Трое на фотографии

...Старинное трюмо или «задник с колоннами». Нас трое на фотографии. Не по летам серьезные лица. Слева направо: Семенов, Ванюков и автор этих строк — старшие групп по охране VI съезда партии, «два Петра и один Василий», как нас тогда называли.

Было так.

Днем, когда делегаты накануне заключительного заседания 3(16) августа разошлись на обед, меня разыскал сияющий Ванюков.

— Пошли, Гренадер, фотографироваться.

Петя Ванюков — мой хороший товарищ. В 1916 году его, тогда рабочего «Розенкранца», тоже арестовали за революционную пропаганду. Сидели мы с ним в одной камере военной тюрьмы, попали в один дисциплинарный батальон — только в разные роты. И второй наш срок — уже при Керенском — мы тоже отсидели вместе в Петропавловке. [235]

В жизния я редко встречал более веселого, бескорыстного человека, чем Ванюнов. Из тех, кому для себя, кроме чисто вымытой сорочки, действительно ничего не надо было. На его лице спокойной мягкой улыбкой светились глава, вызывающие ответное доверие даже у тех, кто встречался с ним впервые.

— Слышь, браток, а ведь я тебя где-то видел, — как-то спросил его пожилой солдат с обветренным суровым лицом, — не на румынском ли фронте?

Другие часто «узнавали» в нем «земляка» и весьма огорчались, получив отрицательный ответ. Давались эти ответы моему товарищу нелегко. Ванюков — такой уж у него был характер — не любил огорчать других. Да будь его воля, он бы охотно всех добрых людей признал земляками.

«Узнавали» его не случайно. Такие, как Ванюнов, чем-то неуловимо похожи друг на друга — готовностью поделиться, неистребимой открытостью, предельной искренностью, что ли.

К таким людям тянется стар и млад. Они всегда отдают больше, чем берут. Себе — последний кусок. На фронте, раненные, они всегда ждут перевязки в последнюю очередь. И первыми поднимаются в атаку, первыми — совсем не думая о себе — закроют грудью товарища.

Таким был — я в этом убеждался не раз — Петя Ванюков.

Любил хорошую шутку, меткое слово.

— Батюшка Питер, — сыпал скороговоркой, — бока нам вытер, братцы заводы унесли годы, а, — тут он делал паузу, изображая в стельку пьяного мастерового, — матушка канава совсем доконала.

Дождь, зной, стужа, тюремная камера — а ему все нипочем, как тому солдату, которого и огонь прокаляет, и дождь промывает, ветер продувает, мороз прожигает, а он все такой же бывает.

По дороге Ванюков рассказал, что у него появился знакомый фотограф — занятный старичок.

У входа в ателье на старом Нарвском рынке нас уже ждал Семенов, внешне — полная противоположность Ванюкову. Был он на вид суров, неразговорчив. И только тот, кто делил с ним хлеб-соль, знал, что это за преданная, верная душа.

На наш звонок дверь открыл маленький, сухонький [236] старичок в полотняной толстовке с огромными карманами. Глаза из-под стекол пенсне поблескивали весело, приветливо.

— Здравствуйте, Петя. Добро пожаловать, молодые люди. Мы уже о вас наслышаны. Это я, грешный, вашего друга уговорил привести вас сюда.

Он говорил, картавя, с южным акцентом, нараспев выговаривая слова.

В крохотной боковушке («мой кабинет»), прилепившейся к большой комнате, где стоял деревянный ящик на треноге, хозяин, узнав, что мы только что с дежурства, усадил нас за маленький столик, угостил черными сухарями и янтарно-золотистым чаем, настоянным на каких-то травах. На стене напротив я заметил портрет юноши в студенческой тужурке. Высокий, чистый лоб и уходящие в себя печальные, вопрошающие глаза. Старый фотограф перехватил мой взгляд, заговорил с какой-то потаенной болью и гордостью.

— Это Яков. Мой единственный. Моя кровинка. Я хотел, чтобы сын мой стал доктором. Вы думаете — это было просто, бедному еврею при старом режиме стать доктором? Я делал невозможное. Отказывал себе во всем. А мои клиенты... Вы знаете, что такое портрет? Нет, молодые люди, вы не знаете, что такое портрет. К тебе приходит человек, у него неприятности, неудачная любовь, не пишется роман, букет болячек. Он хмур и зол. Но ты-то, повидавший на своем веку тысячу лиц, знаешь: человек лучше, добрее, чем он кажется и даже хочет казаться. И ты беседуешь с ним: о погоде, о Горьком, о божественной Ермоловой и Гришке Распутине. Рассказываешь анекдоты: хоть шуткой, хоть смехом, да было бы дело с успехом. И все ждешь, ждешь, пока в нем, в твоем клиенте, не раскроется главное, настоящее — душа.

Будет час, да не будет нас, и вместе с добрыми делами для других — не для себя мы рождаемся — останется портрет. А значит, и человек. Хотя все люди, да не все — человеки. Ох, не все человеки. Одним словом, не зря я походил в учениках у знаменитого Недешева{107}. Кое-чему научился. Были у меня, молодые люди, влиятельные клиенты: писатели, сенаторы, адвокаты. За себя я ни [237] у кого никогда ничего не просил, но за Якова... Все свои хлопоты я скрывал от него: Яков не потерпел бы — гордый. Он кончил гимназию с золотой медалью — голова! Поступил в университет. И — ушел. Куда вы думаете? В ре-во-лю-цию! А революцию, вам ли говорить об этом, молодые люди, кушают с кровью, со звоном кандальным. И он тоже зазвенел кандалами, мой Яков. Угнали его, куда телят не гонят — куда-то за Енисей. Вот уже второй год молчит. Вы не знаете, почему он молчит, мой мальчик — ведь уже нет царя, почему не едет?

Мы как могли стали успокаивать старика. Почта, мол, работает с перебоями. Да и занят человек, делает революцию.

— Вот-вот, — оживился фотограф, — я тоже так думаю и не теряю надежды. Человек без надежды — уже не человек, а так себе, тень, охапка пустяков. В тюрьме, когда я пришел к моему сыну проститься перед Сибирью, — знаете, что он мне сказал, мой Яков? «Ты, папа, хотел, чтобы я стал доктором. И я им стану. Но хочу лечить не болезни, а их причины, не отдельных людей, а наш старый больной мир. Чтобы не было богатых и бедных, а были люди-братья. Чтобы рыбам — вода, птицам — воздух, а человеку, если он трудится, — вся земля».

Продолжая свой рассказ, старый фотограф усаживал нас и так, и этак, добивался, как он говорил, от каждого лица — истины. А от платы наотрез отказался:

— Разве мой Яков вам не брат, не товарищ? Вы делаете мне честь, молодые люди. Разве вы — не частица революции, не плоть и кровь ее? Я думаю: он был бы мною сегодня доволен, мой Яков.

...Трое на одной фотографии... Упрямый подбородок... Аккуратный пробор... Плотно сжатые губы. Смотрят на меня из семнадцатого года два Петра и Василий — моя тревожная, прекрасная молодость, миг, запечатленный старым фотографом-философом.

Расскажу о том, как сложились судьбы моих товарищей из группы по охране В. И. Ленина, ЦК и VI съезда, снятых на этой фотографии.

Петр Ванюков в дни Октября вместе со своей сотней брал Зимний. В первые годы Советской власти занимал ряд ответственных должностей, работал в Москве, Петрограде, в других городах. Погиб в 1937 году.

Петр Семенов — унтер-офицер Волынского полка, кавалер двух Георгиевских крестов, член полкового комитета. [238] В дни Октября был со своим Волынским полком. На первом советском фронте, когда полк под Пулковскими высотами дрогнул, побежал, Семенов вместе с поручиком Григорьевым — будущим моим комбригом (о нем я уже говорил в книге) остановил полк, повернул его против наступающих казачьих цепей генерала Краснова. Потом мы встретились с ним на курсах в Смольном. Я даже запомнил номера наших удостоверений: у него 241, у меня — 242. На станции Дно Семенова назначили комиссаром полка. Полк его участвовал в боях под Псковом. Погиб наш товарищ под Иркутском в 1919 году комиссаром бригады.

Частица революции...

А ведь не ошибся в нас старый фотограф.