Тяжелый день

Часа четыре подряд хлестал ливень с грозой. Просветлело лишь к семи утра — восточный ветер разогнал тучи. Солнечные лучи не спеша прогревали воздух, подсушивали намокшие шинели. Теплом задымила влажная земля.

Наша застава вот уже пятые сутки непрерывно находилась на передовых позициях. Дозорные не смыкали глаз. А враг все эти дни молчал.

— Не идут фашисты, душу тянут, — пожаловался Терьяков.

Я сидел, прислонившись к стенке окопа, и думал о своем. Еще неделю назад мечтал попасть домой на побывку. А вместо побывки — окопы, размытые дождем... С грустью вспомнил Анюту, блеск ее глаз, улыбку...

Над головой пронзительно просвистел целый рой осколков. Перед глазами в десяти шагах вздыбилась земля. Мина. Откуда ее принесло — непонятно. Ветер помешал уловить ее свист. Не зря говорят — опасен не тот снаряд, что пугает тебя своим свистом, а тот, что приходит к тебе молчком. Однако я успел пригнуться, и осколки второй мины уже не могли достать меня. Сам звук или, точнее, взрыв первой мины я услышал после того, как под моими ногами дрогнула земля.

Еще секунда, вторая — и высота наша сплошь была покрыта разрывами. Все клокотало и трещало. Казалось, и небо дышит огнем.

Наконец чуть стихло. Под прикрытием минометного огня немецкие автоматчики подкрались к нашей высотке. Они шли двумя группами. Маневр ясен — одна группа ведет [36] огонь по высоте, другая прорывается на высоту. Все это на нашем левом фланге. Я поворачиваю ствол винтовки влево. На мушке застряла горбатая фигура автоматчика. Вижу его в профиль. На спине ранец. Делаю небольшое опережение — и... теперь мы ведем огонь по команде.

— Беглым...

Эта команда доносится справа. Кто командует — по голосу не пойму, а оглядываться некогда.

Израсходовал обойму, вторую... Без остановки строчат наши пулеметчики, но повернуть фашистов обратно не удается.

Проходит еще полчаса, час... и за нашей спиной слева, на кромке болота, затрещали немецкие автоматы. В этот момент я находился в дзоте возле Дорошенко. Здесь же были Новоселов, Терьяков, Мутовилин...

Не знаю, как чувствовали мои друзья, а мое настроение в эту минуту было неважным. Мне вдруг подумалось, что в первом бою, что вспыхнул пять дней назад, против нас наступали куклы в мундирах с карабинами и автоматами. Они играли с нами в войну: шли вперед с губными гармошками, строчили из автоматов наугад, падали, корчились, бежали без оглядки, как в кино. А сегодня, после пяти дней молчания, игрушки эти словно бы переродились: хорошо маскируются, умело пользуются укрытиями, падая, ползут вперед, а не назад. И огонь по ним, казалось бы, ведем прицельный, а гитлеровцам счету нет — уже вон где, в тылу, строчат автоматы.

Застава по приказу командования с боями отходила на Мотовку для усиления основного оборонительного рубежа. Это примерно в семи километрах от границы. Там формировался пограничный батальон.

Вытаскиваем станковый пулемет из дзота и тащим на катках по дну траншеи. Пригнулись, один за другим гуськом бежим за Дорошенко.

— Стой! — послышалось впереди. [37]

Это Лужин и политрук Иванцов. Мы остановились.

— Застава отходит, — объявил Лужин. — Васильев, с ним Новоселов, Бурталов останутся для прикрытия нашего отхода.

Мы остались на месте втроем. Бурталов посмотрел на меня тоскливыми глазами: мы плохо знали друг друга.

Последним отходил от нас Терьяков. Он положил рядом со мной на край траншеи свои гранаты — четыре лимонки.

— Может, сгодятся, Федор.

Застава отходила длинной цепочкой но кустарнику, через заболоченную лощину. Противник будто не хотел мешать такому отходу — замолчал. Так продолжалось минут двадцать — тридцать. Мы уже вроде успокоились, заработали лопатами и тем выдали себя. Вражеские минометчики засекли нас и с поразительной точностью послали сюда мины. Новоселов скорчился, охнул.

— Зацепило меня, Василич... — прошептал он.

Маленькая пробоина на гимнастерке возле воротничка быстро расползлась в большое темное пятно. Зубами разрываю пакет с бинтами и перевязываю рану, не узнавая своих рук, — деревянные, непослушные, будто чужие. Бурталов неторопливо поправляет патроны в диске, кажется, проверяет себя и оружие, боеприпасы — все ли исправно. Теперь оставалось нас двое невредимых, две винтовки, ручной пулемет и четыре лимонки.

— Неси раненого, — проговорил я. — Догоню на болоте...

Бурталов будто не слышал меня: прилип к прикладу. Раскинутые в стороны локти рук его запрыгали. Пулемет неторопливо выстукивал: та-та, та-та. Короткие прицельные очереди пуль высекали искры из валунов, за которыми кое-где зеленели немецкие каски.

— За камни загнал их, теперь ты валяй! — передавая мне пулемет, сказал Бурталов. [38]

Давлю на спуск. Пулеметный ствол судорожно дергается. Я ору во все горло: «Не отдам...» То ли от накопившейся злобы ору, то ли прогоняю минутную слабость. Расстреляв диск, хватаю пулемет и спускаюсь вниз в лощину. Ноги засасывает болотная жижа. За спиной стрекочут автоматы. Припадаю, оглядываюсь, но автоматчиков не вижу. Будто камни и кусты на покинутой земле пытаются хлестнуть меня по спине свинцовым хлыстом: отходишь, получи!.. И я в отчаянии готов был кинуться навстречу противнику, но Бурталов окликнул меня. Он сидел на кочке среди болотных кустов.

— Тяжело с Новоселовым, сам замаялся и его замучил. Обмяк парень, — сказал Бурталов, когда я подполз к ним.

Передохнули. Теперь надо преодолеть болотистую поляну, укрепиться на более удобной для обороны позиции. Идем кустами. Под ногами хлюпает грязь. Это становится противно. Заткнуть уши от болотного хлюпанья невозможно: руки заняты.

— Не выживу, Василич, все равно не выживу, — то и дело повторяет Новоселов. — Аж позвоночник дребезжит. Оставь меня...

— Не ной! — грубовато оборвал я его. — Трясина здесь. Выберемся — легче будет.

— Горит все, пить дай, пить, — просит Новоселов.

Я дал ему глоток водки из своей фляжки, насильно вдавил в рот кусок подмоченного сахара. Новоселов глотнул и, закрыв глаза, притих.

— Успокоился, жить будет, — сказал Бурталов, устанавливая пулемет на рогульки.

Отдохнув немножко, двинулись дальше.

Нам удалось оторваться от автоматчиков противника только за счет того, что они не знали местности, а нам была знакома здесь каждая тропка. И все же трудно было поверить и согласиться с тем, что противник занял нашу высоту. Отход казался мне бредовым сном. [39]

На опушке леса снова сделали привал. Бурталов, растянувшись пластом у пулемета, не вздрагивал ни одним мускулом. Из сапог его на белый ягель стекала по капельке коричневая болотная жижа. Новоселов лежал рядом со мной, глаза его были открыты, и тусклый взгляд остановился на вершинке карликовой березы.

«Спят», — подумал я.

Сзади кто-то кашлянул густо, с хрипотой.

Бурталов мигом вскочил...

Из-за валуна, недалеко от нас, высунулась стриженая голова. В прицел мушки сквозь кустарник различаю широкое лобастое лицо. Рядом показалась вторая голова в нахлобученной на брови зеленой фуражке. Палец замер на спусковом крючке. Меня кто-то словно кольнул шилом. Что есть силы я крикнул:

— С-в-о-и-и!!

Из-за дерева выскочили Терьяков, Дорошенко, Борисов...

— Видели вас, как по болоту брели...

— Брели, — ответил я Терьякову, — а ты, дуралей, выжди еще мгновение и отходил бы по земле грешной.

Терьяков без моих объяснений понял все. Подойдя к Новоселову, он спросил:

— Жив?

— Жив!

— Тогда поднимайте его и — в укрытие. Здесь мы вчетвером оставлены. Засада на случай, если противник продолжит преследование. Лейтенант Лужин так решил...

Новоселова положили меж двух валунов, чтобы в случае боя его еще раз не отыскала пуля.

Теперь мне стало ясно, что Лужин считал нас погибшими и для прикрытия отхода заставы создал здесь еще одну группу под командой Терьякова. Но вот мы уцелели. Среди нас лишь один раненый. Группа возросла. Имеются ручной пулемет, винтовки. В моей сумке еще четыре гранаты — подарок Терьякова, их можно [40] вернуть, но мои руки длиннее, к тому же подарки не возвращаются: еще обидится. И место здесь для засады очень подходящее: опушка леса, как нарочно, усыпана большими валунами, а впереди, откуда могут появиться фашисты, широкая поляна — одной очередью можно прошить насквозь. По кайме вдоль опушки вьется мелкая речушка. Это еще одно прикрытие наших позиций.

— Терьяков, скажи мне, в политике-то ты вроде смыслишь, — пробасил лежавший рядом со мной Борисов. — Есть какая-нибудь инструкция насчет того, как воевать? Ну хотя бы разрывными пулями не стрелять?

— К чему тебе в голову такая мысль лезет? За гитлеровцами лучше посматривай, а то они правила покажут — штанов не удержишь.

— Смотрю, — протянул Борисов, — а насчет правила ты мне все же ответь, не виляй. Поспорил я давеча с Дорошенко. Фашисты разрывными нас хлещут, а мы их простой пулей... Я говорю этому черту Дорошенко, что не положено так, а он уперся как осел, гнет свое: у кого, говорит, что в технике есть, тот тем и будет долбать.

— Какие там правила! — Терьяков махнул рукой. — Фашисты — это ж разбойники, у них одно в башку засело: напал, ограбил, растоптал — и дальше... — И тут же Терьяков словно невзначай окликнул: — Дорошенко!

— Шо тоби? — отозвался Дорошенко.

Над поляной захлопал крыльями глухарь. Мы притихли. Вдали, за поляной, в кустарниках замелькали зеленые каски. Враги. Они идут точно по следу, который оставили там я и Бурталов. «Языки» им нужны. Идут с собаками.

— Сюда ползут, сучье отродье. Ну, нехай идут, нехай, — сказал Дорошенко.

— Стрелять пора, — торопливо пробасил Борисов и чуть подался назад. — Попасть можно, метров четыреста до них... [41]

Терьяков зло цыкнул на него:

— Постоянный прицел поставить!

— Их вон сколько, я уже десять касок насчитал, и собаки...

— Заткнись. Меня старшим назначил Лужин отход прикрывать, значит, слушайся.

— Тише, ребята, — прошептал Дорошенко.

И мне почему-то захотелось быть рядом с этим спокойным и добродушным человеком. Переполз к нему. У него ручной пулемет. Он прижался щекой к прикладу, смотрит вперед, в одну точку, выбирает цель. Не поворачивая головы, говорит:

— Вот того, шо впереди топает, не стреляй. Сам сыму: дюже длинный, черт...

Гитлеровцы цепью шли к опушке.

— Офицеров выбирайте, братва! — негромко распорядился Терьяков.

Тишину разорвала, раздробила на части трескотня автоматов. Терьяков повременил еще секунду и дал команду:

— Огонь!..

Сквозь редкий березняк опушки я видел, как два фашиста, неуклюже взмахнув руками, утонули в кустах. А один, который качался на моей мушке, словно нырнул вперед, в куст, и, повиснув на нем, притих.

Заскулили, завыли собаки. Прижатые нашим огнем, немецкие автоматчики поползли назад. Если бы нас было побольше — самая пора броситься в контратаку, но нас вместе с Новоселовым всего лишь семеро!

Прикрывая друг друга огнем ручных пулеметов, мы начали отходить по намеченному маршруту.

Гитлеровцы, вероятно опасаясь встречи с новыми засадами, от преследования отказались. [42]