Исповедь

Никому не чуждо чувство самоутверждения. Так я думаю о себе, о своих товарищах по роте. Так, пожалуй, можно думать обо всех живых существах на земле. Впрочем... даже камень утверждает себя. Попробуй взять хотя бы не очень крупный булыжник и разломить вот так, голыми руками. Не тут-то было, пальцы поломаешь, а булыжник останется булыжником: утвердил себя перед твоими глазами монолитной прочностью.

Крепко спят, умаявшись за день, мои однокашники. Пора и мне. Но сон не идет. Будто вспугнул я его и отогнал далеко своими думами.

А думалось все о том же, как и когда солдат становится настоящим солдатом, бойцом. Обычно говорят — в первом бою. Да, первый бой — суровое испытание. Но можно ли считать это испытание часом рождения того самого человека, который с оружием в руках защищает не только себя, но и своих товарищей, интересы своей Родины?

Все зависит от того, как прошло это испытание: как ты чувствовал и действовал, ощутил ли веру в свои силы.

Ты в обороне, попал под огонь противника, взрывная волна снаряда, бомбы или мины оглушила тебя, пулеметные и автоматные очереди не дают тебе поднять головы, и ты, забыв о том, что у тебя в руках оружие, какое-то время не можешь справиться со страхом за свою жизнь. Но вот справа или слева твои товарищи начинают вести ответный огонь, вступают в борьбу за себя и за тебя. Теперь ты, следуя примеру товарищей, включаешь в дело [6] свое оружие, открываешь огонь пока для обозначения — я жив и действую, — хотя не видишь, куда ложатся твои пули. Потом, как все, по зову своего командира поднимаешься в контратаку, не отстаешь от товарищей, потому что совесть не позволяет плестись в хвосте — еще сочтут за труса, — и опрокинутый противник уже не может брать тебя на прицел.

Так ты остался жив и невредим. На том и закончился твой первый бой. Ты вправе считать, что принял боевое крещение, испытан огнем, стал... Нет, нет, не следует спешить с выводами.

Почему? По одной простой причине: ведь ты в этом первом бою не сделал ни одного осмысленного шага; инстинкт самосохранения подсказал тебе прижиматься плотнее ко дну траншеи, затем, чтобы не унизить себя перед товарищами, — броситься в контратаку. Но ты мог легко поплатиться жизнью именно потому, что не использовал силу своего оружия, не сделал ни одного прицельного выстрела. В следующем бою тот, кого ты не сумел уничтожить, может убить тебя и твоего товарища, и тогда твоя смерть будет началом горестных утрат в подразделении, а враг тем временем станет обретать веру в свои силы, которых у него до той поры наверняка не хватало. Не хватало хотя бы потому, что он не знал, как ты будешь действовать против него.

Другое дело — в первом же бою ты, оказавшись в круговороте огня и смертельной опасности, не растерялся, не забыл себя, своих обязанностей, действовал осмысленно — нажимал спусковой крючок после того, как поймал на мушку цель, бросался в контратаку для того, чтобы выбрать наиболее выгодную позицию и истреблять живую силу и технику врага. В ходе боя ты осуществлял замысел командира и помог ему решить боевую задачу за счет своей боевой смекалки — вот это и есть то, с чего начинается солдатская вера в свои силы и способности.

Мне могут возразить: только ли с этого? [7]

Разумеется, не только. Я сужу по себе, по своему опыту — многое зависит от подготовки человека к такому испытанию, от его веры в правоту того дела, за которое он готов сражаться до последнего вздоха. Спроси меня спустя десятилетия после Великой Отечественной войны, с чего начинается солдат, и я ответил бы так:

«Если юноша еще в мирное время приобрел навыки действий в условиях, ничем, по существу, не отличающихся от реально боевых, если он хорошо уяснил характер современной войны и всем нутром своим преисполнен решимости выступить на защиту социалистического Отечества, мы по праву назовем его солдатом. Но и для него первый бой — суровый экзамен. Экзамен на способность властвовать собой, на морально-психологическую устойчивость. Солдат, по-моему, начинается еще на пункте допризывной подготовки, его бойцовские качества формируются в походах, на учениях и маневрах, а окончательно утверждается он в бою. И только в бою!»

Но тяжелым летом сорок первого года я думал о прошедшем бое, в котором, как мне казалось, родился солдат, способный одолеть коварного и сильного врага.

Вчера я побывал снова на перешейке полуострова Рыбачий{1}. Там на невысокой пирамиде из камней был когда-то закреплен полосатый столб. В одном из первых боев вражеский снаряд снес его. Осталась пирамидка из камней и плит. Это пограничный знак моей страны. Но мысленно я вижу этот знак таким, каким знал и видел пограничные столбы с первых дней службы в пограничных войсках, — с гербом Советского Союза и табличкой с надписью — СССР.

Тогда, осенью 1939 года, приняв присягу и получив боевое оружие, я встал на пост охранять священность и [8] неприкосновенность территории Советского государства. Это было несколько южнее перешейка полуострова Рыбачий.

Бывало, ночью выйдешь в дозор и как трудно было одолеть страх перед плотной и сырой темнотой. Она как бы перехватывает дыхание, стесняет плечи, заставляет высоко поднимать ноги. Ни шороха, ни звука. Смолистая вязкая мгла кажется бездонной. Бездонной потому, что не за что уцепиться глазу, нет зрительного ориентира. Жутковато, по телу бежит колючий озноб. Еще шаг, второй — и провалишься в пропасть... Нет, есть опора — глаза нашли в темноте знакомые полоски. И вдруг дышать стало легче, ноги зашагали уверенно: под ними своя земля. Не знаю, как объяснить, но тот пограничный столб помогал мне много раз одолевать робость и обретать то самочувствие, которое необходимо при охране государственной границы. Я вроде породнился с тем столбом, готов был разговаривать с ним, высказывать ему свои думы и присягать перед ним на верность Родине.

На перешейке полуострова Рыбачий фашистам так и не удалось перешагнуть нашу границу. И хотя гитлеровцы неоднократно разрушали пограничный знак, всякий раз руками наших солдат и матросов он снова восстанавливался. Тот пограничный знак — символ изумительной стойкости героических защитников советского Заполярья.

...Спят мои однокашники — мои добрые, сильные боевые друзья. Набираются сил, чтоб завтра быть готовыми к подвигу во имя утверждения правды на земле. Граница на нашем участке в огне, но враг здесь не прошел и не пройдет.

Как и кто установил пограничный столб, с которым породнила меня армейская жизнь, я не знаю. Мне только ясно, что это сделали советские люди, пограничники. Срубили дерево, сняли сучья, обтесали, просмолили комель, обозначили на нем красные и зеленые полосы и поставили на каменистой гряде. [9]

Не знаю почему, но каждый раз, когда я думаю об этом столбе, мне вспоминается многое из того, как сама жизнь обтесывала меня и готовила к службе на границе.

Сразу после школы я поступил работать на Тушинский завод металлических изделий. В первый же день начальник отдела кадров вручил мне конверт с чистым бланком и сказал:

— Зайди в военный стол.

Мне стало смешно: как это можно зайти в стол, да еще с такой комплекцией — сажень с вершком, — и я спросил:

— Под стол могу, а в стол — не знаю как.

— Это в соседнем доме, на первом этаже, — невозмутимо ответил начальник отдела кадров.

Стучусь в дверь с надписью: «Военный стол». В двери открылось окошко, показалось усталое лицо старичка в очках.

— На учет?

— Мне сказано зайти в военный стол, — ответил я, подавая конверт.

— Ясно, — сказал старичок и стал заполнять анкету.

— Фамилия, имя, отчество?

— Васильев Федор, сын Петра.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот девятнадцатый.

— Социальное положение?

— Был учеником, теперь хочу стать рабочим.

— А родители?

— Всю жизнь живут своим трудом.

— Образование?

— Семь классов.

— Партийность?

На этот вопрос я не знал, как ответить. В пионерах состоял, был барабанщиком звена, даже председателем совета отряда. Потом вступил в комсомол, мечтаю стать коммунистом. Сердцем я давно прирос к великой партии, в которой состоял отец, потомственный хлебороб. И как-то [10] не хотелось сейчас произносить категорично: беспартийный. Но старичок понял мое молчание и поставил в моей военно-учетной карточке карандашную пометку — «б/п». Понимал, что скоро здесь понадобится поправка.

— С весны начнем допризывную подготовку. По всем правилам: два-три часа после работы каждую неделю по вторникам и четвергам, — услышал я в заключение беседы.

Военным делом занимался я с охотой. Отец постоянно твердил и мне и моим старшим братьям, что без службы в армии он так и остался бы вахлаком. Слово «вахлак» в его толковании означало что-то вроде косматого, дикого и совершенно непригодного к жизни человека.

— Будь моя воля, — говорил отец, — я бы тому, кто не знает военного дела, кто не послужил в Красной Армии, не разрешал бы и жениться. Настряпает детей, а кто их будет защищать от ворогов?

Военная подготовка, особенно строевые занятия, день ото дня наполняла меня ощущением собственной силы, казалось, избавляла мои длинные руки и ноги от кривизны, от неуклюжих движений. Правда, случалось, что мои ноги заплетались, мешая другим чеканить шаг, но это не очень смущало меня, потому что я был всегда на правом фланге, направляющим. Все равнялись на меня. А стрелковая подготовка и метание гранат шли у меня совсем хорошо. Я не жалел сил, даже по воскресеньям ходил в тир и на стадион — тренировался до седьмого пота.

Наконец пришел день явки на призывную комиссию. Заставили раздеться. В чем мать родила входим в комнату. Нас два десятка. Все подстрижены под первый номер. Рядом со мной Николай Москвин, друг по работе, тоже слесарь. Жмемся у порога, вдоль стены. Все норовят спрятаться за моими мослами. Перед нами два стола. За столами члены комиссии. Большинство в белых халатах, военком — в кавалерийской форме. На первом столе наши личные дела. Обстановка деловая. Сейчас начнется медосмотр [11] — определение, в какой род войск пригоден по состоянию здоровья и физическим данным. Я готов был первым двинуться к столу, как вдруг мои глаза наткнулись на девушку-врача. И от моей храбрости ничего не осталось. Оробел до потери слуха. Вижу только петлицы военврача на ее гимнастерке. А она взяла со стола несколько учетных карточек и двинулась прямо на меня.

— Ваша фамилия?

Этот вопрос я прочитал по движению ее красивых губ, но ответить не мог, потому что не знал, куда спрятать себя от ее взгляда.

— Назовите свою фамилию, молодой человек, — уже строже повторила она, — и подойдите к столу.

Николай Москвин толкнул меня острым локтем в поясницу:

— Федор, тебя зовут!..

Этим жестом он как бы вернул меня в нормальное состояние. И все же я готов был провалиться сквозь пол, лишь бы не стоять перед красавицей врачом. Иду к столу спиной. Через плечо с ненавистью смотрю на лысеющего врача, склонившегося над бумагами, — почему не он первым подозвал меня?

— Ф-а-м-и-л-и-я?.. — еще раз раздельно повторила она. Теперь неловкость свою я решил замаскировать дерзостью и упрямством и буркнул:

— Ну Васильев.

— Без «ну»! Да встаньте ко мне лицом!

— Зачем еще раз смотреть? В карточке-то все есть. С последнего осмотра я никакой холерой не хворал.

— Не грубите! — оборвала она меня. — Повернитесь ко мне лицом!

— На мне костюм не в порядке, — упирался я.

Этого я сам от себя не ожидал. Сидевшие за столом засмеялись. Я почувствовал, как горячей волной залило все лицо, уши загорелись. Кто-то из комиссии заметил:

— В гренадеры таких раньше брали. [12]

Не зная смысла этого слова, я подумал, что надо мною смеются, и запротестовал:

— В гренадеры, товарищи доктора, не согласен, в пехоту можно, а в гренадеры не хочу!

Тем временем девушка-врач поставила возле моих ног скамейку, встала на нее и ловко крутанула меня на сто восемьдесят градусов.

— Руки на бедра, гренадер... Да не надо сопеть паровозом, дышите легче...

Голос у нее требовательный, но нежный. Легкая, упругая. Взять бы ее на руки, подкинуть как ребенка. А тут все наоборот: она обращается со мной, как с мальчонкой. Простукала мне грудь, заглянула в рот, прощупала бока, будто пересчитала ребра, снова крутанула на сто восемьдесят градусов и затем мягко оттолкнула в спину.

— Идите к соседнему столу.

Там за меня взялся лысеющий врач. Осмотрел меня опять с головы до ног и спросил с любопытством:

— Молотобоец?

— Слесарь, — промычал я.

Он хохотнул, с явным удовольствием ткнул меня под ребро, громко, чуть насмешливо произнес:

— Подтверждаю... Годен! И даже в гренадеры годен. Хотя вам это, молодой человек, и не по душе.

Дома мать встретила меня испуганным взглядом.

— Тебе не здоровится, Федя? — спросила она.

— Здоров, есть хочу, — ответил я жестковато, чтоб отвлечь ее внимание на кухню, иначе пришлось бы рассказывать о своем конфузе перед врачом. Не знаю, как отнеслась бы к этому рассказу родная мать, но мне и без того было горько и досадно за себя. А вообще-то, подумалось мне, надо бы запретить включать женщин в призывную комиссию, перед которой предстают молодые парни в первозданном виде...

Мать подала обед, положила руку мне на плечо. От руки пахло сырым картофелем, льняным маслом и луком. [13]

На лице густая сетка мелких морщинок. Выглядела мать старше своих лет.

— Значит, годен? — спросила она.

— Годен, мама, годен.

Она приложила платок к глазам.

— Тех двух провожала — не было так грустно, как сегодня. Тогда отец был жив. А сейчас стара стала, вот глаза и мокнут. Ты уж прости меня.

— Все будет хорошо, мама. Сказали завтра с вещами являться.

— Тогда ступай, зови братьев и тех, кто у тебя на примете, на ужин.

В первую очередь я забежал к Анюте Булановой, к девушке, которая пришлась мне по душе еще с первого дня работы на заводе и на днях сказала, что будет ждать меня из армии.

Вечером, за ужином, Виктор, старший мой брат, лобастый, всегда веселый, напутствовал:

— Смотри, Федька, начальнику не груби, чтоб никаких шаляй-валяй. Там без дисциплины ни шагу. Род войск-то определили?

— В гренадеры! — гордо заявил я. — Так вроде на комиссии обмолвились.

Загремел хохот. Виктор похлопал меня по плечу:

— Что ж, гренадер! Старайся, служи.

Утром, перекинув через плечо приготовленный в дорогу холщовый мешок со снедью, я зашагал на сборный пункт. Там ждала меня Анюта. Ей разрешили проводить меня до вагона. Всю дорогу она шла рядом со мной.

Раздался свисток, и платформа вместе с Анютой поползла в моих глазах к хвосту эшелона.

Я оказался в одной теплушке с Николаем Москвиным. Устроился в уголке на нарах и всю дорогу занимался любимым делом — рисовал лица товарищей в карикатурном плане.

В Мурманске нас встретили командиры и политработники в зеленых фуражках. [14]