Глава 3.

Сталинградская эпопея

Мы с Борисом Щитовым ехали на фронт, и, хотя наконец свершилось то, чего мы добивались так долго и так страстно, на душе была тоска: под Москвой немцев разгромили, опыт побеждать уже есть, и вдруг — прорыв, и снова все доведено до катастрофы — враг вышел к Сталинграду. К Волге! Прорвался на полторы тысячи километров в глубь советской территории. Почему? Как это случилось? Много у нас с Борисом возникало вопросов, а ответов на них не было. Даже приблизительных. Одни лишь предположения. Например, мы думали, что недостаточные разведывательные сведения не позволили своевременно сделать необходимые выводы. Плюс невыполнение отдельными командирами задач, которые перед ними ставились. Может быть, все это в комплексе и привело к тому тяжелому состоянию, в котором оказалась страна? Словом, сплошное гадание.

В то время многие, да что там многие — вся страна, подобно двум юным лейтенантам, думала о судьбе Родины. Но ведь сведений было крайне мало. Знали только то, о чем сообщалось в сводках Совинформбюро. Да еще «питались» слухами, а их, как известно, во все времена хватало. Лишь через десять лет, став слушателем Академии имени Фрунзе, я получил возможность представить все реалии трагической картины, сложившейся в 1942 году. [110]

Страна находилась под огромным впечатлением победы под Москвой. Эта победа подняла дух на фронте и в тылу, и очень важно было закрепить позиции наших войск — отобрать у врага инициативу, лишить его возможности привести части в порядок после разгрома. Вот почему военный совет Юго-Западного направления во главе с маршалом С.К. Тимошенко выступил в марте 1942 года с инициативой: подготовить и провести наступательную операцию силами трех фронтов — Брянского, Юго-Западного и Южного. Цель ее — разбить противостоящую группировку противника, выйти на рубеж реки Днепр, захватить несколько плацдармов и закрепиться на них, создав благоприятные условия для дальнейшего развития наступления.

Операция, весьма крупная по размаху, требовала немалых резервов от Ставки, а их в то время не было. План отклонили, тогда военный совет Юго-Западного направления сократил масштабы операции — уже не требовалось больших дополнительных сил и средств. Но и этот вариант в Генеральном штабе не поддержали. Однако под давлением члена военного совета фронта Хрущева маршал Тимошенко все-таки представил еще один вариант. Это был план проведения операции лишь в районе Харькова и только силами одного Юго-Западного фронта. Замысел состоял в следующем: нанести два сходящихся удара, окружить и уничтожить харьковскую группировку врага, освободив город. Ставка согласилась.

Цель и в этом случае все-таки ставилась масштабная, стратегическая. Но план операции таил в себе существенные недостатки. Самое уязвимое его звено — это район, из которого предполагалось нанести главный удар. Речь идет о Барвенковском выступе. Противник стремился ликвидировать его и считал это своей ближайшей задачей в летнем (1942 г.) наступлении. В связи с этим немцы планировали нанести [111] под основание выступа два встречных удара: из района Балаклеи и из района Краматорска; общее направление — на Изюм. Могло ли это оставаться неизвестным командованию Юго-Западного фронта, тем более — главкому направления? Вряд ли. Допустим, разведывательные данные на этот счет отсутствовали, но обычным аналитическим путем (одним взглядом на конфигурацию фронта) можно было сделать вывод о судьбе Барвенковского выступа, т.е. представить, как может в этом случае поступить противник.

12 мая 1942-го Юго-Западный фронт перешел в наступление, не предусмотрев контрмеры по парированию ударов на своих флангах. За три дня продвинулись на 20–30 километров. Однако, вместо того чтобы развить хоть и слабое, но наступление своих войск вводом в сражение танковых корпусов, фронт продолжал медленно двигаться в прежней группировке. Лишь 17 мая — очень поздно! — были введены танковые корпуса. А противник в это же время нанес два удара под основание Барвенковского выступа.

Военный совет Юго-Западного направления бьет тревогу: чтобы удержать плацдарм, необходимы дополнительные силы! И Ставка выделяет эти силы, но подойти они смогут только 21 мая. Вечером 17 мая генерал A.M. Василевский от имени Генштаба предлагает Ставке остановить наступление Юго-Западного фронта, повернуть все силы против ударов противника по Барвенковскому выступу. Но военный совет Юго-Западного направления настоял, чтобы наступление на Харьков продолжалось. Ставка отклоняет предложение Василевского. Однако 18 мая обстановка резко ухудшается, и Василевский повторяет свое предложение. Лишь 19 мая состоялось решение по этому вопросу. Но уже возникла угроза окружения основных сил Юго-Западного фронта. 23 мая противник взял в кольцо значительные [112] силы — 6-ю, 57-ю армии и армейскую группу генерала Л. Бобкина. Ведя тяжелые бои, наши войска выходили из окружения в очень сложных условиях.

Подведем итоги: в результате просчета военного совета Юго-Западного фронта мы понесли большие потери; Ставка лишилась накопленных за зиму и весну резервов; одновременно на Юго-Западном направлении образовалось весьма мягкое, уязвимое подбрюшье, что таило в себе большие опасности. Советское командование приняло решение перейти к обороне, но противник уже почувствовал слабость этого направления и не замедлил этим воспользоваться.

Несмотря на поражение зимой 1941–1942 годов, командование вермахта летом 1942 года планировало вернуть стратегическую инициативу, разгромить советские войска и завершить войну против СССР в этом же году. Будучи уже не в состоянии наступать на всей линии фронта, оно сделало ставку на захват наиболее богатых сырьем южных областей страны, в первую очередь нефтяных районов Кавказа. Именно здесь на южном крыле советско-германского фронта летом и осенью 1942 года и развернулись основные события. Предпринимая меры для срыва планов противника, советское командование оснащало войска новыми видами вооружения, совершенствовало организационную структуру советских Вооруженных Сил, накапливало стратегические резервы. Но довести до конца перестройку советских войск не удалось.

Верховный Главнокомандующий И.В. Сталин главной задачей советских войск на летне-осеннюю кампанию ставил разгром вермахта и освобождение всей территории страны. Но при этом возможности советских Вооруженных Сил были явно переоценены и задачи оказались невыполнимыми. А с провалом плана Юго-Западного фронта по овладению Харьковом наша армия вообще оказалась в сложном положении. [113]

28 марта 1942 г. в ставке Гитлера на специальном совещании обсуждался план летней военной кампании на Восточном фронте. Присутствовавший на этом совещании генерал Варлимонт впоследствии писал: «...Гитлер, невзирая на постигшие немцев неудачи, вновь возвратился к своей основной идее, которой он придерживался еще в декабре 1940 г. при утверждении плана «Барбаросса». Теперь он снова хотел сосредоточить основные усилия на крайних флангах широко растянутого фронта. Разница состояла лишь в том, что большие потери, которые понесла сухопутная армия и которые не удалось целиком восполнить, вынуждали его ставить перед собой последовательно одну цель за другой, начиная с южного участка, с Кавказа. Москва как цель наступления... пока отпадала». Результаты этого совещания затем были оформлены в «основополагающей директиве» ОКВ № 41, подписанной Гитлером уже 5 апреля 1942 года.

Главная цель, поставленная директивой на лето, заключалась в том, чтобы «окончательно уничтожить оставшиеся еще в распоряжении Советов силы и лишить их важнейших военно-экономических центров». Для этого планировалось, «сохраняя положение на центральном участке, т.е. на московском направлении, на севере взять Ленинград и установить связь на суше с финнами, а на южном фланге фронта осуществить прорыв на Кавказ. В первую очередь все имеющиеся в распоряжении силы сосредоточивались для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожения советских войск западнее Дона, захвата нефтеносных районов Кавказа и перехода через его хребет». И лишь по достижении этих целей германское командование намеревалось, окончательно окружив Ленинград, захватить территории восточнее и западнее его. До начала наступления планировалось улучшить оперативное положение войск, стабилизировать весь [114] фронт и тыловые районы, чтобы высвободить дополнительные силы для главной операции.

К 11 апреля генеральный штаб вермахта на основе директивы № 41 разработал планы ряда последовательных операций на южном крыле Восточного фронта. Это было обусловлено тем, что войска, предназначенные для решения конкретных задач, прибывали постепенно.

Так, первую операцию (условное наименование «Блау» — «Синяя») должна была проводить на воронежском направлении группа «Вейхс». В эту группировку входили 2-я и 4-я танковые армии, которым предстояло нанести удар из района северо-восточнее Курска на Воронеж, а 6-й армии — из района Волчанска на Острогожск.

Вторую операцию — «Клаузевиц» планировалось осуществить силами той же группы и 1-й танковой армии. По замыслу германского командования, 2-я и 4-я танковые армии группы «Вейхс» должны были по достижении Воронежа повернуть на юг и нанести удар на Кантемировку. Одновременно навстречу ей, из района Славянска, будет наступать 1-я танковая армия с целью окружения войск Юго-Западного фронта. После этого предполагалось разделить группу армий «Юг» на самостоятельные группы «А» и «Б», которые должны были развивать наступление на Сталинград и Северный Кавказ. Наступление планировалось начать в середине июня.

Характерно, что разведывательный отдел генерального штаба сухопутных сил вермахта в докладной записке от 28 июня 1942 г. Гитлеру делает вывод, что «оперативная цель летней кампании хотя и будет в основном достигнута, но не приведет... к уничтожению противника перед группой армий «Юг»; группы армий «Центр» и «Юг» не в состоянии проводить операции крупного размаха»; «в течение лета 1942 г. в Советском [115] Союзе не наступит политического и экономического поворота, который имел бы решающее значение для победы».

Далее следовало заключение, что немецкие войска не смогут ослабить Красную Армию до такой степени, чтобы наступил ее военный крах. Но ни Гитлер, ни его генералы из ОКБ не приняли во внимание эти хотя и запоздалые, но трезвые оценки разведки. Некоторые опасения, что в период наступления на юге советские войска могут нанести решительный удар по Смоленску, а это неминуемо поставит в тяжелое положение группу армий «Центр», были отброшены. Генерал Йодль заявил 10 мая, что «он очень сомневается, будто русские имеют для этого достаточно сил и мужества. Фюрер и он полагают, что в связи с немецкой операцией на юге русские силы автоматически будут туда оттянуты».

С целью сокрытия направления главного удара в летней кампании и создания ложного впечатления о подготовке крупного наступления на московском направлении по распоряжению командования вермахта штаб группы армий «Центр» разработал колоссальную дезинформационную операцию под кодовым названием «Кремль». Ее задача была сформулирована в приказе о наступлении на Москву, подписанном 29 мая 1942 г. командующим группой армий «Центр» фельдмаршалом Клюге и начальником штаба генералом Велером: «Разгромить вражеские войска, находящиеся в районе западнее и южнее столицы противника, прочно овладеть территорией вокруг Москвы, окружив город, и тем самым лишить противника возможности оперативного использования этого района».

Бросается в глаза, что совершенно секретный приказ был составлен в 22 экземплярах, в то время как приказы по другим операциям составлялись в 10, максимум в 16 экземплярах. Часть этих документов специально [116] подбрасывали советскому командованию, используя для этого самые различные приемы: «заблудившийся» самолет, убитых немецких офицеров и др.

Для большей убедительности дезинформации в плане этой операции перечислялось много мероприятий, имитирующих подготовку наступления в полосе группы армий «Центр». Проводилась аэрофотосъемка московских оборонительных позиций, окраин города, районов Владимира, Тамбова, Горького, Рыбинска и др. Осуществлялась радиодезинформация, усилилась переброска агентов через линию фронта на западном направлении. Были размножены планы столицы и крупных городов в полосе наступления и с 10 июля разосланы во все штабы, вплоть до полков. Проводились крупные перегруппировки и переброски войск, штабов, командных пунктов и др. По времени эти мероприятия тесно увязывались с подготовкой и осуществлением операции на южном крыле Восточного фронта.

Готовилось к летней кампании и советское командование. Оно восстанавливало израсходованные резервы и боеспособность войск. Прежде всего, восполнялись потери в личном составе, стрелковом вооружении, танках, самолетах, орудиях, минометах, боеприпасах, материально-технических средствах. Приводилась в соответствие с требованиями войны организация войск, критически осмысливался приобретенный боевой опыт.

Благодаря титаническому труду советского народа военная экономика к лету увеличила выпуск вооружения. В войска стало поступать больше новой танковой и авиационной техники, артиллерийского и реактивного оружия, боеприпасов. В тылу страны формировались новые стратегические резервы всех родов войск. До весны они комплектовались преимущественно из новобранцев, сведенных в части и соединения. Теперь [117] же ослабленные дивизии и бригады, сохраняя костяк, обладавший боевым опытом, выводились с фронта на отдых и пополнение. В них вливались свежие, относительно подготовленные маршевые пополнения. В соединениях развертывалась боевая подготовка.

Успехи танковой и артиллерийской промышленности дали возможность Ставке ВГК начать формирование танковых корпусов и армий, оснащая их новейшей по тому времени техникой. Правда, танковые армии по своей структуре напоминали предвоенные ударные объединения, основное предназначение которых — прорыв обороны противника и развитие успеха на направлении главного удара. Наряду с танковыми в них входили стрелковые, кавалерийские соединения и артиллерийские части.

Так постепенно началось приспособление организации войск к наступательным действиям. Наметилась тенденция к укрупнению войсковых формирований. В общевойсковых армиях восстанавливалось корпусное звено управления. В Военно-воздушных силах приступали к созданию воздушных армий, которых к июню 1942 г. стало уже восемь.

В это время советская разведка сообщала действительные данные о развертывании немецкого наступления на южном фланге советско-германского фронта. Но им верили мало. Почему? Да потому что этот вывод в основном опирался на сообщение обер-лейтенанта Харро Шульце-Бойзене, служившего в главном штабе германских ВВС и работавшего на советскую разведку. Как мы знаем, последующее развитие событий подтвердило эти вполне достоверные данные, кроме соображений о повороте немцев вдоль Волги на север и наступления на Москву.

Генеральный штаб Красной Армии, оценивая вероятный характер летних действий противника, сделал вывод о том, что все-таки наибольшего эффекта немцы [118] могут добиться при нанесении удара на участке Брянск, Курск, в направлении на Ряжск и с последующими действиями на Владимир, при одновременном продвижении в сторону Пензы. Большая оперативная емкость этого направления, отсутствие крупных лесных массивов и водных преград вплоть до линии Коломна, Рязань, Моршанск, наличие развитой дорожной сети допускали массированное применение здесь крупных танковых и моторизованных соединений. В случае успеха на этом направлении немцы могли рассечь фронт на две части и охватить Москву с юга и юго-востока, отрезав от нее основные железнодорожные коммуникации. Не исключалась возможность нанесения противником удара и на северокавказском направлении с целью охвата нашего левого фланга, отсечения центра от бакинской нефти, нарушения коммуникаций, проходящих через Иран и обеспечивающих доставку вооружения от союзников. Однако, по мнению Генштаба, он мог носить только второстепенный характер, так как в этом случае большая часть советских войск оставалась бы вне воздействия противника.

Исходя из такой оценки обстановки важнейшими направлениями вероятного действия противника были определены ленинградское, московское, воронежское и донбасско-ростовское. Но предполагалось, что основные события развернутся на московском направлении. Поэтому Генеральный штаб полагал, что важнейшей стратегической задачей на первом этапе летней кампании является удержание районов Ленинграда, Москвы, треугольника Елец, Лиски, Мичуринск и Ростовского района. На этих направлениях и предполагалось сосредоточить основные резервы ВГК. Планом летней кампании предусматривалось на фронте от Мурманска до Ладожского озера вести прочную и одновременно активную оборону. В первой половине мая намечалось [119] ликвидировать демянскую группировку противника, а затем одновременно с Орловской и Харьковской операциями силами Калининского и Западного фронтов с привлечением части войск Северо-Западного фронта осуществить разгром ржевско-вяземско-гжатской группировки немцев.

После овладения районами Вязьмы, Орла и Харькова намечалось провести одновременно две операции: одну с целью разгрома любанско-чудовской группировки врага и деблокады Ленинграда, а другую — по освобождению Донбасса.

Но недооценка противника и переоценка собственных сил обернулись для советских войск новыми подлинными трагедиями. На севере все попытки советского командования прорвать блокаду Ленинграда и ликвидировать демянский котел оказались безрезультатными. Противник удерживал оборону в полуокружении вплоть до весны 1943 г., сковав тем самым значительные силы советских войск — пять армий, из них три — ударные, которые были поставлены в весьма трудное положение. Это также существенно ухудшало возможности советского командования для маневра силами и средствами и использования резервов.

Проведя перегруппировку к лету 1942 г., немцы развернули наступление на двух направлениях — на Воронеж и на юго-восток, в сторону Кавказа. Им не удалось овладеть Воронежем, не удалось окружить основные силы Юго-Западного и Южного фронтов. Но уже к исходу июля враг занял Донбасс, вышел в большую излучину Дона, тем самым создав условия для дальнейшего развития наступления на Кавказ и Сталинград.

Эти неудачи обычно обходят стороной, когда ведут речь о прорыве немецких войск летом 1942-го на южном стратегическом направлении. Поэтому автор позволит себе подробнее остановиться на том, что ему известно. [120]

У Ставки ВГК вызывало тревогу, что морально-боевой потенциал, приобретенный в победе под Москвой Красной Армией да и всем народом, стал таять под влиянием неудач под Воронежем и Харьковом, в Крыму и Донбассе. Это было крайне опасно. Вот почему Сталин издает приказ № 227, вошедший в историю под названием «Ни шагу назад!». По сути, он направлен против тех, кто считал, что, дескать, территория страны большая — чего же опасаться, если мы отступаем? В приказе перечисляются меры по укреплению боевого духа, дисциплины, подчеркивается необходимость бороться с трусостью, паникерством. Командирам и политработникам ставится задача — обеспечить резкий перелом в ходе войны. Вот этот приказ: в нем суровая правда и непреклонная воля (даются только тезисы).

«ПРИКАЗ НАРОДНОГО КОМИССАРА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР № 227

28 июля 1942 года, г. Москва.

Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами... Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором. Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряя веру в Красную Армию, а многие проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей... [121]

Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории...

Каждый командир, красноармеец и политработник должны понять, что наши средства небезграничны. Территория Советского государства — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, — это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги... Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.

Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо, если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог. Из этого следует, что пора кончать отступление.

Ни шагу назад! Таким теперь должен быть главный призыв.

Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности.

Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. [122]

Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев, — это значит обеспечить нам победу.

Можем ли мы выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает все больше самолетов, танков, артиллерии, минометов. Чего же у нас не хватает? Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину. Паникеры и трусы должны истребляться на месте.

Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования...»

Далее в приказной части излагаются конкретные меры, которые предполагают «безусловно ликвидировать отступательное настроение в войсках», а также снятие с постов любых начальников и привлечение их к ответственности за неисполнение этого приказа. Предусматривается создание штрафных подразделений и заградительных отрядов.

Приказ заканчивается словами: «Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, штабах. Народный комиссар обороны И. СТАЛИН».

Морально-психологическое воздействие приказа было огромно. Командиры разъясняли его суть, на конкретных примерах показывали: от выполнения этого документа зависит дальнейший ход и даже исход войны.

Приказ Сталина появился в разгар первого этапа великой битвы, который начался 17 июля боями передовых частей 62-й и 64-й армий Сталинградского фронта на дальних подступах к городу. Войска Юго-Западного [123] и обессиленного Южного фронтов не могли задержать немцев, устремившихся в большую излучину Дона. Прорыв линии нашего фронта был особенно опасным. К середине июля он составлял на разных направлениях от 150–200 до 400 километров. Советские войска отошли к Воронежу, оставили Ростов-на-Дону, в нижнем течении противник форсировал Дон; это позволяло ему развить наступление на Кавказ и Сталинград.

Гитлеровский генштаб откровенно отмечал: для них стало неожиданностью, что операция на юге разовьется так быстро и благоприятно. Это навело на мысль о том, что можно центральные районы Советского Союза и его Красной Армии отрезать от главного источника нефти (Баку, да и от других источников материальных ресурсов) в короткие сроки. Донецкая и днепропетровская промышленные базы захвачены, рассуждали гитлеровцы, хлебных районов Советы лишены, волго-уральская и сибирская базы не способны полностью обеспечить воюющую страну; «отключение» кавказской нефти еще больше осложнит положение страны и армии и полностью лишит способности сопротивляться.

Да и нашему командованию было ясно: перекрыв поступление нефти с Кавказа, немцы создадут огромные трудности. Тут сомнений не было.

Для действий на юге враг создал две крупные группировки войск — группа армий «А» и группа армий «Б». В первую входила 4-я танковая армия, многие другие части, а главное — подавляющее большинство авиационных соединений. Задача этой группы армий — захват Кавказа, бакинского нефтеносного района, что отвечало общей стратегической цели. Группа армий «Б» состояла в основном из 6-й полевой армии и ряда других соединений, в т.ч. нескольких итальянских и румынских армий. Здесь было значительно [124] меньше танков и авиации. Эта группа армий имела, по мнению гитлеровского командования, второстепенную задачу — захватить Сталинград и перекрыть сообщение по Волге.

Забегая вперед, хочу сказать об одном важном моменте — увы, его замалчивают историки войны. Немцы в то время еще владели стратегической инициативой. Нам требовалось навязать им свой план действий. Вот советское командование и втянуло Гитлера и его генералитет в Сталинградскую эпопею, отвлекая его тем самым от стратегической цели — бакинской нефти.

Когда группа армий «Б», т.е. группировка войск Паулюса, встретила мощное сопротивление на первом рубеже обороны, то немцы были озадачены. Еще совсем недавно ее дивизии «перекачивались» на усиление группы армий «А», наступающей на Кавказ. И вот все изменилось с точностью до наоборот. Теперь дивизии передавались из группы армий «А» в группу армий «Б», имевшей своей задачей с ходу овладеть Сталинградом. Но не тут-то было! Паулюс, даже получив такого соседа, как 4-я танковая армия, которую тоже перебросили из группы армий «А», не добился решающего успеха. На протяжении четырех месяцев добивался и не добился. Сталинград оказался настоящей цитаделью.

Конечно, сейчас, сидя в кресле и не чувствуя биения пульса миллионных армий, легко рассуждать, говорить о каких-то просчетах: мол, тот не предвидел, а этот не учел... А ведь тогда на каждом, кто принимал решения, лежала величайшая историческая ответственность за предпринимаемые действия. Принимать решения приходилось в исключительно напряженной, доведенной до крайности обстановке. А от него, этого решения, зависела судьба не только одного сражения, а, может, и победный май сорок пятого... [125]

И Ставка Верховного Главнокомандования (ВГК) добилась своего — немцы основные усилия сосредоточили не на Кавказском, а на Сталинградском направлении.

Доведись принимать решение гитлеровскому командованию, наверное, оно придерживалось бы первоначальной цели — захват нефтяных источников. Но вот сложилась реальная ситуация, связанная с ожесточенным сопротивлением Красной Армии в районе Сталинграда. Конечно, тут бы немцам ограничиться выходом к городскому рубежу обороны, не предпринимать штурмовых действий, активной блокады... Затем нагнать сюда побольше итальянских, румынских и прочих «союзных» соединений, чтобы прикрыть фланг группы армий «А». И тем самым создать благоприятные условия для разрешения основной задачи.

Естественно, что для прикрытия фланга и тыла группировки требовались соответствующие меры. Но все повернулось иначе: немцы побоялись втягивать свою группировку на Кавказ, не развязав узел у Сталинграда.

В Ставке ВГК приняли решение: в тылу советских войск создать Сталинградский фронт, построить несколько оборонительных рубежей — обводов вокруг города: внешний, внутренний и городской, проходящий по самой окраине...

Мы вынудили противника развернуть часть сил группировки и вести затяжные бои с передовыми отрядами и соединениями 62-й и 64-й армий. А те, нанося гитлеровцам ощутимый ущерб, медленно отходили в полосу обороны фронта, передний край которой был в 120–130 километрах от Сталинграда.

23 июля... Немцы обрушились на правый — северный фланг 62-й армии Сталинградского фронта. На следующий день 4-я танковая армия гитлеровцев наносит мощный удар по левому флангу нашей 64-й армии — она оборонялась левее 62-й. Именно с этого [126] момента и до конца Сталинградской эпопеи бои принимают предельно ожесточенный характер. Создастся угроза окружения наших армий.

Начальник Генерального штаба A.M. Василевский, находившийся тогда в Сталинграде, организует и проводит мощный контрудар двумя танковыми армиями. Противник отброшен не был, но понес немалые потери и остановился, не выполнив своей задачи по окружению советских войск. В первой половине августа немцы вышли к внешнему оборонительному обводу города. 6-я армия Паулюса своим 14-м танковым корпусом прорывается к Волге севернее Сталинграда. Она отрезает 62-ю армию от других соединений фронта. И тогда армию передают Юго-Восточному фронту. Натиск гитлеровцев продолжается. 4-я танковая армия Манштейна, прорвав внешний обвод, добивается существенного успеха. 29 августа наши 62-я и 64-я армии отходят на средний обвод. Увы, удержать его не удалось — 2 сентября армии закрепляются на внутреннем оборонительном обводе.

Чтобы оказать помощь генералу Василевскому и командующим фронтами, в конце августа Сталин направляет сюда ряд резервных соединений и Г.К. Жукова — уже в ранге заместителя Верховного Главнокомандующего. Тогда, в очень тяжелое и ответственное время, Сталин лично занимался всеми деталями обстановки на этом направлении, не отходил от карт и телефонов. Одновременно дважды в сутки анализировал ситуацию на всем протяжении советско-германского фронта.

Вот выдержка из его телеграммы от 3 сентября 1942-го генералу Жукову: «...Противник находится в трех верстах от Сталинграда. Могут взять Сталинград сегодня или завтра, если северная группа войск не окажет немедленной помощи. Потребуйте от командующих войсками... прийти на помощь к сталинградцам. [127]

Недопустимо никакое промедление, промедление теперь равносильно преступлению. Всю авиацию бросьте на помощь Сталинграду...» («История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945 гг.», М., 1984, т.2, с. 438).

И требования Сталина были выполнены. Вот почему 62-й армии удалось удерживать противника на внутреннем обводе до 13 сентября. Затем наши войска вынуждены были занять оборону по городскому обводу. На этом заканчивается первый этап обороны Сталинграда.

Хотя врага здесь остановили, но положение оставалось крайне тяжелым. Чтобы удержать город, требовались дополнительные силы. И 13 сентября начинается второй этап обороны города, который продлится до 18 ноября 1942 года. Бои шли вначале на окраине Сталинграда, а затем в самом городе. К 15 сентября поступает пополнение — около 20 тысяч личного состава. Плюс два танковых корпуса.

Немцы тоже увеличивают группировку своих войск: вначале с 38 до 69 дивизий (в августе), затем — до 80 дивизий (в сентябре). Соответственно группа армий «А», наступающая на Кавказ, уменьшается с 60 до 29 дивизий. Словом, неожиданно для самих немцев Сталинград, да и все это стратегическое направление стали центром борьбы. А для нас — битвой, от результата которой зависели дальнейший ход войны, судьба Советского государства.

Каким же был замысел дальнейших действий немецкого командования? Он заключался в следующем. Силами 6-й армии Паулюса немцы наносили два рассекающих удара по центру города: один — с запада на восток к Волге, второй — с запада на северо-восток. Плюс Манштейн своей танковой армией наносил удар по Сталинграду — с юго-запада. Считалось, так можно расчленить нашу группировку, уничтожить ее по частям [128] и овладеть городом. Короче, выполнить поставленную задачу.

Наши войска — силами Сталинградского (справа) и Юго-Восточного (слева, куда входил и Сталинград) фронтов — обязаны были прочной обороной и контрударами измотать противника, не допустить захвата города и продолжать удерживать плацдарм на правом берегу Дона, нависая над группировкой противника с севера. Дальше — подготовить и провести контрнаступление, что особенно важно: не контрудар, а контрнаступление!

Такие вот указания дал Верховный Главнокомандующий на совещании в Ставке 13 сентября, в разгар самых тяжелых боев. Тут налицо его гениальное предвидение — что должно быть и будет дальше. И сделал он это тогда, когда судьба Сталинграда, а с ним и страны, висела на волоске.

Такой шаг можно сопоставить с решением Сталина провести 7 ноября 1941 года парад на Красной площади. Когда враг был уже у стен Москвы, Сталин не только не выехал из столицы, наоборот, демонстрировал свое присутствие в ней и максимально активизировал деятельность. Провел, например, этот исторический парад; воины и москвичи-ополченцы под его руководством отстояли Москву, разгромив в контрнаступлении захватчиков. Это был мощный военно-политический шаг.

Вот и сейчас под Сталинградом... Казалось бы, безнадежное положение, но Сталин думает не только о том, как удержать, защитить город, как остановить мощнейшего врага (судя по действиям Сталина, эта проблема уже решена), но и о том, как и что надо сделать, чтобы полностью разгромить захватчиков, перейдя в контрнаступление. Такое мог предвидеть и сделать только Сталин.

В соответствии с принятым решением 62-я армия генерала В.И. Чуйкова обороняла северную и центральную [129] части Сталинграда. Проще говоря, противостояла 6-й армии немцев. А 64-я армия генерала М.С. Шумилова обороняла южную часть города, отбивала атаки 4-й танковой армии гитлеровцев. Передний край обороны — в 10–15 километрах от Волги. И вся эта полоса была насыщена войсками, каждая улица — рубеж обороны, каждый дом — крепость.

Подготовили рубежи обороны, опорные пункты и на островах Волги, на ее левом берегу. Здесь в основном — резервные части. 13 сентября 1942-го — памятный день... С рассветом по 62-й армии, после длительной авиаобработки, свыше 350 танков наносят два мощных удара. Противник к исходу дня вышел к заводу «Баррикады», овладел западной окраиной пригорода. Командный пункт В.И. Чуйкова в это время располагался вместе со штабом армии на Мамаевом кургане — это 2,5–3 километра от переднего края. Огневое воздействие на него было куда сильнее, нежели в любом другом месте, включая передний край. Артиллерия крупного калибра и авиация наносили удары именно по этому объекту. Тут все стало зоной их действия. И у командира взвода, и у командующего армией «комфорт» в Сталинграде был одинаковый. Генерал знал: если танки прорвутся, то почти тотчас будут на КП армии; тогда управление войсками рухнет, а это — катастрофа.

В ночь на 14 сентября КП 62-й армии переводится на северный берег речушки Царица, в штольню (раньше тут был командный пункт фронта). На Мамаевом кургане оставлен лишь наблюдательный пункт армии. Но уже 15 сентября враг захватывает Мамаев курган.

Чтобы укрепить 62-ю, командующий фронтом генерал А.И. Еременко передает из резерва в ее распоряжение знаменитую 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Но как обеспечить переброску? Армия должна создать минимальные условия. И главное из них — продержаться [130] еще немного на занимаемых рубежах. Вот что вспоминает Василий Иванович Чуйков в книге «Начало пути» (с. 99): «Сумеют ли бойцы и командиры выполнить задачи, которые казались выше сил человеческих? Если не выполнят, то свежая 13-я гвардейская стрелковая дивизия может оказаться на левом берегу Волги в роли свидетеля печальной трагедии».

И войска армии выполнили сверхчеловеческую задачу — продержались, обеспечили выход резервной дивизии на правый берег! 13-я гвардейская генерала А.И. Родимцева переправлялась под смертельным огнем — по частям. Уже 16 сентября 1942 года она отбила Мамаев курган. Но одна даже героическая дивизия не могла коренным образом изменить обстановку. Командование фронта перебрасывает в 62-ю армию еще три дивизии и танковую бригаду. А в это время противник прорывается к Волге — в стыке 62-й и 64-й армий, в районе Купоросного.

Общими усилиями — обороняющихся в городе и тех, кто был на флангах, особенно севернее Сталинграда — удалось удержать волжскую твердыню. А уже 19 сентября врагу нанесены контрудары силами 62-й и 64-й армий. Но немцы вводили все новые резервы. Сражение не имело пауз. В конце сентября лишь вокзал переходил из рук в руки тринадцать раз!

Учитывая упорное сопротивление в центре города, немцы переносят усилия на захват заводских поселков. Передний край проходил в двух километрах от командного пункта 62-й армии. С большим трудом проводилась переправа через Волгу. Если раньше эти районы бомбились авиацией и обстреливались артиллерией, то теперь они простреливались танками, орудиями прямой наводки, пулеметным огнем.

Конец сентября — начало октября... Тяжелейшая ситуация. Группировка наших войск, находящаяся севернее Сталинграда, уже не может активно действовать [131] и помогать 62-й и 64-й армиям, поскольку начали готовиться к предстоящему контрнаступлению (о чем войска, ведущие боевые действия, конечно, не знали). Части, находящиеся в городе, могли рассчитывать только на собственные силы. Плюс поддержка авиации, впрочем, весьма ограниченная.

Соотношение сил здесь — в пользу противника: личного состава почти в два раза, артиллерии — в 1,7, танков — почти в четыре, авиации — в пять раз. Немцам удалось захватить поселки заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь». Разгорелась борьба за сами эти заводы.

15 октября — после массированного налета авиации — враг овладел Сталинградским тракторным заводом. Наши части стояли до последнего, немцы прорвались к Волге на участке в два с половиной километра, оставив горы трупов. Соединения, действовавшие севернее завода, были отрезаны от 62-й армии, их объединили в одну группу — под командой полковника С.Ф. Горохова. Она заняла круговую оборону в районе рынка, ведя тяжелые бои.

У 62-й иссякли все резервы, армия задыхалась. Командующий фронтом передает в ее состав 138-ю стрелковую дивизию полковника И.И. Людникова. Именно в нее были определены и мы с Борисом Щитовым.

...Конечно, обо всех событиях, о которых я только что рассказал и которые предшествовали вводу в бой нашей дивизии, мы с Борисом или я, по крайней мере, узнали много лет спустя. Но мной описана вся эта обстановка с одной целью — показать читателю картину, которая сложилась к нашему приезду в часть.

Вопрос о направлении нас на фронт, как я уже говорил в предыдущей главе, решился в Горьком одновременно с отправкой нескольких маршевых рот. Мы погрузились на два речных парохода, предварительно сделав запас сухих пайков. Расположились на верхней [132] палубе. Плыли без остановок. В следующую ночь прибыли в Камышин, выгрузились. Наши места заняли раненые, и судно ушло вверх по течению.

В городе сразу бросились в глаза «шрамы» войны: видно, бомбили его частенько. Вокруг много зенитных батарей. Никогда не забыть миг встречи с величавой Волгой. Нет, не зря о ней сложено столько песен и сказаний! Стоя на берегу этой красавицы, невольно сравнивал ее с родной Кубанью. Та — бурлящая, нервная, а Волга — спокойная, с достоинством, поражающая своими просторами и масштабами. Не река, а океан. Суденышки на ней кажутся игрушечными, а сама — как исполин, важная, могучая. Казалось, что у этой реки-великана нет дна. Когда говорят о России, первое, что приходит на ум, — Волга. Она — символ Отчизны. Она всегда была и остается святой. Как Родина. И к ней прикоснулся враг... Не прикоснулся — надругался: с кровью и смертью пришел на ее берега...

Так думал я, и в сердце закипала лютая ненависть.

...На двух баржах с буксирами нас переправили из Камышина на левый берег, где уже стояли грузовики. Видно, такое случалось не первый раз — все было отлажено и действовало четко, как часы. До наступления рассвета прибыли в пункт назначения. Там, как я заметил сразу, все вслушивались в далекий гул орудийных раскатов: он то усиливался, то стихал. А мы с Борисом Щитовым всматривались в солдатские лица — очень разные люди по возрасту, облику, национальности. Но были в этих лицах общая озабоченность и тревога — тех, кто постарше, выдавали желваки. Бросалось в глаза, что все были молчаливыми, а если говорили, то вполголоса. Немолодой солдат, растягивая слова, сказал: «Эта бомбежка-утюжка знакома». И затянулся цигаркой. Курили махорку и самосад, с наступлением темноты курили «в рукав». Если кто-то нечаянно нарушит светомаскировку, немедленно окликнут, да еще бока намнут. [133]

На протяжении всей поездки на машинах никто ни разу не закурил — нас строго предупредили на сей счет. Ехали мы километров 150, около пяти часов в сплошной темноте. Как могли водители справиться с такой задачей — до сих пор не понимаю! Правда, у машин сзади был постоянно включен стоп-сигнал; стекло максимально «пригашено» темной краской. На расстоянии 50–100 метров видно хорошо, а сверху вообще не видно. Разве что если только залететь в хвост колонне и пройти на бреющем полете...

Пока мы ехали, грохот боя не прекращался — это была ночь на 15 октября. По мере приближения к Сталинграду артиллерийская канонада становилась все громче. Как известно, именно тогда немцы старались развить удар от захваченного ими Тракторного завода. Делалось это в двух направлениях — на север, вдоль Волги, в сторону Спартановки и рынка, а также вдоль Волги — на юг, в сторону завода «Баррикады». Противник поставил цель — выйти 62-й армии в тыл, отрезать ее от Волги, окружить и уничтожить.

По истечении нескольких дней мы с Борисом уже ориентировались на слух, где разгорается бой. Исходя из этого могли предполагать, и почти безошибочно, когда «волна» докатится до нас.

Расположение частей 62-й армии, куда мы направлялись во второй половине октября 1942 года, было следующим.

На самом правом фланге — в районе рынка и Спартановки — оборонялась группа полковника С. Горохова. Дальше на север, до основных сил Сталинградского фронта, стояли немцы — 14-й танковый корпус 6-й армии. Они прорвались к Волге еще в августе и капитально закрепились. Ниже по реке, то есть южнее, находились Тракторный завод, поселок и завод «Баррикады», поселок и завод «Красный Октябрь» — это северная часть города. Затем — от Мамаева кургана, «дома Павлова» [134] и мельницы — на юг шла центральная часть города. Здесь оборонялись главные силы 62-й армии. И хотя 14 октября Гитлер приказал на всех фронтах перейти к обороне, но сталинградского направления это не касалось. Это направление, наоборот, постоянно усиливали. 14 октября был один из тяжелейших дней. За сутки враг совершил более трех тысяч самолетовылетов. Зарево пожарищ, обрамлявшее город, было видно за десятки километров.

На рассвете 15 октября мы прибыли в пункт назначения — чуть севернее поселка Бурковский. Прибывших разводили группами. Нас с Борисом Щитовым направили в разные полки 138-й стрелковой дивизии, расположенные по существу рядом, но все же нам пришлось расстаться. Тут мы распрощались, надеясь на скорую встречу, но свидеться нам так и не пришлось. Мой друг и сокурсник Боря Щитов погиб еще на переправе. Об этом я узнал значительно позже, уже после Сталинграда. А тогда я все время думал о встрече, и Борис долго еще оставался для меня живым...

По прибытии в полк со мной на ходу поговорил начальник артиллерии, привел в батарею 120-миллиметровых минометов, представил командиру батареи и ушел. Тот долго меня рассматривал, потом спросил:

— Воевал?

— Нет.

— Я тоже — нет.

Вид у него был болезненный, бросалась в глаза желтизна на щеках. Командир приказал ординарцу вызвать сержанта Агапова. Тот оказался полной противоположностью комбату — плотный, краснощекий, лет сорока — сорока пяти, сибиряк. Говорил Филимон Агапов медленно, весомо, ходил — не торопясь. Комбат сказал: «Это твой командир взвода... Сейчас он познакомится с личным составом, материальной частью, посмотрит коней, запасы, особенно мины. Нас [135] предупредили — получен боевой приказ». Потом, обращаясь уже ко мне, добавил:

«Ты, это самое (у него «это самое» повторялось почти в каждой фразе), приведи себя в полевой вид, а то как на параде».

Мы с Агаповым пришли во взвод, познакомились с бойцами. Был там еще один сержант — Серов Сергей, парень лет двадцати пяти из Арзамаса. Отслужив три года, уволился в запас, а потом был снова призван. Полтора года служил в запасной бригаде, в школе по подготовке сержантов. Сказал, что помнит меня. Он был здесь всего несколько дней, но уже обосновался и чувствовал себя старожилом. Да! Оказалось, на батарее из комсостава всего двое — комбат и я. Правда, сержанты — сильные, самостоятельные. Старшина батареи — тоже. Все прошли кадровую службу. Это радовало: нормальный психологический климат!

Осмотрев позиции, я увидел добротные блиндажи, аккуратные ходы сообщения. Неподалеку, в овраге — ниши для лошадей, минометов, там же сложены боеприпасы. И везде следы бомбежек. Поинтересовался, не было ли жертв. Сказали, что пока обошлось, но в полку погибшие есть. Светало, когда мы со старшиной и Агаповым пришли на вещевой склад полка. К тому времени там уже был список пополнения: мне без разговоров выдали все полевое — с головы до ног. И тут начался массированный налет на город...

Казалось, немецким налетам не будет конца. Зенитки захлебывались, обстреливая их. С полевых аэродромов — на малых высотах — врывались в воздушную схватку наши истребители. Кто-то кого-то сбивал. Мы видели горящие самолеты, но нельзя было понять, чьи они. Услышал голос: «Вот как все обернулось... Разве думали, что дойдут до Волги?» Я обернулся — Агапов. Оставалось лишь успокоить подчиненного: «Это временно. Мы их непременно разобьем». Больше не знал, [136] что говорить. А он мне снисходительно: «Ясно, разобьем, сомнений нет. Но зачем же пускать так далеко? Ведь, гад, до Волги дошел!» Я молчал, потому как был с ним согласен, но требовалось что-то сказать. Тогда Агапов сам пришел мне на помощь: «Сталин издал приказ «Ни шагу назад!», нам его читали несколько раз. И каждый раз я думал: этот приказ был нужен еще в прошлом году. Тогда бы не боролись с ними на Волге, а выясняли отношения на Эльбе...» Я согласился, спросив, кто он по специальности. «Учитель я, учитель. Педтехникум окончил, учил детей. Жизнь заставила — стал агрономом, затем — сел на трактор. А по натуре я учитель. Так и звали в деревне — «учитель». Мы все родом из Сибири, наши корни вокруг Абакана. Красивые места, сколько зверя, рыбы! Детишек у всех — пруд пруди. У меня четверо, у двух братьев по пять. У меня, правда, три девки и один Василек... Такой же, как и ты. Тебе сколько?» Кажется, я покраснел: «Скоро девятнадцать». — «Ну вот, считай, тебе отец. Не обижаешься? Ведь я по-доброму». — «А я и не обижаюсь».

Со временем у нас с Агаповым все образовалось: в присутствии других он обращался ко мне по уставу — «товарищ лейтенант» и на «вы», а когда оставались вдвоем, говорил: «Сынок, как ты себя чувствуешь? Есть хочешь?» Я был благодарен ему за благородство и внимание.

Над Сталинградом постоянно стояло, упираясь в небо, громадное черное облако. А с людьми, кажется, ничего особенного не происходило. Все получили личное оружие, а комсостав, кроме нагана, еще и ППШ (пистолет-пулемет Шпагина) с двумя дисками. Поэтому все были заняты прежде всего оружием.

Агапов показал мне набитый до отказа вещевой мешок.

— Что это? Шинель и обмундирование комсостава, в котором вы прибыли. Жалко ведь бросать... [137]

— Но как втиснули в один мешок все это?

— Дело мастера боится... Пусть в обозе лежит на всякий случай.

Что мне оставалось? Я поблагодарил заботливого сержанта.

Утром 16-го стало известно: дивизию передали из 64-й в 62-ю армию, и ночью мы должны переправиться на правый берег. Вскоре командиры — до ротного и батарейного включительно — отправились мелкими группами на рекогносцировку. Наш командир вернулся только к вечеру. Объявил: первым к переправе будет двигаться соседний полк, он уже ночью вступит в бой на той стороне; два других полка, в том числе и наш, к рассвету должны быть неподалеку от переправы и окопаться — в полный профиль.

С наступлением темноты двинулись в путь. Что в походе делает солдат? Или думу думает, или спит. Да, спит. Если, заснув, вышел из строя или свалился, ребята тебя сразу «поправят», подхватят. Возможно, кто-то решит, что автор здесь изрядно фантазирует. Нет, это сущая правда.

Другое дело, что прибегают ко сну на марше не всегда и не везде; к тому же не все одновременно спят. Ну а в непосредственной близости от противника такое невозможно, исключено. К тому же наблюдателей за воздушным противником назначают специально; те же функции выполняют головные, боковые походные дозоры, да и наблюдатели непосредственно в подразделениях. А боевая жизнь показала: без такого сна обойтись нельзя, хотя распоряжений на этот счет никто никогда не отдавал. Во время похода можно быть в глубокой дреме, но организм все равно работает, зато сохраняются силы и бодрость. Автор, шагая от Сталинграда до Берлина, не раз спал в походе, но свое боевое дело не забывал, а выполнял старательно. [138]

Что касается дум, здесь — у каждого свое: родной дом, семья, дорогие сердцу люди, а еще — что ждет солдата? В думах и мечтах человек может расслабиться даже на войне. Ведь это снимает напряжение.

...Так вот, наш полк двинулся. На протяжении всего марша — ни обстрела, ни бомбежек. Неужто пронесло? Правда, ночное небо бороздили самолеты неизвестной принадлежности. И все время где-то в районе Сталинграда ухало. Часа за три до рассвета услышали интенсивный артиллерийский обстрел, потом — ружейно-пулеметный огонь. Где? Оказалось, в районе завода «Баррикады».

— Наверное, наших засекли на переправе, — вздохнул Филимон Агапов.

— Может, засекли, а может, здесь всегда режим такой. Да нет, огонь прицельный — на поражение. Немец не жалеет снарядов и патронов, если засек, — пояснил сержант.

Я согласился, страстно желая, чтобы полку, который уже вел бой, повезло... Однако по мере продвижения стрельба усиливалась. Налетел а авиация. Все грохотало. Казалось, какие-то гигантские жернова перемалывают всех и вся. А вот и берег. Огонь пожарищ отражался в воде так, что казалось, будто горит река.

Тут наши подразделения начали разводить по участкам, артиллерия тоже заняла свою позицию. Сразу приступили к рытью окопов: сначала — для личного состава, потом — для материальной части и лошадей. Командир батареи сказал, что здесь низинка и потому местность почти не просматривается с правого берега. Действительно, тут и земля была помягче и сыростью тянуло.

Часа через полтора на нас обрушился шквал артиллерийского огня. Все попадали в окопы. Я оказался рядом с Филимоном. Огонь продолжался минут пять, потом все стихло. Говорю Филимону, что надо проверить, как наш личный состав, а он мне: [139]

— Не торопись, погоди немножко...

— Чего годить? Может, кто-то ранен? Где санинструктор?

— Он у старшины.

Я вылез из окопа, окликнул сержанта Серова. Не успел тот выслушать приказ, как нас накрыл новый шквал огня. Била дальнобойная крупнокалиберная артиллерия, била точно по нашим подразделениям. Снаряды разрывались с грохотом и треском; некоторые перелетали через головы — очевидно, предназначались штабу полка. Я упал в окоп. Филимон, немножко помолчав, спросил: «Не зацепило?» И, не дожидаясь ответа, добавил: «Это ловушка. Немец специально делает небольшие паузы, чтобы мы вылезли зализывать раны. И в этот момент — новый удар... Понимаешь?»

Один из снарядов угодил в бруствер — и мы на некоторое время оглохли. Очухавшись, начали стряхивать с себя землю, не высовываясь. Через две-три минуты — новый, более мощный артиллерийский налет. Что тут скажешь? Я пришел к выводу: Филимон ясновидец. Снаряды ложились недалеко от батареи, но нас не накрывали. Мы полулежали, полусидели, смотрели в небо. Огонь опять прекратился. Филимон обронил: «Вот и приняли боевое крещение. Поздравляю, что живы. Смотри, лейтенант, что-то горит в тылах. Теперь надо ждать авиацию...»

Верно, в нашем тылу виднелось небольшое зарево. Горела машина или цистерна с горючим. Вскоре подошел комбат. Я уже проверил «свое хозяйство» — жертв и потерь не было, но пропал один солдат. Кто-то сказал, что он между первым и вторым налетами побежал в тыл, мол, у него там свояк на складе. Я спросил у сержанта, отпускал ли он его. Тот отрицал, добавив, что солдат недисциплинированный, мог уйти без разрешения.

Комбат приказал отыскать солдата. Одновременно проинформировал: головной полк полностью перебрался [140] на ту сторону, уже ведет бой, кажется, комдив тоже на правом берегу. И еще: в полку есть потери, в том числе в батарее 76-миллиметровых орудий — снаряд попал в зарядный ящик. Погибли двое, ранены пятеро, убиты две лошади, вышло из строя орудие. И опять комбат повторил: надо форсированно копать окопы — в полный профиль.

Проинструктировав людей, комбат отвел меня в сторону:

— Ты как стреляешь?

— Из нагана или ППШ?

— С закрытой огневой позиции из минометов...

— Нормально! А чем вызван вопрос?

— Меня призвали из запаса, многие навыки утрачены... Может, будешь со мной на наблюдательном пункте? А на огневой позиции оставим сержанта Серова, он отлично справится. Наблюдательный пункт уже готов. Нам дали проводную связь — сейчас заканчивают ее оборудование. Есть радиостанции, сильные аккумуляторные батареи. Да все в порядке! Соглашайся.

Не очень-то представляя, как будет осуществляться управление в бою, я согласился в надежде, что потом во всем разберусь. Уже собирались отправиться, как вдруг послышались возгласы: «Воздух, воздух!» Со стороны города приближались самолеты. Шквал зенитного огня заставил немецкие самолеты подняться выше, один начал дымить. Все от радости закричали, запрыгали. Мне тоже хотелось кричать, но я, стараясь выглядеть солидным, бывалым, сдерживал себя. Комбат тоскливо-грустным взглядом провожал подбитый бомбардировщик...

Вражеские самолеты бомбили с горизонтального полета, разворачивались и уходили обратно. Бомбы были, очевидно, фугасного действия, поскольку взрывались очень глухо. Удары пришлись по переправам, островам и тылу. Потом появились наши истребители. [141]

Завалили еще одного «немца», но вслед за этим над нами пронесся горящий истребитель со звездочками. Комбат сказал: «Наши храбрые, но беззащитные. Пойдем на НП...»

Налет прекратился внезапно, как и начался. По мере приближения к берегу все шире раскрывалась панорама города. Я понял: Сталинград вытянут вдоль Волги, она — основной, связующий стержень. Когда подошли ближе — сжалось сердце, — нормального города уже не было, остался один скелет, руины...

Пока двигались к наблюдательному пункту, старались рассмотреть в бинокль городские кварталы, развалины. На нас вдруг начали орать, чтобы не шли во весь рост. Неподалеку разорвался снаряд. Мы попадали на землю, а затем перебежками помчались к кустам, которые находились в стороне от наблюдательного пункта. Так, то перебежками, то ползком добрались до своего НП.

Там находились два разведчика и два связиста. Они сделали небольшой блиндажик. Справа и слева, на удалении в несколько сот метров, располагались еще чьи-то наблюдательные пункты.

Связист доложил: несколько раз звонил начальник артиллерии полка. Комбат тут же перезвонил ему и получил нахлобучку, поскольку его длительное время не могут найти. Ему было велено навести на батарее порядок и в первую очередь всё замаскировать. К вечеру надо переправляться на правый берег, как условлено. Через час, добавил начальник артиллерии полка, быть на командном пункте первой переправы. Комбат, глядя на меня, ответил, что все будет исполнено.

Он раскрыл карту, отыскивая переправу номер один... В Сталинграде было практически невозможно найти что-то живое. Редко увидишь в бинокль перебегающего солдата. И вообще, такое впечатление, что стреляли камни. Комбат пошел к начальнику артиллерии. [142]

Вернулся он только в середине дня. Вместе с ним пришел Филимон. Они принесли три полных котелка каши с тушенкой и хлеба. Все обрадовались «горячему явлению». Когда поели, командир батареи сказал: с наступлением темноты переправляемся на ту сторону вместе с первым батальоном — он справа. Вслед за нами пойдет группа управления командира полка, его наблюдательный пункт, включая начальника артиллерии. Со вторым батальоном переправляется батарея 76-миллиметровых орудий... Комбат договорился, что с наступлением темноты на НП подгонят паром с буксиром — мы погрузим «все хозяйство». Переправиться успеем раньше других, поскольку у нас обособленная переправа. А на той стороне надобно закопать всю материальную часть, привести в боевое положение минометы, определить основное направление стрельбы — строго на восток. И, конечно, отрыть для личного состава окопы. Радиостанцию включить на прием...

Выслушав начальство, попытался представить себе ситуацию. И не смог! Слишком много разных заданий — семь рук каждому требуется. Поглядев на комбата, предложил:

«Может, не надо суетиться всем вместе? Кому-то следует заниматься батареей, а кому-то — управлять огнем. Управление огнем я мог бы с отделением управления взять на себя...» Комбат просиял: «Именно так и сделаем».

4 октября Сталин дал приказ: каждый дом города превратить в крепость, и все были полны решимости выполнить его. Вдохновлял и его же, сталинский, приказ «Ни шагу назад!» — о нем в дивизии говорили ежедневно, и все — от солдата до комдива — были преисполнены одним желанием — не пропустить врага! И сейчас, зная, где проходит передний край, мы нанесли удар по вражеским позициям с «надежным запасом», чтобы не накрыть своих. (Нам разрешили это [143] сделать только в течение одной минуты.) Наши залпы пришлись на паузу и в немецком обстреле, и в действиях авиации. Мы с комбатом пожали друг другу руки, хотелось даже обняться. А минут через пять — звонок. Командиру был задан вопрос: «Кто стрелял?» «Мы стреляли по поселку завода «Баррикады». В телефонной трубке прозвучало: «Верно, по поселку, и очень удачно, вот если бы всегда так». Комбат: «Так и будет!»

Телефон зазвонил снова. На этот раз сержант Серов с огневой позиции жаловался: «Тут проезжал какой-то на коне, кричал, что, если будем стрелять, он подорвет наши минометы...» Комбат спросил: «А ты его не послал?..» Серов ответил: «Нет, не стал связываться».

Когда пал Тракторный завод и немцы 15 октября вышли к реке, наши бойцы как будто озверели. Именно тогда я по-настоящему начал курить. Филимон меня все наставлял: «Ты, сынок, сильно не затягивайся, этого даже злостному курильщику делать не надо — втяни и выпусти. Это то, что надо. И нервы поостынут, и равновесие в душе восстановится». Он был прав. Когда напряжение достигает, кажется, предела, когда долго не ешь, затянулся — и сразу легче. Да, вредно курить, а табачок в бою все-таки нужен.

...Я отыскал командира первого мотострелкового батальона, представился: «По приказу комполка прибыл в ваше распоряжение от батареи 120-миллиметровых минометов». Усадив меня, комбат подробно рассказал, как будем действовать на переправе и о том, к чему должны быть готовы. Он прямо сказал: «Противник, конечно, засек наши действия и постарается сорвать переправу на правый берег. Все будет! Удары артиллерии, бомбежки, атаки танками и пехотой. Надо готовиться, чтобы с ходу — в бой. Все должны быть хорошо вооружены, иметь в достатке патроны, гранаты. Каждому надо взять как можно больше, сколько унесет. Вероятно, будут рукопашные схватки». [144]

Предположения комбата оправдались.

В ночь с 16 на 17 октября на правый берег Волги, в район завода «Баррикады», переправился головной полк. Вместе с ним передовой командный пункт дивизии. А в ночь на 18 октября — основные силы дивизии, в том числе наш 650-й стрелковый полк (командир майор Печенюк). Первый батальон, с которым действовала моя батарея, переправлялся на нескольких катерах. Вода уже была студеная — один боец сорвался и упал в реку; пока мы его вытаскивали, сами вымокли. Левый берег периодически обстреливался. Катера без ходовых огней двинулись в ночную тьму, а тут — немецкие самолеты. Прожекторы шарили по небу, зенитки, перебивая друг друга, ухали; немцы сбрасывали бомбы в основном по левому берегу, над ним висели осветительные бомбы, «поставленные» немецкими летчиками. Наши зенитки и пулеметы трассирующими очередями стремились сбить их, но это было сложно. Нам казалось, что мы — как на ладони.

Внутри все напряглось до предела. Вдруг мощный взрыв у соседнего катера — он шел левее, чуть ниже по реке. Когда водяной столб упал, мы увидели развороченную корму, беспорядочную беготню бойцов на палубе. Одни ослепительные бомбы гасли или сбивались, появлялись другие. Картина потрясающая — город в ночном зареве пожарищ стоял, ощетинившись своими руинами. Река, отражая городское зарево, превратилась в горящую кровавую массу. То, что двигалось по реке, бурлящей от взрывов, сохранялось лишь чудом. Многие, очень многие заканчивали свой путь в этой страшной пучине...

Небо — словно дно огромного перевернутого чугунного котла, пышет жаром. Под ним тяжело дышать, тяжело двигаться, давит, как пресс. На нашем катере ранило троих, остальные в порядке, но сам катер получил большую пробоину по правому борту, [145] на уровне ватерлинии; эту дыру все время заделывали, вычерпывая из трюма воду. Филимон, как и все, не курил, но дышал тяжело, с хрипом — может, от большого напряжения? Мы стояли впритык друг к другу. И если в такую массу попал бы снаряд... Тяжело представить, что было бы. А главное — оказать помощь невозможно.

Наконец, берег. Пришвартовываемся к подобию причала. Бойцы быстро высыпали на дощатое покрытие. Устремились к круче. Видно, каждому казалось: чем дальше от берега, тем меньше опасность, а ведь фактически они приближались к врагу.

Оказалось, на берегу нас ожидали! Мы тут же пошли в глубь позиции. Вместе с комбатом бежал человек в плащ-палатке. Он все время торопил, это был заместитель командира полка. Раскрыв карту под плащ-накидкой, он стал растолковывать комбату, какой район тот должен занять. Над картой тускло посвечивал фонарик. Сюда стали сходиться командиры рот, но вдруг — уже в который раз! — артобстрел, бомбежка. Укрылись в развалинах. Бомбы падали близко. Парадокс: оставалось искать спасение в сближении с противником, точнее, в непосредственном соприкосновении с ним.

Пыль и грохот от взрывов, падающих стен, густой дым — все было так, будто наступил конец света. Почему-то подумалось о Помпее.

Вскоре бомбежка утихла, но артобстрел продолжался. Командир батальона накоротке поставил задачи ротным, затем, по моей просьбе, нанес мне на карту передний край, показал место, где будет его НП. Батальон стал быстро пробираться по развалинам вперед. По радио я проверил надежность связи с огневой позицией батареи, указал место нашего НП, основное направление стрельбы, определил время готовности ведения огня. [146]

Наконец добрались до НП командира батальона. Там был и комроты действующего впереди полка. В его роте после вчерашних боев осталось всего семнадцать человек. Он сказал нам, что, как только наш батальон займет свое место, остатки роты он отведет...

Едва роты двинулись на свои участки, как противник перешел в атаку. Не думаю, что он узнал о смене войск, а вот то, что выдвигалось подкрепление, ему было ясно: наблюдал.

Комбат разрывался, подавая команду — выдвинуться вперед, но мы уже видели: немцы, поливая все вокруг свинцом из автоматов, перебирались через развалины. Шли во весь рост. Метрах в пятистах от нас стреляли два немецких танка и штурмовые орудия (разобрать в темноте, сколько их, было трудно). Я «подтянул» огонь нашей батареи к атакующей цепи, еще ближе, ближе. «Работала» также наша рота 82-миллиметровых минометов. Перенес огонь на немецкие танки. Впрочем, мина, даже и пудовая, ничего танку не сделает, а вот прямое попадание сверху на трансмиссию — это то, что надо.

Вражеские цепи приближались. Несли большие потери, но не ложились на землю, шли и шли на нас, хотя батальон вел шквальный огонь. Комбат продолжал «разрываться», подбадривая роты, потом дал команду: «Приготовиться к контратаке! Я с управлением — тоже!»

Филимон был рядом со мной. Он проверил автоматы, сказал, что все в порядке. Я следил за комбатом. Все собрались, словно для прыжка. Это было небывалое испытание. Мы видели, как отдельные фигурки бойцов впереди действующей роты стали отходить перебежками. Некоторые из них падали и не двигались. Гибли! Внутри все сжималось.

Комбат, выстрелив вверх из двух ракетниц, крикнул: «В атаку, вперед!» — и связисты на радиостанции [147] продублировали команду. Мы быстро побежали вперед. Почему-то каждый сутулился. Противник открыл огонь по нашей жидкой цепочке из пулеметов и автоматов. Но роты уже поднялись. На правом фланге раздалось «ура!». И вот уже по рядам покатилось это короткое, волшебное, вдохновляющее слово... Мы тоже орали «ура!», подбадривая себя и других. Это длилось недолго, но тогда и миг казался долгим, как вечность. Первым из нас упал начальник штаба батальона, бежавший немного левее меня. Сначала он приостановился, а потом упал на спину, широко разбросав руки, будто хотел оттолкнуться от земли. К нему бросился ординарец. А мы, до хрипоты крича «ура!», бежали, бежали, бежали.

Потом открыли беспорядочный огонь. Через несколько мгновений немцы залегли, не войдя в соприкосновение с нами, и открыли огонь. Мы залегли тоже.

Комбату разбили автомат, его ранило в левое плечо. Он стоял на корточках за обломком стены и кричал: «Ложись! Стрелять прицельно!» Я понимал, дальше не продвинуться, но чувство удовлетворения все же было: мы остановили врага! Вряд ли от моей стрельбы был результат, когда шли в контратаку, но позже, когда залегли, я снес двух фрицев, это факт. Да, впервые в жизни я убил. Нет, слово «убил» несовместимо с тем, что происходило. На нашу страну напал враг, чтобы уничтожить миллионы соотечественников, остальных — поработить. Значит, если не мы — их, то они — нас. Вот и весь сказ. Убивать фашистов — это долг перед народом и Отечеством.

Комбат по радио приказал окопаться, постоянно вести прицельный огонь. Командир полка утвердил его решение закрепиться на достигнутом рубеже. Но место у нас было очень плохое: следовало выдвинуться вперед или отойти. Посоветовались с командиром батальона, он отдал ротным распоряжение — оборудовать наблюдательные [148] пункты так, чтобы просматривался боевой порядок своих подразделений, передний край и ближайшие позиции противника. Дальше: личному составу зарыться как можно глубже и постоянно быть готовым к отражению атак немцев. Потом переключился на тыл, «крестил» на чем свет стоит... За что? До сих пор не принесли в роты горячей пищи. А мне подмигнул: «Это я для профилактики. Скоро рассвет, а они чешутся...»

Еще он сказал мне, что наша батарея выполняет задачи уверенно. Не только мастерски ведет огонь, но вместе с батальоном ходит в контратаки. Вообще-то он так говорил, кажется, по одной причине — чтобы больше старались.

Я проверил наши возможности огнем. Мины ложились туда, куда положено. Огонь противника то несколько усиливался, то угасал. Мы перебежками и ползком добирались до нашего НП. А вот когда стали подводить итоги, пришла пора печали... Только погибших в батальоне — сорок два человека (запомнил, поскольку дело происходило в 1942 году), среди них четыре офицера. Погибли командир левофланговой роты, начальник штаба батальона и его ординарец — хотел помочь своему командиру, но рядом разорвалась мина, и его раскромсало.

Раненых было почти в два раза больше, но многие не считали себя таковыми, например, командир батальона: касательное осколочное ранение, а он ограничился перевязкой, сделанной ординарцем.

Филимону посекло всю плащ-накидку, осколком легко ранило в бедро. Он водкой обработал свою рану, мастерски ее забинтовал, в общем, сам привел себя в порядок, сказав, что не хочет отправляться в тыл. Видно, пример комбата повлиял. Но возможно, и без этого примера он остался бы в строю.

А ведь бои для нас только начинались — было о чем задуматься. Командир батальона, долго молчавший, [149] вдруг сказал: «Если так будем воевать, нас хватит на несколько часов... Сейчас в атаки ходить нельзя. Надо зубами держаться за этот рубеж. Зубами! И не рисковать людьми! Зарыться, поставить противопехотные мины и бить их, бить беспощадно...» Мне понравилось сказанное комбатом. Его авторитет, кажется, еще больше вырос, когда он провозгласил: «А вот и наша каша!» Командир хозвзвода принес с двумя бойцами термосы. Мы повеселели.

Еда заняла минут 10–15. Водку не пили, комбат сложил фляги в вещевой мешок, где уже было несколько буханок хлеба, и объявил: «Это НЗ». Затем, поблагодарив за обед, начал названивать «вниз» и «вверх» — в роты и командиру полка. Первым еще раз напомнил, что надо хорошо окопаться, так построить систему огня, чтобы все подступы простреливались. А командиру полка, доложив о потерях, напомнил, что целесообразно забросить побольше боеприпасов, и попросил прислать саперов для постановки мин на всем фронте батальона. Еще просил прислать радиостанцию, поскольку одну из имевшихся двух разбили.

Потом, предупредив меня, чтобы следил за обстановкой и открывал огонь при малейшей опасности, отправился в роты.

Ночь кончалась, небо немного посветлело. Я обстоятельно поговорил с командиром батареи: доложил обстановку, посетовал, что «огневики» (расчеты) медленно выполняют команды, когда идет корректировка огня; но похвалил их за меткость. Попросил с первой оказией передать запасные аккумуляторы для радиостанции. Еще сказал, что с рассветом немцы обязательно возобновят атаки.

И тут неожиданно подумал о себе. Как же я остался жив? Нет, страха не чувствовал. Это презренное чувство приходило ко мне не один раз, но то было уже значительно позже, во времена, далекие от Великой Отечественной... [150]

Случалось это несколько раз в Заполярье, когда мог бесславно погибнуть, замерзнув в снежных сопках. Или в Сирии, Анголе, Эфиопии, но прежде всего в Афганистане, где находился на острие военных действий. Конечно, могли захватить заложником, взять в плен с последующими тяжелейшими экзекуциями, о которых знаю от других. Да, это страшно! Не раз спрашивал себя: а сам ты готов к мучительной смерти? И знаете, глядя на обезображенные трупы соотечественников в Афгане, не находил ответа.

А ведь в такие минуты представляешь весь ход истязаний: вот собрались люди на центральной площади городка или кишлака, вот приводят жертву, говорят о нем все самое плохое, к чему тот не имеет никакого отношения, плюют на него, бросают камни, бьют плетью или палкой, но не убивают. Для палачей это — наслаждение, оно длится часами. Затем приступают к главному: с жертвы крючками сдирают одежду, отрезают уши, язык, нос, потом распарывают ножом живот... Нет! Нельзя описать, как вываливаются голубые с прожилками кишки, а человек поддерживает их руками, стараясь втолкнуть обратно...

А эти новоявленные инквизиторы, после всех истязаний, четвертуют свою жертву. У окровавленного обрубка выкалывают глаза, рубят голову. Наконец, оставшееся от человека бросают в огромный костер, бушующий неподалеку. Подобные расправы были в 1988-м в Афганистане, в провинции Ургун. Так умирали наши офицеры-советники. Судя по рассказам очевидцев, с ними поступили именно так, как рассказано. Я видел эти изувеченные тела погибших.

Помню, однажды я со специальным отрядом вылетел в провинцию Ургун на вертолетах. Одновременно подтянул туда же воинскую часть афганской армии. По мегафонам на местном языке было многократно сказано: «Верните наших офицеров!» На следующее [151] утро нам подбросили четыре обгоревших трупа без рук и ног...

Да, все это было, но значительно позже.

А в Сталинграде об этом не думалось. Не было, впрочем, и бесшабашных действий. От юношеского запала: «Я покажу, как надо воевать!» — осталось рациональное зерно, шелуха улетела; мне стало ясно, что рвение необходимо, но оно должно сочетаться с разумом, беспечности здесь нет места, и понять это помог Филимон.

В октябре и до середины ноября немцы фактически почти каждый день (иногда и по нескольку раз) атаковали. Но после этого массированные атаки с танками закончились навсегда.

А сейчас — короткая передышка, потом снова гул орудийных выстрелов, пулеметных очередей, огненные всполохи, дым, гарь... К нам, в окоп командно-наблюдательного пункта, прыгнули три человека, а еще пять-шесть побежали куда-то левее, в сторону переднего края. Вернулись только командир батальона с ординарцем, а с ним лейтенант, ставший начальником штаба батальона. Комбат сказал: «Новый начштаба, знакомьтесь». Познакомились. А тут как раз по батальону — мощный артналет противника. Одновременно враг «сыпал» бомбы по огневым позициям на берегу.

Зуммер телефонного аппарата — словно комариный писк. Как расслышать его в грохоте? Комбат расслышал. Командир полка предупреждал о возможной атаке сразу после артналета и бомбежки. Он приказал немедленно сосредоточить огонь минометов по передовым подразделениям врага. Мы стояли рядом, комбат повторил сказанное командиром для нас.

Я связался с командиром батареи, доложил о полученной задаче. Он сказал: немецкая авиация уходит, появились наши самолеты; батарея готова вести огонь. [152]

Я начал пристреливать репер. Было очень сложно — видимость почти нулевая, сплошной дым, но все-таки свой разрыв «ухватил», подал команду, чтобы дали батарейную очередь. Оказалось, нормально.

И вот дождались! Немцы выскочили из укрытий, пошли в атаку. Открываем ураганный огонь: фашисты падают, но идут, стреляя на ходу. Потом выползли их танки, это были именно танки, а не самоходки, как мне казалось; их отлично видно — бьют по нашим огневым точкам... Не имея эффективных средств борьбы с ними, мы ослепляли их дымовыми минами. Созданное конструктором Дегтяревым противотанковое ружье — ПТР — только в сентябре 1942 года пошло в серийное производство. У нас их еще не было.

Немецкие танки и пехота двигались вперед. Наш огонь достиг апогея. Командир батальона убеждал комполка нанести по атакующим огневой удар артиллерийским дивизионом. Тот обещал сделать это. Тем временем наша батарея успела перестроиться, и перед немцами возник заградительный огонь дымовыми минами. Погода тихая, ни ветерка, лишь легкое дуновение в сторону противника. Трудный для гитлеровцев момент! Они стали шарахаться из стороны в сторону, залегать. Через мгновенье по радио команда: «Приготовить гранаты!» И вослед еще: «Гранатами огонь! Ура! Из окопов не выходить!» Комбат кричал по радио для всех одновременно: «Огонь, огонь! Бейте гадов! Ура! В контратаку не переходить!»

Атаку отбили. Мы торжествовали. Комполка похвалил комбата за «ура» в окопе. Сказал, что полк устоял на своем рубеже.

Я вдруг почувствовал: холодновато! Когда шел бой, не обращал на это внимания. А только напряжение спало, организм вошел в обычный ритм и выдал нормальные сигналы. Почему-то подумалось, что у порога уже вторая военная зима, а конца войне не видно. [153]

На душе было тоскливо от таких мыслей, но это чувство перекрывалось другим — мы обломали фашистам зубы, хотя на них и работает вся Европа! Конечно, мне, лейтенанту, как и любому солдату, видно далеко не все, но сталинское «Враг будет разбит, победа будет за нами!» — это не миф, а реальность, которую творили фронт и тыл, солдаты и командиры — все мы, в том числе и в окопах Сталинграда. Именно там реальность нашей грядущей победы становилась осязаемой...

Все 79 дней и ночей, выпавших на мою долю здесь, в Сталинграде, были, несомненно, тяжелейшим испытанием. Не знаю, что такое ад, но уверен: даже учитывая, что там черти варят всех в котле со смолой, эти бои были тяжелее. Когда атака отбита, можно немного порассуждать, погрызть сухарь, закурить. Есть возможность пополнить боеприпасы, пообщаться с товарищем. Можно даже «попутешествовать» из окопа в окоп, но глаза и уши, мозг и все тело все время в напряжении, будто тебя врубили в электросеть.

Всю вторую половину октября — с момента ввода в бой нашей дивизии и до первых дней ноября — мы были в сплошном пекле. Передний край постоянно «дышал»: то противник нас потеснит, то, неся потери убитыми и ранеными, мы отбиваем свои прежние позиции. Но 11 ноября вражеский удар был такой мощи, что левофланговый полк отошел, истекая кровью. Немцы прорвались к Волге.

А было это так. 7 ноября — в день 25-й годовщины Великого Октября — фашисты решили преподать нам урок. Сначала обрушили огонь своей артиллерии. Потом — нескончаемые налеты авиации. 9 ноября, правда, было несколько полегче, но уже на другой день массированные налеты авиации повторились. Мы тоже не молчали, но самолеты немцев непрерывно «висели» над нами, не давая поднять голову. Только 10 ноября увидели два сбитых немецких бомбардировщика [154] на той стороне. 11 ноября еще один подбили над городом. Он задымил, сбросил бомбы, снижаясь, потянул к аэродрому. Тут бы нашим зенитчикам ударить, но где они? Истребителей тоже не видно... Это пугало: неужели выдохлись? И немцы прорвались.

Дивизия пыталась ликвидировать прорыв немцев к Волге, но успеха не имела. Да, произошла трагедия. Гитлеровцам удалось сосредоточить на узком участке очень крепкий «костяк» и буквально продавить им наши войска, захватив небольшой участок берега. Держались они там намертво. А нас севернее по реке отрезали от группы полковника Горохова. Проще говоря, вообще отсекли от главных сил 62-й армии. Мы оказались фактически на острове. Позже дивизию называли островом Людникова — по фамилии командира дивизии.

Я все думал о Борисе Щитове: как он там? А его давно не было в живых. Шел снег, чувствовалось, что Волга скоро «остановится». А мы — на острове. Нам нужны боеприпасы, продовольствие. Наверное, обо всем позаботятся наши командиры, не дадут пропасть. А еще позаботятся, чтобы обязательно соединились с главными силами армии. Разве знал я тогда, что в сентябре, и особенно в октябре и ноябре, Ставка ВГК интенсивно готовила грандиозную операцию по окружению и уничтожению сталинградской группировки немцев? Выход к Волге на двух участках — это, пожалуй, последнее, на что был способен противник.

Наше контрнаступление готовилось в ходе оборонительной операции. Это была вершина военной теории и практики. Тут и накапливание как оперативных, так и стратегических резервов с одновременным решением задач удержания важнейших рубежей; тут и использование этих резервов — свежие силы вливались именно туда, где готовились главные удары; наконец, [155] уникальные мероприятия по сохранению в тайне готовящегося удара. Даже гитлеровский генерал Йодль говорил: «Самый крупный провал немецкой разведки в октябре — ноябре 1942 года связан с тем, что она прозевала сосредоточение крупных сил русских на флангах 6-й армии Паулюса».

Только вдумайтесь: произошло окружение вражеской группировки численностью в 330 тысяч человек! Одновременно создавалось внутреннее кольцо окружения — неумолимо сужалось. А внешнее кольцо окружения — стремительный разгром противостоящих войск противника и отбрасывание их за 150–200 и более километров от Сталинграда.

Иначе говоря, план операции не оставлял надежд на деблокирование. После отказа капитулировать — рассечение группировки, уничтожение, пленение... Одновременно с планированием операции группы фронтов под Сталинградом предусматривалось проведение наступательных действий на Западном и Кавказском стратегических направлениях. Цель — сковать силы немцев, сорвать их маневр по оказанию помощи своей группировке в Сталинграде. К тому же на всех основных направлениях свою деятельность максимально активизировали партизаны. Таков был план Ставки ВГК.

После прорыва 11 ноября немцев к Волге к нам зачастили — обычно по ночам — из штаба полка. Проверяли, как идет «инженерное оборудование позиций». А фактически вся наша «инженерия» заключалась в складывании из обломков бетона или кирпичей окопов, ячеек для стрельбы, ходов сообщения между ними и в тыл; установке на танкоопасных направлениях мин. Приходили несколько раз командир полка и начальник артиллерии. Предупреждали: противник может возобновить активные действия, надо быть готовыми к отражению атак. [156]

18 ноября у нас, на командно-наблюдательном пункте батальона, опять появился начальник артиллерии. Объявил, что я назначен командиром батареи (заболевший комбат отправлен в госпиталь). Скрупулезно уточнил огневые задачи на 19 и 20 ноября — речь шла о подавлении конкретных батарей противника. Это удивило, даже насторожило. Нам никогда не ставили задач на подавление батарей противника. В разговоре активно участвовал командир батальона. Он прямо сказал: «Почему ставится задача только на завтра и послезавтра? Что, кончается война? А вдруг уже сегодня объявятся новые цели и потребуется их уничтожить?» Тот чему-то улыбнулся и уклончиво сказал: «Конечно, сегодня вы решаете огневые задачи, но завтра и послезавтра — особенно важно». Сказав так, пожал нам руки, похлопал меня по плечу, еще раз улыбнулся и быстро пошел по ходу сообщения. Озадаченные, мы гадали — что за игры?

Через час позвонил комполка: сказал, что требуется повышенная бдительность. Комбат стал названивать ротным. У тех обычные вопросы: «Ожидается атака? Когда? Ночью или на рассвете?» В разговоре с одним говорливым ротным комбат выругался, посоветовал сходить к немцам и спросить, а потом рассказать ему. И добавил пару крепких слов.

Среди ночи опять звонок комполка: обстановка? Доложили. Наша тревога достигла апогея. В чем дело?

Было холодно. В блиндажах установлены «буржуйки», тусклым огнем тлеют тряпичные фитили в гильзах от зенитных снарядов. Мы с Филимоном вскипятили чай в котелке. Пока пили его, дремота совсем прошла. Филимон начал философствовать на житейские темы.

В 6 часов 19 ноября позвонил начальник артиллерии полка старший лейтенант Струлев и назвал три цели — по ним батарея должна в 7.40 открыть огонь. Поочередно, пять минут по каждой. Затем — пауза в десять [157] минут и еще раз такой же заход по всем трем целям. Я сказал, что задача ясна, отдал необходимые распоряжения. И пошел к комбату. Тот сообщил: говорил с «батей» (так называли комдива Людникова), он велел ждать важных сообщений.

Оказывается, Людников находился на командно-наблюдательном пункте полка. Звонил во все батальоны. А до этого был в соседнем полку...

Я доложил комбату о приказе начальника артиллерии, что, по-моему, порадовало его, поскольку он сказал: «Видно, должно произойти что-то очень важное».

Развязка не заставила себя долго ждать: 19 ноября 1942 года в 7.30 небо над Волгой внезапно содрогнулось от мощных залпов нашей артиллерии — начался второй этап Сталинградской битвы. Перешли в контрнаступление одновременно войска Юго- Западного и Донского фронтов. Ими командовали соответственно генералы Н.Ф. Ватутин и К.К. Рокоссовский. А 20 ноября подключился еще один фронт — Сталинградский, им командовал генерал А.И. Еременко. Кстати, членом военного совета этого фронта был Н.С. Хрущев, а начальником штаба — генерал И.С. Варенников, с которым меня судьба в какой-то степени свяжет, хотя это был не мой отец, как некоторые считали, а однофамилец. Встречался с ним в 1965–1967 годах, будучи слушателем Военной академии Генерального штаба Вооруженных Сил. Но это, как говорится, совсем другая история.

На нашем Сталинградском направлении находились генералы армии A.M. Василевский и Г.К. Жуков, о чем стало известно всему личному составу. Этот факт участия в Сталинградской битве таких уже прославленных полководцев, конечно, военным людям говорил о многом. И разве только военным? Народ привык видеть в них олицетворение спасительных шагов Ставки, да чего там — лично Сталина! Вот и на этот раз, узнав об их прибытии, все поняли: грядут большие дела. [158]

С позиций современных взглядов — сегодня целесообразно показать лишь некоторые штрихи нашего контрнаступления. Штрихи, выделяющие эту операцию из множества других, о чем, увы, нет четких мнений. Прежде всего — о наших ударах. Они приходились по итальянским и румынским частям, прикрывавшим фланги 4-й танковой и 6-й полевой армий немцев. А те несли главную ношу — сражались в Сталинграде, севернее и южнее его; этого никому, кроме немцев, поручить было нельзя. Генералы Гитлера делали вид, что «цементируют» войска сателлитов немецкими частями, «подпирая» их, поддерживая в них боевой дух. Но несмотря на это, именно здесь были слабые участки. Точнее, самые слабые в группировке противника направления. Вот почему основной удар пришелся по итальянским и румынским войскам. Учитывая, что они находились на флангах — разбив их, можно было выйти в тыл вражеской группировке в целом.

И время контрнаступления было выбрано оптимальное — вторая половина ноября. Во-первых, наши части к этому сроку будут полностью обеспечены всем необходимым. Во-вторых, стратегические резервы на избранных направлениях уже сосредоточатся. В-третьих, погодные условия обещают быть благоприятными, а это важно и для авиации, и для артиллерии. Что касается бронетанковых войск, то мороз к тому времени сковал землю — проходимость была хорошей. Наконец, в-четвертых, наши войска были тоже готовы к проведению наступательных операций на Западном и Кавказском направлениях, а это лишит немцев возможности маневра силами и средствами...

Еще один момент — разновременность ударов Юго-Западного и Донского фронтов, начавших контрнаступление 19 ноября, и Сталинградского фронта, перешедшего в контрнаступление на сутки позже. Разновременность обусловлена особыми обстоятельствами. [159]

Два первых фронта, для усиления действий стрелковых дивизий, все-таки ввели в прорыв танковые и механизированные корпуса, а вслед — кавалерийские. Успех был обеспечен уже в первый день. То есть удар был просто сокрушительный.

Блестящее решение и блестящее действие. Что «светило» немцам? Окружение. Вот они и бросили свои оперативные резервы на угрожающие участки, оттянув их из полосы возможных действий Сталинградского фронта. Что и требовалось! Сталинградский фронт был не очень-то мощным, а противостоящая группировка оказалась весьма сильной. Поэтому начавшаяся уже перегруппировка некоторых соединений противника 19 ноября 1942 г. на север против Юго-Западного и Донского фронтов отвечала интересам Сталинградского фронта.

Думаю, читателю интересно знать, что в целом окружение немецко-фашистских войск под Сталинградом осуществлено фактически при равенстве сил. И в короткие сроки. До начала нашего контрнаступления стратегическая инициатива была в руках немцев. Все это что-то значит, не так ли?

Утром 20 ноября, вопреки прогнозам, в полосе Сталинградского фронта был туман. Проведение артподготовки и переход в контрнаступление здесь проходили по мере его рассеивания: 51-я армия начала действовать в 8.30, через два часа ее поддержала 57-я. А 64-я армия нанесла удар только в середине дня. Представьте, это тоже положительно сказалось на развитии успеха, потому что сами армейские удары не примыкали друг к другу. Что касается 62-й армии, то она вела сковывающие действия — все сводилось к огневым ударам ее артиллерии...

23 ноября Юго-Западный и Сталинградский фронты замкнули кольцо окружения в районе населенных пунктов Советский и Калач. Это было величайшее событие. [160]

За весь прошедший период мы впервые окружили огромную группировку противника. В «котел» попали основные силы 6-й полевой и 4-й танковой армий немцев: всего 22 дивизии и 160 отдельных частей — бригад, полков. Паулюс вносит своему командованию предложения по спасению окруженных войск. Руководство группы армии «Б» согласилось с его предложением, но Гитлер их категорически отклонил, приказав удерживать занимаемые рубежи: деблокада, мол, его забота.

Действительно, для решения этой задачи создали новую группу армий «Дон» во главе с фельдмаршалом Манштейном. Она насчитывала 40 дивизий — две ударные группировки.

Ставка ВГК — согласно разработанному плану — форсирует наступление Юго-Западного и левого крыла Воронежского фронтов, создавая надежную защиту внешнего кольца окружения. А Донскому и Сталинградскому фронтам приказано: быстро ликвидировать окруженную группировку. Кольцо максимально сужается.

Немцы наносят удар в направлении Сталинграда из района Котельникова. Тогда мы приостанавливаем ликвидацию, чтобы парировать удар Манштейна. Наши войска преграждают путь фашистам, но тем осталось до соединения с группировкой каких-нибудь 35–40 километров. Авиация с обеих сторон постоянно «висит» в небе.

16 декабря немецкая ударная группировка собиралась перейти в наступление из района Тормосина. Но после авиационной и артиллерийской подготовки усиливается удар войск Юго-Западного и частично Воронежского фронтов. Однако Юго-Западный — остановлен. Ситуация критическая. Манштейн бросает в атаки свои последние резервы. И тогда Ставка ВГК вводит в сражение 2-ю гвардейскую армию генерала Р.Я. Малиновского. Взаимодействуя с 51-й армией, она [161] наносит поражение гитлеровцам, и наши войска вновь переходят в наступление.

К концу декабря немцев отбрасывают от окруженной группировки на 200–250 километров. Они бегут на Ростов.

Стратегическая инициатива полностью переходит в наши руки. В «котел» попали именно отборные немецкие части. Гитлер решил этими силами сковать значительную часть наших войск, не допустить их продвижения на запад. Окруженная группировка постоянно обстреливалась нашей артиллерией, «обрабатывалась» авиацией. Она была в тяжелейшем положении, быстро таяла; впрочем, «огрызалась», даже пыталась контратаковать. Однако воздушный мост, созданный Гитлером для обеспечения жизнедеятельности группировки, по-настоящему не разрешал ее проблем.

8 января 1943 года советское командование предлагает Паулюсу сложить оружие и сдаться. Всем пленным гарантировалось сохранение жизни, медицинская помощь, нормальное питание. Паулюс доложил Гитлеру о полученном предложении, но тот категорически запретил капитуляцию. Паулюс ослушаться фюрера еще не мог, а до солдат советский меморандум не доводился.

Ставка ВГК была вынуждена приступить к ликвидации... Утром 10 января после артиллерийского и авиационного наступления наши войска атаковали. Впервые в оперативном искусстве был применен огневой вал на глубину в полтора километра — подавлялось все, что могло сопротивляться; пехота продвигалась за огневым валом, фактически не неся никаких потерь... Ликвидацией группировки руководил представитель Ставки ВГК маршал артиллерии Н. Воронов. Он же был автором огневого вала.

25 января 21-я армия ворвалась в Сталинград с запада, а 62-я, нанося удар с востока, соединилась с ней на [162] Мамаевом кургане. Группировку расчленили на две части — северную и южную. А что делает Гитлер в это время? Представьте, присваивает Паулюсу высшее воинское звание — фельдмаршала. Может, рассчитывал, что он уйдет из жизни как герой, став знаменем для немцев? А Паулюс 31 января вместе с южной группировкой капитулирует, сдается в плен. Через два дня этому примеру последовала и северная группировка. Это были верные шаги — зачем лишние жертвы — ведь все было обречено.

Командующий войсками Донского фронта генерал Рокоссовский и представитель Ставки ВГК маршал артиллерии Воронов доложили Сталину: завершилась величайшая из битв, известных истории.

Это эпохальное событие! Весь мир следил за ходом сражения в районе Сталинграда, все знали — от него зависит не только судьба Советского Союза, но и многих народов мира. Эта победа в 1943 году предрешила исход Второй мировой войны. Она навечно сохранится в памяти благодарного человечества.

Надо ли говорить, что все дни, часы и минуты Сталинградской битвы отпечатались и в моей памяти? Через десятилетия ясно помнятся «остров Людникова», 138-я стрелковая дивизия, наш полк, развалины завода «Баррикады», дорогой мне Филимон из Абакана.

Когда 19 ноября началась артиллерийская подготовка, тотчас позвонил начальник артиллерии полка: «Ну как? Слышишь?» — «Да, здорово». — «Теперь фри-цам хана в Сталинграде, да и вообще...» Меня разрывало любопытство: «Мы-то что должны делать?» — «Твоя задача через пять минут открыть огонь по цели, которую я тебе дал. Затем — по второй, по третьей, после чего весь этот круг повторить...» Я продолжал приставать: «Наступать-то мы будем?» — «Будем, будем, только не сейчас. Сейчас — открывай огонь».

Проверил готовность батареи. Все нормально. «Новенький», так мы называли лейтенанта, которого перевели [163] к нам в батарею из минометной роты, спросил: «А что дальше будет?» — «Громить будем захватчиков. А сейчас — приготовиться к стрельбе». И началось...

С наступлением темноты командир батальона, взяв ординарца, помчался на наблюдательный пункт комполка. Только ушел, раздался звонок: «Где комбат?» Начштаба батальона ответил: «Отправился к вам». Приказ — если появится, передайте, что комполка его ждет! Филимон, конечно, тут как тут со своей философией: «Думаю, пришло время всех фрицев зарывать живьем. В прошлом году копали могилы, а сейчас — зарывать, чтоб духа их проклятого не было». Над ним стали подтрунивать: «А рядовых за что? Ему приказали — он идет, не пойдет — шлепнут». Но Филимон не сдавался: «Да ты глянь на рыло фрица! Волчья пасть! Что он оставил после себя в Белоруссии? Ни детей, ни женщин, ни стариков — никого не щадил. Таких надо выжигать каленым железом! Вот и пришло время. Как они с нашими, так и мы обязаны! Иначе нам не простят...»

Таким разъяренным я еще его не видел.

Вернувшийся через час комбат весь светился от радостных мыслей. Подробно рассказал о переходе в контрнаступление Юго-Западного и Донского фронтов. Нависая над вражеской группировкой, они нанесли удар с севера на юг и юго-запад — прорыв осуществлен успешно. Этому способствовало мощное артиллерийское и авиационное наступление. Хорошо поработали танковые и механизированные корпуса — они развили успех. Прекрасно организовано их взаимодействие с пехотой. Передовые части, не ввязываясь в бои за населенные пункты, где противник оказывал сопротивление, обтекали их, устремляясь в глубину. Но — оставляли заслоны из резервов вторых эшелонов.

Слушали его с открытыми ртами, не перебивали, боясь что-то пропустить. У нас внутри все пело, играло. [164] Ординарец комбата раздал кружки, стуча флягой (дрожала рука — волновался), разлил. Я понял — еще на обратном пути командир ему сказал: «Пойдем, нальешь всем по чарке». Комбат заговорил, в его голосе были слезы: «Дорогие мои! Пришло время, когда мы можем раздавить гада, приползшего на нашу священную землю. Никакой пощады! Очистим Родину от захватчиков! За нашу победу!» Мы сдвинули кружки.

Затем комбат отправился в роты, а я по телефону рассказал о новостях «новичку» — пусть передаст личному составу батареи. Разумеется, его, как и всех, интересовало, будем ли мы — наша дивизия, наш полк — участвовать в наступлении. Ответил ему словами комбата: «Должны сковывать противника, чтобы не маневрировал. А потом будем уничтожать... Все!» Мне самому было страшно обидно, что выпала такая роль — ох, как хотелось наступать... Успокаивало одно: война еще не кончилась, многое впереди, но ощущение, что «нас обошли», конечно, присутствовало.

Уже 20 ноября войска фронта перешли в наступление, нанеся (без нашей 62-й армии) удар в направлении Калача. Утром мы услышали ниже по реке канонаду и сами тоже участвовали в огневой подготовке, но в наступление не переходили. Каждые два-три часа получали информацию о ходе боевых действий — это подбадривало.

21 ноября узнали: танкисты прорвались, двигаются к разъезду Советский. Два последующих дня прошли в тревоге и ожидании. Противник за это время нас трижды атаковал. И трижды мы его отбивали. Были и потери. Погиб разведчик — голубоглазый волжанин из Саратова, звали его Василек: размозжило голову осколком. Погибли два связиста — снаряд попал в окоп. Те, кто был за поворотом, в траншее, отделались испугом и ушибами, а оказавшиеся в зоне разрыва — войну закончили. Филимон тоже получил ушиб левой руки — второй раз пострадал. [165] Ушиб пришелся от локтя до кисти. Он стонал от боли. Усадили его поудобнее у печурки...

Вечером 23 ноября пришло сообщение: в районе Калача и поселка Советский войска Сталинградского и Юго-Западного фронтов соединились. Значит, гитлеровская группировка в районе Сталинграда — окружена. Мы знали: немец, если попал в окружение, будет вырываться на запад или северо-запад, в крайнем случае — на юго-запад, но не на восток к Волге. Он уже хлебнул этой водицы. А раз так, реальны два варианта: либо враг бьется до конца, либо, оставив небольшое прикрытие, но обязательно имитируя свою активность, главные силы выведет, чтобы провести операции по деблокированию. Поэтому надо постоянно наступать, точнее, создавать такую видимость, поскольку потери у нас большие, а пополнения не предвидится. Нельзя дать врагу вырваться.

Эти наши выводы, судя по всему, совпадали с выводами начальства. Именно в таком режиме закончился ноябрь, прошел декабрь — бои шли, задачи мы выполняли. Враг «активничал», значит, главных сил не снял. Активизировались фашистские снайперы...

Как-то в двадцатых числах у нас появился командир дивизии, вместе с ним — комполка и еще трое. Он вообще частенько бывал на передовой. Комдив, рассказывал об обстановке, отметил, что противник старается прорвать внешнее кольцо окружения, чтобы соединиться с Паулюсом. Велел смотреть в оба. Комбат заверил «батю»: все будет в порядке. Потом добавил: «Товарищ полковник, зачем вы ходите по переднему краю? Здесь за каждым камнем снайпер. Тем более — в белом полушубке». Людников улыбнулся: «Полушубок под цвет снега, он даже маскирует...» Затем, глядя на меня, добавил: «Я тебя еще раз поздравляю с назначением на батарею. Если хочешь, можешь написать отцу письмецо, адъютант передаст фельдъегерской связью». [166] Я подрастерялся. Никак не мог понять, почему комдив предложил написать письмо отцу. Очень странно. Почему именно мне предложил? Поблагодарил, сказал, что сделаю это в следующий раз. Командир дивизии вместе с сопровождающими пошел в соседний батальон.

Если бы Людников ничего не говорил, а просто пришел, посидел, помолчал и ушел, — думал я — то это тоже было бы великим делом. Душа солдатская теплеет, чувствуя внимание старшего.

Мои мысли прервал комбат:

— Ты что, гусь?

— В каком смысле?

Про себя подумал, что он, может, лишь сейчас рассмотрел, что я длинный и худой, особенно шея...

— Ты сыночек, что ли?

— Какой сыночек, чей сыночек?

— Именно тебе комдив предложил написать письмо. Никогда такого не было.

— Да я сам опешил. Ничего не могу понять...

— Ладно, подкрути усы кверху! Внимание персональное...

На этом, казалось, эпизод закончился. Что же касается усов, то они уже пробились, но закручивать было нечего.

Дня через два комбат, вернувшись от комполка, прищурил и без того хитрые глаза:

— Ты чего темнишь-то? Ведь сыночек же ты...

— Какой я сыночек? Комбат вытаращил глаза:

— Пресвятая Богородица, первый раз вижу такого выродка — от своего родного отца отказывается, да еще на фронте. Я знаю все. Отец твой — начальник штаба Сталинградского фронта генерал-лейтенант Варенников Иван Семенович. Мне сейчас комполка сказал... А ты Валентин Иванович Варенников. Что молчишь? [167]

Я опешил, не мог сообразить, что к чему. О генерале Варенникове слышал впервые. О командарме Чуйкове — знал. О командующем фронтом Еременко — знал, не говоря уж о Жукове, Василевском...

Придя в себя, выпалил:

— Так он хотя Иван, но Семенович, а мой отец Иван Евменович. И он — не военный, а гражданский. Генерал Варенников, очевидно, наш однофамилец.

Теперь уже комбат опешил:

— Ну и дела! А там, — показал пальцем вверх, — все думают, что ты сыночек. И удивляются, что ты в таком пекле, да еще не даешь отцу никаких сигналов.

Мы расхохотались.

В 1965-м я встретился с «батей» Людниковым в Военной академии Генштаба. Он — генерал-полковник. Герой Советского Союза, руководил иностранным факультетом. А я был генерал-майором, слушателем этой академии. Мы смеялись с ним до слез, вспоминая мое «родство» с Иваном Семеновичем Варенниковым.

Но все это было потом...

Немцев в районе Сталинграда окружили, а тех, кто пытался прорваться, уничтожали. А мы сидели и гадали, уйдут фашисты или будут удерживать занимаемые позиции, пока их всех не перебьют. Нам необходимо это знать: требуются достоверные данные об их намерениях. Значит, нужен «язык». И добыть его по моему мнению должен я с напарником. Филимон для этой роли не подходит — тучный, да и рука у него болит. А вот разведчик Чижов в самый раз: небольшой, юркий, сообразительный, моего возраста. Когда я для этого «созрел», то решил поделиться замыслом с Филимоном...

Разговор сразу стал напряженным, недружественным. Он откровенно сказал: «На войне каждый должен заниматься своим делом. Если кому-то из нас взбредет какая-то фантазия и он начнет ее выполнять, то будет [168] полный хаос. Инициатива? Да, необходима. Но только — когда улучшает положение, создает перспективу. А в этом случае — никакой пользы. Только вред: убьют немцы тебя и Чижика, закопаем вас обоих, напишем: «Погибли смертью храбрых». А фактически? По собственной дури. Кому нужен этот «язык»? Что знает немецкий солдат? Да ничего не знает, кроме того, что он будет делать сегодня. И это источник информации? Смех один... «Гитлер капут» — он тебе скажет и все! Если пойдешь с этой идеей к комбату, то я иду следом — полностью тебя развенчаю. Если тот тоже спятил, то звоню начальнику артиллерии...»

Меня это разозлило. Но выхода из сложившейся ситуации я не видел. К разговору больше не возвращался. Хитрый сибиряк! Все поливал свою руку водкой из фляги и приговаривал: «Сразу двух зайцев убиваю — руку лечу и наслаждение от запаха получаю. Сюда бы еще селедочку...»

Закончился декабрь. Встретили новый 1943-й. Выпили по чарке. Постреляли. Немцы о чем-то галдели. Иногда с их стороны слышна была музыка губной гармошки.

Вскоре пошли толки, что начнутся боевые действия, в том числе и нашей армии, по рассечению окруженной группировки. А в ночь с 5 на 6 января меня ранило. Произошло это случайно. Вылез я с ординарцем из окопа и направился на КП полка к начальнику артиллерии. Сделал несколько шагов и услышал над головой звук летящих снарядов — значит, все нормально, перелетят. Я обернулся к солдату, он замешкался, а в это время еще серия снарядов вокруг нас с ним. Сильно стегануло в грудь, упал навзничь, глаза, рот, нос — все забито кирпичной пылью; сильно болит грудь, тошнит, почему-то не могу подняться. Ординарец волоком затянул меня в ход сообщения. Вырвало, изо рта пошла кровь. Прибежал Филимон, что-то пробормотал... [169]

Позже я узнал, что примерно в это же время ранило командира батальона старшего лейтенанта Топоркова.

Помню, Филимон сделал большую, из бинта и ваты салфетку, наложил мне на грудь, а через грудь и шею стянул, чтобы не спадала. Сказал, что крови мало, неопасно. Но внутри все клокотало и булькало. Меня на плащ-накидке вынесли из траншеи, укрепив полулежа на волокуше, — и дальше по снеговой дорожке. А Филимон накинул на меня еще и полушубок.

Потом оказался в палатке, стало тепло. Здесь я размяк, меня протерли спиртом, но внутри продолжало клокотать. Мужчина в белом халате — видно, врач — обработал мою рану. Он долго копался, а затем вынул небольшой осколок, показал мне и, завернув его в бинт, сунул в мою руку: «Это твой трофей, береги!» Тут же ушел, но вскоре вернулся с другим врачом; они мяли мне правую сторону груди и все спрашивали: «Больно?» Конечно, больно. Зачем спрашивают?

Через два часа я уже летел на санитарном самолете. Мне сунули какие-то бумаги. Это был медсанбатовский лист с описанием медицинской помощи и направление в госпиталь. Третий документ — продовольственный аттестат.

Приземлились на полевом аэродроме — впрочем, какой там аэродром? Снеговая утрамбованная полоса да три палатки. Поодаль несколько самолетов, как и наш, с красными крестами. Вышел с помощью санитара, сплюнув на снег сгусток крови. Потом явилась женщина в военной форме, с тремя кубиками. Я еще подумал: ишь ты, начальница надо мной, старший лейтенант. Она распорядилась, чтобы следовали за ней. И мы, кто своим ходом, а кто на носилках, отправились. Шли недолго, станция была рядом, а там обычный пассажирский поезд, приспособленный для перевозки раненых. Просмотрели мои документы, определили место в вагоне. [170]

Было тепло. Уселся у окна, ожидая отправки. Стояли весь день. Мне дважды приносили резиновую грелку, совершенно холодную, заталкивали ее под гимнастерку, на рану.

Заставляли что-то пить. Голова кружилась. Все время клонило ко сну. Вечером поезд, наконец, тронулся — к утру прибыли в Балашов. Я попал в госпиталь, находившийся рядом с вокзалом. Все палаты и коридоры забиты ранеными, они лежали даже на полу — хорошо, были матрасы. Меня завели в переполненную большую комнату. Койки стояли справа и слева, а одна прямо в проходе; на нее мне и указали. Сестра дала белье, халат, какие-то дикие тапочки — сказала, чтобы переоделся. Оставшиеся при мне документы, завернув в носовой платок, положил под подушку — тумбочек здесь не полагалось. Улегся и сразу уснул.

Сколько проспал — не знаю, но проснулся от легких толчков. На кровати сидел пожилой мужчина в халате:

— Как вы себя чувствуете?

— Прилично.

Он глазами показал на подушку — наволочка была измазана кровью, видно, изо рта шла.

— Выйти сами сможете?

Я ответил утвердительно, и мы отправились. Вначале — рентген. В операционной все тот же врач долго мял грудь, кряхтел, вздыхал, спрашивал, как и в медсанбате, где болит. Когда сняли бинты, кроме приклеенного тампона, у меня вокруг раны сплошной синяк. Протерли еще раз живот, грудь, руки, плечи. Опять чистили рану, сделали новую повязку с мазью Вишневского. Доктор сказал:

— Пока большой опасности не вижу. Придется несколько дней спать полусидя. Не курить, резких движений не делать, говорить только при необходимости — и тихо. На перевязку приходить ежедневно. [171]

Через три-четыре дня картина будет ясна. Три раза в день пить микстуру и таблетки, которые я выписал.

В палате встретили как родного. Засыпали вопросами. С помощью сестры объяснил — говорить не разрешается, могу только слушать. Еще объяснил, что со Сталинградского фронта. Ко мне подсел человек с культей вместо левой руки: «А я — с Донского. Видишь, отвоевался, думаю, зря они мне руку отмахали. Надо было побороться за нее. Так легче, тяпнули — и все. А теперь что я за работник? Конечно, сопротивлялся». Доктор говорит: «Тогда помрешь». Потом надышался чего-то, уснул, а они орудовали. Очнулся: думал, все обошлось, казалось, и пальцами пошевелил, а глянул — руку по локоть слизало. Так-то... Вот место у тебя плохое, невезучее... При мне отсюда двоих ногами вперед... Плохая примета!»

Я молчал, но сказанное, конечно, подействовало. Может, сменить место? А вечером ко мне подошел фельдшер, спрашивает:

— Тебе что, место не нравится?

— С чего вы взяли?

— Со мной говорили двое из вашей палаты — почему, мол, новенькому лейтенанту могильное место дали? Это ему не нравится.

В первой декаде января взбудоражила новость: Сталинградский фронт проводит ликвидацию окруженной в городе группировки. Лучшего лекарства быть не могло! Раненые громко обсуждали ситуацию, делали прогнозы. На перевязке доктор сказал:

— И у тебя получше стало... Наверное, чешется? Подтвердил.

— Но ты не чеши — потерпи. И я терпел.

Через пару дней был разговор с фельдшером, он же старшина:

— Боялись, у тебя внутри начнутся процессы, но все обошлось — с тебя магарыч! [172]

— Магарыч будет, если организуешь завтра отправку в мою часть. Микстуру я уже не пью, а таблеток у сестры попрошу на недельку — она принесет.

Я пил кальций, принимал таблетки стрептоцида — удивительное тогда было лечение.

— В твою часть отправить невозможно... Тебе туда сейчас не добраться. Может быть, в Аркадак поехать? Это реальный вариант. Там пополняется дивизия, выведенная из Сталинграда после больших потерь. У меня там на пересыльном пункте кореш из Горького, капитан, я напишу ему...

И тоже приемлемый вариант, подумал я и согласился на Аркадак. На следующий день в дверях палаты появился старшина, махнул мне рукой. Когда я подошел, он возбужденно, точно заговорщик, говорит: «Порядок. Забери свои пожитки и приходи ко мне. Соседям скажи, что перевели в другую палату...» Так и сделали. Прихожу — он сияет: «Говорил о твоем состоянии с хирургом. Дней через десять можно выписать...»

...Старшина дал мне потрепанный вещмешок с котелком и немного продуктов, рассказал, как добраться до Аркадака. Вывел через запасной ход во двор, затем — на улицу. Мы распрощались, как родственники, он сказал:

«Ну бывай... Пиши. Магарыч за тобой». Я отправился к станции, как и советовал старшина. Отсюда все расходилось и все разъезжалось: повозки, сани, ходоки, грузовые машины. Надо не зевать! Познакомился с бородатым мужичком на санях. Оказалось, едет в Аркадак, поджидает напарника, который пошел на станционный склад. Спросил, возьмет ли меня. «Вот подойдет второй, поговорим...»

Заговорили о войне. Вскоре подошел напарник — такой же заросший, лет сорока, может, чуть старше. Познакомились. Первый меня представил, дескать, из госпиталя, просит подвезти до Аркадака. Тот сказал: [173] «Из госпиталя — так из госпиталя. Заваливайся в сани, а я пока сбегаю за мешком».

Глядя ему вслед, я думал: отъели рожи, сидят в тылу да еще какими-то махинациями с зерном занимаются. Почему не на фронте? Конечно, можно проверить, откуда зерно... Но тогда срывается Аркадак. Пока рассуждал, мужик вернулся, отправились в путь. Мои новые знакомцы сидели рядом, курили, понукивали лошадей, о чем-то негромко говорили. Чтобы я не замерз, бросили мне тулуп, вторым — прикрыли себе ноги. Они были в полушубках — мороз не проймет. Часа через три оказались в какой-то крохотной деревушке. Остановились у первой избы. Все зашли в большой дом, разделись, сели за стол. Один из моих бородачей достал из сумки каравай ржаного хлеба, сало, бутылку самогона. Чувствовалось, они здесь не первый раз. Я сказал, что не буду пить — мне нельзя. Мужики переглянулись, потом разделили мою часть между собой. Выпили, крякнули, взялись за сало. А мне сказали: «Ешь сало — оно от всех болезней...»

Зачем остановились, не доехав до Аркадака? Бородач деловито разъяснил: ночью ехать опасно — волки могут напасть, а сейчас переночуем, отдохнем, лошадей покормим... Я спал плохо, все думал, что меня ждет.

В Аркадак приехали во второй половине дня. Мои спутники любезно довезли до комендатуры. Пожелали остаться на войне живым.

Все верно! Комендантом был тот самый капитан, о котором говорил фельдшер. Когда я представился, он ознакомился с моими документами, письмом фельдшера. Разговорились. «Как там Федя? — спрашивал он. — Мы с ним свояки, женаты на сестрах». Я рассказал, что знал.

Капитана это вполне удовлетворило. Он подтвердил: действительно, в Аркадаке размещалась сталинградская [174] дивизия. Она получала здесь пополнение, ее командиром был полковник Дубянский, а до него командовал генерал Глазков, погибший на подступах к Сталинграду. Как я понял, о Глазкове тогда много говорили.

Около месяца назад дивизия убыла в Воронежскую область, действовала в составе Юго-Западного фронта. Надо ее догонять. Он растолковал на схеме, которую начертил на листе, как туда добраться. Договорились, что я переночую в комендатуре, утром отправлюсь в путь. Остаток дня бродил по городу, думая о своем: очень тосковал о родителях, родном Армавире; в последнее время в моей душе главное место занял Филимон — очень добрый, порядочный человек, я многим ему обязан.

А сейчас получается, что вроде изменил, да не только ему — всем своим. Вместо того чтобы вернуться к себе в 138-ю дивизию, отправляюсь в другую. Правда, она гвардейская. Но, может, махнуть обратно? А что мне скажет капитан, выписавший направление в 35-ю дивизию? Нет, не стоит сожалеть о сделанном. Но в будущем следует всегда хорошо продумывать каждый шаг, решил я. [175]