Линия прицела

Неожиданно невдалеке от меня, в секторе моего обстрела, метнулось что-то огромное в коричневой окраске. Метнулось и замерло в кустах. Неужели это враги успели тихо и незаметно перешагнуть нашу границу?.. Плотнее прижимаюсь к брустверу. Вглядываюсь и вдруг сквозь прорезь прицела вижу голову лосихи — лесной коровы. Откуда она сюда пришла? Или мне мерещится? Нет, это явь: высокие острые уши, длинная морда, широкие ноздри и огромные добрые глаза, как две крупные сливы, доспевающие на подоконнике. Лосиха смотрит в мою сторону настороженно. Возле нее, под брюхом, два живых рыжих пятна — лосята. Они, как видно, торопливо ищут вымя или уже жадно схватили соски. Я отложил винтовку. Мне даже показалось, что вдыхаю запах густого теплого молока и будто вижу шершавые языки лосят.

Лесная корова, очевидно, только что разрешилась — тощая, бока впалые, да и лосята-то еле стоят. Двойню припожаловала, молодчина! Почуяв опасность, она, видать, поспешно покинула лежку и только здесь дала новорожденным покормиться, затем принялась облизывать их. Но вот она снова вскинула голову, оглянулась назад, прижала уши и сначала медленным шагом, потом все быстрее стала огибать подножие высотки. Лосята сдерживали ее ход, и мне хотелось крикнуть: быстрей, быстрей, сосунки, иначе мать погубите!

Какая красавица с детьми! Она спустилась в лощину, пошла по краю болотистого озерца и снова остановилась, будто не зная, куда идти. Но мне некогда было следить за ней, я должен встретить прицельным огнем тех, кто [25] вспугнул ее, встретить и не пропустить в глубь нашей обороны. Огнем и штыком.

Огонь и штык — суровая необходимость в борьбе с вероломным врагом. И как все это понять: с одной стороны, вооруженные до зубов немецко-фашистские войска, стянутые вдоль границы, с другой — красота природы?

Как прекрасно оборудована земля наша! Всего вдоволь в ней. И раздолья, и пищи хватает всем. Глядите, природа-то распахнулась для жизни. Бери жизнь! Обеими руками бери, всем организмом бери. Бери и владей ею по-хозяйски, расчетливо, не жадно. Но именно жадные оглохли и ослепли от своей ненасытности и теперь крадутся к богатствам моей земли, им угодно уничтожить меня, обездолить мою мать. Лосиха и та лишилась от них покоя... От этих дум я ощутил боль чуть выше левого виска в шраме от осколка гранаты. Давно, еще с той поры, когда был в госпитале, я не чувствовал такой боли в голове.

Оглянувшись направо и налево, я снова припал к прицелу...

Справа, уступом ниже, — наш дзот. В нем мои друзья пулеметчики. Среди них Липаев и Терьяков. Смелые и сильные ребята. Терьяков позавчера вернулся с побывки. Вернулся — и сразу ко мне в этот окоп.

— Вот ты где, Федор, зарылся... Днем с огнем не сыщешь. Здравствуй...

Он стоял передо мной без шинели, туго перехвачен ремнем, бодрый.

— Письма тебе от матери и Ани привез.

Лопата выпала из моих рук.

— Как они там?

— Ничего, живут. Гостинец тебе передали!

Мы присели на дно еще необорудованного окопа. На три недели давали Терьякову внеурочный отпуск за пойманного немецкого лазутчика, но он недогулял, вернулся раньше срока на пять дней, однако наказы товарищей выполнил — побывал у родителей однокашников-москвичей. [26]

— Шлем твой, Федя, матери отдал, — рассказывал он с нескрываемой добротой в голосе. — Рада мать была. Повертела в руках шлем, дырочку в нем нашла, пятнышко коричневое рассмотрела и спрашивает: «Федюшкина кровь?» «Да, — говорю, — его!» Всплакнула. Поднесла шлем к лицу, вроде бы принюхалась, опять всплакнула. На видное место, на комод, поставила его звездой напоказ. «Пущай, — говорит, — так и стоит до Федора».

— Значит, верит, вернусь, спасибо ей, — вслух подумал я.

— А это вот тебе. — Терьяков, улыбаясь, быстро развернул газету и извлек из свертка банку меда, подвинулся ближе ко мне. — Наказала довезти в сохранности. Пусть, говорит, Федор полакомится...

Пока Терьяков открывал банку с медом, я все вспоминал мать. Перебирал в уме каждую ее морщинку. И грусть охватила меня: ведь она не знает, что у нас наступили тревожные дни.

Часа два просидел в моем окопе Терьяков, помог мне закончить оборудование стрелковой ячейки и затем пригласил меня в дзот к друзьям.

— У-у, бисова детина, явился! — проворчал на Терьякова всегда добродушный и невозмутимый Иван Дорошенко, полный, лобастый командир пулеметного расчета. — А где гостинцы?

Терьяков недвусмысленно ответил:

— Помнил о тебе, Дорошенко, помнил. Чемодан зеленого лука и ведро меда старшине преподнес, к обеду все на столе будет, отведешь душу.

Жилистый и костлявый, как я, Андрей Новоселов резко махнул рукой:

— Не об этом говорить надо. Вы все о жратве толкуете, будто и заботы другой нет, — укорил он.

— А о чем же гутарить треба? — лениво спросил Дорошенко. [27]

— Неутешные вести ребята принесли.

— Какие вести? — теребя между пальцами обрывок газеты и поднеся его к губам, удивился Мисум Мутовилин. Да так и оставил прилипшую бумажку на губе, поджидая ответа.

— От Кучинских высот ночью наряд прибыл. Рассказывали: на соседней заставе лазутчиков обезвредили. Форма на них наша, знаки различия наши, а враги. В основном немцы... Нахально ведут себя, сволочи. Напрасно, мол, захватили нас, говорят, все равно освободят скоро. Грозятся: красной России конец придет...

— То есть как конец? — возмутился я, готовый вскинуть на плечо винтовку.

— А так понять надо, — продолжал Новоселов, — что ихним солдатам в башку, видать, крепко вбили — на Россию войной идти. Поэтому лазутчики и грозятся.

— Не болтай! — одернул его Дорошенко. И чтобы окончательно успокоить нас и себя, хотя бы для виду, пояснил: — С Германией мир в Москве подписали. Риббентроп ихний и Молотов рядом сидят. Это в газете печатали. А в общем, поживем побачим. Воны замышляют, а нам дремать не треба. Мы их, заразу, каленым железом выводить будем. Другого средства нема для них...

По-солдатски большой и трудный разговор состоялся в дзоте до прихода новой смены. По пути к заставе завернули на учебную площадку, к чучелам для тренировки приемов штыкового боя, и решили закончить трудный разговор штыковым боем.

— Коротким коли!.. Прикладом вперед, удар!.. Назад, удар! Коли! Коли! — стоя рядом со мной, покрикивал проворный Терьяков. Я стараюсь без ошибок выполнять приемы, которые он показывает мне. Но я левша — колю с левой руки (стреляю тоже с левого плеча). Мне думалось, что именно поэтому Терьяков не мог понять меня, требовал так строго и сердито: — Коли! Коли! Коли!..

Рубашка липнет к телу. Рукавом гимнастерки смахиваю [28] пот с лица. Руки взмокли. Правая ладонь скользит по накладке винтовки, как по растопленному маслу.

— Хорош!..

Наконец-то угодил я ему.

Тренировка штыковым боем как бы помогла нам успокоиться.

Так было вчера, точнее, несколько часов назад после короткого сна в ремнях. А сегодня...

Дальний шум моторов в воздухе прервал мои думы о вчерашнем дне. Шум нарастал, расширялся по всей тундре и вот уже превратился в рокот. Самолеты!.. Три штуки. Они пересекли границу и неслись, как мне показалось, на меня. На плоскостях жирные кресты. Фашистские пираты... Я вскинул винтовку, но разве можно поймать их на прицел! Они чуть снизились. Из плоскостей заструились белесые жгуты. Тонкие и длинные, с узелками, они дотянулись до земли. Это пулеметные очереди хлестнули по нашей высотке. Одна строчка пуль взъерошила песок возле моего окопа. Частые, как мне показалось игрушечные, хлопки автоматических авиационных пушек не смутили меня. Я успел сделать два выстрела по самолетам вдогон и сию же секунду заметил, как от каждого самолета из-под брюха отвалились по две черных капли. Это уже там, за высотой, в нашем тылу. Через несколько секунд оттуда донеслись гулкие взрывы. Я успел сосчитать — шесть сотрясающих землю взрывов. Шесть капель — шесть бомб. Вот с чем ворвались они в наше воздушное пространство!

Гул самолетов удалился влево, затем повернул обратно и растворился в синеве чужого неба.

Фашистская пехота, которую мы ждали с той стороны границы, почему-то не поднялась.

Прошло пять, десять минут — никакого движения на той стороне. Испытывают, гады, выдержку нашу или ждут, не побежим ли мы со своих позиций после налета авиации. Не выйдет, не ждите! [29]

Ко мне по ходу сообщения прибежал Мутовилин.

— Жива! — прошептал он, будто боясь своего голоса. — Башку не надо подставлять, куда вскакивал, куда стрелял? Высокий, длинный, все пули соберешь в себя.

На востоке, у самой черты горизонта, поднимался черный столб дыма. Он распространялся все шире и шире, как бы стремясь застлать Кольский.

— Винтовка, пулемет против самолета — плохо, — продолжал Мутовилин. — Орудие сюда давай, Федя, пушку, целую батарею надо против таких железных птиц.

— Сунутся дальше и на зенитки нарвутся.

— Вот молодец, заговорил! — Мутовилин даже хлопнул в ладоши. — Молодец, говорю, я того хотел, голос слышать твой хотел.

Теперь мне стало ясно, зачем он прибежал сюда — проверить, что со мной случилось. Он видел, как легла пулеметная строчка возле моего окопа. И, убедившись, что я невредим, вскинул руки над головой, известил товарищей: жив, здоров...

Сию же минуту здесь появился Терьякев, затем слева подошли ручной пулеметчик и наблюдатель с окопным перископом.

— Пуля, Василич, не смыслит, кокнет — и протягивай лапы, — пробасил сбоку ручной пулеметчик Дмитрий Долгов.

В ответ на это я махнул рукой. Терьяков, заканчивая колдовать над самокруткой, поддержал меня:

— Верно, Федор, сначала надо врагов убитыми видеть. — Повернулся к наблюдателю: — Прикурить позволь, служивый...

Опять наступила тишина, на этот раз тягостная. И я уже испытывал нетерпение: скорей бы показались фашисты. Но они не шли.

— Пора расходиться по своим местам, — сказал Мутовилин, будто угадывая мои думы. [30]

Однако никто не тронулся, следя за наблюдателем, который прилип к окулярам перископа. Прилип и не шелохнется. Минута, вторая... И вдруг вскочил.

— Идут, в душу их!.. — страшным голосом закричал он.

— К бою! — сию же секунду послышался повелительный голос командира.

Словно ножом по сердцу полоснула меня эта команда. Я даже вздрогнул, не заметив, как в моем окопчике стало просторно.

Лес на той стороне границы словно расступился. Темные фигуры двигались к нам. Шли быстро, полукругом, охватывая лощину, заросшую кустарником и карликовыми березками. Кругом все замерло, двигались только цепи пехоты противника. Они будто не замечали или не хоте ли замечать, что перед ними граница и далее чужая для них территория.

Прикладываюсь к винтовке, ставлю прицел на риску 400 метров. Это расстояние до черты, где кончается ней тральная пограничная полоса. Буду ловить на мушку первого из тех, кто ступит на нашу землю в секторе моего обстрела. Раньше открывать огонь нельзя. Приказ начальника заставы Лужина: пехоту истреблять только после того, как она перешагнет границу...

Стали доноситься звуки губных гармошек. Бот они захлебнулись, и затрещали автоматы. Бесприцельные очереди сверлили воздух светящимися паутинками.

В прорезь прицела вижу бегущую впереди фигуру автоматчика. Он держит автомат перед животом и строчит. Я целюсь в него. Палец, почти не чувствуя, нажимает спусковой крючок.

— Огонь!!! — послышался за спиной голос лейтенанта Александра Лужина.

Залп, другой, третий... Зататакали пулеметы. Взметнулись черные смерчи земли. Над бруствером закрутились белые тучки дыма, сквозь которые вдоль границы просматривались [31] темные бугры. Это были тела фашистских солдат, вторгшихся на нашу землю. Одни корчились и извивались, другие будто вросли в землю.

Небольшой группе фашистов удалось продвинуться к нашим окопам. Отбивали их гранатами. Бегу к друзьям в дзот, чтоб запастись патронами и гранатами. Тут лейтенант Лужин.

— Прекратить огонь! — распорядился он.

— Согнулись! Согнулись гитлеровцы-то! — вставляя новую ленту в пулемет, заикаясь от волнения, выкрикивал Терьяков. Потом по-хозяйски промолвил: — Далеко отбежали, сукины сыны. Напрасно-то патроны тратить незачем. Сгодятся еще патроны. — Он смахнул с лица капли пота и обернулся ко мне: — Долго теперь фашист чихать после нашего перцу будет. Не скоро нос сюда сунет. Как, по-твоему, Федор?..

Я оторвался от солдатского котелка, перевел дух, ответил:

— Сунутся — еще дадим... — И снова приложился к котелку, с наслаждением глотая прозрачную, точно лед, воду.

— Хватит, — рывком остановил меня Терьяков, — все высосешь, оставь глоточек.

— На, пей! — сказал я и вернулся в свой окоп. Со мной прибежал сюда Новоселов — просто посмотреть.

Земля чадила. Прямо передо мной, за бруствером, валялся немецкий автомат. Чуть дальше, слева и справа, распластались два фашиста. Один здоровенный с фиолетовым лицом тянулся к нам, стонал.

— Помочь ему, что ль?

— Куда ты, сдурел? Снайпер сымет, — одернул меня Новоселов. — Не суйся. Из-за этой пакости жизню класть не стоит.

— «Язык» зазря пропадет...

Но вот под страхом вскинутой мною винтовки немец сам пополз к нам. Поднялся и рухнул в мою ячейку. [32]

— О, муттер, дайн зон ист ермордет!{2}

Он повторял эти слова и после того, как я и Новоселов принесли его к дзоту.

— Мать вспоминает...

— Свою вспоминает, а о наших забыл, подлюга...

— Спятил фашист-то, — заключил Терьяков. — Видите, глаза под лоб у него закатываются...

Как ни била меня лихорадка ненависти, но вид раненого подействовал, шевельнул во мне жалость.

— В медпункт его...

Но не суждено было этому немцу жить. Мутовилин направился было с ним вдоль траншеи ко второй линии, но, как видно, фашистские наблюдатели заметили такое движение. Треск взрывов разорвал воздух. Мутовилин шарахнулся обратно в дзот и попытался потянуть за собой пленного, но не успел. Новые взрывы. И на том месте, где был немец, задымился взрыхленный грунт.

— Вот как бьет, шайтан! — сокрушался Мутовилин, когда я подбежал к нему. — Самая малость — и моя душа пошла бы к аллаху...

Прошел час, второй, а может, и больше — после такой встряски трудно следить за временем. Пехота врага не возобновляла атаки. Наступила коварная тишина. За мной прибежал посыльный и сказал, что мне надо быть в блиндаже лейтенанта Лужина.

Бегу вслед за посыльным.

В сыром продолговатом блиндаже начальника заставы собрались командиры. Они сидели на земляном выступе, жадно курили. Мотки седого дыма обшаривали накатик. В щель амбразуры проникала узкая полоса света. Она делила полумрак блиндажа на две части и ярким пятном падала на противоположную стенку. К двери вместе с [33] дымом утянул сквознячок... Мне определили место у входа — я назначен связным лейтенанта Лужина. Прислонив винтовку, к притолоке, я оседлал валун, торчавший на полметра из земляного пола, и всматривался в смутные от полумрака лица.

Лужин, пригнувшись, прошел от стенки к стенке, затем воткнул длинные пальцы рук в черноту волос затылка, присел у амбразуры на опрокинутый ящик.

— Подлецы! Без объявления вторглись! — он скрипнул зубами. — Долг перед народом своим, товарищи командиры, обязывает нас сражаться, не зная страха в бою. И чтоб никакого колебания! Позора, малодушия не простят нам. Ни за что не простят!

Дав необходимые распоряжения, Лужин отпустил всех на свои места. Оставил в блиндаже политрука и меня как связного.

Развернув карту, начальник заставы размышлял вслух:

— Противник пойдет, сюда, затем он будет стремиться перехватить дорогу и прижать пограничников к болоту...

Пока Лужин рассуждал над картой, я старался осмыслить наше положение. Комендатура не могла выслать помощь на все заставы. Поблизости военных частей нет. Какие силы бросит сюда противник, еще неизвестно. Что же будет? И только сейчас я вдруг с полной ясностью понял, что молодость наша, увы, осталась позади. Шли в армию, попали на войну... Сначала белофинны, теперь эти...

Вражеская пехота все еще не показывалась. Новая группа самолетов противника, сотрясая воздух, прошла на Мурманск.

Политрук Николай Иванцов не спеша подошел к амбразуре. Сквозь щель смотрел он вперед. Солнечные лучи искрились в росинках пота на его лице. Я встал рядом с политруком, глянул на опушку леса по ту сторону границы. Где-то там притаились и зализывают раны гитлеровцы. [34]

Над блиндажом просвистели снаряды. Батарейными залпами бьют. Взрывы загрохотали за нашей спиной — в тылу позиций. Загорелась казарма, подсобные постройки. Не удалась у них атака, не побежали мы от границы, так теперь они перенесли огонь на безобидные постройки. Как правильно поступил начальник заставы, перебравшись сюда, в земляной блиндаж. Сюда же перенесли телефонный аппарат, запрятав его в нишу. Связь работает. Вот только сейчас начальник заставы, переговорив с кем-то из вышестоящих начальников, сказал мне:

— Беги на левый фланг, на свою высотку, и скажи пулеметчикам: экономить патроны и никаких лишних движений.

— Слушаюсь: экономить патроны и никаких лишних движений.

Сбегал к друзьям, снова вернулся. Затем на правый фланг с таким же приказанием. Бегал, бегал и не помню, как заснул на пороге блиндажа. Гитлеровцы притихли, потому и вздремнул. Сквозь сон услышал слова Лужина:

— Война идет, а солдат сделал свое дело — и спит. На этом и кончился мой первый день войны с фашистской Германией. [35]