На сопках Сейсина
1
К середине дня напряжение боя спало и обстановка несколько прояснилась. Японцы были выбиты из передовых укреплений и отошли на вторую позицию. Десантники прочно удерживали район порта, часть города и несколько важных высот. В руках японцев осталось несколько сопок, господствующих над местностью, в частности на полуострове Комацу, откуда просматривались и порт и город. Не удалось захватить и полуостров Колокольцева, где стояли береговые батареи, контролировавшие вход в бухту. На этом мысе, который будто нависал над портом, противник сосредоточил крупные силы.
У десанта не было возможности штурмовать новый, сильно укрепленный рубеж. Артиллерия, минометы, танки — все это осталось во Владивостоке. Ожидалось, что они прибудут через сутки. А японцы тем временем подтянули резервы. Силы сторон не только уравновесились, но противник имел уже и ряд преимуществ.
Справа от нашей корректировочной группы окопалась поредевшая в боях рота 355-го отдельного батальона морской пехоты. Слева залегли подразделения 13-й бригады морской пехоты.
Впереди, на равнине, — незнакомый город, с прямыми зелеными улицами, каналами, высокими заводскими трубами. Вдали чуть виднелась железнодорожная станция. [74]
За спиной — порт. Когда ветер разгонял дым, мы хорошо видели причалы, корабли на рейде. Оттуда до нас долетали даже звуки. Сквозь треск выстрелов нет-нет да и прорвутся слова, переданные по корабельной трансляции. Что-нибудь вроде: «Команде катера — на катер!»
Было в этих звуках что-то неизъяснимо волнующее. Аж сердце замирало: вот они, наши товарищи, совсем рядом! Но это только так казалось с высоты. А на деле, чтобы добраться до «Вьюги», надо спуститься в глубокий распадок, перевалить через холм, на котором стояли японские казармы, пройти через порт.
Путь этот был не столько долог, сколько опасен. В тылу у нас осталось немало вражеских солдат. Они стреляли из окон, с чердаков, из тоннелей, нападали на наших связных, даже на раненых. Особенно охотились за офицерами и моряками. Некоторые из моих друзей надели для маскировки зеленые японские кители.
В середине дня к нам на сопку пробился из порта лейтенант с десятком морских пехотинцев. Они добирались сюда почти два часа. По пути им пришлось неоднократно вступать в перестрелки. При этом один боец был убит, а сам лейтенант ранен.
Нам приказано занять круговую оборону. Пехота, пользуясь затишьем, углубляла траншеи, рыла ходы сообщения. А наши корректировщики отнеслись к этому делу, как говорится, спустя рукава. И лопат у нас не было, да и не рассчитывали мы долго сидеть на одном месте. А главное, конечно, поленились копать в такую жару.
Наше прикрытие расположилось в бывших японских окопах, лишь слегка подправив их. Мы с Гребенщиковым, одолжив лопату у пехотинцев, вырыли четырехугольную ямку метрах в двадцати от вершины, только чтобы поставить рацию и с грехом пополам разместиться самим. Понадеялись на гребень сопки, скрывавший нас от пуль и снарядов.
Наверху, в окопах, остались только старшина Михайлов с пулеметом, Саша Платонов да капитан-лейтенант. Михайлов то и дело бил короткими очередями [75] по японским позициям. Противник почти не отвечал ему.
Остальные бойцы прикрытия спустились к нам, радистам, и прилегли на расстеленных бушлатах. Люди не спали всю прошлую ночь и теперь подремывали, разморенные духотой. Солнце пекло нещадно. Ветра почти не чувствовалось. Вершины дальних гор были затянуты знойным маревом. Земля накалилась. Мы сидели в одних тельняшках и чувствовали себя, как в печи. Очень хотелось пить, но капитан-лейтенант никого не отпускал за водой: ждали контратаки японцев.
О капитан-лейтенанте А. И. Собачкине хочется сказать особо. До сегодняшнего утра никто из нас не видел его. Он не знал нас, мы не знали своего командира. Затрудняюсь объяснить, каким образом, но кто-то из наших проведал, что капитан-лейтенант воевал на западе, участвовал в десантах, а теперь преподает в Высшем военно-морском училище. Очень скоро мы воочию убедились, что наш командир — человек бывалый и опытный. Все оценили его хладнокровие и то доверие к подчиненным, которое бывает у настоящих [76] флотских офицеров. Он не вмешивался по мелочам, не пытался опекать нас. Всем своим поведением как бы говорил: вы сами знаете, что и как нужно делать. И мы старались оправдать его доверие.
После первой же удачной стрельбы между командиром и радистами установился прочный контакт. Командир убедился, что в помощь ему выделены хорошие специалисты, да и мы поняли, что капитан-лейтенант не случайно послан на корректировку. Даже во время боя, когда всех охватывало волнение и азарт, он был невозмутим, молниеносно и точно производил расчеты. Ни одной лишней команды, ни одного лишнего залпа!
Общее дело, опасная обстановка сразу сблизили нас с новым командиром. Впоследствии нам довелось пережить вместе немало трудностей. Капитан-лейтенант водил корректировщиков в контратаку, делил с нами черствый кусок хлеба, спал вместе, впокат, на полу. И нам, молодым краснофлотцам, было очень грустно, когда пришло время расстаться с ним. Вероятно, и капитан-лейтенант испытывал такое же чувство. Но он умел крепко держать себя в руках — всегда оставался спокойным.
2
Разведчики старшего лейтенанта Леонова принесли сообщение о том, что на железнодорожной станции разгружается эшелон с войсками противника. Капитан-лейтенант Собачкин вызвал огонь корабельной артиллерии. Эта стрельба была «неинтересной» — мы почти не видели ее результатов. Снаряды рвались далеко за постройками, за дымом пожаров.
Леоновцы привели с собой двенадцать пленных. Устроили засаду возле какого-то мостика и захватили всех разом. Пленные были сданы под охрану командиру подразделения морской пехоты, располагавшемуся неподалеку от нас. Мы в это время сели обедать. Ели хлеб с растаявшим маслом и консервированной колбасой. И вдруг — топот, крик, выстрелы. Возле нашего окопа упал японец.
Что случилось?
Оказывается, двое пленных попросились по надобности [77] в кусты. Один из бойцов охраны пошел сопровождать их. Его подопечные, видимо по предварительному сговору, неожиданно ринулись в разные стороны. Боец не растерялся. Первым же выстрелом из карабина он уложил того, который бежал мимо нас. Пуля, пущенная с близкого расстояния, снесла самураю черепную коробку. Убит был и второй беглец.
Мы настолько наголодались, что даже этот инцидент не испортил нам аппетита. Но я рассказываю о нем не для того, чтобы воссоздать картину обеда десантников, хотя само по себе и это, возможно, представляет интерес. Я имею в виду другое. Стрелку, который, по-моему, честно выполнил свой долг, очень досталось тогда от кого-то из батальонных офицеров.
— Пленных убивать нельзя. Если побежали, надо ловить, — шумел офицер.
А в довершение всего солдату было объявлено, что он пойдет под суд.
Не знаю, судили этого десантника или нет. Мне думается, что трибунал не мог принять такое дело к производству. Но уже одно то, что офицер пригрозил в данном случае судом, достаточно убедительно показывает, насколько гуманным было наше отношение к противнику. И это в тех условиях, когда японцы шли на любые провокации, буквально охотились за нашими бойцами, стреляли из-за каждого угла.
3
Часов в пять вечера капитан-лейтенант разрешил наконец сходить за водой к ручью, протекавшему у подножия сопки. Фляг у нас не было. Моряки выпросили у пехотинцев три котелка и взяли с собой каски — их тоже можно использовать как посуду.
Отправились несколько человек. Старшим был назначен Федор Гребенщиков. Я остался дежурить возле рации.
От наших соседей справа пришел лейтенант. Он долго совещался с Собачкиным. Лейтенант уверял, что ночью японцы непременно попытаются вернуться на свои прежние позиции, настоятельно советовал еще раз проверить оружие и «вообще посмотреть, чтобы все было в порядке». [78]
У нас и без того порядок был полный. Рация действовала. Пулемет тоже. Одна беда — почти нет патронов. Сами мы стреляли мало, но Михайлов поработал за всех. Он почти опустошил наши подсумки. У меня, например, осталось всего две обоймы да еще пять патронов в самозарядной винтовке Токарева, которую я взял у погибшего сержанта. Пятнадцати выстрелов в хорошем бою едва ли хватит больше чем на пять минут. А что потом?
Старшина Михайлов отправился на поклон к соседям, да, видно, попал не в добрый час. Командир роты морской пехоты обозвал нас «иждивенцами» и напомнил, что он высадился на сутки раньше нас. Самому, мол, впору идти побираться... Что правда, то правда. Но как все же поправить дело?..
Капитан-лейтенант Собачкин, захватив с собой Михайлова, пошел на командный пункт 78-го батальона морской пехоты. Оттуда они принесли цинковый ящик с патронами. Этого, конечно, тоже мало, но мы имели теперь хоть что-то на первый случай.
Так были усвоены на практике две священные заповеди десантника. Первая из них гласит: бросай все, но бери с собой как можно больше патронов и гранат, набивай ими вещевой мешок, карманы и даже противогазную сумку. Когда высадишься на территории врага, ты сможешь достать там и еду и одежду, но не добудешь гранат и патронов, а без них ты не боец.
И вторая заповедь: береги каждый патрон, даже если их у тебя много. Неизвестно, как сложится обстановка и когда тебе подвезут боезапас.
4
Затишье на нашем участке кончилось часов в шесть вечера. 78-й батальон морской пехоты из состава 13-й бригады, не сумевший утром захватить высоту 182.9, залег на ее северных скатах. Японцы, наверное, считали, что десантники понесли большие потери и не повторят атаку по крайней мере до темноты. А десантники неожиданно поднялись на штурм, забросали гранатами доты, ворвались в неприятельскую траншею. У японцев поднялся переполох. [79]
Со стороны железнодорожной станции опять выполз бронепоезд. Он быстро приближался к месту боя, намереваясь, видимо, подойти на прямой выстрел.
Капитан-лейтенант бросился к стереотрубе, я — к радиостанции. Связался с кораблем, попросил приготовиться к открытию огня. Связь со мной держал сам главный старшина Карнаухов.
Нелегко попасть в маневрирующий бронепоезд. «Вьюга» дала несколько залпов, пристреливаясь к нему. В ответ на нашу сопку посыпались вражеские снаряды и мины. Вероятно, японцы засекли расположение корректировочного поста.
Снаряды не доставали нас на обратном склоне сопки. Они рвались или по ту сторону гребня, или значительно ниже, за нашими спинами, где находился перевязочный пункт батальона морской пехоты. Зато мины с их крутой траекторией падали возле самых окопов. Все спрятались в укрытия. Только капитан-лейтенант по-прежнему сидел возле стереотрубы, да Василий Басов лежал на ровном месте, между капитан-лейтенантом и мной, дублируя команды, неслышные за взрывами. Я согнулся крючком в своем мелком окопчике, первый раз пожалев, что он так мал и тесен.
Откуда-то справа ударил японский гранатомет. Он накрыл нас раньше, чем мы успели накрыть бронепоезд. Яркая вспышка пламени на мгновение ослепила меня. Я чуть не задохнулся от горячего воздуха и ядовитого дыма.
Опомнившись, посмотрел на рацию. Штыревая антенна была погнута, бок железной упаковки сильно помят. Осколок начисто срезал пластмассовую ручку индикатора. В микротелефонной трубке звучал взволнованный голос Карнаухова. Он слышал взрыв и теперь, забыв про позывные, кричал в открытую:
— Успенский, что с тобой? Почему не отвечаешь?!
Я нажал клапан трубки, начал работать на передачу, но тут же убедился, что на корабле не слышат меня. Был поврежден передатчик.
По шее ползло что-то липкое. Схватился рукой — кровь. Капала кровь и из носа. Я как-то не обращал на это внимание. Было до слез обидно, что в самое нужное время рация вышла из строя. Напрягая память, [80] пытался вспомнить, где надо искать повреждение. Был толчок, удар. Наверное, нарушился какой-нибудь контакт. Но какой? До сих пор мне почти не приходилось работать на «РБМ», и я плохо знал устройство этой рации.
Выручил вернувшийся старшина Гребенщиков. Он ползком добрался до нашего окопчика и сразу принялся за дело. Радисты знают, как трудно починить станцию в полевых условиях, без инструментов, да еще под огнем противника, когда вокруг свистят осколки и, чего там греха таить, вздрагивают, становятся непослушными пальцы. Но Гребенщиков был настойчив.
В эти минуты отличился наш скромный сигнальщик Вася Басов. Корабли на рейде, не получая от нас данных, прекратили огонь. Конечно, там понимали, что на сопке происходит неладное, и все взгляды были устремлены сейчас в нашу сторону. Басов бросился к командиру:
— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите флажным семафором?!
Командир, поколебавшись, назвал Басову координаты цели. Василий выдернул из сумочки сигнальные флажки. Передал раз, другой — с корабля не отвечали.
Басов догадался: его не видят за дымом на фоне сопки. И тогда, не раздумывая, он выскочил на самый гребень. Позже Василий уверял, что в тот момент совсем не ощущал страха и ничего не видел вокруг. А нам, которые смотрели на него снизу, было жутко. Басов стоял, размахивая флажками, на виду у японцев. В него стреляли из винтовок и пулеметов, стреляли торопливо, но много. Пули грызли камни у его ног. Поблизости рвались снаряды и мины. Взрывной волной его свалило на землю, но он снова вскочил. Собачкин кричал ему: «Хватит! Ложись!» Но сигнальщик продолжал работать флажками до тех пор, пока корабли не возобновили огонь.
Кто-то схватил Василия за ногу и сдернул в окоп. Он был бледен, возбужден, но на нем не оказалось ни единой царапины. Это было просто какое-то чудо.
Корабельная артиллерия отогнала бронепоезд к железнодорожной станции. Но и оттуда, издалека, его снаряды причиняли вред десантникам. Хорошо, что [81] минут через пятнадцать Гребенщикову удалось все же отремонтировать передатчик и мы наконец проучили этого осточертевшего нам наглеца. Капитан-лейтенант дал точные координаты. Настолько точные, что второй залп лег возле самого паровоза. Ясно видно было, как поврежденный паровоз запарил, окутался клубами дыма. Бронепоезд успел, правда, укрыться за постройками, но больше он уже не появлялся.
Корабельная артиллерия перенесла огонь на японскую батарею, стрелявшую по нашей сопке. Ее тоже удалось обезвредить.
А 78-й батальон к этому времени уже захватил высоту 182.9 и закрепился на ней. Бой постепенно стал стихать.
Мы поздравляли Гребенщикова и Басова.
Кстати сказать, то, что сделал Басов, я описал уже в своей повести «Колокол заговорил вновь», чем навлек на себя гнев другого писателя. Он уверял, что я, дескать, позаимствовал этот эпизод из его книги. Хорошо, что у меня сохранилась вырезка из газеты Тихоокеанского флота, на страницах которой о подвиге Басова мною было рассказано сразу же после войны с Японией.
Оппонент мой утверждал, что такой случай произошел на Северном флоте. Ну что же, не спорю. Героизм в годы войны был явлением массовым. Многие закрывали своим телом амбразуры дотов. Многие таранили своими машинами самолеты противника. Вполне естественно, что два очень сходных поступка совершили и сигнальщики на разных флотах.
Подобных случаев, вероятно, было не два, а гораздо больше.
5
Во время боя перевязываться было некогда. Я даже не разобрался, что, собственно, произошло со мной. Надвинул поплотней бескозырку и был очень доволен, что таким образом удалось остановить кровотечение. Лишь когда все стихло, Гребенщиков осмотрел мою голову. [82]
Пострадал я по собственной вине. Поленился вырыть глубокий окоп, это раз. Во-вторых, сидел без каски, сняв даже бескозырку. Но дело не только в этом. Мне надоело таскать в карманах гранаты, и я положил их на бруствер окопа. Воздушная волна сбросила эти игрушки на меня. Одна угодила в затылок и содрала кожу. Хорошо еще, что были они без детонаторов.
Ну, а нос мой был разбит камнем, подхваченным той же воздушной волной. Камень угодил чуть ниже переносицы, и от этого удара распухло все лицо.
Я даже стеснялся назвать свои царапины ранами. Однако вскоре почувствовал слабость и тошноту. Капитан-лейтенант приказал идти на перевязочный пункт. Сопровождающим назначил артэлектрика Александра Кузнецова. Ему тоже слегка повредило руку. В общем-то, мы считали себя совершенно здоровыми и, наверное, смогли бы убедить в этом нашего командира. Но возле перевязочного пункта протекал ручей, а мы оба прямо-таки умирали от жажды и потому отправились вниз довольно охотно.
Спуск оказался крутым и долгим. Ноги скользили по сухой глине. Шли с остановками и говорили о том, как трудно девушкам-санитаркам таскать здесь тяжело раненных бойцов. Потом нас обстреляли из какой-то хибарки, прилепившейся на склоне сопки. Мы открыли ответный огонь, подобрались ближе к постройке. Осторожно зашли в нее. Там были только дряхлый старик кореец в рваной рубахе и маленькая девочка. Старик безучастно сидел в углу на тряпье, не обращая на нас внимания. Девочка испуганно жалась к нему. Возле окна валялись стреляные японские гильзы. Убедившись, что стрелял не старик, мы отправились дальше и уже в сумерках явились на перевязочный пункт, располагавшийся в небольших пещерах.
Девушки-санитарки делали перевязки при свечах, завесив вход в пещеру одеялами. Одеял было много. Где-то поблизости десантники разыскали японский вещевой склад и позаботились о том, чтобы раненым мягко было лежать.
Вокруг перевязочного пункта — густой кустарник Днем из зарослей несколько раз стреляли японцы. Девушки с опаской поглядывали в темноту. Но тем не [83] менее некоторым из них приходилось раз за разом отправляться на передовую и доставлять оттуда пострадавших бойцов.
Санитарки были очень измучены и сами едва держались на ногах. Я с трудом узнал среди них Машу Цуканову. Лицо землистое, губы запеклись, на порванной гимнастерке пятна крови.
Мне выстригли на затылке волосы, промыли и перевязали ранку. Саша Кузнецов тоже готов был в обратный путь. Маша Цуканова вышла вместе с нами. Я поинтересовался: не по пути ли нам? Нет, она шла в другое подразделение.
Девушка скрылась в темноте. Некоторое время мы слышали шорох камней под ее ногами. Потом все стихло.
Вдоволь напившись воды и наполнив захваченные с собой котелки и каски, мы двинулись вверх. Впотьмах то и дело скользили и падали. Вода выплескивалась. На сопку поднялись с пустой посудой.
А на другой день мы узнали страшную новость. Мария Цуканова, вынесшая с поля боя в общей сложности более сорока раненых, сама получила ранение и попала в плен. Самураи всячески истязали ее, пытаясь выяснить расположение сил десанта. Изрубили девушку клинками и все-таки не добились от нее никаких сведений.
После войны Марии Цукановой было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
6
Когда мы вернулись с перевязочного пункта, Гребенщиков дремал, скорчившись на дне окопчика. Я начал устраиваться рядом и, конечно, разбудил старшину. От него узнал, что японцы пытались атаковать сопку, но их легко отбили. Об этом Федор сообщил как бы мимоходом, а вот об аккумуляторах говорил обстоятельно. Его очень тревожило, что у нас уже сел накальный аккумулятор, да и на запасной надежда плохая. В жару аккумуляторы разряжаются быстро.
Я, как мог, успокоил Гребенщикова: утро, мол, вечера мудреней. Подстелили мой бушлат, накрылись его бушлатом, и разговор прекратился. Ночь была [84] теплая и звездная. Такие яркие южные звезды я видел впервые: казалось, до них можно дотянуться рукой. В порту горели дома, там слышались выстрелы. А у нас царила полная тишина...
Проснулся я часа в три от какого-то внутреннего толчка. Зашевелился и Федор.
По времени должно уже было светать, но над землей висел сырой туман, такой плотный, что в десяти метрах трудно различить человека. Вся одежда на нас сделалась влажной.
Наверху у самого гребня метнулась сутулая тень. Я не узнал, кто это. Не узнал и приглушенного голоса, отдававшего распоряжения:
— Подпускать ближе! Стрелять только по команде!
Захватив СВТ и гранаты, я перебрался в окоп нашего прикрытия. Лег рядом с Сашей Кузнецовым. Никак не мог унять дрожь. Лежал и клацал зубами. Кузнецова тоже трясло как в лихорадке.
— Ты чего? — спросил он шепотом. — Боишься, что ли?
— Сыро. А ты что, тоже замерз?
— Ага.
Мне стало смешно. Сидят двое и трясутся неизвестно от чего. Засмеялся и Саша. Старшина Михайлов цыкнул на нас:
— Тихо, японцы рядом!
Я всматривался в темноту, но ничего не мог разглядеть, кроме смутных очертаний кустарника. От напряжения стало даже казаться, что кустарник шевелится. Нагнулся, чтобы вставить запалы в гранаты, и вдруг справа оглушительно забарабанил пулемет. После глубокой тишины звук показался таким громким, что заныли уши.
Еще секунда, и все потонуло в грохоте выстрелов. Тысячи пуль понеслись вниз. Били в темноту, наугад. Но вот взметнулись сразу несколько ракет, и мы увидели густую цепь японцев, залегшую в сорока — пятидесяти метрах от нас. Там поднялся крик, оттуда ударили залпами. Мы бросали гранаты, но немногие из них долетали до цели.
Японцы, поняв, что неожиданная атака не удалась, начали медленно отползать, прикрываясь пулеметами. Потом опять ударили их гранатометы. Вражеский [85] огонь был очень плотным, и мы укрылись в окопах, не рискуя подняться.
Ожесточенная стрельба слышалась и на других участках. Даже в порту, где днем были наши! В темноте ничего не разобрать. Ясно было только одно: японцы понимают, что днем к нам придет подкрепление. Последняя надежда самураев — скинуть десант в море, пока он еще не слишком велик. Или сейчас, или никогда!
Противник бросил против десанта все, чем располагал.
Ночью много самураев пробрались к нам в тыл. Теперь они стреляли с кладбища на холме, с чердаков и вообще — не поймешь откуда. У нас появились потери: тяжело ранило одного из краснофлотцев прикрытия. Мы еще плотнее прижались к земле. А в это время с фронта накатилась новая волна атакующих.
Волей-неволей пришлось подняться.
Японцы совсем рядом. Лезут на сопку с криком «Банзай!» Впереди — офицеры. Они карабкаются, опираясь на палаши. За ними — ряды белых ног. Почему-то солдаты атаковавшей нас части носили белые обмотки. Это особенно врезалось в память.
Матросы торопливо сбрасывали фланельки, оставаясь в одних тельняшках. Надевали бескозырки.
Капитан-лейтенант крикнул Гребенщикову и мне:
— Радистам в контратаку не ходить. Оставаться у рации!
Еще секунда, и рядом с Собачкиным поднялся другой офицер.
— Вперед, ребята!
Он крикнул именно так, это я помню точно. За ним хлынули вниз все, кто был на сопке.
Я видел, как шел в контратаку Михайлов. Шел медленно, осторожно ставя ноги, чтобы удержаться на склоне, и через головы своих на ходу бил по японцам. Потом все смешалось. Только взметывались вверх приклады да звучали короткие автоматные очереди.
Уцелевшие японцы откатились вниз, в заросли гаоляна. А наши вернулись обратно. Пришли разгоряченные, потные, в рваных тельняшках. Принесли с собой трофейные палаши и пистолеты. Почти у всех были ссадины и синяки, но серьезно никто не пострадал. [86]
Исход схватки решили гранаты и главным образом автоматы, которых не имели японцы. Весь склон сопки усеян был трупами в нелепых белых обмотках...
А в порту все еще продолжалась стрельба. Там гремела корабельная артиллерия. Вскоре оттуда пришел офицер связи в сопровождении автоматчиков, и мы узнали некоторые подробности боя. Оказывается, японцам удалось под покровом темноты просочиться мелкими группами до самых причалов. Самураи стреляли по кораблям из винтовок и пулеметов.
Ночью же в порт незаметно проникла японская шхуна. С нее высадился отряд головорезов и подкрался с тыла к одной из наших рот. Они пустили в ход ножи и успели нанести много вреда, прежде чем были обнаружены.
Нас поражала бессмысленная жестокость противника. Девушки на перевязочном пункте не зря опасались нападения. Японцы действительно напали на пункт, но были отбиты резервным подразделением и теми ранеными, которые могли держать оружие. Однако самураям удалось захватить повара, кипятившего воду для раненых. Ему выкололи глаза и вырезали на спине звезды. Я вначале даже не верил рассказам об этом варварстве, пока сам не увидел изуродованный труп повара.
Такая бесчеловечность, такой садизм не случайны. Это прямое следствие системы воспитания самураев. Специальный рескрипт микадо без всяких обиняков призывал солдат к коварным и изощренным методам убийства людей. Микадо хотел сделать каждого японского солдата «хитрым и жестоким зверем, чтобы враги цепенели от ужаса, встретившись с ним».
Еще в давние годы сложились традиции «бусидо», что-то вроде моральных правил самурая. Одно из этих [87] правил гласило: «Убей пленного, вырежь печень и съешь ее; храбрость убитого перейдет к тебе».
В наше время это кажется просто невероятным. Однако нам довелось узнать несколько случаев, когда японские военнослужащие, следуя диким законам «бусидо», действительно вырезали у пленных печень. Знают об этом и американские солдаты, сражавшиеся против японцев.
7
Предрассветная вылазка противника не принесла ему решительного успеха. Десантники почти везде удержали свои позиции. Тем не менее положение наше ухудшилось. Много японцев оказалось у нас в тылу, и мы вынуждены были воевать на два фронта. Десант понес серьезные потери. Но пожалуй, самая главная беда заключалась в том, что у нас кончались боеприпасы.
Противник окружил нашу сопку с трех сторон и готовился к новым атакам. А мы сидели без еды, без воды, с десятком патронов и с одной гранатой на каждого бойца.
Нетрудно поэтому представить, какая радость охватила нас, когда утром 16 августа мы увидели за голубой дымкой силуэты кораблей третьего эшелона. Мы кричали «ура». В воздух летели пилотки и бескозырки. Наш дальнозоркий сигнальщик Вася Басов определил, что идет минный заградитель «Аргунь», имевший довольно сильную артиллерию, а с ним несколько катеров-охотников и три больших, тяжело нагруженных транспорта.
Караван относительно благополучно вошел в порт. Правда, два транспорта подорвались на минах, но людских потерь при этом не понесли и на буксирах были подведены к стенке.
Сразу же началась разгрузка. Она протекала в тяжелых условиях. Десятки японских снайперов, засевших в портовых сооружениях, в подвалах, на деревьях и даже на рыбацких шхунах, расстреливали людей на палубах и пирсах.
С кораблей снова сняли на берег часть экипажей. Отряд моряков под командованием старшего лейтенанта [88] Нестерова начал прочесывать порт. А с транспортов тем временем спускали на причалы пушки, минометы, самоходные артиллерийские установки. Это было как раз то, чего не хватало десанту.
Активизировалась и авиация Тихоокеанского флота. За два часа — с 7 до 9 — над Сейсином побывало 90 самолетов 10-й флотской авиадивизии. Особенно досталось в этот раз железнодорожной станции. Нам с сопки хорошо были видны возникшие там многочисленные пожары.
Но вот и непосредственно над нами появилось до 20 бомбардировщиков Пе-2 в сопровождении истребителей. Картина была внушительной. Машины шли ровным строем, точно выдерживая интервалы, благо по ним никто не стрелял с земли.
Прямо скажу, когда стало ясно, что они намерены бомбить вражеские окопы неподалеку от нас, — сделалось страшновато. Представьте сами: пикировать самолетам нельзя, вокруг сопки. Опускаться низко тоже опасно. Значит, будут бросать бомбы с большой высоты. При самом точном расчете бомба может отклониться в сторону метров на сто — двести. А если неточность, хотя бы и маленькая?
Затрудняюсь определить, каково было расстояние между нашими и японскими позициями. Для атакующей пехоты оно казалось большим, так как надо было спуститься с сопки и подняться на склон следующей. Но по прямой, вероятно, не превышало трехсот — четырехсот метров.
Пока сыпались бомбы, земля ходила под нами ходуном. Мы глохли от грохота. Поверх гребня хлестали горячие воздушные волны, скатывая вниз камни и комья земли. Мы с Гребенщиковым буквально легли на радиостанцию, набросив сверху бушлаты. И правильно сделали, так как все вокруг покрылось толстым слоем пыли и копоти. Но рация все-таки вышла из строя от сильных толчков, и нам снова пришлось ее ремонтировать.
На мой взгляд, летчики пробомбили довольно удачно. Большая часть бомб легла на том склоне, где сидели японцы. Однако кое-что перепало и нам.
Сразу же после бомбежки наша разведка попробовала приблизиться к японским позициям. Но противник [89] встретил разведчиков организованным огнем и заставил отойти. Впоследствии мы осматривали японские окопы. Земля вокруг была изрыта воронками, а прямых попаданий почти не оказалось. Об этом я невольно вспомнил, читая книгу Г. Гельфонда «Советский флот в войне с Японией». Есть там на странице 83 одно очень категорическое утверждение: «Решающую роль в овладении Сейсином сыграла авиация флота...»{3} С этим я никак не могу согласиться.
Действительно, наши летчики поработали здесь много и добросовестно. Они бомбили порт, город и полевую оборону противника вплоть до 17 августа. Они нанесли немалый урон неприятельским войскам, отходившим с севера по железной и шоссейной дорогам. Они мешали врагу подтянуть в Сейсин резервы. Но при всем том зачем же сводить на нет усилия морской пехоты и кораблей? Не к чему затушевывать и своеобразие боев за Сейсин.
Здесь не было сплошного фронта. Порой силы сторон настолько перемешивались, что даже тем, кто управлял боем, трудно было понять, где свои, а где враг. Очень часто десантники вынуждены были драться изолированными группами в тылу японцев. Войска сходились слишком близко, и это, безусловно, ограничивало возможности авиации.
Летчики-тихоокеанцы с честью выполнили свой долг. И в боях под Сейсином и на других направлениях ими проявлено высокое мужество. На флоте и поныне помнят замечательный подвиг младшего лейтенанта Янко и воздушного стрелка комсомольца Бабкина. Их самолет был подбит над Расином японской зенитной артиллерией. Машина загорелась и начала терять высоту. Янко и Бабкин могли выброситься с парашютами. Но внизу был враг, и они предпочли смерть плену. Раненый Янко до последних секунд сохранил хладнокровие. Он направил свой горящий самолет на важный военный объект в порту. Взрыв огромной силы раскатился над Расином.
Тихоокеанец, повторивший подвиг легендарного [90] Гастелло, был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.
Под ним — земля, пропитанная кровью,Так писал о Янко дальневосточный поэт Г. Халилецкий. Эти проникновенные слова с полным правом можно отнести и к другим летчикам, сложившим свои головы в борьбе с японскими милитаристами. Но речь сейчас идет не о боевых качествах наших авиаторов, а о той роли, которую сыграла авиация в боях за Сейсин.
Неискушенный человек, прочитав книгу Г. Гельфонда, может подумать так: авиация сделала все — разбила укрепления, уничтожила живую силу противника, расчистила дорогу десантникам. А те высадились и только подавили уцелевшие очаги сопротивления.
На деле же было совсем иначе. Всю тяжесть Сейсинской операции вынесла на своих плечах морская пехота. Ей помогали корабельные десанты, корабельная артиллерия. Основательно помогла и авиация. Но если бы по какой-то причине авиации не оказалось, то город все равно был бы освобожден теми же силами. Морская пехота понесла бы больше потерь, но конечный результат оказался бы тем же самым.
8
После того как на берег высадился третий эшелон десанта с тяжелым оружием, появилась возможность начать штурм главных позиций противника.
Часов в 10 утра через наши окопы перекатом прошла волна свежих подразделений морской пехоты. Все бойцы в чистеньких гимнастерках с белыми подворотничками, еще не побывавшие под огнем, не поползавшие по пыли и глине.
Они без особого труда сбили японцев, ослабевших в ночных атаках. Противник отошел к дальней невысокой сопке с густым кустарником. [91]
Бой отодвинулся от нас. Пули к нам больше не долетали. Лишь изредка рвались снаряды да откуда-то сзади постреливали оставшиеся в тылу снайперы.
С «Вьюги» сообщили, что боеприпасов осталось мало и корабельная артиллерия может вести огонь только по особо важным целям...
Левее нас, на вершине соседней сопки, появился небольшой отряд моряков. Мы сразу распознали своих по черным бушлатам. С разрешения Собачкина кто-то из прикрытия сбегал туда. Оказывается, высадился еще один корректировочный пост — с «Аргуни». Теперь корабли на рейде имели второй «глаз».
Ребята разжились у соседей кое-какими продуктами. По дороге прихватили где-то бутыль с легким вином. Завтрак получился на славу.
После завтрака капитан-лейтенант Собачкин решил выслать разведку в находившийся неподалеку от нас парк или большой сад, где между деревьев просвечивали какие-то строения. К тому времени в разведке успели побывать все бойцы нашей группы. Только Гребенщиков да я неотлучно дежурили возле рации. Теперь же, когда на берегу появился второй корректировочный пост и огонь вела главным образом «Аргунь», мы тоже пожелали отличиться. Наш командир поколебался с минуту и уступил.
Федор пошел в разведку со своим неизменным наганом. Кроме того, на ремне у него болталась в чехле самодельная финка с наборной ручкой. Ее сунул Федору кто-то из товарищей, когда мы покидали корабль. Финка была острая. Мы открывали ею консервные банки и резали затвердевший хлеб.
У меня был автомат. Я обзавелся им еще ночью, оставив СВТ.
Среди деревьев мы обнаружили несколько вилл. Они стояли довольно близко одна от другой. Отсюда никто не стрелял ни вчера, ни сегодня, поэтому мы приблизились к ним без особой опаски.
В этих красивых домах, окруженных клумбами, жили, вероятно, семьи японских офицеров или чиновников. По всему чувствовалось, что хозяева бежали впопыхах, не успев прихватить вещи. В одной из комнат нам попался даже маленький чемоданчик с драгоценностями, [92] но это не интересовало нас. Мы торопились выполнить задание.
Осмотрели один дом, второй, вошли в третий и разделились. Гребенщиков отправился вперед, а я попытался открыть какой-то люк в подполье. Нагнулся над ним и вдруг услышал за стеной шум, приглушенный выкрик.
Вбежал в комнату и на секунду замер от неожиданности: на Федоре висел японец. Вероятно, он накинулся на Гребенщикова сзади и теперь душил его, охватив горло правой рукой. Федор хрипел.
Забыв про кинжал и про автомат, я с разбегу прыгнул на спину японцу. Он упал вместе со мной, мускулистый, гибкий. Противник был сильнее меня и к тому же знал приемы борьбы. Падая, он рывком повернулся лицом ко мне, вцепился одной рукой в горло, а другой пытался вывернуть мою правую руку. Я вертелся и дергался, стараясь столкнуть его. Мне не хватало воздуха, наступало удушье. Но вдруг почувствовал, что тело японца вздрогнуло и обмякло. Ослабели его руки. Это Федор Гребенщиков, опомнившись, ударил самурая финкой между лопаток.
Японец лежал перед нами мертвый. То был офицер старше тридцати лет, заматеревший волк с сухим лицом, с крепкой жилистой шеей и очень широкой грудью. Я с отвращением смотрел на его скрюченные пальцы, поросшие рыжеватой шерстью. Синяки от этих пальцев держались на моей шее несколько дней...
Я сорвал с японца погон. Впоследствии выяснилось, что убитый нами самурай имел звание майора. Вероятно, он забежал сюда, на ничейную землю, за своими пожитками. Впрочем, это я только предполагаю.
В кармане убитого мы нашли перламутровую коробочку с иероглифами, а в ней — восьмигранный серебряный орден. Я захватил орден с собой и сберег его вместе с погоном до сих пор. Сейчас, когда пишу эти строки, они лежат на моем столе.
...Вернувшись к своим, мы доложили о случившемся капитан-лейтенанту. Товарищи слушали нас с интересом.
— Ну, поздравляю, — неторопливо сказал Гребенщикову рассудительный старшина Михайлов. — Рацию ты починил под огнем противника, японского офицера [93] на свой личный счет записал — наверняка награду получишь.
Слова Михайлова оказались пророческими. После войны Федора Гребенщикова наградили орденом Красного Знамени. Краснофлотцам Александру Кузнецову, Александру Платонову и мне была вручена медаль Ушакова. Правительственных наград были удостоены все корректировщики с «Вьюги». [94]