Как я попал в анархисты

...Стоял на редкость для Петрограда солнечный июньский день. Нас было трое: Федоров, Семенюк и я. Подходим к Троицкому мосту — митинг. Собралось человек сто, если не больше. Слушают оратора. Тот, в студенческой [144] фуражке, прилепился к фонарному столбу, словно акробат. Одной рукой обнимает столб, а свободной размахивает. Захлебываясь, не выкрикивает, а, казалось, выплевывает слова: пломбированный вагон, золото... Ленин...

Знакомая песенка. Надо сказать, что дикая травля Ильича началась уже в первые дни его приезда.

«Нас пропустили, встретили здесь бешеной травлей... Атмосфера здесь — бешеная травля буржуазии против нас. Среди рабочих и солдат сочувствие»{58}, — сообщает 12(25) апреля в письме В. А. Карпинскому в Женеву В. И. Ленин.

В тот же день Ленин пишет членам зарубежного представительства ЦК РСДРП (б) в Стокгольм. «Буржуазия (+Плеханов) бешено травят нас за проезд через Германию. Пытаются натравить солдат. Пока не удается: есть сторонники и верные... Бешеная травля нас за то, что мы против «единства», а массы за объединение всех социал-демократов. Мы против...

Положение архисложное, архиинтересное»{59}.

Бешеная травля... «Правда» в апреле, обращаясь с воззванием «Против погромщиков» к рабочим, солдатам и всему населению Петрограда, разоблачала гнусную, клеветническую, погромную агитацию против нашей партии, против товарища Ленина. «Мы, — писала «Правда», — имеем ряд сообщений не только устных, но и письменных об угрозах насилием, бомбой и пр.»{60}.

Статьи в буржуазных газетах прямо и косвенно подстрекали к убийству В. И. Ленина, разгрому «Правды», действовали в те дни и сотни контрреволюционных агитаторов. В июне обстановка еще больше накалилась. Именно в те дни Лига борьбы с большевизмом, объединяющая в «братском союзе» многих деятелей помещичье-капиталистической Государственной думы и самых махровых черносотенцев-громил, приняла секретное постановление, которое стало известно уже после Октября. Вот что оно гласило.

«Постановление № 9, 18 июня 1917 г. Лига борьбы с большевизмом и анархией, рассмотрев дело о Ленине (Ульянове) № 2 1917 г. и дело о газете «Правда» (№ 4, 1917 г.), нашла, что как и Ленин, так и газета «Правда» поставили своей целью создание в России анархии и стремятся [145] к тому, чтобы вызвать гражданскую войну. Находя виновность Ленина и газеты «Правда» вполне доказанной... Лига большинством голосов постановляет:

1) Ульянова, именующего себя Лениным, лишить жизни.

2) Типографию газеты «Правда» взорвать...»{61}. Контрреволюционеры отнюдь не ограничивались одними угрозами.

Нарастающая злоба, атмосфера ненависти к большевикам, к «Его величеству Пролетарию Всероссийскому» особенно ощущалась нами на Невском.

За несколько послефевральских месяцев чопорный, праздный, самодовольный баловень-красавец Невский несколько раз менял свой привычный облик.

В первые недели «свободы» он, сбросив свой напудренный парик, согнав с тротуаров малиновый звон шпор и шелест шелков, как-то вдруг из белого стал если не красным, то розовым. Исчезли на Невском, сдутые ветром революции, бодрые рысаки, коляски на резиновых шинах, бакенбарды вельмож и шлейфы красавиц, неприступные городовые с застывшими лицами истуканов, толстозадые дворники с бляхами. Вместо всего этого — серые пиджаки, рабочие кепи, серо-зеленые шинели, красные банты, знамена.

Невский — неумытый, непричесанный, но как никогда оживленный, веселый, всем доступный и дерзкий.

Вспоминается такой эпизод. В Екатерининском сквере — чугунная Екатерина в буклях. Стоит себе на привычном месте матушка-императрица. В руках — красный флаг, а лицо, как оспой, густо обсыпано птичьим пометом. Полная свобода — городским голубям и воробьям. Вокруг памятника — шелуха, тоже примета послефевральского Невского: тяжелый шаг солдатских сапог и хруст семечек. Это рабочая застава, село надвинулись, захлестнули Невский. Крестьянин на Невском. Но не в лаптях, не просителем, а в солдатской шинели, матросском бушлате, не выпускающий из рук винтовку. Он страстно митингует, слушает. И большевиков, и эсеров, и кадетов. И думает. И грозно хмурится, и смеется до колик у памятника некогда грозной царицы.

Я спешил с каким-то поручением, но взрывающийся хохот толпы остановил и меня. [146]

Молодой чубатый парень, забравшись на памятник, сыпал скороговоркой про царя Николашку, жену его Сашку, как они по воду ходили, щи из крови варили, бедных не любили, богатых дарили.

Таким был Невский в апреле, мае, но вскоре словно повеяло ледяным ветром с Финского залива.

На Невском под солдатской бескозыркой, под мягкой шляпой все чаще можно было встретить переодетых золотопогонников (мы узнавали их по выправке), жандармских офицеров. Снова появились разодетые кокотки в мехах, юркие биржевики («Продаю — покупаю», «Даю керенки — беру Николаевки»), подозрительные личности с «тросточками» особого свойства (свинцовые головки, острые наконечники). Все смешалось: брюки цвета сливочного мороженого, монокли, гетры, галифе, красные казачьи лампасы, монархисты, кадеты, георгиевские кавалеры.

И глаза-кинжалы, настороженность, а то и враждебность, нескрываемая ненависть, когда на Невский вступали рабочие в рваных сапогах, в брезентовых робах, испещренных дырочками от брызг расплавленного металла, женщины — в ситцевых платочках, в козловых башмаках с ушками. Словно не было мартовского «братания», поцелуев, объятий. Невский не по дням, а по часам все больше становился барометром контрреволюции. Другие пошли разговоры, речи.

— Войну до победного конца!

— Тех, кто против войны, против наступления, надо арестовывать, как германских шпионов, судить по законам военного времени. Они — враги революции.

— Давить их, гадов! Всех во дворце Кшесинской!

— Пломбированные предатели, христопродавцы!

От словесных угроз враги все чаще переходили к делу. То Невский, то Мехоношин, предупреждая о возможных провокациях («Бдительность. И еще раз — бдительность»), информировали нас, старших групп по охране ЦК, ПК, Ленина:

— Вчера на Морской был избит до полусмерти один наш товарищ.

— На Невском, Литейном, на Троицком участились случаи контрреволюционного самосуда над нашими агитаторами, красногвардейцами, разносчиками «Правды», «Солдатской правды»...

Мы знали, как это обычно делалось. Чаще всего самосуды [147] устраивались под видом расправы с «карманным вором».

«Спектакли» в разных местах разыгрывались по одному и тому же сценарию. Крик: «Он у меня бумажник вытащил!» И тут же, словно из-под земли, появляются какие-то парни, заранее подкупленные наемные убийцы из уголовного мира или фанатики-добровольцы. Прибежишь на помощь — никого. А наш товарищ лежит неподвижно, истекая кровью.

По совету старших товарищей, опытных подпольщиков, мы обычно ходили на задание группой.

В июньский полдень, когда случилась эта история, мы тоже возвращались с задания группой, втроем.

Подходим к митингующим.

Спрашиваю у солдата-фронтовика:

— О чем разговор?

— О чем? О чем? Гутарят: Ленин от самого кайзера десять пудов золота заполучил. Мол, я тебе золотишко, а ты против войны и революции выступай.

Федоров, сам из матросов, характер — кипяток, хвать солдата за грудки, встряхнул, спрашивает:

— А ты, простота, так и поверил?

Солдатик — за винтовку. Лицо его, лукавое, веснушчатое, вмиг посуровело:

— Не тронь, матрос! Це дило треба розжуваты. Якось сами розберемось, хто бреше, а хто правду каже.

Мы поближе к оратору — одно и тоже мелет Емеля. Терпеть невмоготу. Схватили мы его за ноги, деликатненько так на землю опустили.

— Иди, — говорим, — господин хороший, не оглядывайся. Впредь ври, да знай меру.

«Студент» — в амбицию.

— У нас, — кричит, — свобода! Я, — говорит, — жаловаться буду.

Одним словом, помяли мы маленько оратора. Отвели душу за все, что пришлось пережить в последние дни, за провокации, за «шпионов».

На следующий день прихожу в ЦК, в особняк Кшесинской.

Дни Ленина в апреле — июле не походили один на другой. Но одна общая особенность бросалась в глаза. День Ленина — вождя партии, редактора «Правды» — начинался с чтения огромного количества газет всевозможных направлений и толков. Читал очень быстро. Меня [148] всегда удивляло, как может один человек за какие-нибудь полчаса перечитать, переварить целую газетную гору.

Случилось так, что мозг партии, оба его штабных пункта — Центральный Комитет и «Правда» — расположились в центре аристократического, буржуазного Петербурга: ЦК — у самого въезда в Каменноостровский проспект, сплошь застроенный особняками богачей; редакция «Правды» — рядом с Невским, на набережной реки Мойки, по соседству с домом Волконских, больше известном в народе как дом Пушкина. В этом доме жил последние годы и умер смертельно раненный на дуэли поэт. Дом, где 5 марта 1917 года «Правда» пережила свое второе рождение, стоит и ныне. Не очень приметный, он острым своим углом чем-то напоминает нос корабля, рассекающий волны. На 3-м и 4-м этажах сдавались комнаты (меблированный дом «Бристоль»).

Вход в типографию (я раза три ходил туда по поручению Невского) был с Волынского переулка. На первом этаже под старой вывеской «Сельский вестник» — контора «Правды», на втором этаже — редакция. В комнате побольше — секретариат. В проходной комнатушке сбоку — кабинет Ленина-редактора. Здесь он уединялся, когда работал над очередной статьей, принимал посетителей. Я знаю об этом и по личным наблюдениям, но больше со слов старого правдиста К. С. Еремеева — дяди Кости. Летом 1917 года и попозже, в дни Октября, я близко узнал и крепко полюбил этого человека. К слову, именно ему, дяде Косте, «Правда» обязана своим появлением на Мойке, 32, в столь близком соседстве с Невским проспектом и Зимним дворцом.

Было так. Сразу после февральских событий Русское Бюро ЦК РСДРП (б) приняло решение: возобновить выпуск «Правды».

4 марта дядя Костя (я не раз слышал от него эту историю) явился с группой революционных солдат в дом, где тогда помещалась типография и контора правительственного верноподданнического «Сельского вестника». Первый номер воскресной «Правды» вышел на следующее утро 100-тысячным тиражом после трехлетнего перерыва.

Немалую роль сыграли тут решительность Еремеева и активная поддержка типографских рабочих.

5 апреля к обязанностям редактора газеты приступил В. И. Ленин. Рабочий день Ленина строился примерно так. Первую половину дня он проводил в особняке Кшесинской. [149] Вторую, если не было экстренных заседаний, митингов, — в редакции «Правды».

На набережной Мойки Ленин обычно, по словам того же дяди Кости, засиживался допоздна. Зато утром в ЦК, как я мог наблюдать, приходил попозже.

С пачкой газет смело переступаю порог. Уверен: в знакомой комнате с выходом на балкон никого нет. И тут же, к удивлению, слышу:

— Товарищ Васильев?! Заходите, заходите. Вас-то мне и надо.

Рядом с Лениным — Подвойский. Владимир Ильич посматривает на меня с этакой лукавой смешинкой:

— А правду говорят, товарищ Васильев, что вы вступили в партию анархистов?

Я опешил. Чего-чего, а такого не ожидал.

— Как же так, Владимир Ильич! Кто мог на меня такую напраслину возвести? С анархистами дел никаких не имел, их программу и действия не разделял и не разделяю.

— А как прикажете, товарищ Васильев, расценивать вчерашний случай у Троицкого? Им, видите ли, — повернулся Владимир Ильич к Н. И. Подвойскому, — не понравился оратор. И они попросту стащили его с трибуны, чуть ли не самосуд устроили.

— Какая, — говорю, — трибуна?! Обыкновенный фонарный столб. А оратор, товарищ Ленин, такие небылицы нес: невмоготу стало.

— Вот-вот, небылицы... Лгал, клеветал. Что же вы сделали, чтобы разоблачить ложь, восстановить правду? Поддались эмоциям, минутному гневу, прибегли к насилию и оказали партии, нашему общему делу медвежью услугу. Вот вам и анархизм, батенька, чистейшей воды. Убедительно прошу вас, товарищ Васильев, сообщить о нашем разговоре Федорову и Семенюку. Так и передайте: в кулачной защите не нуждаемся...

Тогда я рассказал про солдатика, о его желании самостоятельно во всем разобраться.

— Это хорошо. Всякий гражданин, — заметил Владимир Ильич, — вправе и обязан требовать расследования любого факта, имеющего общественное значение. Враг, сознательно и преднамеренно распространяющий ложь и гнусную клевету, — одно; солдат, стремящийся разобраться во всем, узнать истину, — другое. Чем больше людей узнает настоящие обстоятельства проезда русских политэмигрантов [150] через Германию, тем лучше для революции, тем скорее потеряет свою силу, свое влияние на массы поток грязной лжи, мутной клеветы и погромной агитации. Так и передайте товарищам.