В Михайловском манеже

Если Измайловские казармы встретили Ильича, как уже отмечалось, доброжелательным ожиданием, стремлением выслушать, разобраться, понять, то совсем в другой обстановке проходило выступление Ильича перед солдатами и матросами несколько дней спустя — 15 апреля.

...Второй день шла Петроградская общегородская партийная конференция. В 11 часов утра меня вызвал в «Военку» Мехоношин, предложил собрать всех свободных в эту минуту людей и немедленно выехать в Михайловский манеж. Набралось нас человек девятнадцать. Мехоношин в присутствии всей группы объяснил обстановку и предстоящую задачу. [128]

На конференцию, сказал он, пришли солдаты Броневого дивизиона с требованием, чтобы перед их товарищами выступил Ленин.

Напрасно делегатам объясняли, что сейчас идет конференция, что товарищ Ленин, заседая в президиуме, уйти не может. Солдаты упрямо стояли на своем: подавай им Ленина, и точка.

Мехоношин сказал, что вопрос о том, выступит ли Владимир Ильич на митинге, решается. Оборончески настроенная, судя по делегатам, солдатская масса все еще остается грозной загадкой. Отпускать Ленина в бушующую толпу вооруженных и крайне возбужденных людей очень опасно. Возможно, поедут другие товарищи, скорее всего Невский. Как бы ни было, группе надо быть там. Моя задача — прибыть к Михайловскому манежу, встретить ораторов и обеспечить им охрану.

Манеж к нашему приезду был уже переполнен солдатами и матросами. Митинг в полном разгаре. Многотысячная толпа возбуждена. До прибытия Невского я решил людей в манеж не вводить. К счастью, встретил знакомых ребят из «Военки». С их помощью удалось за счет надежных солдат из присутствовавших на митинге довести состав группы человек до 50. И все же не переставал повторять про себя: «Хоть бы Ленин не приехал».

О том, что произошло дальше, рассказывает в своих воспоминаниях В. И. Невский, признанный к тому времени кумир армии, по долгу одного из руководителей «Военки» обязанный присутствовать на всех крупных солдатских митингах:

«Подходя к Михайловскому манежу, я заметил несколько своих солдат и матросов, ожидавших меня у входа.

— Ну что? — спросил я.

— Да что, — ответил молодой солдатик Гренадерского полка, член нашей военной организации, — просто беда. Как с ума сошли! Благим матом орут, подай им Ленина, да и шабаш! А вы сами знаете, митинг не наш, председатель — какой-то кадет, настроение к нам враждебное... Будет Ленин?

Когда я ответил, что Ленин занят и что вместо него приедет Каменев, солдатик облегченно вздохнул:

— Вот и хорошо...

— Много ли здесь наших? — спросил я. [129]

— Да человек двадцать»{56}.

«Солдатик Гренадерского полка» был я. Владимир Иванович, с легкой руки Мехоношина, упорно называл меня Гренадером.

Оценив обстановку, В. И. Невский дал указание: десять человек пусть держатся поближе к нему, остальным занять различные пункты в манеже.

Мы стали пробиваться к трибуне. «Моя солдатская куртка, — вспоминает В. И. Невский, — позволяла мне сливаться с массой, а молодые руки и плечи моего безусого спутника (усы для солидности я завел три года спустя, уже став комиссаром бригады. — В. В.) позволили, хотя и с большим трудом, пробраться к трибуне»{57}.

Впереди шел боец нашей группы Лямзин — богатырского сложения. Мы вдвоем локтями прокладывали дорогу. За нами, как за ледоколами, шли Невский и остальные бойцы группы.

Наконец мы у цели. В президиуме сидели представители соглашательских партий, кадеты и даже анархисты. На трибуне ораторствовал невысокого роста господия. Говорил о патриотизме, призывал хранить верность союзникам, вместе с ними громить войска кайзера. Слушали его плохо. Манеж по-прежнему гудел, как встревоженный улей.

Незадачливого оратора сменил эсер Борис Савинков.

Буржуазная печать в те дни широко рекламировала его как «героя революции». Я видел Савинкова впервые и, должен признаться, был разочарован: какой-то нескладный, в предлинном пальто английского покроя. И такая же несобранность мыслей. Совершенно не в унисон настроению толпы, с бухты-барахты он предложил почтить память революционеров-террористов, которые отдали свою жизнь в борьбе с царизмом. Это было настолько неожиданным и не к месту, что «Вы жертвою пали» солдаты пропели недружно, кое-как.

И тут многотысячную толпу будто кто-то подстегнул. Со всех концов раздались неистовые крики: «Ленина давайте, Ленина! Изменников и предателей сюда! Требуем отчета от них!»

Господин в котелке снова поднялся на трибуну. Призывая народ успокоиться, сказал, что за Лениным посланы [130] люди, и призвал толпу внимательно выслушать Савинкова — «великого героя революции». Вначале, пока Савинков склонял на все лады Ленина, большевиков, его слушали. Но вот он стал, как предыдущий оратор, призывать к защите отечества, к войне до победного конца, и толпа загудела: «Долой! Сам иди воевать!» Савинкову не дали закончить речь, буквально стащили его с трибуны. А к ней уже пробирался следующий оратор — Невский. Он подал в президиум записку с просьбой зависать его на выступление.

Толпа вооруженных солдат, раздраженных, хмурых, продолжала шуметь, кричать. Трудно было сказать, за кем она пойдет, как поведет себя. И я еще раз подумал: как хорошо, что Ленин на этот раз не приедет. Одно было видно: толпа крайне враждебно настроена к нам. «Предатели, шпионы, изменники!» — неслось со всех сторон в адрес Ленина, большевиков. Вдруг я услышал возбужденный голос Владимира Ивановича и еще чей-то знакомый голос. Оборачиваюсь — и не верю своим глазам: рядом с нами стоит... Ильич и уговаривает Невского пойти в президиум и записать для выступления его, Ленина, вместо себя. Лицо Ильича сияло довольной улыбкой: дескать, не пускали, а я тут. Эту сцену заметили наши ребята из группы охраны и двинулись к нам. Несмотря на энергичные возражения Невского, Ленин продолжал теснить его к трибуне. Вот они оба на помосте. Вслед за ними удалось проскочить мне и Артузову. Впоследствии видный чекист, один из ближайших помощников Дзержинского, он непосредственно занимался операцией «Трест» и поимкой Савинкова.

Ленин был в плаще пепельно-серого цвета — ни до, ни после я такого плаща на нем не видел, — в кепке, плотно надвинутой на лоб. Перед выступлением он снял в плащ, и кепку. Я поймал их буквально на лету. Невский не успел даже слова сказать председателю, как один из членов президиума не без злорадства прокричал: «Товарищи! Граждане! Здесь Ленин! Он просит слова». Последнее толпа вряд ли услышала. Все утонуло в неистовых выкриках: «Дать, дать! Изменник! Предатель! Позор! Позор! Дать! Слово ему! Ленин! Ле-нин!» Казалось, вся ненависть, озлобление, обиды этой массы людей в серых шинелях и черных бушлатах — все, порожденное войной и бесправием, сейчас вылилось на Ленина. Нас охватил страх за жизнь Владимира Ильича. Мы [131] готовы были выскочить вперед, заслонить его грудью от разъяренной толпы. Прошло шесть десятилетий, но и теперь мороз проходит по спине, когда вспоминаю те минуты.

Ленин на трибуне. Поднял руку, и толпа несколько успокоилась. Но вдруг раздался чей-то голос: «Это что еще за фигура?» Владимир Ильич спокойно ответил: «Я — Ленин».

«Я — Ленин». Эти два слова и то, как они были произнесены, произвели на толпу не поддающееся описанию гипнотизирующее действие. Настала напряженная тишина. Все взоры снова обратились к трибуне. Владимир Ильич повторил: «Товарищи, я — Ленин». А солдаты и матросы, только что бросавшие в него обидные, злые слова-глыбы, слова-булыжники, смотрели на Ильича словно завороженные. В такой вот жутковатой тишине он начал свою речь.

По времени она длилась недолго — полчаса, не больше. Прошли первые минуты. Слушают. И молчание уже не то: не гробовое, не мертвое. Словно какая-то непонятная, могучая сила укротила, подчинила себе, ввела в разумное русло дикую стихию.

А между тем слова были так необычайно просты, так обыденны, лишены какой-либо красивости. Ильич не выговаривал, не упрекал, но и не льстил толпе, не заманивал ее ловким оборотом речи, не давал отдохнуть шуткой.

Спокойно, доверительно, словно и не было этой бури, будто не окатывали его только что волны озлобления, говорил он о том, кто, почему, в чем обвиняет большевизме, «изменников народного дела, свободы», и чего они хотят на самом деле.

Начал он примерно так:

— Товарищи солдаты и матросы. Тут называли меня и моих товарищей шпионами, нас, большевиков, обвиняют в измене. Но ведь в Россию мы возвращались вместе с представителями партии меньшевиков — по одним и тем же визам, ехали через одни и те же страны, на одних и тех же средствах передвижения. Почему же не слышно столь страшных обвинений в адрес меньшевиков?

Владимир Ильич объяснил, кому это выгодно. Почему большевикам-эмигрантам пришлось выбрать дорогу через Германию. Почему до сих пор социалисты, живущие [132] за границей, не могли попасть в Россию. Правительство империалистической Англии, кровно заинтересованное в братоубийственной бойне, не хочет пропускать тех, кто объявил войну войне, кто требует мира. Правительства всех империалистических стран держали в тюрьмах своих социалистов, выступающих против войны. Петроградский Совет заслушал сообщение о проезде через Германию, никакого порицания не вынес. Совет потребовал от Временного правительства принятия экстренных мер для беспрепятственного пропуска всех эмигрантов в Россию.

Владимир Ильич с предельной ясностью обнажил предательскую, соглашательскую политику меньшевиков, эсеров, враждебную народу и революции политику буржуазных партий. Четко изложил нашу большевистскую программу, рассказал, чего хотят и что предлагают большевики. Толпа еще теснее придвинулась к трибуне. Тысячи глаз были устремлены на говорившего. Все затихло. Все слушало. Крикни кто в эту минуту оскорбительное слово в адрес Ильича — и обидчика наверняка растерзали бы на месте.

Ленин окончил свою речь призывом поддерживать не Временное правительство, а Совет рабочих и солдатских депутатов. Толпа не сразу пришла в себя. Несколько секунд длилось гробовое молчание, нам оно показалось угрожающим. Вдруг что-то раскололось, грохнуло обвалом. Крик, рев, стон вырвались словно из одной глотки, из одной груди и затопили манеж.

Толпа рванулась к трибуне. Миг — и Владимир Ильич в руках неистово ревущей, бушующей массы.

Не передать словами, что я пережил в считанные секунды, пока скорее почувствовал, нежели понял: все в порядке. Как лодка в штормовую погоду — то исчезая, то вновь появляясь на гребне волны, Ленин плыл над головами людей к главному выходу. Толпа неохотно расступалась, и боец моей группы Лямзин, снова работая плечом, как тараном, пробивал нам путь. Мы с трудом «отбили» Ильича. Помогли ему сесть в машину. Лицо его показалось мне несколько смущенным, усталым и... счастливым, каким оно обычно бывает у человека после хорошо проделанной работы. Рядом с Лениным сел Невский. В последнюю минуту я успел подать ему плащ и кепку. [133]

Автомобиль медленно катил, набирая скорость. Солдаты бежали следом, выкрикивая: «Ильич, приезжай еще!», «Ленину — ура!» Вдруг откуда ни возьмись посреди улицы появился матрос — гигант двухметрового роста. Встал, широко расставил ноги, держа в левой руке карабин. Какое-то время он с радостной улыбкой смотрел в ту сторону, где в облаках пыли только что скрылось авто. Тут он заменил какого-то солдата-фронтовика, бросился обнимать его, время от времени повторяя: «Слышал, браток, как Ленин говорил? Слышал, браток?!»

Митинг окончился. Солдаты в манеж не шли. После Ленина им уже не хотелось слушать других ораторов. Перебивая друг друга, они вновь и вновь повторяли слова человека, которому удалось так просто и понятно выразить то, что их волновало, чем они жили.

На митинге в Михайловском манеже с особой полнотой открылся бойцовский характер Ильича — трибуна, пропагандиста. Он, как никто, чувствовал настроение, дух аудитории и, постоянно связанный с нею невидимыми нитями, никогда не пасовал перед непониманием, плохо замаскированной или открытой враждебностью, особенно если она шла от людей обманутых, введенных в заблуждение хитросплетением лжи. В такие минуты Ильич, как это было в Михайловском манеже, не только не терялся, но становился еще более собранным, уверенным, я бы сказал, даже веселым. Никогда не забуду его лица — я стоял у самой трибуны, — озаренного улыбкой, мирной и счастливой. Голос, преисполненный веры, волевого нажима, жесты естественные, правда, обнаженная, бьющая прямо в душу, — все это очаровывало слушателей, крепко, с какой-то гипнотической силой брало в плен. Впечатление чего-то неоспоримого, продуманного, очевидного, ясного, идущего от ленинского слова со временем только усиливалось.

Речи В. И. Ленина всегда были разными по форме — в зависимости от того, перед какой аудиторией он выступал. Впрочем, не могу припомнить двух одинаковых выступлений — даже тогда, когда были почти однородные аудитории. Характерны в этом плане речи Ильича на Путиловском заводе 12 мая 1917 года и несколько позже — на Обуховском, о которых я хочу рассказать подробнее. [134]