В Таврическом дворце

...Беломраморный зал. Внимательные лица людей. На трибуне — Ленин. Все: и докладчик, и слушатели — не замечают, что их фотографируют.

Вот солдат, подперев голову рукой, ловит каждое слово Ильича. Его сосед тоже повернулся лицом к Ленину. Он чем-то явно взволнован. Ворот расстегнут. Сидит, так и не сняв с головы лихо сдвинутую набекрень военную фуражку.

Справа от него — еще один солдат. Совсем молодой. Шинель накинута на плечи. В руках какой-то журнал. Молодой солдатик — автор этих строк.

Я очень долго не знал о существовании столь редкого снимка. А несколько лет назад мне его прислал мой давний друг, бывший рабочий петроградского завода «Розенкранц» Павел Семенович Успенский, в первые дни после свержения самодержавия избранный депутатом Петроградского Совета. Он тоже узнал себя: на снимке стоит во втором ряду, позади меня.

...Кто же автор этой фотографии? Почему снимок оставался неизвестным?

Поиски привели меня в Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Оказалось, 43 года отделяют первую публикацию этой фотографии от того дня, когда вездесущий земляк мой, питерский фотограф П. И. Волков, оказался в главном зале Таврического дворца. [4]

П. И. Волков вряд ли осознавал, какое важное историческое событие ему на этот раз удалось запечатлеть. Дома, проявив пленку, он, как потом выяснилось, промыл ее без особого старания. На кадре остались соли фиксажа. Фотография была обречена на гибель.

Шли годы. Изображение слабело. Словно в тумане растворялись лица людей. Время навсегда уносило бесценную реликвию.

Фотограф не запомнил даты съемки. Человек, принесший фотографию в ИМЛ, утверждал, что она была сделана 3 апреля — в день приезда Ленина в Петроград. Эту версию сразу же отвергли: поезд с Ильичем прибыл на Финляндский вокзал ночью, а кадр снимался при дневном свете.

Подняли все сохранившиеся в партархиве позитивы, сделанные самим автором. На одном контрольном, размером 6X9, удалось обнаружить надпись: «С натуры, 4 апреля 1917 года. В. И. Волков».

Началось восстановление редкого снимка. Оно продолжалось около года. О том, как реставраторы подбирали специальный режим съемки, определяли экспозиции, характер пластинок, можно написать целую повесть.

Восстановленный снимок впервые появился в «Известиях» 26 февраля 1960 года. Затем неоднократно публиковался. Но до недавних пор оставался не полностью расшифрованным.

Сравнительно несложным оказалось узнать тех, кто на снимке находится справа от Ленина. На объединительном собрании большевиков и меньшевиков (кстати, последнем «объединительном» в истории нашей партии) присутствовали лидеры меньшевиков. Они занимали места справа от Ленина и отчетливо видны на снимке.

Не до конца расшифрованной оставалась группа слева от Ильича. Наша группа.

Рядом с Лениным — видна только голова — на трибуне А. Е. Васильев. Мой дядя, токарь Путиловского завода, профессиональный революционер, член Петербургского комитета РСДРП (б) и один из партийных организаторов Нарвского района в годы подполья. До революции — 12 арестов, ссылки. С мая 1917 года он председатель заводского комитета путиловцев, а затем и первый красный директор. Слева от меня, в фуражке набекрень, унтер-офицер, кавалер трех Георгиев. С ним — об этом рассказ впереди — связан драматический [5] эпизод во время доклада В. И. Ленина. Позади нас стоят члены полковых комитетов Попов, Успенский; слева от нас сидят Волокушин, Семенюк, Судаков. Впереди стоит мой старший брат Дмитрий, большевик, тоже председатель полкового комитета.

Смотрю на бесконечно родное лицо Ильича, на все еще не остывшее от волнения лицо моего соседа в фуражке набекрень, на лица моих товарищей — и час за часом восстанавливаю незабываемый для меня день 4 апреля 1917 года.

4 апреля 1917 года Ленин в Таврическом дворце выступал дважды: в полдень — на собрании большевиков, участников Всероссийского совещания Советов рабочих и крестьянских депутатов, с докладом, в котором огласил и разъяснил свои Тезисы о задачах революционного пролетариата (Апрельские тезисы); после небольшого перерыва вторично с этим же докладом — на объединительном собрании большевиков и меньшевиков с участием крестьянских депутатов и ряда делегаций с фронта. На втором собрании присутствовал и я.

Накануне произошли следующие события.

Днем 3 апреля вся партийная организация Нарвской заставы собралась в помещении старой Путиловокой церкви, где после Февральской революции обычно проводились собрания, митинги. Пришли и мы, бойцы и командиры районной дружины рабочей милиции.

Выступление очередного оратора было прервано для чрезвычайного сообщения. Его сделал наш путиловец Э. Петерсон (Иван Гайслис), ответственный организатор Нарвского района.

— Только что нам позвонили из Петербургского комитета. Сегодня возвращается из эмиграции товарищ Ленин, непоколебимый борец за социализм.

Зал под церковными сводами загудел. До прихода поезда оставалось всего несколько часов, и собрание решили прервать: надо было оповестить как можно больше людей. А заводы в этот день не работали, газеты не выходили. Собрание поручило Ивану Гайслису организовать путиловскую колонну. Тут же было решено собрать дружину рабочей милиции и поставить в голову колонны, чтобы Ленин видел: его лозунг «Вооружение пролетариата — единственная гарантия!» начинает осуществляться. [6]

Вечером около трех тысяч путиловцев с развернутыми красными знаменами двинулись к Финляндскому вокзалу. Мы, члены районной дружины рабочей милиции, — во главе колонны.

Ночь была темная. Шли с факелами. По дороге к путиловцам стали присоединяться рабочие других заводов — «Треугольника», «Тильманса», Химического.

В первых рядах кто-то громко запел: «Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут...» Звонкий молодой голос подхватил, а за ним и вся колонни: «В бой роковой мы вступили с врагами. Нас еще судьбы безвестные ждут».

Удивительное, незабываемое зрелище. Настроение у всех приподнятое, праздничное. Вот так бы, кажется, с песней, со знаменем в бой с врагами революции! К приходу нашей колонны вся вокзальная площадь была заполнена рабочими, солдатами, матросами. Нашу путиловскую колонну поставили слева от вокзала. По соседству с нами все пространство у самого выхода на площадь из парадных, «царских», комнат вокзала занял броневой дивизион. Рыжеусый, в кожаной куртке солдат-водитель, показывая на свою грозную машину, сказал, улыбаясь: («Вот какую трибуну подготовили мы для товарища Ленина».

В напряженном ожидании многотысячная толпа то замирала, то вновь взрывалась говором, песней, переливами гармошки. На огромных вокзальных часах десять, одиннадцать. Томительно тянулись минуты. Мы, путиловцы, с особым нетерпением ждали приезда Ленина. После Февраля насмотрелись, наслушались всякого. Претендентов на «истинных вождей» революции хватало: Керенский, лидеры меньшевиков, эсеров, кадеты и те щеголяли с огромными красными бантами. Произносились длиннейшие речи, сыпались, как из рога изобилия, обещания, клятвы в верности народу. Случалось, и рабочие попадались в ловко расставленные сети, в паутину словоблудия.

Вдруг кто-то крикнул: «Идет!» Многоголосый шум, звуки военных оркестров прорезал гудок паровоза. На площади все утихло. Не дожидаясь приказа, мы встали по команде «Смирно!». Луч прожектора выхватил из тьмы высоко поднятое над путиловской колонной полотнище: «Привет товарищу Ленину!»

Что происходит на платформе, нам не видно. Только [7] слышно, как оркестры играют «Марсельезу» и гремит мощное «ура». Проходит еще несколько минут. В проеме двери, окруженный соратниками, друзьями, — Ленин. Вот он остановился, взмахнул шляпой, приветствуя рабочих, солдат и матросов революционного Петрограда.

Ленин, такой, каким я увидел его впервые, навсегда запечатлелся в памяти. В лучах прожектора — мощный лоб, энергичный взмах руки, пальто нараспашку. Тут же, у выхода из вокзала, Владимир Ильич произнес свое первое приветствие собравшимся на площади. Это была очень короткая речь. И, может, поэтому мне гак запомнился ее основной смысл: никакого доверия Временному правительству, никакого компромисса с теми, кто пытается свести революцию к сладким речам и посулам. Народу нужен мир, хлеб, земля.

Ленин произносил слова очень понятные мне, рабочему и сыну рабочего, вчерашнему солдату, георгиевскому кавалеру, человеку, который на своей шкуре испытал, что такое война.

Вот он направился в нашу сторону. И вверх полетели шапки, фуражки, бескозырки.

Странное ощущение... Будто все, что произносилось Лениным, уже жило, давно созревало во мне. Пришел человек в пальто с плисовым воротником, лысый, с картавинкой, невысокого роста, и мои же мысли спрессовал в чеканные, литые слова. Ленин закончил призывом, отметающим любые сомнения и колебания: «Да здравствуют социалистическая революция!»

Тут Ленину предложили подняться на броневик. Прожекторы, то словно клинками полосовавшие небо, то скользившие над толпой, сошлись над броневиком, освещая крепкую, коренастую фигуру.

«...Стоя на броневом автомобиле, — писала «Правда» 5 апреля 1917 года, — тов. Ленин приветствовал революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе, указав, что пролетариат всего мира с надеждой смотрит на смелые шага русского пролетариата»{1}.

В отчете «Правды» о приезде В. И. Ленина отразилось общее настроение встречающих, многих ораторов. [8]

В их речах, как писала «Правда», звучали надежда и уверенность в том, что вождь революции, который «ни при каких мрачных условиях не сходил со своей революционной позиции, поведет теперь русский пролетариат смело и твердо по пути дальнейших завоеваний вплоть до социальной революции».

...Столько лет прошло, а перед глазами вновь и вновь оживает эта ночь. Тысячные толпы рабочих, солдат и матросов, знамена, Владимир Ильич на броневике, медленно плывущем во главе этой невиданной за всю историю России демонстрации.

Вслед за броневиком шли рабочие, рота матросов. За ней — наша колонна, а уже за нами все, кто был на площади. «Да здравствует товарищ Ленин!», «Ленину — неутомимому борцу русской революции — привет!» Ликующие возгласы не смолкали на всем пути к бывшему особняку Кшесинской, где помещались Центральный и Петербургский комитеты РСДРП (б). Музыка, звуки «Интернационала», «Варшавянки», гул броневика, прокладывающего путь вперед, — все слилось в торжествующую симфонию революции.

Броневик остановился у самого особняка. Ленин вышел из машины, исчез за дверью. Но никто не собирался уходить. Прибывали все новые и новые колонны.

И вдруг Ленин появился на балконе: снова начался митинг. Еще несколько раз ему пришлось выступать в эту ночь. Он казался мне несколько уставшим. Но в словах его был тот же заряд бодрости, оптимизма.

Только под утро возвращались мы за Нарвскую заставу. «Интернационалом» будили крепко спавших обывателей. Не понимая, что происходит, они выглядывали из окон, сонно потягиваясь, появлялись на балконах. «Ленин приехал! — кричали мы им. — Ленин с нами!» Буржуи захлопывали окна, испуганно задергивали занавески. А во мне все ликовало: Ленин приехал!

Спать в эту ночь не пришлось: делились впечатлениями. Когда утром вышел на улицу, на каждом шагу меня останавливали знакомые путиловцы — из тех, кто не был на Финляндском вокзале. Все расспрашивали, какой он, Ленин, что говорил.

Увидел меня Корчагин — депутат Петросовета первого созыва, обрадовался: [9]

— На ловца и зверь бежит. Пошли, Гренадер{2}, в райком. Нас товарищ Косиор вызывает.

У С. В. Косиора, члена Петербургского комитета партии, мы застали Ивана Газу, Ивана Семенюка. Павел Успенский, насколько мне помнится, присоединился к нам позже. Станислав Викентьевич предложил нам немедленно отправиться в Таврический дворец в распоряжение Подвойского.

Нас ждали. У входа во дворец я увидел Митю, моего старшего брата. Он провел нас к Подвойскому. Прошли в главный зал, гудящий, как улей.

— Рассаживайтесь поближе к председательской трибуне, — распорядился Николай Ильич. — Охраняйте товарища Ленина от возможных эксцессов.

Тут же сидело трое наших товарищей — члены полковых комитетов Измайловского и Петроградского полков. Обрадовались: наших прибыло!

Зал стал заполняться народом.

Большевики — некоторых я знал лично, — до этого заседавшие наверху в помещении своей фракции, разместились в левом секторе думских мест: всего четыре стула и хоры.

Остальные места заняли меньшевики, представители других фракций.

...Зал то гудел, словно улей, то взрывался громким, ожесточенным спором.

И вдруг — тишина. На председательской трибуне появились лидеры Петросовета — Н. Чхеидзе, И. Церетели, Ф. Дан. С ними — В. И. Ленин. Председатель собрания Н. Чхеидзе объявляет основной вопрос повестки дня: «Объединение различных фракций РСДРП (б)».

Сначала выступило несколько меньшевиков.

И вот на трибуне-кафедре невысокий плотный человек с маленькой рыжеватой бородкой. Ленин... Наши — [10] большевики, красногвардейцы — встречают его аплодисментами. Он гасит их энергичным движением руки.

По словам плехановской газеты «Единство», Ленин «произнес большую речь, произведшую несомненную сенсацию». Я бы назвал это не сенсацией, а взрывом бомбы. Доклад Ленина звучал таким диссонансом умильным речам меньшевистских ораторов, что многие присутствовавшие повскакивали со своих мест. Гнев, возмущение, сарказм, насмешки, свистки, злобные выкрики. Ленин говорил: война — продукт империализма, поэтому в отношении к войне не должно быть никаких уступок... Капитализм зашел в тупик, и объективный выход один — социализм... Наша цель — не парламентская республика, а республика Советов... Трудящиеся должны взять в свои руки власть и управлять всеми делами государства.

Вопрос, подчеркивал Владимир Ильич, стоит так. А что, если Совет рабочих и солдатских депутатов станет у власти? Как бы мы поступили, если б были у власти, как бы мы распутали этот «кровавый комок»? Мы бы отказались от всяких аннексий, колоний. Мы ни на минуту не приняли бы стремления разбойничьих правительств Франции и Англии.

С полной откровенностью Владимир Ильич в самом начале речи сказал, что из-за отсутствия времени, необходимых материалов и, главное, свежих наблюдений («всего один рабочий попался мне в поезде») его рассуждения-тезисы будут несколько теоретичными, но, как он полагает, в общем и целом правильными, соответствующими всей политической обстановке в стране и задачам революции.

Какие ядовито-иронические улыбки, саркастические насмешки вызвало это заявление, особенно слова «всего один рабочий» у Чхеидзе, Церетели, Дана. Всем своим обликом, выразительными жестами, в которых сквозили и этакое снисхождение к оратору, и негодование, господа соглашатели подчеркивали, насколько ленинское признание несерьезно, даже смехотворно в их глазах.

Вот сидят они, «вожди» русской демократии, отвоевывающие в переговорах уступку за уступкой у Временного правительства. Что ни день — митинги. Что ни день — речи. Им хлопают солдаты, аплодируют интеллигенты. Их восторженно встречают массы. Им ли не знать, чего хочет народ, что нужно народу. А тут вдруг приезжает эмигрант, годами оторванный от родины, открыто признающий: [11] все его наблюдения в послефевральской России сводятся к разговору с одним рабочим. И он ломает, словно карточный домик, разрушает все то, что они с таким трудом вынашивали, создавали.

— Мы должны найти новую форму работы, мы должны учиться в этом отношении у масс. Революционная война, — говорил Ильич, — продолжается при условии: во-первых, перехода власти в руки пролетариата и беднейшей части крестьянства, во-вторых, отказа от аннексии на деле, в-третьих, разрыва на деле со всеми интересами капитала.

Милюковы и Гудковы говорят, что отказываются от захватов — да разве им можно верить. Я заявляю, что капиталисты говорят неправду. И убеждать их отказаться от захватов — бессмыслица...

Нужна перемена господства класса, нужно низвергнуть капитал. Этого манифестами не сделать.

Довольно поздравлений, пора приступать к делу. От первого этапа революции надо идти ко второму.

Сделана ошибка — в первые дни революции власть не взята в руки пролетариатом и беднейшими слоями крестьянства, когда помешать было некому. Боялись сами себя.

...Нынешнему Временному правительству никакой поддержки быть не должно, его надо разоблачать. ...Наша цель не парламентская республика, а республика Советов рабочих и солдатских депутатов.

Старый Интернационал — интернационал шейдеманов — забыл заветы Маркса и опозорил самое имя социал-демократии. Мы не против государства, нам нужно государство, но не такое, а то, прообраз которого дала Парижская коммуна. Полиция, армия, чиновничество должны быть уничтожены...

К старому вандализму возврата нет. Приходится или умирать годами, или идти к социализму. Надо взять в свои руки власть и практически управлять всеми делами государства. Нельзя откладывать этого до Учредительного собрания... Землей должны распоряжаться Советы батрацких депутатов.

Я наслушался, повторяю, немало речей после Февраля. Наслушался по-своему первоклассных ораторов, знающих, как, чем «зацепить» любую аудиторию.

Один «брал» отлично поставленным голосом, другой — артистическими жестами, третий — неожиданными переходами [12] от серьезного, порой трагического к шутке, анекдоту.

А Ленин? Жесты скупые, ничего от позы, ничего бьющего на эффект. Заметная картавость делает речь его почти «домашней», но в то же время она обладает такой силой убеждения, что не слушать ее нельзя. Главное впечатление — цельность, удивительная слитность слов, жестов. Слова весомо, зримо падают в зал, то притихший, то бурлящий, готовый взорваться.

— Конфискация всех помещичьих земель. Национализация всех земель в стране. Обновление Интернационала. Никаких соглашений с национал-социалистами и «центром».

Почему-то вспомнилось давнее. В селе за Уралом, где вам после ссылки отца пришлось жить несколько лет, я не раз видел, как вслед за плугом сеятель разбрасывает зерна. Шагает по вспаханному полю широко, размеренно, неутомимо. Шаг — бросок. Шаг — бросок. Ни одного лишнего движения. Вот кого на трибуне-кафедре напомнил мне Ильич.

...Инцидент, о котором я хочу здесь рассказать, произошел, когда Ленин, заговорив о мире, дважды одобрительно упомянул слово «братание». И тут я увидел, как со своего места сорвался и стремительно шагнул к трибуне незнакомый унтер-офицер, кавалер трех Георгиев. Истерически выкрикивая: «Постой, погоди!», он остановился у самой трибуны.

— Ты кто такой? С кем предлагаешь брататься?! Видать, на фронте не был! Вшей в окопах не кормил! Я дважды раненный! Я тебе, господин хороший, покажу братание!

Тут мы с Семенюком и солдатом-измайловцем Волокушиным подбежали к унтер-офицеру. Втроем еле угомонили его, усадили рядом с собой. Он так и просидел, до конца собрания в фуражке (таким и заснял его фотограф), то и дело что-то выкрикивая. Зашумели и другие делегаты-фронтовики:

— Правильно, браток! За что воевали?!

Председатель собрания Н. С. Чхеидзе, не скрывая ехидной ухмылки, принялся было призывать зал к порядку. Но тут на помощь моему неспокойному соседу неожиданно пришел Ильич. [13]

Положение товарища Ленива в эти минуты казалось мне весьма и весьма трудным, незавидным. Одно дело — меньшевики, открытые идейные противники, другое — такое яростное выступление человека оттуда, из окопов.

Инцидент этот мне хорошо запомнился, но все мои попытки найти подтверждение ему в выступлениях и статьях Ильича, в прессе тех лет, в воспоминаниях долго были бесплодными. Помог счастливый случай — знакомство с книгой одного из ближайших соратников Владимира Ильича В. Д. Бонч-Бруевича «Воспоминания о Ленине».

В. Д. Бонч-Бруевич пишет:

«Владимир Ильич спокойно, улыбаясь, выждал, когда страсти улягутся.

— Товарищи, — начал он снова, — сейчас товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я прежде всего думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, — а я думаю, что он искренен, — заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос — самый главный. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных и жадных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней мы все должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств к достижению [14] намеченной цели в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю»{3}.

Бесценное свидетельство! Перечитывая вновь в вновь слова Ильича, вижу его улыбку, то ироническую, то согретую сочувствием и любовью.

...Время от времени я бросал взгляд на георгиевского кавалера. Какое борение чувств, какая смена настроений отражались на его обветренном, суровом лице: недоумение («Как же так? С кулаками лез, ругал человека на все заставки, а он же тебя и защищает»), сомнение («Говорить мы все мастера»), колебание, первые проблески доверия («А ведь понимает, насквозь видит наши беды, страдания, душу солдатскую»). Уже не вскакивал, не срывался с места. Внимательно слушал. Как, впрочем, и другие депутаты: солдаты, рабочие, до этого по тем или иным причинам — ,чаще всего из-за недостаточной политической зрелости — примыкавшие к меньшевикам, эсерам, анархистам.

Владимир Ильич говорил слова простые, понятные, о том, что было по-настоящему близко, что волновало и пахаря, и молотобойца, и человека в серой шинели. Говорил, а сосед мой напряженно слушал.

Думается, читателю небезынтересно узнать, как в дальнейшем сложилась судьба унтер-офицера, георгиевского кавалера. В. Д. Бонч-Бруевич называет его «кто-то из особо взвинченных депутатов с фронта».

Этот «кто-то» вскоре стал моим другом. Кравченко — депутат Юго-Западного фронта — принимал участие в работе II Всероссийского съезда Советов, штурмовал Зимний. Затем я надолго потерял его из виду. В начале 1921 года я получил повое назначение на должность комиссара 85-й бригады, квартировавшей в Омске. Приезжаю в 253-й полк знакомиться с личным составом. Остановился у одного из батальонов, выстроенных на плацу. Смотрю, навстречу мне, держа правую руку под козырек, четко, по-уставному отбивая шаг, идет командир в длинной шинели, опоясанный скрипучими новенькими ремнями. Улыбается, как старому знакомому.

— Кравченко?! [15]

— Он самый. Всю гражданку провоевал. Член партии большевиков с тысяча девятьсот девятнадцатого года. А если точнее — с четвертого апреля семнадцатого. Помнишь? Я себя крестником товарища Ленина считаю...

Мы часто потом встречались. По службе (Кравченко мне аттестовали как. храброго, знающего, преданного революции командира) и по дружбе. Погиб красный комбат Кравченко на Алтае поздней осенью 1921 года при подавлении кулацкого мятежа. Погиб настоящим коммунистом.

Небезынтересны и не менее поучительны судьбы других участников исторического собрания в Таврическом дворце, тоже запечатленных на уникальном снимке. Антон Ефимович Васильев — активный участник Великого Октября, видный партийный и советский работник. Мой друг Павел Семенович Успенский прошел всю гражданскую войну, много лет посвятил воспитанию рабочей молодежи. Иван Семенюк — комиссар бригады, погиб в 1919-м на Восточном фронте. Судаков — один из самых уважаемых ветеранов Кировского завода. Мой брат Митя погиб вскоре при весьма драматических обстоятельствах. О том, как это произошло, я расскажу позже.

А Чхеидзе, другие лидеры меньшевиков, социалисты-революционеры? Все они — кто раньше, кто позже — оказались в лагере самых оголтелых врагов революции и кончили жизнь и политическую карьеру отщепенцами, в эмиграции. Как бесновались они, когда Ленин под сводами Таврического дворца прямо в лицо назвал их сообщниками капиталистов, империалистов. Что творилось тогда в зале! Кто-то потребовал немедленного удаления Ленина. Церетели презрительно молчал. А Владимир Ильич? Стоял на трибуне, как на капитанском мостике. И рокот возмущения разбивался о его спокойную уверенность, железную логику. И снова — напряженная тишина. Снова уверенно, твердо звучит голос Ильича.

...Ленинские тезисы, две страницы текста и всеобъемлющая программа, четкий план революционного действия. Впечатление от доклада было огромным. Врат Дмитрий, весело поблескивая глазами, все повторял: «Теперь заживем, теперь дело пойдет».

Тезисы в виде статьи «О задачах пролетариата в данной революции» были опубликованы в «Правде» 7 апреля, [16] а 8 апреля в «Правде» появилась статья Каменева, в которой он выступил против «личного мнения товарища Ленина» и заявил, что надо оберегать партию «как от разлагающего влияния революционного оборончества, так и от критики товарища Ленина».

«...Что касается общей схемы товарища Ленина, — писал Каменев, — то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую».

Развернулась свободная партийная дискуссия. Статейка Каменева, однако, оказалась на руку соглашателям. Ее перепечатали в ряде буржуазных и мелкобуржуазных газет.

Тезисы Ленина отвергали то, что еще вчера многими людьми (среди них были и отдельные большевики) считалось единственно правильным.

Теперь все пришло в движение. Нужно было делать выбор: либо соглашаться с Лениным и действовать по-новому, либо скатываться к меньшевикам, соглашателям, врагам революции.

Именно с этого исторического выступления Владимира Ильича, собственно, и начинается преддверие, подготовка Октябрьской революции. Из уст в уста передавались рабочим слова Ленина, прозвучавшие в Таврическом дворце: «Довольно поздравлений, пора приступать к делу».