В боевой готовности

1

В этот день выдалась редкостная для приморской весны погода: не было ни ветра, ни тумана. Военный порт, залитый теплыми солнечными лучами, выглядел празднично. Слышались веселые голоса, музыка. Пахло свежей краской. На деревянных бонах краснофлотцы, раздевшись до трусов, стирали белые робы. С шипением разбивались о настил тугие серебряные струи пресной воды.

Инструктор школы связи, сопровождавший к новому месту службы двух выпускников, Сергея Солдатова и меня, спрашивал у встречных, где стоят сторожевики. Мы проходили мимо десятков больших и малых кораблей, тесно прижавшихся друг к другу. Я с волнением смотрел вперед, пытаясь угадать, какой же из кораблей — мой.

Наконец инструктор остановился на одном из пирсов, устало присел на чугунный пал и достал из сумки два пакета.

— Солдатов, вон слева «Метель». Вам туда. А вы, Успенский, почти дома. Вот он, ваш трап.

Я увидел небольшой стройный корабль с плавными обводами корпуса, с чуть скошенными назад мачтами. Стремительность, скорость, порыв вперед — вот что воплотили создатели корабля в его конструкции. Казалось, что он и сейчас, того гляди, сорвется со стальных швартовов и ринется к выходу из бухты в ту сторону, куда направлен был его острый форштевень. [4]

Взгляд скользнул по боевой рубке, по стволам орудий, проследил, куда спускаются антенны.

На корме — большие медные буквы, до слепящего блеска начищенные заботливой умелой рукой.

— «Вьюга», — вслух прочитал я.

2

С моим приходом радистов на корабле стало пятеро. Трое несли вахту в радиорубке дальней связи. А меня по традиции определили в автосигнальное отделение к старшине 2-й статьи Федору Гребенщикову. В этом отделении начинали службу все молодые радисты «Вьюги». И не потому, что ближняя связь менее ответственна. Вернее сказать — это была необходимая ступень на пути к настоящему мастерству.

Заведование наше оказалось довольно обширным. В штурманской рубке стояла на пружинных амортизаторах маленькая ультракоротковолновая радиостанция типа «Рейд». За переборкой, в соседнем помещении, находилась аппаратура боевой трансляции, так называемый узел «В». Имелась у нас и переносная коротковолновая станция «РБМ» на случай высадки на берег.

Мы должны были следить за состоянием аккумуляторов, за сохранностью радиотрансляционной сети. Кроме того, в мои обязанности входило обслуживание агрегатной, где сосредоточены умформеры и динамомашины, питающие все корабельные радиоустановки.

— В море будете нести вахту на УКВ, — сухо сказал Гребенщиков. — В базе — занятия по специальности. Главное внимание на прием и передачу. У вас еще мала скорость... Положено также нести корабельный наряд и выполнять работы по общему расписанию.

Мелькнула мысль: «Когда же я успею все это делать? Дня не хватит».

Гребенщикову в то время перевалило, вероятно, за двадцать пять, и мне, семнадцатилетнему, он казался человеком умудренным жизнью. Говорил старшина мало, голос звучал резко. На худощавом лице почти [5] никогда не появлялась улыбка. Пальцы длинные, тонкие, чуткие, какие бывают у прирожденных музыкантов. С такими пальцами хорошо работать на радиотелеграфном ключе. Одевался Гребенщиков очень аккуратно. Даже рабочее платье сидело на нем красиво и ловко.

Не знаю, какое впечатление осталось у командира отделения от первого знакомства со мной. Скорее всего, я для него был просто «салага». И уже на следующий день он стал знакомить меня с кораблем.

Начали мы с форштевня и прошли до самой кормы, заходя во все рубки, спускаясь во все отсеки и помещения. Наша «экскурсия» продолжалась часа четыре. Я, разумеется, не смог запомнить всего. Три кубрика для команды, два котельных отделения, две машины, трюмы, цистерны, люки — разве тут разберешься сразу!

Впрочем, старшина и не требовал этого. Он стремился пока дать мне лишь первые, самые необходимые, сведения о корабле, помочь освоиться на новом месте. Мы неторопливо переходили от люка к люку, останавливались то возле пушки, то около шпиля, то на кормовом мостике.

— Обратите внимание на вооружение, — говорил старшина, — два стодвухмиллиметровых орудия, три автоматические пушки, один «эрликон», крупнокалиберные пулеметы. Корабли нашего типа являются в какой-то степени универсальными, — в голосе Гребенщикова заметно звучали горделивые нотки. — Мы несем дозорную службу, можем вести морской бой, оказывать артиллерийскую поддержку наземным войскам, бороться с самолетами и даже торпедировать противника. Можем также ставить мины: для этого есть специальные приспособления. Можем заменять тральщики.

Кое-что об этом я слышал еще в учебном отряде. Нам объясняли, что сторожевики способны выполнять задачи самые разносторонние. На них, как и на эсминцах, имелись мощная артиллерия и трехтрубный торпедный аппарат. На шкафутах стояли в специальных тележках тралы-параваны. На корме размещались бомбосбрасыватели и бомбометы для охоты за подводными лодками. [6]

Меня восхищала та разумность и целесообразность, с какой инженеры и рабочие завода смогли разместить на таком небольшом корабле значительное количество разнообразного вооружения, множество механизмов, сложную аппаратуру. В кубриках, правда, было довольно тесно. На ночь личный состав располагался двумя ярусами: большинство внизу, на рундуках, впокат, один к одному. Лишь старшины и краснофлотцы постарше отдыхали на подвесных койках. Но теснота образовалась не по вине конструкторов. Корабль был «перенаселен». Он находился в строю уже более десяти лет. За это время появились новая аппаратура, новые приборы. На сторожевике изыскали место для радиолокационного и гидроакустического оборудования. А поскольку прибавилось техники, прибавилось и людей, обслуживающих ее...

На первый взгляд показалось, что такой корабль с узким и длинным корпусом будет плохо держаться на волне. Поднимет его волна посередине, он и переломится.

Но Гребенщиков только усмехнулся, когда я высказал это предположение.

— Ходим в любую погоду, — ответил он. — Штормы тут бывают сильные. И ничего.

Я успел заметить, что Гребенщиков говорит о корабле только хорошее, и мне хотелось верить ему. В душе я уже радовался, что попал служить не куда-нибудь, а в дивизион, который моряки уважительно называли «дивизионом плохой погоды». В этом названии крылся двойной смысл. С одной стороны, подразумевалось, что сторожевики ходят в море и в бурю, и в туман, и в снегопад — когда угодно, а с другой — то, что сами корабли носили очень характерные наименования: «Вьюга» и «Метель». Третий корабль дивизиона — «Молния» — стоял в капитальном ремонте.

Однако мне сразу пришлось убедиться, что служить в «дивизионе плохой погоды» дело не только почетное, но и довольно трудное.

Едва кончился мертвый час, во всех помещениях залились колокола громкого боя, раздались трели боцманских дудок. Прозвучала команда:

— Корабль к бою и походу изготовить! [7]

У меня, как это бывает, наверное, с каждым новичком, сжалось от волнения сердце: первый поход в море, каким-то он будет?

Поднялся на палубу. В мачтах посвистывал ветер. По небу бежали низкие облака. Вода бухты, покрытая рябью, была серой и неприветливой.

Краснофлотцы привычно, неторопливо делали каждый свое: одни снимали чехлы с орудий, другие возились около лебедки, третьи проверяли механизмы. Корпус корабля начал тихонько подрагивать — заработали машины.

Я сел на широкий удобный диван возле маленького столика в штурманской рубке. Проверил ультракоротковолновую станцию, приготовил вахтенный журнал, бланки радиограмм. Принялся было затачивать карандаши, но тут появился Гребенщиков и приказал идти в радиорубку.

«Вероятно, буду подвахтенным, дадут параллельные телефоны», — решил я.

В рубке дальней связи никого не оказалось. Возле радиоприемника стояла глубокая миска, наполненная рассыпчатой рисовой кашей, редкостной по тем временам.

— Ешьте, — усмехнулся Гребенщиков. — До самого дна. С полным желудком легче качку переносить. Вот чайник и кружка. Я вернусь через десять минут.

Ничего не поделаешь — пришлось есть. Занятие это оказалось приятным — рисовой каши я не пробовал с довоенных лет. Но миска все-таки была очень велика, и одолел я ее с большим трудом, запивая чаем и отдуваясь...

Гребенщиков принес брезентовые рукавицы и железную щетку. Предложил одеться потеплее и повел на полубак, где находился кранец с аккумуляторами.

— Счищайте краску, а особенно тщательно — ржавчину. Вернемся из похода, покроем суриком.

Было немножко обидно, что меня не допустили до вахты. Но в общем-то я воспринял приказание старшины как должное, не зная еще, что во время похода такие работы, как правило, не производятся.

Корабль между тем снялся с якоря и двинулся к выходу из Золотого Рога. В проливе Босфор Восточный «Вьюгу» начало покачивать. Ветер гнал навстречу [8] туман. Справа угадывались знакомые очертания Русского острова. Слева, сквозь белесую дымку, виднелся удалявшийся берег. Постепенно он исчез, будто растворился в тумане.

Вокруг была только вода, серая, стальная вода. Медленно катились пологие длинные волны. Нос корабля то и дело резко опускался вниз, раздавался глухой удар, взлетали фонтаны брызг. Вода врывалась в якорные клюзы и с плеском растекалась по палубе. Зенитчики, дежурившие возле автоматической пушки, забрались на вращающуюся платформу, чтобы не намочить ботинки.

Было немного страшновато. Казалось, что корабль зароется носом в волну и вода поглотит его. Но я успокаивал себя: ведь «Вьюга» выходила в море сотни раз и всегда возвращалась. А сейчас даже и шторма-то настоящего нет.

Ветер усиливался, трепал брезентовый обвес мостика, забирался под одежду. На палубе было пустынно. Я продолжал скрести щеткой ржавчину. Работа — не из приятных. Надо отвертываться, чтобы металлическая пыль не попала в глаза. К тому же из-за качки приходилось действовать только одной рукой, а другой — держаться за кранец.

Палуба все чаще уходила из-под ног, меня бросало то вправо, то влево. Щетка срывалась. Хотя и работал в рукавицах, но содрал кожу на пальце.

Появилась злость. Выбирая моменты, когда корабль шел сравнительно спокойно, я с ожесточением драил кранец, не думая о качке, забыв о том, что в двух метрах от меня кипят и пенятся за бортом волны.

Из рубки вышел радиометрист Куколев, коренастый, русый краснофлотец второго года службы. Постоял рядом, повернувшись спиной к ветру, спросил:

— Кашей кормили?

— Да.

— Все правильно. Воспитание молодежи по методу главного старшины Карнаухова. Говорят, он специально для такого дела дома рис бережет... Работа твоя бесполезная, все равно до базы ржавчина сядет. Но на психику действует. Если бы сидел без дела да в духоте, давно бы травить начал... Тебя еще и песни петь заставят. [9]

Куколев засмеялся и скрылся в рубке. А ко мне на полубак поднялись Гребенщиков и старшина группы Карнаухов. Поинтересовались, как себя чувствую. Ответил, что хорошо. Гребенщиков распорядился отнести в агрегатную щетку и рукавицы.

— В кубрик не спускайтесь, — посоветовал он. — Постойте на рострах, на ветру. Если начнет мутить — пойте.

— Не умею.

— Ничего, — назидательно сказал Карнаухов. — Никто слушать не будет. Главное — рот пошире открывайте, чтобы воздух внутрь проникал...

Я выполнил их совет. Простоял на рострах несколько часов, пока не закоченел на ветру. И хотя шторм достиг пяти-шести баллов, чувствовал себя вполне сносно.

Тошнота и слабость появились, только когда спустился в душный кубрик. Но к этому времени я настолько утомился, что почти сразу заснул. Утром вскочил отдохнувший и бодрый. Умылся, съел кусок хлеба с маслом и с радостью почувствовал, что качка на меня уже совсем не действует. Было даже интересно бегать по ускользающей из-под ног палубе, хватаясь то за один, то за другой предмет. Это напоминало какую-то спортивную игру. Каждую секунду можно ожидать внезапного толчка...

Впоследствии мне довелось побывать на разных морях, приходилось попадать в самые сильные штормы, но морской болезнью я не страдал никогда. До сих пор верю, что этим я обязан главному старшине Карнаухову. Но его своеобразный метод действовал не на всех. Были радисты, прошедшие школу Карнаухова и все же страдавшие морской болезнью на протяжении многих лет: организм не смог приспособиться. Спустя некоторое время я с удивлением узнал, что качку тяжело переносит даже мой командир отделения Федор Гребенщиков. Однако он умел держать себя в руках и всегда точно выходил на вахту. Только по бледному лицу можно было понять, как ему трудно...

Двое суток бороздила «Вьюга» холодное штормовое море. Двое суток не прекращалась качка, хлестали волны, летели ядреные брызги, смешиваясь с дождем. Вода была и снизу, и сверху. Какое-то царство беснующейся [10] воды. Но маленький корабль, управляемый человеческим разумом и человеческими руками, оказался сильнее стихии.

* * *

Возвращаясь из дозора, мы открыли вахту на ультракоротковолновой радиостанции. С помощью Гребенщикова я связался с постами СНиС и впервые принял и передал несколько радиограмм.

А когда сторожевик стал к причалу, главный старшина Карнаухов принес ленточку, на которой было золотом оттиснуто название корабля, вручил ее мне и поздравил с первым выходом в море.

3

Мой рассказ относится к тому времени, когда советский народ только что отпраздновал величайшее событие — победу над гитлеровской Германией. На Западе начала налаживаться мирная жизнь. А на Востоке, на огромных просторах Тихого океана, пламя войны бушевало с неослабевающей силой. И мы, дальневосточники, ясно понимали, что близится тот час, когда придется нам встретиться с врагом в открытом бою.

О войне с Японией никто не говорил вслух, не было никаких официальных сообщений. Но мы чувствовали, [11] что схватка неизбежна. Сама логика событий заставляла сделать такой вывод. Скажу больше, многие моряки не только предполагали, что война будет, но и с нетерпением ждали ее начала. Даже старослужащие, которые мечтали о скорейшей демобилизации, о возвращении к своим семьям!

Слишком глубоки были раны, нанесенные в разное время японскими милитаристами. Слишком свежи были недавние обиды. Победа в войне была бы не полной, если бы на востоке сохранилась та напряженная обстановка, которая существовала здесь многие годы.

Причины войны с Японией достаточно объяснены историками. Я же хочу сказать о том, какие мысли были тогда у нас, военных моряков, почему мы с таким единодушием и нетерпением ожидали грядущих событий, хотя и понимали, что война — это тяжелый труд, напряжение всех духовных и физических сил, что на войне калечат и убивают. У нас не было ненависти к японскому народу, да никто и не старался воспитывать такую ненависть, разжигать страсти. Более глубокие, более чистые чувства владели в то время сердцами и умами советских людей. Мы должны были рассчитаться за все с самураями, с японскими захватчиками. Русский человек терпелив, но уж если он начинает сводить счеты, то воздает сполна и даже с лихвой.

Моряки помнили о событиях русско-японской войны, о разбойничьем нападении на Порт-Артур, о гибели 1-й и 2-й Тихоокеанских эскадр. Всего сорок лет прошло с той поры, когда отзвучали залпы в Цусимском проливе. Впервые тогда русский флот принял позор на свои знамена, и этот позор еще не был смыт. В руках японцев оставались исконные русские территории: часть Сахалина и Курильские острова. Самураи держали в своих руках ключ от проливов, контролируя пути выхода нашего флота на просторы Тихого океана.

Среди населения Приморья свежа была память о зверствах японских интервентов на Дальнем Востоке в годы гражданской войны. Хорошо знали об этом и мы, моряки. Редко кто из нас не читал «Разгром» и «Последний из Удэге» Фадеева, редко кто не слышал воспоминаний бывших подпольщиков и партизан. Во [12] время учебы в школе связи мы, будущие радисты, жили в той казарме, в которой выступал когда-то перед солдатами большевик Сергей Лазо. Этого замечательного человека, коммуниста и патриота, японские интервенты сожгли в паровозной топке.

Наконец, непрерывные провокации на границе уже после гражданской войны: бандитские нападения на мирные села, бои у Халхин-Гола. У нас на корабле служили моряки, свидетели хасанских событий. Они говорили, что самураям в тот раз «вложили хорошо, да мало», следовало бы побольше.

По существу, скрытая борьба в Приморье не прекращалась все годы после восстановления на Дальнем Востоке Советской власти. Но особенно много зла причинили самураи в ту пору, когда их союзники — немецкие фашисты — вероломно напали на нашу страну. Формально японские милитаристы соблюдали нейтралитет. А фактически готовились одним ударом захватить Приморье и двинуться дальше на запад. Ждали только, когда гитлеровцы возьмут Москву, когда Красная Армия ослабнет в боях.

В Маньчжурии, в оккупированной Корее японцы сосредоточили свои основные сухопутные силы — огромную, хорошо оснащенную Квантунскую армию. Из-за этого советскому командованию даже в самые трудные месяцы войны с гитлеровской Германией пришлось держать на восточных границах значительное количество войск.

Советским пограничникам запрещено было открывать огонь даже по явным нарушителям границы, дабы не вызвать провокаций и не осложнять еще больше и без того сложную обстановку. Пользуясь этим, самураи совсем обнаглели. Они открывали стрельбу по красноармейцам. Стреляли и смеялись, зная, что им не ответят. А наши ребята только до хруста в суставах стискивали кулаки.

Не лучше было и на море. Когда уходило из гавани торговое судно, никто не знал, вернется ли оно к родным берегам. Пиратские нападения стали нормой поведения самураев.

Таков был их нейтралитет.

Японское консульство во Владивостоке размещалось в здании, из окон которого просматривался почти [13] весь порт. Японцы всегда знали, какие корабли выходят из Золотого Рога или входят в него, и, вероятно, доносили об этом кому следует.

Моряки досадовали. Им часто напоминали о бдительности, запрещали сообщать даже знакомым о дате выхода корабля. Но чего это стоило, если японцы видели все своими глазами. К счастью, нашелся какой-то умный человек — придумал способ покончить с таким чуть ли не официальным шпионажем. Против здания японского консульства начали строить новый дом. Быстро возвели стены, закрыли японцам вид на бухту, а потом строительство демонстративно прекратили. Долго стояло перед окнами японцев это незаконченное высокое здание.

Помимо большого общего счета к самураям у многих наших моряков была и личная боль, личная злость. На западе, в боях с фашистами, гибли родные и друзья, в оккупации остались семьи. Моряки рвались рассчитаться с гитлеровцами. Рапорты о посылке на фронт подавали тысячи людей. Но отпускали немногих. Большинство тихоокеанцев оставалось на кораблях, на береговых постах.

И вся сила страшного матросского гнева, порожденного гитлеровцами, как бы автоматически переносилась на их союзников — японских самураев.

Краснофлотцы, старшины и офицеры учились, не жалея ни сил, ни времени. Флот ждал своего часа.

Дожидался этого часа и я.

* * *

Еще до прихода на корабль, в учебном отряде, мне довелось как-то стоять в гарнизонном карауле возле склада боеприпасов. Длинное низкое здание склада находилось в узком распадке, заросшем непролазным кустарником. Над крышей нависал выступ скалы. Наверное, все, кому приходилось стоять тут на посту, единодушно проклинали человека, выбравшего это место: оно совершенно непригодно для обороны, зато условия для нападения на часового были просто идеальными. И японцы не упустили эту возможность. Однажды диверсант прыгнул на часового с выступа скалы. Удар ножа был смертелен, но, к счастью, краснофлотец в последнюю [14] долю секунды успел спустить курок. Грянул выстрел. Прибежавшие бойцы спасли боеприпасы.

Разводящий привел меня к складу темной ночью. Осмотрели замки, печати. Краснофлотец, которого я сменил, посоветовал:

— Не стой возле лампочки над дверью. Тебя со всех сторон видно, а ты — как без глаз. И скала прямо над головой...

Развод ушел. Я остался один в кромешной темноте. Прижался спиной к стене, чтобы не напали сзади, и стоял с винтовкой на изготовку.

Так прошло с полчаса. Нервы постепенно успокоились, и даже зло разобрало. Чего это я трясусь на своей земле, возле своего склада! Решительно шагнул к двери и встал на то место, где погиб часовой. Страха больше не было, но стоять под лампочкой оказалось действительно плохо. Я начал медленно и бесшумно ходить по тропинке вокруг здания. Ходил и думал, что рано или поздно встречусь с самураями лицом к лицу. Может быть, даже с тем самым, который прыгнул на часового с этой скалы...

Такие или подобные мысли были, вероятно, и у моих товарищей — краснофлотцев. Хватит с нас нападений из-за угла, хватит грязных провокаций, прикрытых фальшивой улыбкой нейтралитета! Уж если драться, то драться по-настоящему!

Мы ждали войны, готовились к ней, но почти не говорили о ней.

4

Боевая часть наблюдения и связи на сторожевике не имела своего офицера, а замыкалась непосредственно на помощнике командира корабля. В помощники же, как правило, выходили штурманы, артиллеристы или минеры. Они знали толк в сигнальном деле, но не очень-то разбирались в тайнах радиосвязи, радиолокации и гидроакустики. Кроме того, у помощника командира было всегда много и других забот. Практически почти всю ответственность за состояние аппаратуры, за подготовку и работу специалистов боевой части нес старшина группы. И надо сказать, что главный старшина Карнаухов превосходно справлялся со [15] своими обязанностями. Он был не только отличным радистом, но и умелым организатором, хорошим воспитателем. В этом помогал ему опыт, накопленный за многие годы службы.

Ему шел в ту пору четвертый десяток. Еще задолго до войны он совершил кругосветное плавание, участвовал в переходе военных кораблей с Балтики на Дальний Восток. На его глазах создавался и рос Тихоокеанский флот. Его воспитанники — радисты — несли вахту на многих кораблях.

Высокий, худой, с узким продолговатым лицом, Карнаухов носил один и тот же старенький рабочий китель со смятыми погонами. Конечно, когда нужно, он становился в строй в парадной форме, но мне-то наш главстаршина запомнился в деловой будничной обстановке, наиболее естественной для него.

Как многие добродушные люди, он любил напускать на себя строгость, сердито поворчать, но глаза всегда оставались добрыми. Я ни разу не слышал от него слова «приказываю». И тем не менее малейшее его распоряжение выполнялось быстро и добросовестно. Я не помню, чтобы Карнаухов накладывал на кого-либо взыскание. Вероятно, не было в этом необходимости, так как нарушения порядка в боевой части случались крайне редко. Но нам, молодым краснофлотцам, легче было бы перенести любое наказание, чем увидеть укоризненный взгляд нашего уважаемого старшины. Так уж он сумел поставить себя.

Карнаухов всегда действовал через командиров отделений, оберегая и укрепляя их авторитет. Казалось, что он ни во что не вмешивается сам, но влияние его чувствовалось во всем.

Я испытал на себе многие методы Карнаухова и считаю, что они очень помогли мне быстрее втянуться в корабельную службу. С первых же дней главный старшина начал ставить меня рассыльным по кораблю. Это была нелегкая вахта. Нужно 12 часов в сутки носиться по всем помещениям корабля, разыскивая то одного, то другого офицера или краснофлотца, и выполнять множество других самых разнообразных поручений дежурного. Первое время я и мой напарник, неповоротливый, стеснительный сигнальщик Василий Басов, часто путали рубки и кубрики, попадали не туда, [16] куда надо. Но не прошло и месяца, как мы не только изучили все помещения, но и знали в лицо почти весь личный состав корабля. Лишь после этого главный старшина, комплектуя очередной наряд, назначил меня дежурным радистом.

Добрая память сохранилась и о другом ветеране корабля, командире отделения радиотелеграфистов дальней связи старшине 1-й статьи Груздеве. Он проводил с нами занятия по специальности, и у него действительно было чему поучиться. Груздев работал радистом еще до войны и по праву слыл виртуозом своего дела.

Как и Карнаухов, он считал, что главным для радиста-оператора является умение быстро и четко работать на ключе, принимать с эфира, невзирая на помехи, передачи большой скорости. Когда корабль стоял у стенки, все наши радисты почти каждый день собирались в радиорубке. Груздев садился за ключ и передавал нам учебные тексты. День ото дня скорость увеличивалась. А для создания помех включался приемник, и в рубке звучали то музыка, то громкая речь, то раздавался треск атмосферных разрядов.

Скромного, молчаливого Груздева на корабле звали «батей». И не только связисты, но и краснофлотцы других боевых частей. У этого человека была редкая способность вовремя заметить, когда товарищу трудно, и быстро, без лишних разговоров, прийти на помощь.

Как-то я чистил коллектор умформера. Надо было поставить на место графитовые щетки, а я никак не мог подогнать их. В агрегатной тесно, работать неудобно. Измучился, а дело не продвигается. И тут вдруг слышу за спиной негромкий голос Груздева:

— Подвиньтесь.

Старшина ловким движением поставил на место щетку. Вынул и снова поставил, на этот раз медленно, давая мне возможность присмотреться.

— Вот так, — сказал он и ушел.

Через несколько минут я закончил работу. Щетки стояли в зажимах, плотно прилегая к коллектору.

Не забылся и другой случай. Мы со старшим краснофлотцем Николаем Смирновым снимали вышедший из строя репродуктор. Я понес его в рубку, но поскользнулся [17] на выдраенной соляром палубе и выпустил репродуктор из рук. Он, булькнув, исчез под водой.

Репродуктор был никуда не годен. Но я знал, что, пока не сдашь его на склад, нового не выдадут. И хотя никто не ругал меня, я чувствовал себя виноватым. Испортилось настроение. Сидел в рубке и думал: что же делать? Сходить на соседние корабли к знакомым радистам, — может, у них найдется какой-нибудь завалявшийся репродуктор? Нет, вряд ли. Репродукторы, как и другое оборудование, строго учитывались.

Вероятно, я долго переживал бы эту неприятность, если бы не Груздев. Он зашел в рубку перед ужином и сказал, усмехнувшись:

— Репродуктор на юте. Надо только почистить.

Лишь потом я узнал, что Груздев договорился с водолазами, работавшими в бухте, и они разыскали под кораблем злополучный репродуктор, доставивший мне столько волнений.

Я не случайно так подробно рассказываю о старшинах. В то время, о котором идет здесь речь, на нашем корабле, да, вероятно, и на других, подобрались превосходные кадры младших командиров. Многие из них продолжали свою срочную службу, начавшуюся еще задолго до войны. Другие, едва уволившись в запас, снова были призваны в 1941 году. Получилось так, что эти люди «оттрубили» на кораблях по семь — девять лет, а некоторые даже больше. Они сроднились здесь со всем и в совершенстве освоили не только свои, но и смежные специальности.

В годы Великой Отечественной войны дивизион сторожевых кораблей мало пополнялся молодежью. Лишь в 1944–1945 годах начали прибывать новички. У нас на «Вьюге» молодых краснофлотцев насчитывалось процентов тридцать, а то и меньше. Влившись в дружный, спаянный коллектив опытных моряков, мы быстро перенимали корабельные традиции, привыкли к установившемуся порядку. Старшины видели в нас свою смену и с особой охотой делились богатыми знаниями, знакомили не только с устройством, но и с «характером», с «капризами» того или другого механизма, прибора. [18]

Многие старослужащие были коммунистами, и это, разумеется, не могло не отразиться на боеспособности корабля, на дисциплине личного состава.

Мне довелось прослужить на флоте почти семь лет, пройти все «ступени», какие только есть в срочной службе. Был старшиной отделения радистов, старшиной катера, старшиной роты флотского экипажа. Сейчас я офицер запаса, но до сих пор с благодарностью вспоминаю своих первых наставников. Старослужащие не только помогли нам, молодым, стать хорошими специалистами, но и привили любовь к морю, к флоту, научили гордиться своим кораблем и бороться за его честь.

Если «Вьюга» выходит в море, она должна сдать задачи на «отлично» — этого добивался весь экипаж. Люди тщательно готовились, упорно тренировались, снова и снова проверяли свое заведование.

Если краснофлотец «Вьюги» увольняется на берег, он должен выглядеть лучше других: форма — с иголочки, все подогнано, начищено, отутюжено. За этим следили особенно тщательно.

Между «Вьюгой» и «Метелью» на протяжении многих лет продолжалось хорошее дружеское соревнование за первое место в дивизионе. Если, скажем, наши минеры провозятся с постановкой трала дольше, чем на «Метели», — это целое происшествие! Потом минерам лучше не появляться в кубрике: тут и принципиальный разговор, и соленая морская шутка, настолько крепкая, что действует порой сильнее любого наказания.

Но если не заладилось что-либо у машинистов «Метели», наши охотно помогут им. Заболел у нас сигнальщик — с нами идет в море сигнальщик с «Метели».

Такое соревнование помогало обоим кораблям. Насколько я помню, командование часто затруднялось определить, какой корабль лучше. У «Вьюги» имелось только одно явное преимущество: на всех стрельбах отличались наши артиллеристы. Это стало своего рода традицией, наши комендоры были известны всему флоту.

На «Метели» служил мой товарищ по школе связи Сергей Солдатов. Мы часто встречались с ним — иногда [19] по делу, иногда просто так, отдохнуть, вспомнить общих знакомых. Успехи, достигнутые одним из нас, подстегивали другого, заставляли заниматься прилежнее и больше. Солдатов раньше сел на самостоятельную вахту, и это показалось мне очень обидным. А Карнаухов только усмехнулся, узнав об этом:

— Не нужно спешить. Все придет в свое время. Изучайте хорошенько аппаратуру.

Лишь года через полтора мне стало известно, что уже тогда, за много месяцев до первой демобилизации срочнослужащих старших возрастов, Карнаухов начал исподволь готовить меня на должность командира отделения. Готовить основательно, не торопясь — это тоже был один из методов нашего главного старшины.

5

Командир «Вьюги» капитан-лейтенант И. К. Кузьменко был высок ростом и ходил немного сутулясь: казалось, что он всегда опасается задеть головой подволок. Небольшие черные усы придавали ему солидность. Выглядел он старше своих лет. И не только из-за усов! Не было в нашем капитан-лейтенанте той лихости, которая зачастую свойственна молодым командирам кораблей, не умел он блеснуть внешней, показной стороной, не любил громких фраз.

Любо-дорого посмотреть, как швартуется иной корабль. Мчится к причалу задним ходом, того гляди, врежется в стенку. И вдруг — резкий звонок машинного телеграфа, за кормой дыбится кипящий бурун, корабль замирает на месте как вкопанный, на берег летят бросательные концы. Красива такая швартовка, но рискованна. Сколько известно случаев, когда разбивали корму, мяли борта себе или другим кораблям...

Среди вьюговцев были недовольные тем, что Кузьменко очень уж осторожно подводил сторожевик к причалу. Иногда он делал по два-три захода, чтобы точно попасть в узкий промежуток между стоящими у стенки кораблями. Со стороны полюбоваться нечем!.. Однако недовольство этим исчезло скоро и навсегда. Личный состав понял, что капитан-лейтенант Кузьменко отличный моряк. Знание своего дела, хладнокровие [20] и решительность в трудную минуту — вот что было характерно для нашего командира.

Мне часто приходилось нести вахту на ходовом мостике и наблюдать за действиями капитан-лейтенанта. Обычно он стоял молча, оглядывая в бинокль горизонт, изредка отдавал короткие распоряжения. Вахты менялись, а командир оставался бессменно на своем посту — иногда целыми сутками. Даже чай вестовой приносил ему на мостик.

Спокойный и молчаливый, наш капитан-лейтенант как-то оживлялся и веселел, когда налетал шторм, поднималась высокая волна, хлестал проливной дождь. Корабль швыряло так, что и на ногах стоять трудно. Соленые брызги, туман, холод. А командир улыбается, даже шутит, бодрым голосом отдает команды по переговорным трубам. Может быть, ему нравилась борьба со стихией, может, он старался поднять в трудные минуты [21] настроение окружающих — этого я не знаю. Во всяком случае, было приятно сознавать: командир на мостике, — значит, все в порядке, с кораблем ничего не случится.

Кроме всего прочего капитан-лейтенант Кузьменко отличался вежливостью и справедливостью. Никто не слышал от него угроз, бранных слов. Личный состав знал, что если кто-нибудь провинится, то командир тщательно разберется во всем, прежде чем вынести решение. Он не был «грозой» для подчиненных, а являлся скорее старшим товарищем. На корабле у нас всегда господствовала деловая, спокойная обстановка без штурмовщины, без нервотрепки. Каждый понимал свои обязанности и стремился как можно лучше выполнить их. Этого, собственно говоря, и добивался командир.

Летом 1945 года на «Вьюгу» пришел новый помощник — старший лейтенант И. Г. Вьюницкий. До этого он служил и воевал на Черном море. Энергичный, подвижной, вспыльчивый южанин не смог сразу установить правильные взаимоотношения с личным составом.

Первую свою вечернюю поверку он проводил в кубрике: на улице шел дождь. В этот раз старшины особенно тщательно проверили внешний вид краснофлотцев. Люди замерли в ровных шеренгах. На трапе послышались шаги. Дежурный по низам, молодцеватый старшина, так оглушительно и раскатисто подал команду «Смирно!», что Вьюницкий вздрогнул и поскользнулся на нижних ступеньках. Перед строем он появился возбужденный, с красным лицом и сразу же в повышенном тоне заявил: вы, дескать, только и умеете глоткой брать, а пороху еще не нюхали, я, мол, покажу вам настоящую флотскую службу.

Этим было задето самое больное место наших старослужащих.

А дальше пошло еще хуже. Началась мелочная опека, ломка сложившихся на корабле традиций, посыпались взыскания. Вьюницкий был опытен, знающ, но уж очень быстр на расправу. Люди же на корабле служили не за страх, а за совесть. Они душой болели за общее дело и поэтому особенно тяжело переживали такое отношение к себе. [22]

К чести старшего лейтенанта, нужно сказать, что он скоро понял это и перестал делить моряков на «воевавших» и «невоевавших», поверил в знания и мастерство подчиненных. Вероятно, ему помогли найти правильный путь старшие командиры и политработники. Во всяком случае, Вьюницкий изменился, стал требовать от нас только то, что положено по уставу, и лишь так, как предусматривает устав. И сразу дела пошли лучше не только у подчиненных, но и у него самого.

6

Владивосток очень красивый город. Улицы взбегают на склоны сопок. С любого места видна гладь воды, голубая в солнечную погоду и серая, стальная в пасмурные дни. По ночам городские огни отражаются в черной бухте вперемежку со звездами, колеблются на поднятых кораблями волнах.

В часы увольнений город заполнен моряками. Особенно заметно это летом, когда старшины и краснофлотцы сходят на берег в белых форменках. Белый прибой кипит возле кинотеатров, у входа в парк, в сад Дома флота.

Мне нравилось бродить по этому городу без определенной цели, любоваться им. И вот однажды (во время такой прогулки) в теплый июльский вечер меня окликнул на улице краснофлотец Потапов. Мы вместе учились в школе связи, но не виделись с самого выпуска. Потапова послали служить на берег, и он часто встречал многих наших выпускников.

— Не только в городе, в эфире встречаю, — весело рассказывал Потапов. — Начали оперяться орлы, стали работать самостоятельно. Я почти всех по почерку узнаю. Какие у кого были особенности в работе, такие и остались. Помнишь Голубева? До сих пор спешит, точки рвет...

Мы прошлись по Ленинской улице, посидели в скверике Невельского. Потапов достал пачку папирос, хотел закурить, но вдруг поднялся, позвал кого-то:

— Идите сюда.

Возле нас остановились две девушки в морской форме. Одна из них пристально посмотрела на меня. [23]

Она была немного ниже своей подруги. Открытое загорелое лицо, спокойный, чуть насмешливый взгляд красивых больших глаз. Мне показалось, что я где-то уже видел ее.

— Представители медицины, — сказал Потапов. — Знакомься. Это вот Маша Цуканова. Между прочим, моя землячка, из Сибири.

— Да мы почти знакомы, — улыбнулась девушка, протянув руку. — В Доме флота на концерте рядом сидели.

— Правильно, — вспомнил я. — На концерте самодеятельности...

Мы пробыли в сквере довольно долго. Потапов рассказывал интересные истории, девушки весело смеялись. Потом решили сходить в кино. Но в «Уссури» оказались билеты только на последний сеанс. А моя увольнительная кончалась в 23 часа. Я простился с новыми знакомыми и поспешил на корабль, совершенно не предполагая, в какой трудной и необыкновенной обстановке доведется мне увидеться с Машей Цукановой в следующий раз.

7

Погода стояла жаркая. За день солнце накалило металл, и в помещениях было душно. Собрание комсомольской организации решили провести на ходовом мостике. Люди расселись на раскладных стульях, на тумбе дальномера и просто на палубе.

Нужно было выбрать нового комсорга.

— Какие будут предложения? — спросил председатель.

Кто-то назвал мою фамилию. Я пытался возразить:

— На корабле есть комсомольцы постарше, поопытней.

— Опыт — дело наживное, — сказал лейтенант В. Г. Зизенков. — Если будут трудности, поможем, поправим.

Мне, разумеется, было приятно доверие товарищей. Но я понимал и другое: теперь надо особенно исправно нести службу. Это во-первых. А во-вторых, предстояла [24] работа, которую я почти не знал. Раньше мне доводилось только выполнять отдельные поручения, а теперь требовалось самому распределять такие поручения, проявлять инициативу, проводить в жизнь наказы и пожелания комсомольцев.

Пожеланий было много, но все они сводились к одному: больше живого, конкретного дела. Комсорг, которого я сменил, хорошо вел отчетность. Бумаги у него оказались в идеальном порядке. И как часто бывает в таких случаях, они заслонили от него людей. За это его очень критиковали.

Дня через три я собрал активистов нашей организации. Стали обдумывать план работы на ближайший месяц. Общее собрание — это ясно. Культпоход в кино — тоже дело привычное. Над нами тяготила сила инерции. Мы делали то, что и все. Но хотелось придумать нечто свое, новое, интересное. Долго ломали мы голову, пока кто-то не предложил:

— Давайте устроим спортивное соревнование. Бег, прыжки...

— А где? Когда? — возразили ему. — У стенки почти не стоим, на корабле не разбежишься. Сплошные препятствия...

— Вот и давайте с препятствиями, да не только по палубе, но и по помещениям...

Идея обрастала новыми предложениями. Мы решили, что это будет не просто состязание в быстроте и ловкости, но и своего рода проверка, как знают комсомольцы устройство нашего корабля. Условились, что старт будет на корме. Надо спуститься через один люк в машинное отделение, вылезти через другой, побывать в котельном отделении, обогнуть торпедный аппарат, подняться на полубак, с полубака — на мостик и еще выше — до марса фок-мачты. Оттуда спуститься по вантам и вернуться на корму.

Для начала мы попробовали сами пробежать по предложенному маршруту и убедились, что без тренировки это не просто. В машинном отделении, лавируя между механизмами, насажали себе синяков. До марсовой площадки поднимались с трудом. Один из нас не решился спуститься по вантам...

Теперь надо было получить разрешение командования. Вместе с секретарем комсомольской организации [25] корабля пошел я к помощнику командира и к замполиту. Наша инициатива им понравилась. Поддержал ее и командир корабля капитан-лейтенант Кузьменко. Он даже посоветовал привлечь не только комсомольцев и молодежь, но и всех желающих.

Так мы и поступили. Объявили всем о предстоящих состязаниях, объяснили условия, маршрут. Договорились, что будет оспариваться и личное первенство, и честь каждой боевой части.

Почти все краснофлотцы и старшины стали готовиться к этому. Начались тренировки. Особенно загорелись старослужащие. Очень уж им хотелось утереть нос молодежи. Впрочем, они и сделали это, захватив первые места.

Для меня соревнование имело особое значение. Я впервые почувствовал уверенность в том, что могу справиться с обязанностями комсомольского вожака. Это хоть и маленькая, но победа. А победа всегда окрыляет...

Был у меня на корабле друг — радиометрист Александр Куколев. Радиолокационная аппаратура стояла в нашей рубке, мы с Сашей и вахту несли рядом, и ели из одного бачка, и спали на соседних койках. Не по годам серьезный, Александр редко говорил о себе. А рассказать ему было что. Во время боев за Воронеж он — шестнадцатилетний паренек — пристал к воинской части и вместе с ней защищал город. Потом был разведчиком у партизан Гремячинского района.

Учиться в школе Саше пришлось мало. Закончил, кажется, только шестой класс. Но он принадлежал к числу тех людей, которые доходят до всего сами и которых в народе зовут «умельцами», «мастерами на все руки». Куколев мог отремонтировать часы и починить обувь, знал слесарное и токарное дело, разбирался в сложных схемах не хуже нашего главного старшины Карнаухова и, конечно, превосходно освоил свою сложную радиолокационную аппаратуру.

В то время радиолокация была делом сравнительно новым и далеким от совершенства. Вполне естественно, что многие офицеры не очень-то доверяли ей, предпочитали действовать хотя и по старинке, но наверняка. [26]

Однажды это едва не обернулось бедой.

«Вьюга» находилась в ночном дозоре. Было холодно, моросил дождь. Мы с Сашей, как всегда, вместе несли вахту в тесной рубке. Он внимательно следил за мерцавшим в полусумраке голубым экраном. Вокруг «Вьюги» — открытое море. Поблизости ни берегов, ни кораблей. Экран был чист. И вдруг замелькала маленькая черточка.

— Что это? — спросил я.

Куколев пожал плечами и потянулся к переговорной трубе.

— Мостик! Прямо по носу плавающий предмет!

— Добро, — ответил вахтенный офицер...

Плавающий предмет приближался. Мы ждали, что корабль изменит курс, но вахтенный надеялся, вероятно, на глаза сигнальщиков, а те еще ничего не могли рассмотреть в темноте.

До предмета оставалось несколько кабельтовых. Я видел, как волнуется Саша. Он так и приник к. экрану. Что там может быть? Что такое металлическое плавает в открытом море?

Неожиданная догадка осенила Куколева. Он бросился к переговорной трубе и крикнул в нее:

— Мостик! Прямо по носу мина!

Корабль резко изменил курс. Я выскочил на полубак. Черный, тускло поблескивающий шар проплыл, покачиваясь, в нескольких метрах от борта. Смерть прошла совсем рядом.

Когда я вернулся в рубку, Саша устало сидел на своем вращающемся стуле и вытирал крупные капли пота, выступившие на лбу.

Вскоре после этого случая Куколева выдвинули на должность командира отделения, хотя он служил лишь второй год.

И вот этот хороший парень, отличный специалист до сих пор не был комсомольцем. Став комсоргом, я решил потолковать с ним и посоветовать, чтобы он подал заявление в нашу организацию. Разговор состоялся вечером, когда мы остались в рубке вдвоем.

— Саша, положа руку на сердце, почему ты не вступаешь в комсомол?

— Это мое дело.

— Слушай, давай по-дружески... [27]

Он внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:

— Не знаю, зачем вступать. Какая разница между комсомольцами и некомсомольцами?.. Я вот не комсомолец, а службу несу как полагается. А возьми иного комсомольца, он лодыря гоняет, дисциплину нарушает...

— Таких воспитывают и по строевой и по комсомольской линии.

— Ну, а с меня хватит одной линии — строевой. Времени у меня и без того мало, а вы еще какую-нибудь нагрузку дадите, от которой никому ни тепло, ни холодно.

— Насчет нагрузок спорить не будем. Но комсомольцы, как и коммунисты, добровольно берут на себя обязанность идти впереди, прокладывать дорогу.

— Это все фразы, — перебил Саша. — В жизни я такого не вижу.

— Ты не видишь, а вот фашисты видели, — рассердился я. — Они коммунистов и комсомольцев расстреливали, это ты знаешь?

— Знаю.

— А почему? Потому что понимали: раз человек вступил в комсомол, значит, он прямо и открыто заявил, какие идеалы признает, за какие идеи будет бороться. Не побоялся сказать об этом.

— А я что, боюсь, по-твоему?

— Не знаю, Саша. Может, ты просто тихой жизни ищешь.

— Ну, это ты брось!..

Проговорили мы так весь вечер, а результатов вроде бы никаких.

Задумался я: что делать дальше?..

Раза два или три в неделю мой командир отделения Федор Гребенщиков по заданию партбюро занимался с одним из старшин, помогая ему подготовиться к вступлению в партию. Они читали вместе газеты, разбирали некоторые места из учебника истории партии. Иногда спорили. Я тоже с удовольствием принимал участие в этих беседах.

Пришла мысль: а что, если и Куколева втянуть в них. Посоветовался с Гребенщиковым. Тот одобрил мое намерение. [28]

Однажды собрались мы в рубке. Куколев сидел тут же над своими схемами. Проворчал недовольно:

— Что, опять пропаганда и агитация? Подождите, сейчас уйду.

— А ты нам не мешаешь, — ответил Гребенщиков и начал пересказывать недавно прочитанный им отрывок из романа А. Фадеева «Молодая гвардия».

Куколев, собравшийся было уходить, прислушался. Ведь речь шла о его ровесниках и хорошо знакомых ему событиях 1942 года. Заинтересовался и весь вечер провел с нами. И как-то само собой получилось, что после этого на все беседы стали мы собираться вчетвером. Куколев больше слушал, в споры не вступал, но очень сердился, если мы начинали беседу, не дождавшись его.

Я предложил ему почитать одну из моих любимых книг — «Как закалялась сталь». Саша взялся за нее неохотно. Однако, прочитав страниц тридцать, увлекся. А когда кончил эту книгу, попросил порекомендовать что-нибудь еще «вроде нее». Мы вместе пошли в библиотечку и подобрали несколько книг о делах комсомольцев в тылу и на фронте в годы Великой Отечественной войны. По моему совету прихватил тогда Куколев и тоненькую брошюру в простом бумажном переплете — Устав Ленинского Коммунистического Союза Молодежи.

8

10 июля «Вьюга» возвратилась в базу после нескольких суток, проведенных в дозоре. Люди устали от долгих вахт и бессонных ночей. Всегда блестящая палуба потемнела от соленых брызг. Всем хотелось выспаться и отдохнуть. И вдруг с поста СНиС сообщили, что через несколько часов на корабль прибудет адмирал, начнется инспекторская проверка.

Забегали, засуетились боцмана и старшины. Начался аврал. Краснофлотцы драили палубу, мыли надстройки, чистили медные части, проверяли механизмы: не дай бог обнаружится где-нибудь пятнышко ржавчины! Специалисты осматривали свои заведования. В спешке не обошлось, конечно, и без казусов. Главный старшина Карнаухов поручил радисту Олегу [29] Смилянцу замерить плотность электролита. Подавая ему ареометр, хрупкий, похожий на большую ампулу прибор, сказал:

— Управляйтесь поскорей. Только осторожно, не разбейте ареометр.

Смилянец, молодой, подвижной краснофлотец, присланный на корабль из школы юнг, бегом бросился к кранцу с аккумуляторами. А через несколько минут вернулся и доложил упавшим голосом:

— Готово.

— Что «готово»? — не понял Карнаухов.

— Разбил, товарищ главстаршина.

Пришлось просить ареометр у радистов соседнего корабля...

Меня Карнаухов послал на ходовой мостик помогать сигнальщикам. К сигнальщикам я всегда ходил с большой охотой и немного завидовал им. Трудная у них специальность, но интересная. Радист сидит в рубке, в четырех стенах, да слушает морзянку. А сигнальщик следит за морем, держит связь с соседними кораблями, все видит вокруг, все знает. Заметив, что я интересуюсь их специальностью, сигнальщики охотно посвящали меня в ее тайны. Командир отделения старшина 2-й статьи Алейников, веселый, компанейский ростовчанин, учил набирать флажные сигналы, работать ратьером, передавать и принимать флажный семафор. Дружил я и с краснофлотцем Василием Басовым, скромным, неповоротливым на первый взгляд москвичом. На корабле он сначала держался в тени, а потом как-то сразу выделился среди молодежи, стал одним из лучших специалистов, ему доверялись наиболее трудные вахты. Вася был активистом нашей комсомольской организации, и это еще больше сблизило нас...

Едва мы навели на мостике порядок, последовало распоряжение переодеться в чистые робы. Для встречи приготовили парадный трап. Команда построилась на корме.

Адмирал, обойдя на шлюпке вокруг корабля, поднялся на палубу. Был он еще сравнительно молод, худощав, энергичен. Поздоровавшись с моряками, осмотрел строй, поговорил о чем-то с командиром и подозвал боцмана. Белоснежным носовым платком провел [30] по стволу орудия, по кормовой надстройке, по крышке люка. На платке не осталось ни единого пятнышка. Боцман довольно заулыбался.

Адмирал посмотрел на часы, повернулся к капитан-лейтенанту Кузьменко.

— Прикажите изготовить корабль к походу и бою. Через пятьдесят минут выйдем в море.

Сопровождавшие адмирала флагманские специалисты отправились на боевые посты проверять состояние техники и знания личного состава.

Едва вышли в море, капитан-лейтенант Кузьменко обратился ко всей команде по корабельной трансляции:

— Адмирал приказал действовать, как в настоящем бою. Без всяких условностей!

И хоть усталыми были люди, хоть капризничала погода, экипаж «Вьюги» сумел показать свою выучку.

Вот вдали, на фоне серого неба, чуть заметно проектируется цель. Звучит сигнал боевой тревоги. Четкие доклады поступают на мостик:

— Носовое орудие к бою готово!

— Второй автомат к бою готов!

Адмирал усложняет задачу:

— Налет вражеской авиации. Орудиям бить по кораблю «противника», командирам зенитных автоматов и пулеметов стрелять самостоятельно, отражая атаки с воздуха.

«Вьюга» мчится стремительно, вздымая бурун, маневрирует, спасаясь от «бомб». Палуба кренится, трудно поймать цель. Гулко ухают стодвухмиллиметровые орудия. Там опытные старшины Горбиков и Мясников. Они знают свое дело, им не в новинку такой «бой». Вторым залпом вдребезги разнесли щит. Зенитчики тоже сразу «схватили» цель и бьют без поправок. Несутся ввысь цветные пунктиры.

А с мостика раздается новая команда:

— На торпедном аппарате! Начать наводку!

Через несколько секунд торпедисты докладывают:

— Цель поймана!

Раздается резкий хлопок. Сигарообразное тело торпеды плавно уходит в воду. Десятки глаз внимательно следят за пенящейся дорожкой. Не утонет ли торпеда, не свернет ли с курса? У командира побелели [31] суставы пальцев, стиснувших бинокль. Он уже видит: торпеда прошла под целью, все в порядке. Но не спешит объявлять об этом, ждет доклада сигнальщиков...

А адмирал не скупится на вводные. Начинается поиск подводной лодки. Потом — постановка трала. Потом — заделка пробоин.

В общем, в этот раз с «Вьюгой» произошло все, что только могло бы произойти в боевых условиях. У нас, радистов, «вышел из строя» основной передатчик, и мы переключились на запасной. Потом «сбило» антенну, и вместе с Николаем Смирновым я поставил новую. В этот миг меня «ранило», чем я был скорее обрадован, нежели огорчен. Появилась приятная возможность отдохнуть на диване в кают-компании, временно превращенной в перевязочный пункт. Веселый и румяный корабельный фельдшер лейтенант Зизенков не докучал нам, «пострадавшим», излишними процедурами...

Через пару часов, ночью, послали помогать аварийной партии. Пришлось лезть за борт, чтобы завести на «пробоину» тяжелый пластырь. Несколько раз меня захлестнула волна. Поднялся на палубу мокрым с ног до головы.

И тут последовал отбой.

Пока «Вьюга» возвращалась в базу, краснофлотцы успели сделать приборку. Смыли грязь, копоть, надраили палубу, вычистили медяшки. Корабль будто и не был в море.

Личный состав снова выстроился на юте. Адмирал медленно прошел вдоль строя, вглядываясь в усталые, осунувшиеся лица. Сказал коротко:

— Молодцы! С такими можно бить любого противника.

9

После 9 мая все флоты Советского Союза перешли на мирное положение. А на Тихом океане развернулась активная подготовка к боевым действиям. Высшее командование уделяло теперь нам особое внимание. Это сказалось на многом, в том числе и на нашем, доселе очень скромном пайке: он стал обильнее, разнообразнее. [32]

Старослужащие предложили: не будем теперь делить хлеб на порции, пусть банковые режут его и каждый берет по совести. Совесть у ребят оказалась настоящей, моряцкой. Никто не хотел съесть больше, чем товарищи. Хлеб даже оставался.

Улучшилось и вещевое снабжение. Раньше у нас часто не хватало форменных воротничков — гюйсов. Очень плохо было с обувью. Соляр, которым драили палубу, быстро разъедал подошвы, ботинки разваливались раньше времени, а их далеко не всегда выдавали в положенный срок. Иные краснофлотцы ходили по кораблю в самодельных тапочках — командование вынуждено было мириться с таким отступлением от установленной формы одежды.

Теперь мы получили все, что было положено по аттестатам.

Каждый день приносил что-нибудь новое. На берегу появилось много зенитных пушек. Тонкие их стволы можно было увидеть в самых неожиданных местах: в скверах, на пустырях, на плоских крышах. Возле пушек дежурили солдаты в касках. Когда темнело, на рейд выходили катера. С них поднимались в небо аэростаты воздушного заграждения.

Краснофлотцы, возвратившиеся из подшефного колхоза, рассказывали, что прибыло много войск с Запада. Закаленные фронтовики-гвардейцы! Разгружаются на железнодорожных станциях по ночам и подтягиваются к границе.

Стоило сопоставить все эти факты, и вывод напрашивался сам.

А «Вьюгу» вдруг поставили в сухой док!

Мы с большим огорчением восприняли это событие. Начались разговоры о том, что нашему кораблю вообще не везет. И в дни хасанских боев он находился в ремонте, и вот теперь тоже...

Люди мечтали о том, как бы скорее выйти из дока. Но для этого нужно было проделать большую, трудную и грязную работу: соорудить леса, очистить подводную часть корабля от ракушек, от ржавчины и старой краски, а потом вновь покрасить ее в несколько слоев. Все зависело от нас самих. И мы взялись за дело с таким энтузиазмом, что администрация не успевала порой подавать необходимые материалы. То, на [33] что по плану отводилось три-четыре дня, выполнялось за одни или двое суток.

Особенно запомнилось мне, как чистили корпус. В то утро оделись все как можно хуже. Вооружились проволочными кистями и щетками. Десятки рук заработали одновременно. В воздухе заклубилась ржавая коричневая пыль, мелкая и ядовитая. Многие повязали лица тряпками, напялили самодельные очки, но и это не помогало. Стоял душный день. Пыль оседала на мокрых от пота телах, въедалась в поры.

На правом борту работали старшины и краснофлотцы электромеханической боевой части. Левый борт драили остальные. Само собой разгорелось соревнование. Представители одной группы то и дело наведывались на другой борт посмотреть, как там идет дело, нет ли огрехов.

К обеденному перерыву мы так устали, что с трудом поднялись на палубу. Командир, проверяя с боцманом сделанное, спросил: стоит ли продолжать сегодня? План выполнен, можно и отдохнуть. Боцман прошел по кубрикам, поговорил с командой. Ответ последовал единодушный: очистку корпуса закончить нынче же, чтобы завтра начать покраску.

Я засорил глаза. Резь была такая, что трудно смотреть. Пошел к фельдшеру. Возле его каюты выстроились в очередь человек десять. Все из молодых. Старания было много, а опыта недоставало...

Лейтенант Зизенков промыл мне глаза каким-то раствором и предложил освобождение от работы. Я отказался. Разве может комсорг отсиживаться во время аврала?! К тому же очистка и покраска корпуса — своего рода экзамен для таких, как я, молодых матросов. Мало побывать в море, в штормовом походе, надо еще выдержать и «килевание» (так именовали старослужащие работы ниже ватерлинии). Пройдешь все это, не испугаешься трудностей флотской службы, не запросишься на берег — признают тебя товарищи «настоящим моряком». Такова уж традиция!

Стирались проволочные щетки — их заменяли новыми. Рвались брезентовые рукавицы, на ладонях набухали волдыри, а мы молча упорно продолжали делать свое дело. [34]

Электромеханическая боевая часть опередила нас. Она успела до ужина закончить правый борт. А на нашем левом борту все еще оставался значительный кусок, который предстояло очистить.

Ужинали в этот раз без шуток, без смеха. Утомленные люди вяло двигали челюстями. Я смотрел на товарищей и думал: пойдут работать после ужина или не пойдут?

Отодвинув миску, первым тяжело поднялся старшина Груздев. Взял рукавицы и шагнул к трапу. Я последовал за ним.

Без всякого распоряжения вышли на леса почти все. К нам присоединились даже люди из электромеханической боевой части, и незадолго до полуночи работы были закончены. Обшивка «Вьюги», освобожденная от краски и ржавчины, тускло поблескивала в полумраке.

Возле каюты фельдшера снова выстроилась длинная очередь. Болели не только глаза. Металлическая пыль раздражала слизистую оболочку дыхательных путей: многие шмыгали носами. У меня опухло и горело лицо, казалось, что с него облезает кожа. Несмотря на все это, мы были веселы, испытывали большое моральное удовлетворение.

А на другой день — снова напряженная работа. Красили борт, трюмы. Командование все сокращало и сокращало сроки стоянки в доке. Мы не только воспринимали это как должное, но и радовались.

Вечером 31 июля, на несколько суток раньше срока, «Вьюга» поднялась с кильблоков и вышла в бухту. Снова вокруг была вода. Свежевыкрашенный, сверкающий чистотой корабль, будто приготовленный для парада, мягко покачивался на волнах. Мы опять заняли свое место в боевом строю.

К причалу, у которого стоял сторожевик, одна за другой подъезжали машины. Краснофлотцы превратились в грузчиков. Носили тяжелые скользкие снаряды, ящики и мешки с продуктами. Снарядов взяли столько, сколько не брали никогда.

Принимали на борт и торпеды, и глубинные бомбы. По шлангам текло в трюмы горючее. «Вьюга» отяжелела, осела ниже ватерлинии. [35]

На корабле объявлена готовность номер два. Прекратились увольнения на берег. Все офицеры ночевали в своих каютах.

Еще недавно на причалах было тесно, корабли стояли впритирку один к одному. Теперь причалы быстро пустели. Корабли уходили и не возвращались. Не видно было крейсеров, мало осталось эсминцев и фрегатов.

Флот рассредоточивался по многочисленным заливам и бухтам. [36]