Вдали от Родины

1

В последних числах августа советские корабли покинули Гензанскую бухту. Сначала ушли «ЭК-3» и «Войков» в сопровождении торпедных катеров, а два тральщика задержались. С утра до вечера ходили эти «пахари моря» от берега к берегу, выискивая мины. Но очистить акваторию полностью так и не смогли. В бухте осталось около трехсот мин, не поддающихся обычному тралению. Для больших судов она фактически была закрыта.

Наступил день, когда порт полностью опустел. Пленные были отправлены по назначению. Из складов вывезли вооружение и другое трофейное имущество. Ушла морская пехота. Мы остались в порту одни.

Мы — это сорок старшин и краснофлотцев, набранных, как говорится, с бору по сосенке. Здесь были корректировочные группы «Вьюги» и «Аргуни», бойцы корабельного отряда, высаживавшегося в Сейсине для поддержки десанта, и просто моряки, по той или иной причине отставшие от своих судов. Отныне этот сводный отряд громко именовался гарнизоном Гензанской военно-морской базы. Мы должны были нести службу наблюдения и связи, охранять портовое имущество и трофейные суда.

Старшим на рейде оказался капитан-лейтенант Собачкин. На его плечи легли заботы о порядке в порту, о быте нашего маленького гарнизона и о многом-многом другом. [135]

Под жилье выбрали двухэтажный дом, выходивший к причалам. Там помещалась раньше какая-то канцелярия. Мы выбросили из дома все лишнее, сдвинули в большую комнату столы, постелили матрацы и одеяла — в крепости их было много, целый склад. В подсобном помещении оборудовали камбуз.

На втором этаже разместился разведывательный отряд старшего лейтенанта Леонова. Однако разведчики прожили с нами недолго — всего дней десять.

Штаб обосновался в каменной постройке на самом берегу бухты. Если не ошибаюсь, при японцах в этом помещении находилась таможня. Мы прибрали комнаты, разыскали железные койки для нашего командира и его помощника — старшего лейтенанта медицинской службы, отставшего от своего корабля по болезни. Среди моряков нашелся писарь; он охотно приступил к привычной работе.

Мы с Гребенщиковым были освобождены от внутренних нарядов и караульной службы. Капитан-лейтенант поставил перед нами задачу: в кратчайший срок обеспечить штаб надежной связью с комендатурой и крепостью, где расположилась стрелковая часть из состава войск 1-го Дальневосточного фронта.

В помещении таможни имелся коммутатор. Японцы успели повредить его. И Федор, и я долго ломали голову, пытаясь разобраться в аппаратуре. Пробовали и так и сяк — не получалось. Нам помогал артиллерийский электрик Александр Кузнецов, имевший некоторое представление о проводной связи.

Побывали в крепости, посоветовались там с телефонистами. Они растолковали нам что к чему, а заодно снабдили паяльником и отвертками. Через пару дней коммутатор наконец заработал. Мы подключили около десятка абонентов, в том числе госпиталь и свой кубрик. Последний — как вещественное доказательство товарищам, сомневавшимся в наших способностях.

Несколько раз кто-то обрывал провода, тянувшиеся в крепость. Но устранением этих повреждений занимались уже другие моряки: мы на скорую руку подготовили трех телефонистов, которые круглосуточно дежурили на коммутаторе и отвечали за сохранность линии. А на нас легли другие заботы. [136]

Наш маленький гарнизон был как бы отрезан от внешнего мира. Корабли к нам не приходили, газеты не поступали, радио не было. Несколько раз мы пытались поймать «Последние известия» с помощью своей рации, но ничего не вышло. К тому же у нас сели батареи и почти разрядились аккумуляторы. Надо было беречь их на случай крайней необходимости.

Капитан-лейтенант собрал в своем кабинете некое подобие технического совета. Вызвал Гребенщикова, меня и радиста с «Аргуни».

— Мы должны наладить регулярную радиосвязь с Владивостоком, — сказал командир. — Я знаю, что ваши «РБМ» слишком слабы для этого. Но что можно сделать?

Ответить на такой вопрос было нелегко. Конечно, мы могли раздобыть приемник для прослушивания широковещательных передач. Но где взять передатчик и специальный приемник, работающий на тех волнах, которые нужны нам?

Выход из положения был только один: построить радиостанцию своими силами. Выслушав соображения радистов, капитан-лейтенант приказал приниматься за дело.

Мы разделились на две группы. Гребенщиков и радист с «Аргуни» взяли на себя составление схем и монтаж радиостанции. Мне было поручено обеспечить их всем, что требуется для работы: инструментами, радиолампами, конденсаторами, трансформаторами и прочими необходимыми деталями (вплоть до антенны). В помощь мне выделили Александра Кузнецова. Это был, так сказать, постоянный «штат». Кроме того, каждый день назначался еще один человек, свободный от вахты. Чаще всего — Василий Басов, который добровольно присоединялся к нашей группе, отказываясь от отдыха.

Я получил разрешение уходить в город, когда сочту нужным, доложив предварительно своему старшине. Практически это выглядело так: захватив оружие, мы отправлялись на поиски с утра и возвращались вечером, оставаясь порой без обеда.

Прежде всего мы побывали в крепости и в других местах, где стояли раньше японские войска, осмотрели склады. Никакого радиоимущества найти там не удалось. [137] Японские сухопутные войска плохо были оснащены радиосредствами. И не только сухопутные. Радиостанции не всегда имелись даже на кораблях.

В ту пору Гензан резко делился на две половины.

Одна часть города — корейская. Здесь — узкие улочки, жалкие лачуги, трущобы. Грязь, вонь, истощенные дети. Все это было особенно тягостно видеть в стране, где такая щедрая природа — чудесный климат, благодатная земля, рядом море, полное рыбы.

Вторая половина города выглядела иначе. Она напоминала чем-то Сочи. Такие же сверкающие асфальтом улицы, красивые просторные постройки, много зелени. Это — центр. А дальше, на невысоких живописных холмах, были разбросаны большие и маленькие виллы, деревянные дачные домики и особняки. Все это тонуло среди садов и парков. Красиво и легко жилось тут японским чиновникам и семьям японских военных.

Когда началась война, многие японцы сразу же эвакуировались на свои острова. Другие бежали из города в тот самый день, когда высадился наш десант. Бежали поспешно, бросив имущество, оставив открытыми двери магазинов и учреждений. Деловая часть города совсем опустела. Редко появлялся там случайный прохожий. В виллах и особняках лишь кое-где остались семьи чиновников победней и пониже рангом, которые не имели средств или просто не хотели уезжать. Но таких оказалось немного. Центр города будто вымер.

Я решил осмотреть радиомастерские, магазины и особняки. Проверить все было, разумеется, невозможно — город довольно обширен. Мы выбирали прежде всего те здания, над которыми виднелись антенны. И в первый же день нам удалось найти хороший радиоприемник. Его установили в штабе. Вскоре появился и второй приемник — в помещении команды. Теперь у нас все могли слушать «Последние известия». А вот сообщить о себе во Владивосток мы по-прежнему не имели возможности.

Наконец нам повезло: в одном из особняков обнаружили мастерскую какого-то бежавшего радиолюбителя. Тут нашли полный набор инструментов и некоторые [138] детали. Наши монтажники впервые поблагодарили нас.

А мы все ходили по пустынному городу в поисках новых радиодеталей. Город казался сказочным. Старинные дворцы сменялись тенистыми аллеями. В садах осыпались на землю персики, яблоки, груши. Никто не подбирал их.

В магазинах была уйма товаров. В виллах нам часто попадались на глаза различные драгоценности, не говорю уже о фарфоре, одежде, часах и тому подобном. Я представлял себе, какой грабеж начался бы тут, если бы пришли не советские бойцы, а солдаты какой-нибудь империалистической армии, воспитанные в духе преклонения перед бизнесом, не брезгающие никакими средствами ради наживы.

А мы не брали ничего, кроме самого необходимого для службы и нормальной жизни гарнизона. Если встречались какие-либо ценности, докладывали командованию. Все это учитывалось и собиралось в специальные хранилища.

Но в семье не без урода. Один военнослужащий из крепости прихватил в брошенном магазине несколько десятков ручных часов. Его судили. Повторения подобных случаев я не помню.

С каждым днем мы все больше удалялись от центра города и порой попадали в такие места, где советские бойцы еще ни разу не появлялись. Там часто возникали сложные, а иной раз и комические ситуации.

Вспоминается такой случай.

Как-то в сумерках мы возвращались в порт. Слева тянулся длинный каменный забор. За ним, в глубине парка, белел большой дом. Днем на этом доме не было никакой антенны, а теперь она сразу бросилась нам в глаза. Отвод антенны исчезал в форточке второго этажа.

Мы перелезли через забор и по парку незаметно приблизились к дому. Окно было завешено изнутри, но неплотно. Кое-где пробивались полосы света. Я залез на дерево, росшее возле самой стены, и сквозь щель увидел комнату. В ней находились пятеро или шестеро японцев в военной форме, но без знаков различия. Они сидели вокруг стола и что-то ели. [139]

Через полуоткрытую форточку слышны были звуки радио: характерное потрескивание, торопливая «морзянка». Приемника я не видел. Можно было только предполагать, что он стоит в углу.

Когда я спустился со своего НП, стали обдумывать: как же нам поступить? Вполне возможно, что мы наткнулись невзначай на японских офицеров, уклонившихся от капитуляции. Их надо задержать. Но война закончена, и у нас нет никаких полномочий врываться в чужой дом среди ночи.

В конце концов решили послать в комендатуру Кузнецова. А я и Басов остались охранять дом.

До комендатуры было километров пять. Мы считали, что если Кузнецов не встретит по дороге патрульных, то вернется только часа через полтора. Время тянулось медленно. Любопытство толкнуло меня снова влезть на дерево. Хотелось посмотреть, что делают японцы, все ли на месте. Они уже покончили с едой и разбрелись по всей комнате. Мне видны были только четверо. А где же остальные?

Силясь рассмотреть получше, я подался вперед и прижался лбом к стеклу. Подо мной громко треснул сухой сук. Дальнейшее произошло мгновенно.

Свет в комнате погас, кто-то отдернул занавеску. Прямо перед своими глазами я увидел чьи-то испуганные глаза. Нас разделяло только стекло. Человек в комнате отшатнулся и что-то крикнул. Раздался грохот опрокинутой мебели. Дважды ударили пистолетные выстрелы. Я сунул в окно ствол автомата и дал очередь. Стрелять пришлось с левой руки — правой держался за дерево. Все пули пошли в потолок.

Минут через двадцать приехала машина из комендатуры. Солдаты оцепили дом. Вместе с ними мы осмотрели помещение, но никого не нашли. Японцы успели скрыться.

Остался только приемник. Он был настроен на японскую станцию. Но в Японии уже хозяйничали американцы. Из динамика раздавалась английская речь.

Офицер, прибывший с комендантским патрулем, сказал, что мы действовали неправильно. В городе еще много неразоруженных самураев. Почти каждую ночь с ними происходят стычки. Нужно без всяких колебаний [140] задерживать подозрительных лиц и отправлять их на проверку.

Так мы и поступали впоследствии...

А вот еще одна история, поставившая нас в затруднительное положение.

Однажды мы осматривали каменный дом. На первом этаже с большими окнами был, вероятно, ресторан. Из зала широкая лестница вела вверх. Поднялись туда и увидели коридор с множеством дверей по левую сторону. Прямо, как в купированном железнодорожном вагоне.

Тотчас нас окружили женщины в пестрых ярких кимоно. Было их десятка три. Среди них и пожилые, густо накрашенные, и совсем юные.

Нам вручили альбом с фотографиями тех же женщин, только без кимоно: выбирайте, мол, что нравится.

Оказывается, мы попали в публичный дом. И по правде сказать, несколько растерялись. Очень уж свободно вели себя его обитательницы. Впервые нам пришлось отступить. И если отступление наше не превратилось в паническое бегство, то только потому, что появилась хозяйка заведения и сразу навела порядок.

Эта внешне вполне благопристойная мадам позвала какого-то мужчину, знавшего русский язык, и со слезами на глазах начала жаловаться. Вот уже десять дней у нее нет клиентов, нет никаких доходов. А девицы жрут, как лошади. Они съели все запасы. Это же разорение!

Хозяйка спрашивала, будут ли ходить к ней русские — ведь у нее приличное заведение, можно навести справки. И вообще — что ей делать?

Мы ответили, что советские бойцы у нее не появятся — это точно. Вдаваться в подробности у нас не было времени. Посоветовали мадам обратиться в комендатуру — там она получит исчерпывающие указания...

А поиски радиодеталей продолжались. В конце концов мы обязательно находили все, что заказывали нам монтажники. И в середине сентября Гребенщиков доложил капитан-лейтенанту, что приемник, работающий на нужных нам волнах, собран. Но с передатчиком [141] дело затягивалось. Мы так и не успели ввести его в строй. Готовую аппаратуру и детали приняли у нас впоследствии моряки, прибывшие с Большой земли. Они, наверное, и закончили начатую нами работу.

2

К нам в порт зачастили двое корейцев. Они приходили по нескольку раз в день, вызывали из кубрика дневального или кого-либо из свободных краснофлотцев, усаживались возле крыльца, доставали бумагу, карандаши, и начинался урок русского языка. Учеба носила совершенно конкретный характер. Корейцы спрашивали, например, как нужно писать лозунг «Да здравствует Красная Армия!». Или просили помочь составить объявление: «Здесь помещается Корейский рабочий союз».

Наши новые друзья были добровольными переводчиками из этого союза. Они более или менее знали русскую разговорную речь, но безнадежно путались, когда дело касалось синтаксиса и орфографии. И между прочим, скверно чувствовали себя те из наших товарищей, которые в школе пренебрегали изучением правил родного языка. Таким товарищам приходилось краснеть и под всякими предлогами избегать встреч с переводчиками.

Корейский рабочий союз был создан местными жителями в те дни, когда осуществлялась капитуляция японских войск. Кое-где в предместьях города самураи еще отказывались сдать оружие, еще восседал в своем кабинете тучный японский подполковник — начальник гензанской полиции, а молодые энтузиасты из рабочих и интеллигенции уже создали свою организацию. Она носила временный характер. Главными своими задачами члены Рабочего союза считали: во-первых, содействовать Советской Армии в окончательном разгроме японцев и, во-вторых, вместе с советскими военными властями как можно скорее наладить в городе нормальную жизнь.

Мне довелось побывать на одной из первых встреч представителей советского командования с руководителями и активистами этой организации. Обсуждался вопрос, как улучшить снабжение города водой и продуктами. [142] Потом речь зашла о неразоружившихся самураях. Их было немало, они устраивали диверсии, нападали на советских бойцов и мирных жителей.

Наше командование предложило создать в городе народную милицию, которая помогла бы войскам выловить недобитых врагов и взяла бы на себя охрану спокойствия в корейских кварталах. Активисты Рабочего союза охотно приняли это предложение. Им выдали трофейное японское оружие.

Однажды мы с Кузнецовым услышали перестрелку на окраине города и поспешили туда. За последними домами начиналось обширное кукурузное поле, ограниченное с противоположной стороны полотном железной дороги. Возле домов и между шпал залегли человек восемь корейцев. Они стреляли по кукурузе. Оттуда звучали ответные выстрелы.

Корейцы обрадовались нашему появлению. Жестикулируя, принялись объяснять, что происходит. Как выяснилось, народная милиция обнаружила трех японских военнослужащих, укрывавшихся в одном из окраинных домов. Когда милиционеры приблизились к этому дому, японцы открыли огонь и отступили в кукурузу. Здесь их удалось окружить. Уйти им некуда, по крайней мере до темноты. Но японцы хорошо владели оружием и уже ранили милиционера.

Пришлось помочь. Мы дали по кукурузе десяток автоматных очередей, и этого оказалось достаточно. Японцы вышли с поднятыми руками.

Потом на допросе они утверждали, что сочли ниже своего достоинства сдаться корейцам. Так ли это было в действительности, сказать трудно. Скорее всего просто побаивались возмездия. Очень уж много зла причинили самураи местным жителям за долгие годы своего владычества!..

На первых порах руководителей Корейского рабочего союза очень волновал вопрос: какую форму правления установят в стране победители? Им ответили незамедлительно и с предельной четкостью:

— Это — дело самого корейского народа. Какую форму общественного устройства он изберет, такая и будет.

Мне довольно часто приходилось бывать в корейских кварталах города. Там, на узких улочках, в тесных [143] хибарках, царил в те дни приподнятый, праздничный дух. Народ ликовал, обретя наконец свободу.

Колониализм основан на беспощадной эксплуатации, на подавлении всех прав и свобод коренного населения. А японский колониализм отличался еще и необычайной жестокостью.

Проникновение японских колонизаторов в Корею началось сразу же после победоносной для Японии войны 1904–1905 годов. А ровно через пять лет, подавив огнем и мечом сопротивление корейского народа, японские войска оккупировали территорию страны. В 1910 году Корея была полностью лишена всякой самостоятельности и включена в состав японской империи как колония.

Народу с древней культурой и богатой историей было запрещено пользоваться своим языком. Преподавание в школах (а их было очень и очень мало) велось только на японском языке. Корейцам не разрешалось получать высшее образование. На заводах страны работали несколько тысяч инженеров, но среди них — ни одного корейца. Больше того, корейцы не допускались даже к станку, к машине. Они использовались только как чернорабочие. На всю страну, например, не было ни одного корейца — паровозного машиниста. Водить паровозы разрешалось лишь японцам.

Еще хуже жилось в деревне. Голодовки сменялись эпидемиями, эпидемии — голодовками. Свирепствовала холера, уносившая ежегодно десятки тысяч жизней. Японские помещики отбирали у крестьян три четверти, а то и пять шестых урожая.

Корея была большой тюрьмой, и охранялась она настолько бдительно, что в течение многих лет ни один иностранец не смог побывать в этой стране. Самураи творили в ней все, что хотели. Издавался, например, приказ: сдать властям всю медную и алюминиевую посуду, все предметы из этих металлов. И люди вынуждены были сдавать даже ложки. За невыполнение — смертная казнь.

А вот другой приказ, изданный в годы второй мировой войны. Корейскому населению запрещалось есть рис. Весь рис, который выращивали корейские крестьяне, [144] должен был сдаваться японцам. За невыполнение опять смертная казнь.

Самураи, как и фашисты на западе, именовали себя расой господ. Все остальные народы были отнесены ими к категории «неполноценных» и рассматривались как рабочий скот. Жизнь корейца не имела никакой ценности в глазах японских хозяев. Человека можно было продать, заморить голодом, даже убить.

Но ни жестокая эксплуатация, ни террор не сломили стремления народа к свободе и независимости. Патриоты вели в подполье борьбу против оккупантов. На севере страны и в соседней Маньчжурии зародилось партизанское движение, которое возглавляли коммунисты. К 1945 году в лесах и горах существовала уже целая партизанская армия, причинявшая много беспокойства японским захватчикам.

И вот наступил час, когда колонизаторов не стало. Народ получил возможность взять власть в свои руки.

Нам, советским матросам и солдатам, вложившим в это дело свою посильную лепту, приятно было наблюдать, как принимаются за дело люди, дождавшиеся освобождения. У них еще не было опыта, но отсутствие его вполне возмещалось энтузиазмом.

Буквально через несколько дней после капитуляции японских войск в Гензане наладилась нормальная жизнь. Город получил воду и электричество. Открылись магазины и палатки. Заработали рынки.

Вначале крестьяне боялись везти в город продукты, опасаясь реквизиций. Японские помещики распространяли слухи о кровавых расправах, которые якобы учиняют советские войска. Однако жизнь очень скоро развеяла эту ложь. К Гензану потянулись со всех сторон повозки на высоких колесах. Рынки наполнились продуктами.

Стоило нашим морякам появиться на базаре, как их принимались угощать вяленой рыбой, арбузами, яйцами и прочей снедью. Груши и персики горками лежали прямо на земле. Я, пожалуй, нигде не видел столько фруктов, сколько вывозилось их на рынок в Гензане.

Как-то у нас в штабе зашел разговор о том, что вот, дескать, в этом году дети корейской бедноты впервые пойдут в школы. Желающих учиться — хоть отбавляй. [145] Но очень мало учителей, нет учебников. А главное — нет помещений. Пустующих зданий в городе полно, однако Народный комитет не имеет средств, чтобы переоборудовать их.

— Давайте поможем, — предложил Федор Гребенщиков. — Устроим комсомольский субботник. Кстати, покажем местным жителям, что это такое. Они ведь не знают.

Капитан-лейтенант поддержал нас. Он связался с комендатурой, уточнил, какие здания отводятся под школы, какая помощь нужна. И на следующий день все свободные от службы моряки — а набралось нас человек двадцать — отправились в город.

Нам показали длинную постройку барачного типа в глубине сада. Нужно было сломать перегородки, навесить двери, вытащить мусор и принести сюда столы из какого-то японского учреждения.

Говорят, что моряки умеют хорошо веселиться. Но они умеют и хорошо работать: дружно, с огоньком, не тратя времени на болтовню. Среди нас нашлись люди, знакомые с плотницким и столярным делом. Раздобыли инструменты, носилки.

Но самое интересное вот что. Не прошло и часа, как возле дома собралась толпа жителей. Узнав, в чем дело, корейцы были поражены. Советскому человеку, воспитанному в духе братства и взаимопомощи, даже трудно представить то недоумение и изумление, какое было вызвано нашим субботником. Мы у себя дома привыкли ко многому, характерному для страны социализма. Привыкли и не замечаем. А вы попробуйте постигнуть все это умом человека, выросшего в условиях капитализма, в угнетенной стране, где господствовал волчий закон: если я не отниму у тебя, ты отнимешь у меня. Попробуйте понять человека, у которого всю жизнь отбирали плоды его труда и ничего не давали взамен.

Этот человек привык к тому, что сильный пользуется всеми благами, а слабый служит ему. И вдруг для детей этого человека делают школу. И не кто-нибудь, а представители могущественной державы, только что доказавшие свою силу в войне с японцами. И работают они не за плату, а просто так, от чистого сердца. [146]

Отправляясь на субботник, мы не рассуждали о том, какое звучание получит наш поступок. А потом задумались и решили сделать все как можно лучше.

Из комендатуры нам прислали машину. Мы привезли столы и табуреты. Расставили все как положено. По собственной инициативе побелили помещение: и классы, и коридор. Получилось, как в настоящей школе — хоть сам за парту садись!

Через некоторое время в дальнем углу портового пакгауза наши товарищи обнаружили кучу каких-то бумаг. Там были конторские книги, блокноты. Все это мы отвезли в «нашу» школу. Для начала ребятам будет на чем писать.

Они уже давно стали взрослыми, те дети, которые впервые перешагнули тогда порог подготовленной нами школы. Есть, наверное, среди них и ученые, и инженеры, и врачи. Хочется надеяться, что у них на всю жизнь сохранится светлая память о советских моряках. А что касается меня, то я до сих пор вспоминаю те дни с радостью и волнением.

3

Но осело в памяти и другое.

Один из моряков нашего маленького гарнизона ушел вечером в город. Ушел — и не возвратился. Дневальный всю ночь сидел у телефона и ждал звонка: может быть, товарищ задержался в крепости или в комендатуре. Звонка не последовало.

Утром начались поиски. Мы осмотрели весь порт, все улицы, ведущие к крепости. Никаких результатов. Лишь во второй половине дня позвонили из госпиталя. Нашего товарища случайно обнаружили в пустом доме корейцы. Он лежал возле окна без сознания. В животе — ножевая рана. Вечером он скончался.

Мы побывали на месте происшествия, пытаясь понять, что случилось. Очевидно, когда краснофлотец шел по темной улице, на него набросились из-за угла. А может быть, даже и не набросились. Просто вышел ему навстречу недобитый самурай и неожиданно всадил нож. А потом, чтобы замести следы, втащил в нежилой дом: пусть, мол, поищут. [147]

Мы похоронили товарища в крепости, среди сосен, на краю крутого обрыва. Трижды прозвучал прощальный салют.

В порт вернулись хмурые и подавленные. Когда человек гибнет в бою — это неизбежное зло. Совсем другое дело потерять товарища в мирное время, когда этого можно избежать, когда вокруг, кажется, нет реальной опасности.

Это была расплата за то, что мы стали вроде бы забывать, где находимся. Моряки хорошо несли караульную службу и дежурства на посту наблюдения и связи. Но едва кончалась вахта, они вели себя будто на даче, где-нибудь в родном Подмосковье. Если в кубрике было душно — спали прямо на улице. Постепенно изжило себя правило: ходить в город лишь группами, обязательно с оружием. Того пошлют в комендатуру, другого — еще куда-нибудь. Где тут искать попутчиков. Да и оружие брали с собой не все. Не думалось, что можно попасть в беду. И вот беда грянула.

Вечером после похорон товарища вышли мы на причал втроем: старшина 1-й статьи Михайлов, старшина 2-й статьи Гребенщиков и я. Два коммуниста и комсорг.

— Вот так, — тяжело вздохнул Михайлов. — Погиб человек ни за что... Хорошо еще, что не вьюговский.

— А какая разница?! — возразил Гребенщиков. — Все равно наш человек. Начальство из этого свои выводы сделает, но и нам следует над многим задуматься... У Геннадия золотые часы видел? — повернулся ко мне Федор. — Откуда они?

— Не знаю.

— А должен знать. Ты с ним приятель, ты и комсорг.

— Хорошо, я поговорю с Геннадием.

— Поговорим вместе. Я предлагаю прямо сейчас собрать партийно-комсомольское собрание. Потолкуем о бдительности.

Мы с Михайловым не возражали. Я пошел в кубрик позвать товарищей.

Восемь человек уселись на бетонном причале вокруг чугунного пала. Протокола не вели. Не было и [148] длинных речей. Но это собрание крепко врезалось s память. Моряки говорили резко, начистоту.

Первым взял слово Гребенщиков. Он сказал, что погибнуть мог любой из нас. Все мы слишком благодушны. Басова посылали за продуктами. Ему не захотелось ждать, пока сменится с дежурства телефонист, — отправился один. Успенский и Кузнецов ходят черт знает куда, забрались даже в какой-то монастырь, а вооружены только наганами. Им, видите ли, тяжело носить автоматы.

Кто-то напомнил, что сам Гребенщиков тоже хорош. Ходит по вечерам в дальний конец причалов и сидит там с тетрадью. Если стихи пишет, то можно и поближе обосноваться.

— Не стихи, — смутился Федор. — Записываю кое-что о нашем житье-бытье. Потом интересно вспомнить будет...

Дошла наконец очередь и до Геннадия. Мы потребовали, чтобы он ответил товарищам, откуда взялись у него часы. Надо сказать, что штампованные ручные часы были к этому времени у всех. Их дешево продавали на базаре. Но золотые часы совсем другое дело. Чтобы приобрести такие, требовалось много денег.

То, что рассказал Геннадий, насторожило нас. Часы уступил ему по недорогой цене, а вернее, за бесценок, пожилой гражданин, раза два появлявшийся возле нашего кубрика. Он сносно говорил по-русски, назвался корейским коммерсантом. Только больно уж самоуверен был этот коммерсант.

— А что он у тебя взамен потребовал? — спросил Михайлов.

Геннадий покраснел. В другое время он, может, начал бы выпутываться. Но тут под впечатлением гибели товарища выложил все, как было:

— Сперва ничего не потребовал. А потом попросил цемента. Пять мешков. Ему позарез нужно.

— И ты дал?

— Ну, стоял вечером возле склада, а он с тачкой подъехал.

— Знаешь, что он с тобой делает? — взорвался [149] Гребенщиков. — Он же тебя в болото тянет. Сегодня ты ему цемент дал, а завтра патронов потребует.

— Да я что, идиот какой?

— Не знаю, — отрезал Федор. — Он тебя так закрутит, что ты потом и пикнуть побоишься...

Крепко досталось Геннадию в тот вечер. Комсомольцы обязали его немедленно пойти к капитан-лейтенанту и доложить обо всем. Он отправился к командиру вместе с Михайловым.

Как знать, не будь этого собрания, и, гляди, попал бы в беду еще один человек. Знакомство, начавшееся со щедрого подарка, могло закончиться новой могилой на крепостном холме.

Кстати, «коммерсант» возле порта больше не появлялся. Он, вероятно, понял, что гибель одного из моряков насторожит нас. А мешки с цементом через некоторое время были обнаружены в кювете далеко за городом. Их увидел шофер из комендатуры. Это подтвердило нашу догадку о том, что случайный знакомый Геннадия совсем не нуждался в цементе.

4

В середине сентября из Владивостока пришел тральщик. Он доставил небольшое подразделение из числа тех, которые были включены в состав формирующейся военно-морской базы. Мы передали ему портовые склады и освободились от несения караульной службы.

С этим кораблем отправился на Большую землю капитан-лейтенант Собачкин. Прощание было грустным. За месяц мы узнали своего командира и привыкли к нему. Он умел не только точно корректировать огонь корабельной артиллерии, но и хорошо работать с людьми. Его отозвали во Владивосток на прежнюю должность преподавателя в Высшее военно-морское училище.

Одновременно с тральщиком побывал в Гензанском порту транспорт «Партизан». Он принял на борт трофейные грузы. Пользуясь оказией, мы впервые отправили с ним письма родным. А на «Вьюгу» написали, [150] что соскучились по своему кораблю. Спрашивали: что же нам делать дальше, как вернуться на сторожевик?

Командование базы подготовило наградные листы на тех, кто отличился при высадке в Гензане. Краснофлотцы нашей корректировочной группы были представлены к медали Нахимова.

Через сутки «Партизан» отошел от причала. Транспорт принял много грузов, отяжелел. Он двигался тем же самым фарватером, по которому благополучно прошел накануне. Но на этот раз осадка его значительно увеличилась. Транспорт взорвался на мине и затонул у входа в бухту, довольно далеко от берега. Часть людей удалось спасти. А грузы остались в трюмах. Пошли на дно Японского моря и наши письма, и наградные листы.

Мы оказались почти без дела. Три человека несли вахту на коммутаторе, один назначался дежурным по причалам, пятеро выделялись в суточный наряд на камбуз, а остальные тридцать моряков коротали время, кто как сумеет. Изредка заходил в кубрик замещавший командира фельдшер. Спрашивал, все ли в порядке, отправлял несколько человек за продуктами и опять исчезал на два дня.

Кормили нас очень хорошо. Трофейного продовольствия было много. Нам привозили свежее мясо, рыбу, фрукты. Наши коки, стремясь перещеголять друг друга, выдумывали самые невероятные блюда. Но у нас не хватало самого простого и самого необходимого для русского человека, без чего любая еда — не еда: не было хлеба. Его заменяли трофейные галеты, сухие и безвкусные, как камень. Нам они осточертели до такой степени, что пропал аппетит и ко всему остальному. Ели просто в силу необходимости. Лишь раза два или три наши снабженцы доставали хлеб. Ездили за ним далеко — в стрелковое соединение, имевшее свою пекарню. Те дни запомнились как праздники.

А еще все мы соскучились по чтению. Я уж не говорю о книгах или газете. Попадись нам тогда самая никудышная книжонка — ее зачитали бы до дыр. Мы вздыхали даже о том, чего обычно не замечаешь на родине: о календарях, объявлениях, вывесках. В Гензане ничего этого не было, вернее, было, но на японском [151] языке, в виде иероглифов. А мы истосковались по русским буквам. Гребенщиков уверял, что, если ему придется когда-либо еще раз идти в десант, он обязательно возьмет с собой хотя бы букварь.

Есть такая болезнь — ностальгия — тоска по родине. Мы все острее ощущали симптомы этой болезни: беспричинную грусть, раздражительность. Как соберутся моряки, только и слышишь:

— А вот у нас дома...

— А вот у меня во Владивостоке...

Ко всем прочим неприятностям прибавились затяжные осенние дожди. В тех краях они бывают особенно нудными. Почти беспрерывно хлещут и хлещут с неба потоки воды. Все серое, мутное, везде лужи и грязь. Никуда не выйдешь из кубрика. И так день за днем.

Люди сутками валялись на койках, дурея ото сна. Все это не могло не отразиться на дисциплине. Корректировщики «Вьюги» и «Аргуни» выделялись в лучшую сторону. У нас были свои старшины, которые если не найдут, то всегда сумеют придумать хоть какую-нибудь работу для краснофлотца. В наших группах существовали импровизированные партийно-комсомольские организации. Всем этим как-то поддерживался порядок.

Но остальные моряки, попавшие в Гензан с разных кораблей по два-три человека, а иногда даже и в одиночку, варились в собственном соку, постепенно опускались. Некоторые перестали даже бриться, заправлять постели. Кто-то придумал развлечение: лежа на койке стрелять по мухам, ползающим по потолку.

Все чаще в кубрике стали появляться спиртные напитки. Старшины Михайлов и Гребенщиков строго предупреждали дневальных: не разрешайте приносить водку. Впрочем, водку и не приносили, пили преимущественно вина.

Неприятно было заходить в помещение: скомканные постели, мусор на полу, измятое обмундирование...

И вдруг все изменилось буквально за один час.

Тишину над пустынной бухтой разорвал басовитый гудок. Из тумана медленно выполз большой пароход. Я не буду упоминать здесь его название, чтобы [152] не доставить неприятность хорошим людям, которые, как и все мы, способны иногда совершать ошибки.

Пароход шел из Порт-Артура во Владивосток, но в открытом море у него испортилась машина. Спасаясь от шторма, судно укрылось в Гензане. Капитан знал, что бухта минирована, и все же рискнул зайти в нее.

Для того чтобы привести машину в порядок, требовалось пять-шесть суток. Мы были очень рады этому. Появились новые люди, новые разговоры. На пароходе были книги, шахматы, домино. А самое главное — там оказалась радистка Галя, веселая дивчина лет двадцати двух.

Или мы давно не видели русских девушек, или Галя действительно была очень привлекательна — не знаю. Нам она показалась просто красавицей.

В кубрике началась генеральная чистка. Дневальные не только подмели, но и выдраили пол. Койки были заправлены, как перед инспекторской проверкой. Моряки брились, стриглись, наглаживали форму. Разумеется, каждый делал вид, что все это не ради девушки. Неловко, мол, перед ребятами с парохода. Глядишь, в гости придут, а у нас кавардак.

Действительно, в первый же вечер к нам зашел матрос-баянист, а с ним и Галина. Слышали, дескать, что вы скучаете, вот и заглянули на огонек. Девушка вела себя просто, со всеми на равной ноге, никому не оказывая предпочтения, и это особенно понравилось. Хотели угостить ее легким вином, она отказалась, и потому не выпил никто. Мы вспоминали интересные истории, смеялись, пели песни под баян.

Я хорошо запомнил этот вечер: круг моряков, веселые лица, взрывы хохота, а в центре круга румяная чернобровая девушка. Улыбается, командует, и все охотно подчиняются ей.

На следующий день она притащила в кубрик какую-то скатерть. Вместе с дневальным вырезала бумажные занавески. На столе появился букет цветов. Благодаря стараниям Галины наше неуютное помещение преобразилось.

А вечером опять — музыка, песни. Веселой гурьбой, под проливным дождем, провожали мы Галю до парохода. Тридцать девять моряков были немножко влюблены в нее, но никто не показывал этого. Она [153] была для нас скорее каким-то символом, нежели обыкновенной девушкой. Все старались видеть в ней только хорошее, и сами становились лучше и чище.

Все, кроме одного (назовем его Кольцовым). Рослый, красивый и разбитной краснофлотец лет двадцати пяти, он пользовался печальной репутацией бабника. Был глуповат, ленив, в службе ничем хорошим не отличался. Но что поделаешь — многим женщинам нравилась его смазливая физиономия, его ухарский вид и наглость, доходившая до цинизма.

В тот вечер, ложась спать, Кольцов сказал, зевая:

— Что вы разнюнились перед этой радисткой. Самая заурядная девка.

— Хорошая девушка, — возразил кто-то.

— Ха, подмигну завтра этой хорошей — и дело в шляпе.

Никто не ответил Кольцову. В кубрике повисла тяжелая тишина. Этот тип оскорбил не столько девушку, сколько каждого из нас. Он мазнул грязью по самому светлому, что есть в душе человека.

На следующий вечер Галина пришла в кубрик вместе с Кольцовым. Он явно подчеркивал, что ближе к ней, чем все остальные. Галина смущалась, но поглядывала на Кольцова чаще, чем на других, громко смеялась его не ахти каким шуткам. Моряки были сдержанны, молчаливы. Веселья не получилось. Галина поспешила уйти.

Мне трудно осуждать эту девушку. Кто знает, может быть, у нее возникло настоящее чувство к Кольцову. Но все равно, должна же она была понять, что нужна людям, что приносит радость всем нам.

У женщин обычно больше такта, чем у мужчин. У Галины его оказалось недостаточно. Через некоторое время ее видели вместе с Кольцовым в дальнем углу порта на пустом трофейном корабле. В наш кубрик она больше не заходила. А Кольцов во всеуслышание хвастал своей победой. С ним перестали разговаривать даже его друзья. А он только посмеивался: подумаешь, из-за девчонки.

Мы не могли вмешиваться во взаимоотношения Кольцова и Галины. Это было их личное дело. Но мы теперь испытывали неприязнь к ним обоим. [154]

Жизнь на корабле, в тесных кубриках, где все на виду, где ничего не скроешь от товарищей, накладывает особый отпечаток на матросскую дружбу. Люди знают недостатки друг друга, помогают исправить их. А то, чего нельзя исправить, стараются не замечать. Прощается многое, но никогда не прощается подлость.

Пароход закончил ремонт и должен был уйти из Гензана. Погода стояла мерзкая. Низко над городом ползли тяжелые тучи. Дождь лил без перерыва, затянув серой пеленой все вокруг. Было сумрачно, сыро, промозгло.

В кубрик вошел дежурный по причалу. С клеенчатого плаща стекала вода.

— Эй, — неохотно обратился он к Кольцову. — Тебя Галина ждет.

— А ну ее, надоела, — отмахнулся сидевший на койке Кольцов.

— Пароход скоро снимается, — напомнил дежурный.

— Отстань. У меня ботинки дырявые. Скажи ей, что сплю, и точка.

Дежурный пожал плечами и вышел. Кольцов действительно задремал.

Минут через сорок дежурный явился снова. Видно, не выдержало его сердце: пожалел девушку. Дернул Кольцова за ногу:

— Слушай, у тебя совесть есть? Галина под дождем мокнет.

— Пошли ты ее куда подальше! — огрызнулся Кольцов, натягивая одеяло...

Я отправился на причал вместе с дежурным. Хлюпала под ногами вода. Серые волны монотонно бились о бетон. Тускло блестел мокрый асфальт. Струи дождя косо неслись к земле. Сквозь дождевую муть я увидел Галину. Она сидела на чугунном пале вся мокрая. Платье прилипло к телу.

Девушка с надеждой посмотрела на дежурного. Тот отрицательно качнул головой.

— Неужели он так занят? — тихо спросила она.

— Занят, — ответил дежурный и отвернулся.

Пароход дал гудок. Девушка встала и медленно побрела к трапу. Она несколько раз оглядывалась, все еще не теряя надежды... [155]

Встречал пароход весь наш отряд. А провожали только двое — дежурный да я.

В этот вечер в кубрике опять появилось вино. На полу снова валялся мусор. За ужином никто не сел рядом с Кольцовым. Его сторонились, как зачумленного. Никто не ругался, не повышал голоса, но чувствовалось, что атмосфера сгущается, как перед грозой. Басов шепнул мне, что с Кольцовым будут сегодня говорить старослужащие.

Молчаливые, хмурые моряки легли спать раньше обычного. Утром Кольцова на месте не оказалось. Старшина Михайлов объяснил нам, что Кольцов заболел и его отвезли в госпиталь.

В нашем кубрике он больше не появлялся. [156]