир скажет.

— Капитан тебе давал приказ! — возмутился Мутовилин.

Не встретив сочувствия, Волков сдернул с себя полушубок и гимнастерку.

Откуда у него столько злости и почему он в эти дни стал такой — трудно было понять.

После ужина Дорошенко назначил в разведку Липаева, Мутовилина и Волкова с заданием: пройти озеро вдоль, тщательно просмотреть, нет ли следов «гостей».

Вскоре разведка вернулась. Липаев сообщил, что повстречались с нарядом 82-го отряда. Его бойцы тоже ищут следы чужаков, но пока ничего не обнаружили.

Налетел буран. Почти шесть часов он бушевал над нами, заровняв наш ночлег толстым сугробом. Но когда мы выбрались из-под снега, в небе снова засияли звезды. Мы тронулись дальше по условленному маршруту.

Вдруг идущий впереди остановился.

— Лыжня, товарищи...

Новоселов осветил ее спичкой, поковырял пальцем.

— Слышь, Федя, лыжня-то не наша: паз квадратный. Недавно прошли, след еще обледенеть не успел.

И сразу все насторожились, ожидая решения командира, только Волков почему-то раскашлялся. [101]

— Простыл, перевяжи горло платком, — подсказал ему Белокуров.

Торопливо идем по неизвестной лыжне. Я зорко всматриваюсь во все окружающие предметы, они кажутся таинственными, будто прячут тех, кого мы спешим разыскать. Перебегаем занесенную сугробами лощину. Бежать тяжеловато, спина потеет, а на воротнике полушубка намерзают сосульки, давят на подбородок.

Лыжня пересекла еще одну маленькую лощинку и круто свернула в лес. В гуще еловых деревьев мелькнул свет костра. Лучи его разбежались красными узкими полосами по полянке, но тут же погасли, а в лесной тьме то там, то здесь, словно жадные волчьи глаза, засверкали огоньки. Над головой запели «пчелки», выпущенные из «шмайсера».

— Окружай! — приказал Дорошенко и первым выстрелил.

Разделяемся на две группы. Я с четырьмя бойцами пробираюсь вправо. Остальные пошли влево в самую гущу леса. Сколько здесь врагов — никто из нас не знает.

Стреляю наугад. Определяю противника по вспышкам. Но вот в полумраке леса замечаю: от дерева к дереву перебегают люди.

Вдруг в двух шагах от меня раздирающе крикнул Белокуров:

— Стой!..

Тот, кому крикнул он, отскочил к дереву, и тотчас же оттуда сверкнули огненные струи.

Вместе с Белокуровым всаживаю пулю за пулей в дерево, рассчитывая, что за деревом пуля достанет врага. Вижу — от дерева оторвалась тень. Медленно оседая на снег, она растянулась, замерла. Справа ко мне подбежал Новоселов.

— Идут еще двое, сзади...

Не успел я развернуться, как сзади треснула очередь. Цепочка цветных звездочек, сшибая ветки, просвистела [102] по лесу. Меж деревьев, совсем недалеко от нас, стреляя из автоматов, бежали двое.

— Хальт! — вскричал Новоселов.

В ответ автоматная очередь.

Новоселов, спрятавшись за корявую ель, швырнул гранату. Стукнул взрыв. Секунда ослепительного света, затем сплошная темень. Масса сбитого взрывом с веток деревьев снега легкой белесой пылью закружилась над нами.

— Может, свои? — спросил я Новоселова.

— Какие тут сомнения, — ответил он. — У наших трехлинейки.

Бой в лесу ночью, тем более внезапный, напоминает игру в прятки. Противники стараются обнаружить и уничтожить друг друга, при этом каждый выдает себя сверканием огонька выстрела. Сознание подсказывает — надо менять свои позиции, менять как можно быстрее. И мы с Новоселовым делаем перебежки. Но какое-то время не видим никого кругом. Где враг: сзади, сбоку, спереди? Где Белокуров? Куда исчез Волков?

Но вот далеко от нас справа возобновилась пальба и тотчас же оборвалась. Спешим на звуки стрельбы. Попадаем на свежую лыжню Белокурова, рядом с ней петляет другая. Решаем догнать. Километров пять мы колесили по лесу. Затем, обогнув небольшую высотку, круто повернули на запад, вышли на старый след.

— Не могу больше, Федька, сердце разрывается, — тяжело дыша, сознался Новоселов. — Давно бежим, отдохнуть надо.

— Крепись!

— Не могу, один ступай, — сказал Новоселов и свалился.

Он лежал мешком, распахнув полы полушубка.

— Встань! — что есть силы заорал я. — Мороз сожрет. Новоселов вскочил, сбросил с плеч полушубок, вещмешок, выдавил:

— Пойдем, так легче. [103]

Я тоже сорвал с себя вещмешок и полушубок, предварительно вынув из кармана сумку с патронами, из мешка сухарь и пачку горохового пюре, к ремню пристегнул солдатский котелок. Снова бежим. Мы устали, но и те, кого преследуем, — не железные, тоже должны устать. Так и есть. Замечаю в лощине на розовом от северного сияния снегу небольшие темные пятна. Это люди. И между ними началась перестрелка. Автоматные очереди и редкие шлепки трехлинейки.

Осторожно продвигаемся к лощине. Нет, здесь не двое. Есть кто-то еще в конце лощины, в кустах. Перестрелка смолкла, слышатся голоса, ругань на русском языке.

— Сюда, Краб, сюда...

— Ложись, ты у меня на мушке, не уйдешь.

И тут справа от меня метнулась фигура человека в коротком маскхалате.

— С-т-о-й! — крикнул я.

И сию же секунду возле моего уха треснул выстрел. Это Новоселов успел подстрелить бегущего, и тот ткнулся в снег. А с поляны доносился голос Белокурова:

— Не ше-ве-лись! Сволочь...

И вот он уже ведет к нам обезоруженного Волкова, подталкивая его в спину стволом и награждая самым отборным матом.

— И того живьем надо было, — упрекнул я Новоселова, показывая на распластавшегося у наших ног незнакомца в коротком маскхалате.

— Тот мог тебя и Белокурова в затылок хлопнуть, — ответил Новоселов. Он без шапки, карабин беспомощно висел на его руках.

— Костер! Скорее костер! — спохватился я.

Быстро ломаю сухие еловые сучья. Они ярко вспыхнули. Помогаю Новоселову растереть окоченевшие руки, затем набираю в котелок снегу и ставлю на огонь.

— Сейчас чаем отогреемся. [104]

Новоселова знобило. Кутаясь в меховую куртку, которую мы для него сняли с убитого, он мелко стучал зубами.

Белокуров подвел Волкова к костру.

— Это почему так получилось? — спросил я.

Волков с тупым безразличием смотрел на пламя костра.

— Так, может, ты объяснишь? — обратился я к Белокурову.

— Давно этот субчик недоброе задумал. Тут дружки еще по лагерю гнездились. Хотели и его завербовать. Записочки подкладывали. Вот Волков и клюнул. Вот тот, что на полянке лежит, — друг Волкова, по кличке Краб. А этот, которого вы тяпнули, тоже сволочь отпетая.

— Значит, здесь они узнали друг друга по походке? — спросил я.

— Волков до этого знал. Гнездо они тут намечали свить, да не вышло: мы трех хлопнули, и там, справа, стрельба шла... — Белокуров повернулся к Волкову: — Драпать не думай, своими руками прикончу.

Вскоре пришла вторая группа. Она шла по нашей лыжне, принесла брошенные Новоселовым и мною полушубки, вещевые мешки. Дорошенко, Липаев и Мутовилин обнаружили землянку предателей и прихватили оттуда рацию и два немецких автомата.

Пора возвращаться в батальон. Волков остался у костра, не шевелился, он не хотел идти.

— Вставай!

— Ступай к черту. Устал, — огрызнулся Волков, — отдохнуть дайте.

Я понимал, Волков не врет, он устал. Но ведет себя так, потому что знает — мы не имеем права уничтожить его здесь. Жалкий и коварный тип...

— Пойдешь или сидеть будешь? — строго бросил Новоселов.

— Хоть убей, не могу шагать, ноги отказывают...

— Ну если идти не хочешь — оставайся, — произнес [105] Новоселов и, отойдя от догорающего костра, потребовал: — Белокуров, поставь его к березе.

Белокуров за воротник приподнял Волкова.

— Вставай, до березы дойдешь, она в трех метрах. Некогда тут с тобой...

Новоселов щелкнул затвором, направив ствол карабина в лицо Волкова.

— Не убивайте, пойду...

— Ну то-то же!

Мы двинулись. В пути я подумал: вот еще какое зрение надо иметь солдату на фронте. Ведь предателя по внешним признакам трудно угадать. [106]