На X съезде
...На ступеньках и прямо на земле, кто стоя, кто сидя, в шинелях, полушубках, пальто, в буденовках и сибирских папахах, расположилась группа людей. Кто стоит, кто устроился полулежа, будто отдыхает после боя. В самом центре — Ильич в зимнем пальто с шалевым каракулевым воротником, шапке-ушанке...
...В. И. Ленин среди делегатов X съезда партии — участников штурма Кронштадта. Это фото, думается, многим знакомо.
...Три года — с марта 1918 по март 1921 года я не видел Ленина. Сразу после окончания VII съезда партии ЦК и Советское правительство переехали в Москву. Получив новое назначение, я занялся в конце марта по личному поручению Н. И. Подвойского переформированием 2-го Петроградского отряда. Решением Петербургского комитета партии к нам были направлены 14 коммунистов, 100 членов Социалистического союза молодежи. Боевым ядром отряда стали рабочие Путиловского, Обуховского заводов, завода «Розенкранц» и 40 революционных матросов.
В начале июля 1918 года отряд срочно был переброшен на Восточный фронт, а 22 июля белочехи, перейдя в наступление, захватили Симбирск. Пала Казань. Мы с тяжелыми боями пробивались в Инзу, где находился штаб М. Н. Тухачевского — командарма 1-й армии. По его распоряжению влились в дивизию под командованием Г. Д. Гая. Вскоре отряд переименовали во 2-й Петроградский полк, впоследствии — 1-й Нарвский (Солоновский), которым я командовал почти до окончания гражданской войны.
В составе Железной дивизии полк участвовал в освобождении Симбирска.
«Дорогой Владимир Ильич! — писали мы, бойцы и [355] командиры 1-й армии. — Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую — будет Самара!»{173}.
Далеко за Симбирском мы зачитывали перед строем ответ выздоравливающего Ильича: «Взятие Симбирска — моего родного города — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все их жертвы»{174}.
Радости, воодушевлению бойцов не было границ.
В конце февраля 1919 года прошли выборы на VIII съезд партии. Я был избран делегатом съезда, но поездку пришлось отменить: обстановка на фронте усложнилась. Колчак, поддержанный англичанами, японцами, перешел в наступление. И снова — бои, бои...
В мае 1920 года, в начале наступления белополяков, меня перевели на политическую работу: получил назначение на должность комиссара 5-го, затем 255-го стрелкового полка 85-й бригады. В начале 1921 года был назначен комиссаром той же 85-й бригады. Но — сказались старые раны. В феврале 1921 года попал на лечение в центральный Московский военный госпиталь. Вышел оттуда в марте, за три дня до начала X съезда партии.
Начальник политуправления по СибВО товарищ Сонкин вручил мне гостевой билет на съезд.
8 марта, в день открытия съезда, я пришел в зал заседаний задолго до начала, надеясь встретить знакомых по Питеру и Восточному фронту. Первый, кого я увидел, был Иван Конев. Мы хорошо знали друг друга по Омску и Новосибирску. Будущий маршал одно время командовал бронепоездом, затем, еще в мою бытность в Омске, был назначен комиссаром ЧОНа по Сибири. Конев мне обрадовался, сразу заговорил о мятеже в Кронштадте.
— Дело нешутейное. Тянуть никак нельзя. Наш сибирский опыт тоже чего-нибудь да стоит. Надо подавить мятеж в зародыше, пока он только дымит и чадит, а разгорится — тушить будет труднее. Чует мое сердце, Василий, быть нам с тобой в твоем родном Питере. [356]
Как в воду глядел.
Была у меня такая мысль: подойти до начала заседания к Владимиру Ильичу, напомнить о себе, доложить! так, мол, и так, полк наш — из питерских пролетариев — задание партии выполнил. Но Ленин прошел незаметно, появился в президиуме перед самым началом заседания. Пальто аккуратно повесил на спинку стула и о чем-то оживленно заговорил с соседом. Я не решился подойти.
Запомнилась речь В. И. Ленина при открытии съезда.
— Мы впервые, — говорил Ильич, — собираемся теперь в таких условиях, когда Коммунистический Интернационал перестал быть только лозунгом.
Коммунистический Интернационал после II конгресса стал, по словам Ленина, основным фактором международной политики. В своей вступительной речи он остановился на других важнейших событиях международной и внутренней жизни последнего года.
В первый день съезда я встретил среди делегатов и других знакомых по Омску — бывшего комдива 30-й дивизии Кожевникова, комдива нашей 29-й дивизии Спильниченко, секретаря парткома миссии 29-й дивизии Володю Шовкунова. Не было лишь делегатов из Питера. Их приезду помешали события в Кронштадте. О мятеже много говорилось в кулуарах съезда, в кремлевской столовой. Я с нетерпением ждал, что скажет о Кронштадте Владимир Ильич.
На первый взгляд могло показаться: Кронштадту в отчетном докладе уделено мало места. А Коллонтай на второй день работы съезда даже бросит реплику: «Доклад Ленина обошел Кронштадт».
Но это было не так. «...Я все подвел к урокам Кронштадта, все от начала до конца»{175}, — ответил на реплику Коллонтай Владимир Ильич в своем заключительном слове и был прав.
Просто Ленин, очевидно, не считал нужным в отчетном докладе съезду останавливаться подробно на военных задачах в Кронштадте, выразив, однако, уверенность, что мятеж будет ликвидирован «в ближайшие дни, если не в ближайшие часы»{176}. И тут же перешел к анализу обстановки в стране, к политическим и экономическим урокам Кронштадта. [357]
Слушая Ильича, я невольно вспоминал драматические события последних месяцев в Сибири. В конце 20-го года вспыхнули кулацкие восстания на Алтае. Очаги контрреволюционного мятежа вскоре перекинулись на Барнаул. Борьба приняла ожесточенный характер. Повстанцы отлично знали местность, умело скрывались от преследования в бескрайних сибирских лесах. Дрались весьма искусно, по всем правилам партизанской войны.
Увы, это отнюдь не было простой случайностью. По данным нашей разведки, что вскоре подтвердилось показаниями пленных, среди восставших оказалось немало бывших партизан Мамонтова.
Однофамилец белогвардейского генерала, наш, сибирский, красный Мамонтов командовал партизанской армией. Мамонтовцы в свое время изрядно потрепали колчаковские тылы. Сам Мамонтов, прирожденный партизанский вожак, хоть человек и малограмотный, в 20-м году командовал бригадой на польском фронте.
И вот полная для нас неожиданность: среди мятежников, в кулацких бандах — недавние мамонтовцы, красные партизаны и даже красноармейцы, демобилизованные с польского фронта.
Вспомнился трудный разговор в Калманке — большом сибирском селе — с таким вот бывшим красноармейцем, захваченным нами в плен. Борода как смоль. Черты лица крупные. В отличие от других от моего взгляда не отворачивался. Сам из местных казаков, хозяйство середняцкое. В партизаны ушел добровольно. Был красным — стал зеленым.
— Как же, — спрашиваю, — дошел до такой жизни?
— А вот так, гражданин товарищ комиссар... С Колчаком нам с самого начала не по пути было. Колчак — за царя. А нам царь — к феньке. Колчак старое хотел возвернуть, помещика, банкира. Скажи, мил человек, к чему мне, хлеборобу, эти кровопийцы? Колчак Россию продал оптом и в розницу. Как же терпеть такое русскому человеку? Поэтому в партизаны пошел. И не жалею. И на польском фронте в кусты не прятался. Про то может тебе ответствовать наш дорогой командир товарищ Мамонтов.
Ну, побили мы панов. Приезжаю, значит, домой. И что я вижу? Хлеб коммунисты, продотрядчики забирают. Подчистую. Как была продразверстка, так и осталась. Спичек нет, соли нет, керосина нет. Ни ситца завалящего, [358] ни железа. Что же это, думаю, за власть такая? Рабоче-крестьянская, а все у мужика забирает. Все в город, а мужику — шиш. А тут разные людишки появились, Стали мутить воду супротив Советской власти. Ну и — был грех — попался на крючок. Теперь понимаю, по глупости. И нет мне, бывшему красному партизану и бойцу, прощения. Но и ты, гражданин товарищ комиссар, властям передай мое слово: так дело не пойдет. Мужику при продразверстке, как рыбе подо льдом при большой задухе. В самый раз лунку пробивать. Дай мужику глотнуть свободно. Хлеб бери, но в меру. А за хлеб и другой продукт дай плуги, разный инвентарь. Обуй и одень. Мужик власть признает и восставать не будет.
Владимир Ильич словно подслушал наш нелегкий разговор в Калманке. «Мы должны понять те экономические формы возмущения мелкой сельскохозяйственной стихии против пролетариата, которые обнаружили себя и которые обостряются при настоящем кризисе. Мы должны постараться сделать максимум возможного в этом отношении»{177}. Крестьянство продразверсткой недовольно. Дальше так существовать, тем более сотрудничать с Советской властью не хочет. Никаких обманов, пустых обещаний. «Классы обмануть нельзя»{178}. «Нужно сказать мелкому хозяину: «Ты, хозяин, производи продукты, а государство берет минимальный налог»{179}.
Ильич вновь и вновь возвращался к одной и той же мысли: из всех контрреволюций — мелкобуржуазная, анархическая наиболее опасна. Любые попытки «чуть изменить», «исправить» Советскую власть («Советская власть», с небольшим изменением, или только исправленная»{180}) ведут к реставрации власти помещиков, капиталистов.
Или — или. Ту же мысль Ленин повторил в беседе с корреспондентом американской газеты.
«Поверьте мне, в России возможны только два правительства: царское или Советское. В Кронштадте некоторые безумцы и изменники говорили об Учредительном собрании... Учредительное собрание в настоящее [359] время было бы собранием медведей, водимых царскими генералами за кольца, продетые в нос»{181}.
Снова я видел и слушал Ленина в решительный момент, когда приходилось резко, на 180 градусов, менять курс корабля, принимать решения, от которых зависела дальнейшая судьба революции.
Апрельские тезисы, Брестский мир... Теперь предстояло совершить еще один крутой поворот — вот он — экономический урок Кронштадта! — от военного коммунизма, продразверстки к продналогу, к новой экономической политике.
И, как уже случалось не раз, новый курс, предложенный Лениным, был настолько смел, настолько ломал уже привычное представление, что вызвал ожесточенные споры, недоумение одних, яростное сопротивление других.
Против Ленина немногочисленным, зато шумным фронтом выступили «рабочая оппозиция» (Шляпников, Коллонтай), группа «демократического централизма» (Сапронов), сторонники Троцкого.
Ленин, судя по его первым выступлениям, был настроен по-боевому. От всей его коренастой фигуры, от каждого жеста веяло непоколебимой верой.
...Я было уже окончательно решился, поборов робость, как только кончится утреннее заседание, подойти к товарищу Ленину. Однако ночью в наш номер (меня пригласили к себе делегаты Сибири) неожиданно явился старейшина группы и рассказал о только что закончившейся беседе у Ильича.
— Принято решение послать часть делегатов съезда в район Кронштадта — поднять боевой дух в полках, готовящихся штурмом брать крепость, сцементировать эти полки. Такую задачу поставил Ленин. Записываются добровольцы, в первую очередь — армейские делегаты с военным опытом.
Кому идти? Проспорили чуть ли не до утра. Все рвались в бой. Я все боялся, что не окажусь в списке из-за своего гостевого билета.
Но моя кандидатура ни у кого возражений не вызвала. А днем поезд уже увозил нас в Петроград. К вечеру мы оказались в Ораниенбауме, где сосредоточивались штурмовые войска. [360]
Началось распределение по частям. Прославленные командармы, комкоры шли в бой командирами полков и батальонов. Конев стал рядовым политбойцом. Меня назначили комиссаром-дублером в 32-ю бригаду Рейснера сводной дивизии Дыбенко.
«Нас бросала молодость на кронштадтский лед...» Только теперь, через годы-десятилетия с высоты прожитого осознаешь по-настоящему, что произошло. Вновь и вновь вижу ночь штурма. Тысячи бойцов в белых маскхалатах движутся по льду залива. Ни холмика, ни окопа, ни кочки, за которыми можно было бы укрыться от огневого смерча, от холодных слепящих лучей прожекторов.
Только лед и лед, сверкающий, гладкий... Черные полыньи от снарядов, присыпанные снежком тела павших красноармейцев.
Я видел, как Климент Ефремович Ворошилов, в полушубке, высокой папахе с красной звездочкой, бежал впереди цепи. Рядом мелкнуло лицо Яна Фабрициуса. Ворошилов первым ступил на берег. Крикнул: «Сволочи! Предатели революции! Сдавайтесь! Вперед, товарищи!»
Поредели наши ряды. Из Москвы нас выехало человек триста. Вернулось меньше. Среди раненых оказался и девятнадцатилетний комиссар партизанской бригады, будущий автор «Разгрома» и «Молодой гвардии». На кронштадтском льду остался мой друг Коля Егоров.
Мятеж был подавлен в ночь на 18 марта. Съезд окончил свою работу двумя днями раньше. И вот мы в знакомом зале Революционного трибунала. Больше двух часов беседовал с нами 22 марта Владимир Ильич, информируя о том, что в наше отсутствие происходило на съезде. Потом, перечитывая материалы исторического съезда, определившего на долгие годы пути развития революции, нашего государства, я не раз восхищался умением Ильича немногими словами сказать о многом. Отпадала шелуха, обнажалось ядро, и каждому из нас как бы предоставлялась возможность, прежде чем вынести свое решение, пощупать истину, взвесить все «за» и «против».
Не обошел Владимир Ильич и выступления представителей оппозиции, оставаясь при изложении их взглядов предельно объективным, ни разу не переходя на личности, предоставляя нам возможность самим делать [361] соответствующие выводы. Ленин еще раз повторил мысль, очевидно, не дававшую ему покоя все эти дни: дискуссия, в которую была втянута партия в столь грозное, трудное для молодой республики время, оказалась роскошью действительно непомерной, непозволительной. Партия получила в этой дискуссии известный урок.
Урок заключался и в том, что политическая платформа «рабочей оппозиции», хотели этого или нет «классово спаянные, классово сознательные»{182} тт. Коллонтай и Шляпников, перекликалась с лозунгами вожаков контрреволюционного мятежа в Кронштадте. Вот как далеко может зайти оппозиция, синдикалистский уклон. Вот почему съезд в своей резолюции о «единстве партии» признал пропаганду этих идей несовместимой с принадлежностью к РКП, призвал вести неуклонную и систематическую борьбу с подобными идеями. Борьба эта, неоднократно подчеркивал Владимир Ильич, должна, однако, сочетаться с бережным отношением к партийным кадрам. Одно дело — лидеры оппозиции, политиканы-фракционеры, другое — партийцы-рабочие, втянутые по той или иной причине в ряды оппозиции. Тут огульный, прорабатывающий подход недопустим. Надо, говорил Ленин, отделить, отсеять здоровое от нездорового. Надо объяснять и учить, если люди, в силу недостаточной политической зрелости, еще не осознали свою ошибку.
Мы должны убедить, привлечь тех, которые искренне признают свои ошибки, к практической работе.
Ильич с удовлетворением отметил, что успешную работу съезда мы обеспечили энергичными, решительными действиями под Кронштадтом. Подавление мятежа — огромная победа. Партия никогда не забудет этой героической страницы своей истории. Белогвардейцы и все силы международного финансового капитала возлагали большие надежды на кронштадтский мятеж. Вследствие этой единственной в своем роде концентрации всех контрреволюционных сил как внутри, так и вне страны, в расположенном в непосредственной близости от Петрограда Кронштадте, эту основную, почти неприступную крепость необходимо было быстро очистить от контрреволюционной заразы.
Ленин говорил о чрезвычайно тяжелом положении крестьянства, об эпидемиях и неурожае, о том, что голод [362] на Волге угрожает миллионам людей, и все это после семи труднейших военных лет. Он говорил о том, что только сейчас, после военного подавления упорно сопротивляющейся контрреволюции, помещиков и банкиров, можно приступить к восстановлению хозяйства.
Военный коммунизм, своеобразие которого состояло в том, что он брал у крестьян все излишки и даже иногда не излишки, а часть нужного крестьянству продовольствия, чтобы покрыть расходы на армию и на снабжение рабочих, был необходим в годы гражданской войны и становится недопустимым, вредным в мирное время. Только переход к продналогу может привести в движение хозяйственную жизнь в стране, и — прежде всего — в деревне.
Это было началом перехода к новой экономической политике, создавшей впоследствии все предпосылки к практическому построению социализма. Видя то, что для нас еще было скрыто временем, Владимир Ильич с большим воодушевлением рисовал план электрификации страны, которая Россию крестьянскую, отсталую, нищую превратит в Россию социалистическую.
— Без сплошной электрификации, — развивал свою мысль Владимир Ильич, — мы не сможем поднять на должную высоту и обороноспособность Страны Советов. Враг разбит, но это не значит, что наше социалистическое отечество не может больше оказаться в опасности. Мы должны быть готовы ко всему. Мы обязаны беречь и укреплять нашу армию.
...Все мы, делегаты и приглашенные на X съезд, участники штурма Кронштадта, были военными людьми. Шла массовая демобилизация, и будущее многим из нас казалось весьма туманным. Лично я, готовый выполнить любую волю партии, колебался. За годы гражданской войны прирос к Красной Армии душой и телом, как командир полка, комиссар накопил немалый опыт — строевой, политический. Но меня тянуло к мирному труду. Истосковался по запаху машинного масла, по ровному гудению станков. В долгие госпитальные ночи не раз видел себя в родном цехе, среди друзей, товарищей. Теперь, слушая Ленина, я все больше убеждался в том, что мои «питерские» сны и демобилизационные планы, мягко говоря, несколько преждевременны.
Владимир Ильич в своем докладе напомнил, что за три с половиной года гражданской войны переход на мирные [363] рельсы, во всяком случае — попытки перехода, делались неоднократно. Уже в апреле 1918 года казалось: гражданская война кончается. А она только начиналась.
Не исключена, предупреждал Ильич, возможность нового нашествия. Слишком глубоко жизненные интересы международного капитализма связаны с тем, чтобы переход к миру первого социалистического государства не допустить или сорвать.
Отсюда вывод: держать порох сухим. Всячески использовать богатый опыт гражданской войны, знания и военное мастерство военспецов, доказавших на деле на полях сражения свою преданность или лояльность по отношению к Советской власти.
Многие красные командиры, которые пришли в армию из низов, кто из окопов империалистической войны, кто сменив на винтовку молот и плуг, обладающие огромным практическим опытом, неоднократно проявляли невиданное в истории войн мужество и героизм. В чем же превосходство, преимущество красного командира перед офицером любой армии? Прежде всего в его революционной сознательности, отличном понимании, чьи справедливые интересы он защищает, в личной инициативе, находчивости, бесстрашии. А чего не хватает нашим краскомам? Теории, знаний, подчас элементарной грамотности. Теперь км предстояло засесть за парты. С таким же мужеством, упорством овладевать современной военной наукой, вобравшей опыт последних войн. Тут требуется не порыв, а работа, длительная, упорная, рассчитанная на годы, в условиях строжайшей дисциплины и самодисциплины.
— Всякая революция, — напомнил Ильич, — лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться.
Исходя из этого, партия наметила конкретные меры по укреплению Красной Армии и Красного Флота: увеличение пролетарского и коммунистического ядра среди красноармейцев и командного состава, запрещение дальнейшей демобилизации коммунистов, улучшение снабжения армии, повышение материального положения комсостава и т. д.
В грядущих войнах все большую роль будет играть техника. Именно поэтому съезд предлагает обращать особое внимание на специальные технические части (артиллерийские, авиационные, автоброневые и другие), [364] обеспечивать их всем необходимым, повышать их политический и боевой уровень.
Это была программа военного строительства, рассчитанная не на один год.
— Пора создавать и нашу революционную советскую военную науку. Впрочем, — тут Ильич улыбнулся, — она уже создается.
Мы увидели в руках Ленина тоненькую брошюру в синей обложке.
— «Единая военная доктрина и Красная Армия»{183}... Хорошие тезисы по организации Красной Армии подготовил к съезду вместе с товарищем Гусевым товарищ Фрунзе. И отличный труд написал. Настоятельно, — подчеркнул Ильич, — рекомендую эту работу как молодым, так и старым специалистам.
Мы выслушали информацию с огромным вниманием. Тут нас ждал еще один сюрприз. Кто-то объявил:
— Товарищи, у выхода из здания вас ждет фотограф. Каждому, естественно, хотелось встать поближе к вождю. Я оказался почти в одном ряду с Ворошиловым, четвертым слева. А вот Яну Фабрициусу, человеку-легенде, храбрейшему среди храбрых, не повезло. Он так и остался в крайнем ряду, прижатым к стене.
...Удивительный снимок... Оригинал (здесь только отдельные его фрагменты) представляет большую многофигурную композицию, включающую больше ста тридцати человек. Подвигов, жизни каждого из них хватило бы не на одну книгу.
Вот Тевосян, друг Серго, заместитель наркома, затем нарком, министр тяжелого машиностроения. Это под его руководством в годы войны, случалось, прямо с конвейера, из цеха уходили в бой тридцатьчетверки. А это Постышев — впоследствии видный партийный и государственный деятель. Узнаю Невского, моего учителя и наставника по предоктябрьским дням. Прямо в объектив смотрит Иван Конев. В течение ряда лет нас связывала крепкая дружба. Узнаю и Дыбенко, моего боевого командира, комдива сводной дивизии под Кронштадтом.
Стоят плечом к плечу, сплотившись вокруг своего [365] вождя, сибиряки, волжане, москвичи, питерцы, посланцы Украины, кавказцы. Живое, зримое олицетворение интернационального братства, товарищеского единства, доверия и взаимопонимания.
...Уже вечерело, пока мы собирались у здания ВЦИК. Накрапывал дождик. Фотографа — это, как я недавно узнал, был московский фоторепортер Л. Я. Леонидов — ждали с минуты на минуту.
Диву даешься, как ему удалось — времени в обрез — До заката солнца расставить нас всех, сохраняя единство ансамбля, своеобразие, индивидуальность, живость, непринужденность отдельных групп. Десяток, а то и десятки разнообразнейших фрагментов уникальной по многофигурности композиции по-своему интересны, но центром, магнитом, объединяющим, сплачивающим этих людей, остается Ильич.
Только что приняты решения, на долгие годы определяющие судьбы партии, государства. Преодолена реальная опасность раскола внутри партии, отвоевано единство. Из тяжелых испытаний партия вышла еще более сплоченной. Дорогой ценой завоевана победа, и отблеск ее падает на лица людей, собравшихся вокруг Ильича.
Посмотрите еще раз на снимок.
Рядом с Ильичом — молодой красноармеец в островерхом буденновском шлеме. На груди — два ордена Красного Знамени. Рука на перевязи. Голова и шея забинтованы. А глаза и все лицо юноши так и светятся улыбкой, гордой радостью — рядом Ильич.
Фоторепортер Л. Я. Леонидов впоследствии рассказывал:
— Через шесть минут (после телефонного звонка: «Приезжайте снимать») я был в Кремле, на лестнице здания ВЦИК. Вижу: среди людей в шинелях стоит Владимир Ильич и ласково заглядывает в лицо какому-то молодому бойцу, сплошь перевязанному бинтами. Первое, что подумал: раны недавние. Откуда он?
Мне лично хорошо известен юный герой, замеченный Лениным среди других участников подавления кронштадтского мятежа. На снимке он — рядовой боец-доброволец. Три года спустя мы встретились с ним в одной аудитории Академии Генштаба РККА (впоследствии — Академии имени М. В. Фрунзе).
Рафаил Павлович Хмельницкий — а это был он — стал, по рекомендации К. Е. Ворошилова, слушателем [366] академии за год до моего приезда и считался уже старожилом. Он помог мне освоиться на новом месте, устроить неотложные личные дела.
Мы довольно часто встречались с 1924 по 1927 год. Встречались и по партийным делам, в парткоме, на собраниях, конференциях. На втором году учебы я был избран секретарем объединенного парткома четырех академий (Академии имени М. В. Фрунзе, Высших академических курсов, Хозяйственной академии имени Плеханова и Восточного факультета).
Вспоминали мы не раз кронштадтский лед, мартовский день в Кремле, фотографирование.
— Я, — рассказывал Хмельницкий, — стоял с краю собравшейся группы. Хотелось встать поближе к Ленину, но разве пробьешься с подвязанной рукой? Свежие бинты, очевидно, бросились в глаза Владимиру Ильичу. Спросил у Климента Ефремовича: «Кто это стоит раненый?» — «Мой секретарь, Хмельницкий», — ответил Ворошилов.
Владимир Ильич подошел ко мне. Бережно, чтобы не потревожить руку, обнял за правое плечо, поинтересовался, сколько мне лет, когда вступил в партию, где воевал. Где и при каких обстоятельствах ранило. Спросил: страшно ли было наступать.
— Я, — продолжал Хмельницкий, — сказал, что по-настоящему, Владимир Ильич, страшно было перед началом движения по льду Маркизовой лужи. Вряд ли кто наступал в таких условиях, когда перед тобой гладкое ледяное поле, где ни зарыться, ни залечь. Сказал, что все мы понимали: обратного пути нет. Мы думали только о победе. Ильич улыбнулся: «Правильно думали». Как-то по-домашнему, по-отцовски потрогал ордена Красного Знамени. Направляясь на прежнее место, пригласил встать рядом.
Самой дорогой наградой запомнились моему боевому другу, однокашнику-фрунзевцу, ленинская ласка, внимание.
Много лет спустя, кажется в 1952-м, мы снова встретились в Москве, в фойе Большого театра. И снова было что вспомнить двум боевым генералам, участникам Великой Отечественной войны. На фронте генерал-лейтенант Хмельницкий командовал дивизией, корпусом. Его имя неоднократно называлось в победных приказах Главнокомандующего. Внешне он здорово изменился. [367]
Раздался в плечах, располнел. Донимали ранения, болезни. Но заговорили, вспомнили — и глаза его вспыхнули молодым огнем, загорелись радостью. Снова на мгновение он стал тем, прежним, юным красноармейцем, каким увидел и запечатлел его фотограф.
Два снимка передо мною, двумя датами отмеченные: 4 апреля 1917 и 22 марта 1921 года.
Между ними — незабываемые весна и лето 1917 года, дни Октября, встречи и беседы с Лениным, его уроки, станция Дно, взятие Симбирска и Казани — бои, события, люди. А затем годы, порой равные десятилетиям, сорок четыре года в армейском строю. После академии — Среднеазиатский военный округ. Боевые операции против басмачей. С полком и приданными отрядами я принимал участие в ликвидации банд Ибрагим-Бека, Курджуры, за что награжден орденом Красного Знамени Узбекской ССР.
Потом был Афганистан, где я на посту военного атташе сменил Виталия Примакова — легендарного комкора Червонного казачества. Бои за Днепр под Корсунь-Шевченковским, Карпаты, освобождение Чехословакии.
Всюду, куда забрасывала меня судьба кадрового военного и долг коммуниста, я носил в сердце своем память о встречах с Ильичем. Так было в дни радости и в горькие, особо трудные для меня годы.
Ленин... Когда становилось совсем невмоготу, одно это имя согревало, вновь будило надежду, веру в торжество нашего справедливого дела, в чистоту знамени революции.
И теперь, когда я смотрю на снимок, на знакомые лица, до мельчайших подробностей восстанавливаются далекие дни в Кремле. Вижу улыбку Ильича, слышу его голос.
Ленин... Каждая встреча с ним как бы всего перепахивала, на долгие годы давала заряд энергии, оптимизма, нестареющей молодости.
Именно этого мне хочется пожелать на прощание и тебе, дорогой читатель.
Никогда не стареть душой, по-ленински сохранять юную прямоту, смелость, жизнерадостность. Работать — без брака, дружить — без расчета, любить — без измены, преодолевать свои недостатки — без сожалений. Бороться за свои убеждения, за дело нашей партии, дело Ленина — не страшась ничего, до последнего вздоха.