Полсухаря — не пища...

На одной из высот располагалась комендатура пограничгого участка. Здесь бойцы нашей заставы влились в 181-й пограничный батальон. Командиром батальона назначен майор В. Ф. Романычев, заместителем командира по политчасти — батальонный комиссар Н. А. Зыков (с 16 июля 1941 года комиссар батальона).

Не успели мы разместиться, как меня и Терьякова вызвали в штабной шалаш. Командир был в отъезде, и все дела в батальоне вершил заместитель по политчасти, которого мы, солдаты, привыкли называть комиссаром. Плечистый, черноволосый, батальонный комиссар встретил нас испытующим взглядом, сидя на перевернутом ящике посреди шалаша.

— Горьковато, значит, было отходить? — спросил он после того, как мы представились ему по всем правилам. Мне показалось, что политработник уже знал о моих сегодняшних переживаниях и сейчас, чего доброго, будет меня в чем-то упрекать.

Но вот батальонный комиссар, будто угадав мою готовность принять любой упрек, поднялся и, доброжелательным взглядом окинув меня с головы до ног, повернулся к Терьякову:

— Вам есть задание: лейтенанту Козюберде, разведчику нашему, продукты надо доставить. Возьмете, товарищ Терьяков, с собой пять человек и две лошади, навьюченные боеприпасами и продуктами. В районе высоты триста четырнадцать найдете лейтенанта... [43]

Батальонный комиссар сделал паузу, будто прислушался к недалеким орудийным раскатам, и ко мне:

— А вы, Васильев, с пакетом в Мурманск. Там в штабе найдете командира своей роты Кондрашечкина и поможете ему с резервистами справиться...

Батальонный комиссар протянул мне конверт.

Тут же мы узнали, что начальник нашей заставы Лужин и политрук Иванцов тоже не сегодня, так завтра будут направлены в Мурманск готовить резервы.

— Завидую я тебе, — сказал Терьяков, когда мы вышли из шалаша.

— Почему? — спросил я.

Терьяков тяжело вздохнул и, помолчав, пояснил, что в Мурманске живет близкий его сердцу человек.

— Леной ее звать. Понимаешь, Лена. Мы с ней родные стали...

— Что же ты не сказал об этом батальонному комиссару? — возмутился я. — Сейчас вернусь, и он поменяет нам роли.

Терьяков схватил меня за локоть:

— Не смей!.. Комиссар знает, кому какие задания давать. Потом сам, без тебя, доложу ему. Может, сюда ее, к нам, разрешат. А так просто свиданка — рваное счастье. Хуже горя...

Он убедил меня. И пока экспедитор штаба мотоциклист Яков Никеев оформлял путевку в Мурманск, Терьяков успел написать Лене письмо и передал его мне с адресом на конверте.

Часа через два перед моими глазами открылся Мурманск. Большой город утопал в дыму. Свежие руины, развалины. Обломки стен загромождали мостовую. Битое стекло хрустело под колесами. Людей почти не видно.

Разыскав в штабе старшего лейтенанта Кондрашечкина и передав ему пакет, я попросил мотоциклиста помочь [44] мне найти улицу и дом по адресу, указанному на конверте письма Терьякова.

В городе много разрушенных домов, местами бушуют пожары, и мне казалось, что именно в эту минуту необходима помощь девушке, о которой с такой тоской и заботой говорил мой боевой друг.

Мотоциклист Яков Никеев хорошо знал город. Мы пересекли одну улицу, другую, обогнули еще несколько кварталов и где-то на окраине затормозили.

— Вот здесь!.. Уцелел еще. — Никеев махнул рукой на двухэтажный деревянный домик.

Взбежав на второй этаж, я постучался в двери шестой квартиры, как было указано на конверте. На пороге меня встретила девушка, голубоглазая, в ситцевом платье, поверх которого на плечи была накинута шерстяная кофта.

— Лена здесь проживает?

Девушка молча пропустила меня в первую комнату и указала на диван, стоявший у двери. Затем, внимательно осмотрев меня, ответила:

— Это я...

— Вам письмо.

Пока она читала, я разглядывал маленькую двухкомнатную квартиру. Большая фотография Терьякова, вставленная в деревянную рамку, бросилась мне в глаза. Она стояла на комоде.

И тут же Лена принялась неотступно допрашивать меня, что надо сделать, чтобы ее приняли в батальон санитаркой, как можно добраться до нашего расположения. Мне стало ясно, что она готова любыми путями прорваться к нам, к Терьякову. Как ей помочь?

В тот же час я встретил старшего лейтенанта Кондрашечкина и рассказал ему о Лене, о ее намерениях.

— Ладно, подумаю, — ответил мне Кондрашечкин и, помолчав, отдал приказание: — Сейчас нам крайне нужны [45] младшие командиры. Безотлагательно доберитесь до станции, найдите там школу пограничников и доставьте туда распоряжение об откомандировании в батальон десяти сержантов.

Он вручил мне список с резолюцией какого-то крупного начальника.

На станции, до которой я добрался на попутной машине, стояли эшелоны. В теплушках и вагонах копошились люди — военные и гражданские.

Кто-то окликнул меня:

— Эй, служивый, одолжи закурить.

Я остановился. Из теплушки доносились женские голоса, плач детей, мужской говор. И в этот момент из-за Мончегорской горы выскочили три самолета. Ливень свинца неожиданно и резко хлестнул по вагонам. Затрещали зенитные пулеметы, установленные на платформах воинского эшелона. Но поздно: в теплушках началось смятение. Крик, стоны. Люди выпрыгивали из теплушек на землю и тут же попадали под взрывы бомб, под пулеметные очереди с воздуха.

Наконец один самолет, оставляя за собой белый пушистый хвост, креном пошел к Монч-озеру. За ним повернули и два других.

— Детей, детей спасайте! — донеслось до моего слуха от середины эшелона, где одна бомба угодила в теплушку.

Бегу туда. Невдалеке от вздыбленной теплушки за что-то запнулся. Запнулся и оцепенел. Передо мной лежала женщина. Она будто приготовилась ко сну. Возле нее двое детей: девочка лет пяти с белыми как лен кудряшками и мальчик лет четырех. Мальчик теребил за руку мать:

— М-ма, вставай!.. Ма, пойдем!

У меня подкосились ноги. От бессилия не могу тронуться с места и что есть духу ору:

— Э-э-й, люди!.. Сюда!! [46]

От крика или от приступа лихорадочной злости потемнело в глазах. Будто вскипела во мне кровь и захлестнула зрение, слух, дыхание.

И когда чуть посветлело, я увидел ноги людей и услышал возгласы возмущения:

— Гады, детей бьют... Детей!..

Боец-артиллерист осторожно отнял мальчика и девочку от мертвой матери и бегом направился к воинскому эшелону, в медпункт. Мальчишка вцепился в его пилотку, кричал:

— А маму! Маму!..

Я поднялся на ноги. Теперь я не мог медлить ни минуты — скорей, скорей к линии фронта, на передний край. На слепую жестокость фашистских стервятников, оставивших детей без матери, надо было отвечать. Отвечать немедленно, всеми силами, но как? Что требовалось от меня лично, каким путем поведет меня это святое чувство мести — я еще не знал и не мог успокоиться, пока не вернулся в свой батальон вместе с пополнением младших командиров из школы пограничников. Погибшая женщина, ее дети, крик мальчика «М-ма, вставай!» буквально преследовали меня, напоминая на каждом шагу: отомсти, отомсти за них!..

* * *

Началась подготовка групп для выполнения особых заданий. В эти группы подбирали обстрелянных ребят.

Я еще не знал, куда попаду, встретился со своим земляком Николаем Москвиным.

— Фе-дь-ка-а-а!! Вот и встретились! — обрадовался он и тут же с грустью заметил: — Затянулась наша служба, невесты устанут ждать.

Николай Москвин выглядел бодро, загорелый, в новенькой гимнастерке. Его отозвали сюда с заставы, с перешейка полуострова Рыбачий.

— Ну как там? — спросил я земляка. [47]

— В бою за полуостров Рыбачий мы, Федор, границу не сдали. Не пустили мы фашистов за пограничный столб.

Мне стало грустновато: вспомнил свою погранзаставу, пограничный столб, у которого повторял присягу. И я вслух произнес:

— Тот столб — моя забота.

— И моя, — подчеркнул Николай Москвин.

— Спасибо.

И мы поняли друг друга так, как, может быть, не понимали себя. Обнялись и не заметили, как к нам подошел батальонный комиссар Зыков, которого Москвин знал в лицо и называл по имени и отчеству — Николай Александрович.

— Вот что, батенька мой Васильев, над заголовком стенной газеты надо поработать.

— Он это сможет, — ответил за меня Москвин.

Мне пришлось засесть на целую ночь за газету.

Утром, перед подъемом, прикрепив стенгазету к стенке штабного шалаша, я сел на свежий пень и, не чувствуя утренней прохлады, сладко задремал.

Было около четырех часов утра. Солнце висело над сопкой. Южный ветерок ласкал кожу... Чувствую, кто-то тормошит меня за плечо.

— Проснись, сынок, зазябнешь, не дай бог.

Передо мною стоял боец лет сорока, одетый в пограничную форму. Грудь широкая, глаза серые, добрые.

Удивляюсь, откуда попал к нам такой пожилой, и спрашиваю:

— Зачем вы здесь?

— С пополнением прибыл, — добродушно ответил он. — При штабе определился. По хозяйству помогаю. Моя фамилия Тездев. Зовут Степаном.

Я поднялся на ноги.

Пожилой боец не уходил. Сунув пальцы в кисет, он долго набирал щепоть махорки, потом, лизнув обрывок газеты, не спеша заговорил: [48]

— Рисуем, значит.

— Рисуем, — ответил я.

— Пока ты дремал, сынок, начальство картинки твои разглядывало. Сердит.. — он кивнул на стенгазету.

На заголовке я нарисовал ту высотку, с которой когда-то наблюдал за лосихой. В центре рисунка на высотке изобразил пограничника. Ниже приклеил заметки...

— Что,же плохого нашли командиры в этом рисунке?

— Не могу сказать...

К шалашу приближались комбат Романычев, батальонный комиссар Зыков и с ними десяток бойцов нашей заставы, среди которых я,сразу узнал Дорошенко.

Майор, выше среднего роста, плотный, шел вразвалку. Его тень накрывала Зыкова, который, подойдя к стенгазете, развел руками:

— Ну просто здорово! Откуда у вас, батенька мой Васильев, такое? От отца унаследовали, что ли? — И майору: — Учиться бы ему надо, а тут...

О чем комиссар говорил — было ясно, но как ответить, когда отец рисовать не умел? Я так и сказал:

— Отец не мог рисовать, а вот природу любил. Пахать с тринадцати лет научил меня и косить и по лесам водил. Бывало, отец придет на опушку леса и зовет: «Ф-е-д-я-я, спать пора!!» А я, товарищ батальонный комиссар, на полянке, сижу, рисую, оторваться не могу...

Все как-то приумолкли. Не знаю, быть может, мой рассказ заставил их помолчать и вспомнить свое детство. В воздухе послышался далекий рокот.

— Гудит, черт, где-то гудит! — с тревогой глядя в небо, сказал Тездев. — Поговорить не даст, чтоб ему ни дна, ни покрышки.

Из-за южной высотки выплыл «костыль» — немецкий самолет-разведчик. Прочесав Мотовку из пулеметов, «костыль» ушел на запад.

Ставя задачи группе прибывших сюда пограничников, комбат рассказал об обстановке. Из его рассказа мне стало [49] ясно, что заставы нашего погранотряда с боями отошли от границы.

— Холодна земля Кольского, пустынна, а отдать врагу нельзя ее. Северные ворота в Россию! Открой их, и неизвестно, скоро ль потом закроешь, — заключил комбат.

Группу возглавлял младший лейтенант Иванов. Перед ней стояла задача: высадиться в тыл врага со стороны Мотовского залива, пройти вдоль фронта до Мишуковской дороги{3}, определить движение и количество фашистских резервов, затем соединиться с группой Богачева и разведчиками Козюберды для совместных диверсий.

Узнав 6 том, что группа должна соединиться с разведчиками знакомого мне еще по мирным дням лейтенанта Козюберды, я обратился к комиссару с просьбой включить меня именно в згу группу. Мне помог убедить комиссара Терьяков.

— Ну что ж, батенька мой, раз еще товарищи просят, возражений не имею, — ответил комиссар.

В нашу группу был зачислен также и Николай Москвин.

Подготовка шла быстро. На занятиях я вроде уходил от кошмара, который преследовал меня: «М-ма, вставай!»

И вот мы в одной из бухт Мотовского залива. Дорошенко, Федор Липаев и я, сбросив с плеч наполненные боеприпасами и продовольствием вещевые мешки, сели под кустом на берегу речки. Кому-то пришло в голову искупаться. Командир группы дал «добро».

Легкий ветерок лениво гулял по глади воды. Вода зыбила. На берегу реки пестрели кучки белья, тут же стояли прислоненные к кустикам винтовки. Пограничники плескались в небольшой заводи.

Я не спешил. Раздетым постоял на берегу, затем [50] отыскал в кустах плоский камень, согнувшись, стал оттачивать саперную лопатку. Сталь нудно визжала. Было невдомек, что за мной следили две пары темных глаз. За кустами позади медсестры отжимали белье. Когда оглянулся, услышал упрек:

— Вот расставился, постыдись! Тьфу! Белье отжать не дадут.

Вместе с лопаткой сваливаюсь в воду.

— Воз-дух! — раздался тревожный крик.

Мне показалось, что кто-то подсмеивается над девушками.

Нет, сигнал подан не для смеха. «Мессершмитт», поблескивая желтым брюхом, пронесся над водой.

Все выскочили из воды и принялись проворно натягивать белье на мокрое тело. Надевая брюки, я увидел девушку с узлом мокрого белья. Глазастая, она чем-то напоминала мне Анюту.

С запада снова послышался рокот.

Мне показалось, что самолет несется прямо на девушку.

Дорошенко истошно закричал:

— Ложись, сестра!.. Ложись!..

Гул «мессершмитта» нарастал. Он с каждой секундой все больше хватал за душу.

— Ложись, тебе говорят! Прошьет, чертова девка! Ложись!..

Я вскочил, подбежал к ней и с силой толкнул ее за валун, сам плашмя упал рядом. На тропке, где стояла девушка, хлестнула очередь пуль.

«Мессершмитт» попытался еще раз зайти, но в это время затрещали зенитные пулеметы, и он отвалил в сторону.

Когда стихло, девушка поднялась, подошла к тому месту, где стояла до этого. Под ногами у нее были неглубокие лунки от разрывных пуль.

— Спасибо! — сказала она мне. [51]

— Пожалуйста, но я не знаю, кто меня благодарит.

— Маида, — охотно назвала имя девушка и, улыбнувшись, зашагала по тропке.

Надо же, походка у нее точно такая, как у Анюты — подруги моей юности.

Маида, Маида...

Я уж, кажется, собрался сочинять стихи об этой девушке, о ее улыбке...

Перед посадкой на катер появился батальонный комиссар Зыков. Он словно вырос из прибрежных кустов, теплым взглядом окинул наши лица и заговорил. Говорил недолго. Преимущественно об осторожности в тылу врага.

— Хочу русскую поговорку на прощание напомнить вам. Народ утверждает, что драку выигрывает тот, кто смекалист и спокоен. Доброго вам пути, друзья, и счастливого возвращения!

Погрузились мы быстро, без лишней сутолоки, и катер отошел от берега.

Ох, это полярное лето! Ночью светло как днем. Никакие маневры не помогли экипажу североморского катера спрятаться от воздушных наблюдателей противника. Едва мы вышли в залив, как над нами закружили одиночные самолеты. Пришлось долго уклоняться от бомб и пулеметных очередей с воздуха. Не достигнув цели, катер причалил к берегу. Мы высадились на Рыбачьем, близ перешейка. Здесь, совсем рядом, проходила передовая.

Бойцы укрепрайона полковника Д. Е. Красильникова указали нам скалистую высоту, откуда просматривались вражеские позиции. На высоте не рос даже лишайник. Измельченный снарядами гранит хрустел под ногами. Проводником был Москвин. Он недавно отсюда, ему знаком тут каждый камень.

Перед самой вершиной высоты поползли. Изредка хлопали разрывы. Осколки камня и стали визжали над нашими головами. Ползли цепочкой. В полосе боевого [52] охранения стрелковые гнезда были надежно защищены камнями.

— Стоит, братцы!.. Стоит!

Это Москвин не сдержал своего восторга. Он рукой показывал нам на пограничный знак, что был рядом, на соседней сопке. Николай разговаривал с ним, как с братом:

— Уцелел, родной наш. Так и надо, держись!

Гитлеровцы открыли бешеный огонь из пулеметов.

Мы отползли вниз, за каменный уступ, затем перебрались в один из блиндажей укрепрайона. Здесь командир нашей группы младший лейтенант Иванов, посоветовавшись со «старожилами» перешейка, принял решение:

— Начинается отлив. Под покровом тумана обойти передовую берегом моря. Во время отлива вода от берега отступит. Это поможет нам проскочить на свой маршрут.

Мы вышли на свою трассу без особых осложнений и оказались в тылу противника. Затем почти сутки пробирались тундрой и болотами. Наконец пришли на условленную сопку. Капитан Богачев уже ждал нас. Угрюмый, усталый. Плащ-палатка на нем мокрая, топорщилась, ствол автомата торчал под рукой в прорези полы.

Командиры склонились над картой, а мы прилегли.

Вокруг, кажется, на много верст царила тишина. Сизенькие извилинки дыма цигарок юлили кверху и, попадая на багряный свет полосы горизонта, исчезали. Стояла светлая полночь.

Вдруг раскатистый гул далекого грома потряс чистый воздух и повис над тишиной. Бойцы забряцали оружием, зашевелились. Кто-то из группы Богачева объяснил:

— По переправе на Титовке молотят, долговязые гитлеровцы. У южного моста прорываются, кляп им, чертям, в глотку. Ишь как бьют, воздух волной ходит.

— Пора! — тихо произнес подошедший к нам капитан Богачев.

Пошли не быстро. Дозорные менялись часто. Тундра встречала нас то сонным криком куропатки, то хлюпаньем [53] болотной жижи иод ногами, то гулом немецкого воздушного разведчика.

Белокурый ефрейтор, связной капитана Богачева, шагал рядом со мной. Я присмотрелся к нему. Наивная улыбка застыла в уголках его губ, он негромко проговорил:

— Капитан Богачев велел мне поближе к тебе держаться.

— Ну держись, раз капитан велел, — ответил я, а про себя подумал: хоть и ефрейтор, а молодой, присматривать за ним надо.

На скалистой сопочке, в двух километрах от Мишуковской дороги, к отряду Богачева присоединилась разведка лейтенанта Козюберды. Лейтенант Козюберда поздоровался со мной за руку. Все такой же остроглазый, подвижный, только немножко осунулся и рыжая щетина на бороде вроде начала серебриться.

— Живем? — спросил он меня.

— Живем, — ответил я.

Козюберда повернулся к Богачеву:

— Вот мерзкая история, капитан! Фашисты по лощине прошли, сейчас некстати они. Подбираться к цели теперь придется слева. Охотник и эту дорогу объяснял мне. Справа нельзя, на заслон можем нарваться.

Богачев пошевелил плечами:

— Не стал ли охотник водить нас за нос? Противника-то я тоже видел...

Козюберда удивился:

— Нет! Еще с финской знаю охотника. С братом его тоже встречался. Брат живет в Финляндии, сейчас при штабе полка немецкого оленеводом. Получаю от него информацию.

Богачев чувствовал на себе громадную ответственность за жизнь бойцов, которых привел в тыл врага, поэтому медлил с ответом, до тонкости обдумывая последний шаг перед действием.

— Значит, верить охотнику? [54]

— Я верю!

— Тогда веди. Второй час ночи, самый сон...

Ночная роса седым покрывалом легла на мох. Чуть слышно попискивали птенцы. Слежу за ногами Богачева. Он осторожно перешагивает гнездо и находит нужным предупредить нас:

— Птенцов не давить...

Впереди господствующая над округой высота. На ней, как сказали разведчики, расположены наблюдательные пункты и корректировочные посты какого-то крупного авиационного начальника и артиллерийской службы. У подножия высоты, на берегу реки, — блиндажи и землянки штабных офицеров и солдат.

Мы остановились. Здесь, перед тем как перебраться через речку, разбились на мелкие группы, каждая из которых получила конкретную задачу. Мне приказано действовать в группе Терьякова. В ней четверо.

Ползу вперед, слышу: впереди шумит речка. На той стороне кусты. Ширина речки метров восемь. Я уже на берегу. Вглядываюсь в кусты на той стороне и только теперь замечаю, что у самой воды сидит здоровенный фашист. Носатый, на голове фуражка с кокардой на черном околыше — артиллерист. Мне показалось, он оцепенел, всадив в меня взгляд, и только через несколько мгновений потянулся рукой к кусту, подле которого стояли ведра и лежал автомат.

Как же быть? Через прорезь прицела отчетливо вижу волосатую переносицу фашиста, но выстрелить — значит сорвать всю операцию. Тем временем враг вдруг дернулся с места, однако ботинки подвели его, скользнули по мокрому валуну и он съехал в воду. Справа кто-то тигром обрушился на фашиста и не дал ему всплеснуть руками. Тот тихо погрузился в воду вниз головой. Лишь помятая фуражка всплыла и, покачиваясь на волнах, удалялась от хозяина по течению.

Проводив взглядом фуражку, я только теперь разглядел, [55] кто выручил меня. Терьяков! Он сидел на том берегу и чутко прислушивался к тишине белой ночи.

— Почему заминка? — строго спросил проползавший мимо меня младший лейтенант Иванов. Потом увидел фуражку, плывшую по речке, понял, махнул рукой: — Вперед!

Перебираемся через речку на перекате вброд.

У подошвы высоты опять заминка. Пограничники, затая дыхание, смотрели в зелень березняка, где возвышались замаскированные пожелтевшим дерном две землянки. А чуть поодаль, будто приклеенный к громадному валуну, ютился дощатый домик.

Из ближней землянки вышли двое. Один длинноногий, сутуловатый, с подсумками на поясе. Второй пониже. Поверх мундира у второго пестрел белый засаленный передник. Враги перешли во вторую землянку. Вслед за ними туда бесшумно ворвались четверо наших. Прошла всего лишь минута, и эти две землянки, дощатый домик стали нашим исходным пунктом для решения основной задачи. Теперь уж нам никто не мешал.

Появился Козюберда и с ним два разведчика. Он послал их вперед:

— Снять часовых!

Строго посмотрев на нас, он, будто спохватившись, торопливо заговорил:

— Спешить надо, друзья, спешить!

На косогоре в редком вырубленном лесу десятка полтора землянок. Недалеко от них в ельнике находились, по данным разведки, склады продовольствия и боеприпасов. Вот наш объект. Мы окружили его, перерезали телефонные провода. Каждой группе досталась одна землянка или склад.

Стояла чуткая тишина.

Перед «своей» землянкой я закинул винтовку за спину и взял в руку лопатку. В помещении ею удобнее действовать. [56]

Дверь землянки по-кошачьи взвизгнула. Показался человек в нижнем белье. Поддерживая кальсоны, он спешил в сторонку, затем вернулся.

— Не спят? — прошептал кто-то за моей спиной.

— Ворвемся разом, — ответил я и одним махом оказался возле распахнутой двери.

В землянке за квадратным столом четверо играли в карты. «М-ма, вставай!» — зазвучал в моих ушах голос мальчика. Швыряю связку гранат — не ходите с оружием на чужую землю! — и, падая, закрываю дверь. Глухой взрыв тряхнул землянку. Дверь я подпер ногами, однако она все же отвалилась.

Вскочив, ныряю в землянку. За мной влетели трое: Терьяков, Дорошенко с трофейными автоматами и связной Богачева — молоденький ефрейтор с карабином.

На нарах под одеялами что-то еще ворочалось. Может быть, кто-то механически тянулся к оружию, но поздно... Чад, дым, духота. Собрав уцелевшее в пирамиде оружие, Терьяков и Дорошенко вышли из землянки.

Связной ефрейтор взял меня за рукав и указал на валявшегося под нарами фашиста.

— Планшет надо содрать, может, документы какие важные в нем. Покойному-то они зачем?

Тут-то и произошла неожиданность. «Убитый» вскочил, ударил ефрейтора в живот ножом и, вытаращив рысьи глаза, подбирался ко мне. Теперь землянка казалась мне тесной. Винтовка за спиной, лопатку я уже успел убрать. Расстегиваю чехол, чтобы достать лопатку, и в то же время слежу за глазами врага, они, глаза, должны выдать мне его план... Он так же зорко следит за мной. Моя лопатка зацепилась за каску, висевшую на столбе, и плашмя опустилась на острие ножа. Падаю и стараюсь придавить руку с ножом. Колени врага больно уперлись в мой живот. Сейчас будет толчок и... Нет, не сдам, этот прием я знаю. «Не оплошай, Федька! Не [57] оплошай!» — вспомнились слова друзей на тренировках по самообороне.

— Убей его, Василич! — в бреду просил ефрейтор. — Уб-е-ей!..

Опережая толчок врага, я сам отскочил к стенке. Фашист молотил ногами воздух, в моей правой руке лопата, в левой — каска, как щит от удара ножом. Бью фашиста по ногам, затем, дотянувшись, ударяю по голове, и тот обмяк, распластался на полу.

Поединок был недолгим. Длился минуту, не больше, но мне казалось — прошел целый час.

Слышу знакомый голос:

— Васильев, чего застрял. Уходим. Быстрей.

— Ефрейтора, связного ефрейтора ранили, — доложил я. — Не успел защитить...

Терьяков поднял раненого. Я отыскал нож, отбитый у врага, и, схватив лопатку, замахнулся, но, глянув в мутные глаза мертвеца, с размаху всадил лопатку обратно в чехол. Готов!

Выходим из землянки. Мелкие группы, выполнив задание, собирались на скате высоты.

— Кого ранили? — торопливо осведомился Богачев.

— Связного! — ответил за меня Терьяков. — Считайте, товарищ капитан...

— Как? — Капитан круто развернулся, подошел вплотную ко мне, сверкнул глазами, выругался: — Молодого бойца прошляпил. Тоже мне, стреляный кадровик. — И он бережно взял ефрейтора из рук Терьякова, понес сам.

Богачев, Терьяков и я шли вместе. Капитан Богачев шагал мягко, заглядывая в лицо раненого, которого нес.

— Матери твоей чего же теперь напишу? А? Они, как выяснилось сейчас, были земляки, однофамильцы.

Ефрейтор ответил:

— Ничего, капитан, не пиши, не надо. Пусть домой она меня ждет... А Васильева не ругай... Сам я-я-я... [58]

Угасающими искорками долетели до меня его последние слова. Но что я, мы все вместе могли сделать? Как остановить страшное, что подбиралось к этому не успевшему узнать жизнь юноше?

Мы отходили группами, каждая своим путем в общем направлении на юго-запад к безымянной сопке, где должен собраться весь отряд. Теперь мы имели право отходить: все блиндажи и землянки гарнизона были уничтожены; за спиной поднимались огромные столбы черного дыма от взорванных и подожженных складов с боеприпасами и продовольствием. И хоть довольно быстро стало известно немецкому командованию об этом диверсионном налете советских пограничников, однако обнаружить пути нашего отхода ему не удалось.

И вот она, безымянная сопка. Здесь пункт сбора отряда. Пограничники словно подкошенные повалились на землю, прикрытую мелким ельником.

Здесь же радист Виктор Пузанков доложил капитану Богачеву только что поступившую радиограмму. Командование приказывало: Козюберду со взводом оставить в тылу для разведки и обеспечить взвод продуктами из имеющихся носимых запасов.

Носимый запас — это наши личные пакеты с галетами и кусочками сахара. Мы передали их разведчикам, которых тотчас же увел куда-то своим путем лейтенант Козюберда.

Командир нашей группы младший лейтенант Иванов, развернув карту, объяснил нам маршрут дальнейшего движения.

Подошел Богачев и дополнил его одной фразой:

— Форсированным маршем пойдем, Аркадий Васильевич, никаких привалов.

— Бойцы в запаренных коней превратились, отдых нужен, — заметил младший лейтенант.

— В пасти акульей побывать захотел, тогда вразвалку [59] иди, а бойцы твои чтоб не отставали! Слышь! За каждого мне ответишь.

— Есть!

Раздался окрик дозорного.

И тут как из-под земли, разводя руками кустарник, перед Богачевым появился человек, которого я встречал в дни сопровождения генерала Синилова. Охотник. Он был одет в ту же расшитую кухлянку. Богачев тоже знал его в лицо и пригласил присесть.

— Нет, к-а-п-и-т-а-н, — отказался охотник, — скорей уходи, оттуда немцы, отсюда немцы. Много-много... — И охотник скрылся так же внезапно, как и пришел.

Мы быстро снялись с места. Шли на юг без остановки несколько часов. Усталость валила с ног. Наконец капитан распорядился о привале.

Ложусь на спину и смотрю в синеву неба, где друг за другом гонялись два ястреба. Что они не могут поделить — небо? Мы уничтожили вражеский гарнизон, а они... Первый раз повидал так много человеческой крови. Война — это суровое испытание... Богачев обвинил меня, что я проворонил молодого ефрейтора. Верно, прошляпил. Этого я не могу простить себе. Эх, нечего поесть, а голодный желудок не дает вздремнуть. Маида, медсестра, как сквозь мираж, улыбается, говорит «спасибо»...

Терьяков, лежавший рядом со мной в обнимку с винтовкой, вдруг заговорил, словно в бреду:

— Убирать пора хлеб-то, убирать. Потечь может...

Я тронул Терьякова. Он вздрогнул и, не поворачивая головы, стал оправдываться передо мной, смущенно, с оттенком грусти:

— Смотрю на небо, а в глазах рожь колосится. Будто перезрела она, матушка. Колосья грузные, земле кланяются. Поле громадное, глазом не окинешь, и все колышется. А ведь это ж ветки деревьев в глазах мелькают.

К нам подошел младший лейтенант Иванов. О нем уже ходила солдатская молва: младший лейтенант первым [60] ворвался в одну из землянок и, поддержанный бойцами, уничтожил оказавшихся в ней гитлеровцев. Но схватка была нелегкой — фашистский офицер ударил Иванова чем-то тяжелым по голове. Теперь младший лейтенант выглядит усталым. Бинты сползли набок, скулы чуть посинели и раздулись.

— Не могу прилечь, голову мозжит, — признался он. — Вот и хожу, посты проверяю. — Он посмотрел в небо. Там по-прежнему кружились все те же два ястреба. — Что для них километры? — тяжело вздохнув, сказал младший лейтенант, глядя на парящих птиц.

Я понял состояние младшего лейтенанта и ужаснулся. Понял, что живет он сейчас одной мыслью: держаться на ногах, не ложиться. Ляжет — и не хватит сил встать...

На марше мы забрали у него рюкзак, шинель, фляжку, оставили ему, только оружие. И снова шли по тундре, километр за километром. Голод давал себя знать. Время от времени я выдергивал из кармана кулак, в котором сжимал последние полсухаря, но, видя качающихся, отстающих бойцов, совал его обратно. Словно в бреду, как сквозь завесу, слышу знакомый гул передовой. Теперь она была у нас с левой стороны.

Младший лейтенант Иванов совсем ослаб. На последнем привале, когда до наших войск оставалось три — пять километров, он обхватил толстое дерево, повис, прижался к коре, боясь опуститься на землю. Ноги его скользили по отсыревшему корню. Я сунул ему полсухаря. Младший лейтенант захрустел зубами, он жевал жадно, не раскрывая рта. Все, кто был рядом, лихорадочно стали шарить в вещмешках. Но там не было даже крошек. Только сухарная пыль... Засветившиеся было глаза бойцов, окруживших младшего лейтенанта, быстро потускнели. Безмолвие нависло над нами.

Младший лейтенант заметил это, тут же с усилием выплюнул не совсем пережеванные остатки сухаря на ягель и стал виновато оправдываться: [61]

— Не могу жевать, друзья, челюсти ноют, черт бы их побрал, будто спаяны... Разжать не могу... Так дойду. Что полсухаря, разве на них...

А мне зло и болезненно прошептал:

— В таких ситуациях, Васильев, не растравляй аппетита у людей.

И младший лейтенант старался потверже стоять на ногах, они плохо слушались его, подгибались. Но он зашагал, наклонившись вперед так, будто теперь не ноги несли его, а голова, грудь и все тело помогали ему преодолеть оставшиеся километры. [62]