Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

По объектам глубокого тыла

Обстановка под Сталинградом оставалась тяжелой. С отходом наших войск на восточный берег Дона положение еще более обострилось. 19 августа противнику удалось форсировать Дон в районе Вертячего, прорвать нашу оборону и к исходу 23 августа выйти к Волге.

Для наращивания мощи бомбовых ударов по войскам и технике врага пять дивизий АДД были перебазированы с удаленных аэродромов ближе к району боевых действий и совершали теперь по два-три боевых вылета в ночь.

Для решения этих задач была привлечена и 45-я авиадивизия. Полеты мы выполняли со взлетом и посадкой на подмосковном аэродроме. По времени они были продолжительными, результат от них ожидался высокий: на каждый самолет подвешивалось до четырех тонн бомб разных калибров и модификаций.

После того как немецкие войска вышли на ближние подступы к Сталинграду, фашистская пропаганда начала очередную кампанию лжи, утверждая, что Советская Армия уничтожена. Необходимо было быстро и убедительно опровергнуть эту ложь, дав врагу на далеком расстоянии от фронта почувствовать силу советского оружия.

Поэтому, несмотря на исключительно тяжелую обстановку под Сталинградом, Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение — во второй половине августа и первой половине сентября, одновременно с активными действиями в интересах наземных войск, нанести мощные бомбовые удары по Берлину, Данцигу, Кенигсбергу и другим крупным городам. В этих налетах планировалось участие и 45-й дивизии. Радиус действия самолетов ТБ-7 позволял совершать столь дальние полеты и с нашего основного аэродрома. [58]

Первый удар предстояло нанести в ночь на 19 августа по объектам Кенигсберга и Данцига. 746-й авиаполк должен был бомбардировать военно-морскую базу и судостроительные верфи в Данциге. Бомбовая загрузка нашего самолета четыре тонны: две ФАБ-1000 и одна ФАБ-2000.

По прогнозу безоблачно было только в районе цели, а по маршруту от самого аэродрома — десятибалльная облачность. Когда взлетели, облачность была толщиной около трехсот метров, и вскоре мы оказались за се верхней кромкой.

Несколько минут летели, задевая верхушки облаков, напоминавших огромные копны хлопка. Казалось, упади на эту копну — и она удержит тебя...

Так как земли не было видно, что исключало визуальный контроль полета, я с нетерпением ждал наступления темноты, чтобы ориентироваться по звездам. Радиостанции оказались далеко позади и уже не могли вести нас с необходимой точностью.

Стало темнеть. Сначала появилось несколько звезд, а затем все небо загорелось мириадами «лампочек» различной величины. Мы были уже высоко над облаками. Теперь они казались нам ровной темно-серой поверхностью. Через каждые двадцать минут измеряю высоту Веги, Полярной звезды и определяю место самолета. Но первая же расчетная точка заставила задуматься. Она далеко отстояла от того места, которое было определено с учетом предполагаемого ветра.

Неужели ошибся?.. Следующее измерение подтвердило предыдущее. Жду еще несколько минут и по полученным двум расчетным точкам и времени полета определяю среднюю путевую скорость.

Теперь сомнений нет. Встречный ветер съедает сто километров.

— Товарищ командир, — обращаюсь к Додонову, — есть новость.

— Что такое?

— Просчитались метеорологи с ветром, и довольно основательно. Давали скорость его двадцать — тридцать километров, а фактически получается сто — сто десять.

— Выходит, надо идти на запасную цель? — спросил командир.

— Почему?

— Потому что горючего на обратный полет не хватит. [59]

Ведь до основной цели придется лететь часа на два больше?

— Ну и что же! Зато от цели на полтора часа меньше, — ответил я.

— Какая будет скорость на обратном пути, мы только предполагать можем, — возразил Додонов. — А вот сейчас ясно, что ветер увеличивает полет к цели на два часа. Может случиться, что, когда мы дойдем до цели, ветер изменится. Тогда у фашистов садиться будем? Нет, здесь нужно быть осторожнее. Как ты считаешь, Арсен?..

— Я метеорологию знаю больше практически, но думаю, что в таких условиях ветер быстро измениться не может, — пробасил Арсен.

— Донести на КП, — последовало решение командира.

Я составил радиограмму, в которой сообщал на командный пункт определенные мною скорость и направление ветра. И для всех экипажей с КП была дана циркулярная радиограмма о ветре, о том, что разрешается бомбить запасную цель, поскольку у каждого самолета моторы имели различные расходы горючего.

Я еще раз проверил все свои расчеты, определил также возможную скорость обратного полета. Горючего должно было хватить, но Додонов по-прежнему беспокоился. В том, что я могу провести самолет по заданной линии и отыскать цель, он давно уверился, поэтому все мои требования выполнял охотно — знал, что они оправданны. Но в том, что не видя земли уже в течение нескольких часов, я могу определить путевую скорость полета, он все еще сомневался.

Подобного рода сомнения порой возникали и у меня, когда что-нибудь случалось с мотором. У меня не было оснований не верить, что Александр благополучно посадит машину, а все же в таких случаях я нет-нет да и спрашивал себя: «А посадит ли?..»

— Ну как дела, штурман? Что говорят тебе звезды? — с нарочитой небрежностью спросил меня командир.

— Звезды говорят, что лететь еще час пятьдесят минут...

— Может, пойдем на запасную? — предложил Арсен. Для нас запасной целью был Кенигсберг.

— Нет, товарищи летчики, пошли к основной. Горючего хватит, я еще раз просчитал. Будьте спокойны: и задание [60] выполним и ужинать будем дома. Плохо только, что облачность не рассеивается. Как бы цель не оказалась закрытой...

Время тянулось медленно. Через несколько минут должен был показаться берег моря — черта, хорошо видимая даже в темную ночь. Облачность не прекращалась. Радист перехватил радиограмму штурмана Виктора Погожева, который подтвердил прежние мои донесения. Его самолет шел где-то недалеко от нас. Так же как и мы, Виктор ничего, кроме звезд, не видел, а данные наши о скорости ветра почти совпадали.

Прошло еще двадцать минут, и я снова принялся за измерение высоты звезд. Вега прекратила подъем, пошла на снижение, поэтому я мог хорошо наблюдать ее со своего рабочего места. Две позиционные линии — одна от Веги, другая от Полярной звезды — пересекались в море. Теперь предстояло изменить курс на цель и определить время прибытия.

— Командир, курс сто семьдесят два. Идем на цель... Будем через семнадцать минут. Цель, видимо, закрыта, так что набирать заданную высоту бомбометания вряд ли есть смысл. Все равно придется идти под облака.

— Так и сделаем, — ответил Александр, выключая автопилот и с небольшим креном выводя самолет на заданный мною курс.

Несколько раз принимался я искать разрывы между облаками, но безрезультатно. Ясно было одно: характер и слой облачности те же, что и в районе аэродрома вылета. Редкое явление. До цели оставались минуты.

Зная, что иногда при переходе с моря на сушу такого рода облачность может давать разрывы, я снова припал к стеклу. Так и есть! Под нами лежала ровная темная поверхность.

— Командир, облачность кончилась, — доложил я.

Впереди под углом почти в девяносто градусов к нашему курсу показалась земляная коса, уходящая в море более чем на тридцать километров.

— Что делать? Цель-то открыта. Лететь шесть минут. Будем набирать заданную высоту на виражах?

— А как ты думаешь? — спросил Додонов.

— Потеряем много времени и сожжем горючее. Пойдем на этой высоте.

— Согласен, давай курс. [61]

Коса была уже под нами, и определить точный курс на цель не представляло труда.

Снаряды рвались на высоте от пяти до семи километров. Издалека казалось, что они рвутся в одной вертикальной плоскости, создавая сплошную стену заградительного огня.

Один за другим четыре сильных взрыва потрясли район бухты. Это рвались бомбы, сброшенные Виктором.

— Схватили прожекторы, — обратил наше внимание Арсен на белую точку.

Действительно, километра на два с половиной выше нас, освещенная прожекторами, она ясно вырисовывалась на темном небе.

— Не собьют. Если бомбы сбросил, значит, уйдет, — уверенно предположил Александр.

Артиллерия стала вести прицельный огонь. Снаряды рвались позади белого пятнышка. Прошло не более полминуты, и прожекторы потеряли самолет. Но заградительный огонь не прекращался. Разрывов бомб больше не наблюдалось. Значит, над целью не было ни одного самолета. Противник ждал нас.

Мой объект бомбометания был удален от берега на тысячу шестьсот пятьдесят метров. Увидеть его в прицел было невозможно, поэтому за точку прицеливания я выбрал хорошо заметный маленький мыс, вдававшийся в море.

Берег был хорошо виден. Довернув самолет, легли на боевой курс. Лучи прожекторов вновь затеяли бешеную гонку. Огненные вспышки разрывов ложились выше нас. Мы летели на высоте четырех тысяч метров, и немцы, видимо, не предполагали, что придем на такой высоте.

— Бьют выше, — сказал Арсен. — Осколков можем не опасаться, только вот если прямым попаданием зацепят...

— Навожу на цель, — скомандовал я.

Разговоры прекратились.

Когда до берега оставались секунды полета, с какого-то большого морского корабля медленно поднялся в нашу сторону мощный луч прожектора.

«Эх, неужели ослепит?» — подумал я.

Прожектор лизнул лучом по самолету, но не задержался. Мы были пока свободны. Вспомогательная точка прицеливания была совсем близко. Делаем несколько небольших доворотов по курсу. Все прожекторы, даже те, [62] которые были далеко, теперь наклонились в нашу сторону, ощупывая пространство.

— Хорошо, так держать. Сейчас бросаю, — стараюсь говорить спокойнее. — Бросил!

И в этот момент сноп света ослепил меня.

— Схватили, — сказал Додонов.

Я ничего не видел. На ощупь включил электромотор, чтобы побыстрее закрыть бомбовые люки: сквозь них световые лучи слепят летчиков. Люки закрылись, но теперь с каждой секундой в самолет упиралось все больше и больше новых прожекторов, и лучи их проникали в кабину летчиков через остекление моей кабины. Додонов вплотную нагнулся к приборной доске, чтобы не терять показаний приборов.

Заговорили башенный и хвостовой стрелки, до этого терпеливо хранившие молчание.

— Разрывы снарядов сзади и выше нас.

Через несколько секунд:

— Разрывы стали ниже, но по-прежнему сзади. Значит, начали стрелять прицельно. Лежа в кабине, я ожидал разрыва наших бомб там, внизу. Вот разорвалась первая среди каких-то сооружений, точное место разрыва не установил. Теперь очередь за другой. Она взорвалась с огромной силой, — это была двухтонная бомба. Взрывная волна достигла самолета и заставила его задрожать. Я же успел заметить только голубовато-белую полосу возле самого места взрыва. Тревожная мысль не давала покоя: «Неужели эта бомба упала в канал?..»

— Снаряды рвутся на нашей высоте сзади, — донесли стрелки.

Немцы уже точно определили высоту и не попадали в самолет только потому, что не знали еще вертикальной скорости снижения...

— Командир, почему не уходим от цели? — спросил я.

— Нам ничего не видно. Я ухожу со снижением и левым разворотом, — ответил Александр.

— Какой у тебя курс?

— Двести девяносто.

— Куда же ты лезешь опять на цель? Давай вправо, курс триста шестьдесят. Уходи быстрее в море!..

Из левого крена самолет перешел в правый.

— Снаряды рвутся под нами... — доложил хвостовой стрелок. [63]

— Это уже хуже, — отозвался Арсен. — Командир, может, увеличим скорость...

Не успел Арсен закончить, как под левой плоскостью раздался сухой треск, который слышен всегда, несмотря на гул моторов.

«Угодили», — мелькнула мысль, и я невольно повернулся влево.

Пожара в самолете не было. Но я увидел, как наш Прокофьич торопливо давал какие-то указания своему помощнику. Выслушав его, тот полез в плоскость. Но раздался голос борттехника:

— Больше нельзя, выключаю! — И он выключил мотор.

В этот момент мы вышли из зоны действия зенитной артиллерии и прожекторов. Теперь можно было осмотреться. Помощник борттехника вернулся весь мокрый и, жестикулируя, о чем-то с жаром докладывал своему начальнику. Выслушав его, Прокофьич махнул рукой. Я понял, что пока большой опасности нет.

Маневрируя над целью, мы снизились до тысячи шестисот метров и полет продолжали на этой высоте. Я дал летчикам курс, отметил время отхода от цели. Радист доложил на землю о выполнении задания, состояния материальной части, экипажа. Все успокоились, в корабле наступила тишина. Так всегда бывает после сильного перенапряжения. Одному необходимо выпрямить ноги или поправить парашют на сиденье, другому — закрыть кислород или проверить ленты пулемета, третьему — просто размяться немного. Но всем хочется побыть несколько минут наедине со своими мыслями.

Вывод из строя одного мотора никого не беспокоил: к этому мы привыкли. И, сделав необходимые записи в бортжурнале, я уже хотел было отдыхать, как заметил некоторое оживление техников. Выключившись из общей радиосети, они что-то кричали друг другу. Услышать их было невозможно, так как голоса были намного слабее гула моторов. Но помощник борттехника, очевидно получив дополнительное указание своего начальника, взял электрический фонарик и вновь юркнул в плоскость.

Первым заговорил командир корабля.

— Ну как, штурман, куда бомбы-то положил?

Я хотел было сказать, что если даже одна бомба и попала в канал, то две другие разорвались по обе стороны, [64] нанеся ощутимый ущерб, как вдруг раздался голос Александра:

— Зачем убираешь обороты первому мотору?

— Нельзя больше, греется, — ответил Прокофьич.

Выход из строя обоих левых моторов грозил вынужденной посадкой на территории противника. И без того небольшая скорость полета стала еще меньше, к тому же на этой высоте упала и скорость попутного ветра. Казалось, что самолет повис в воздухе, скорость полета была лишь немногим более двухсот километров в час.

Облачность начала постепенно растекаться. Стали появляться большие разрывы. Теперь я мог контролировать свой путь визуально. Но на такой скорости мы не долетим до линии фронта и к восходу солнца. Более того, не имея возможности спрятаться за облаками, станем мишенью для истребителей противника.

Когда облачность прекратилась, вдруг прямо перед нами поднялось несколько лучей прожекторов. Мы выскочили на какой-то крупный населенный пункт. Надо было быстрее уходить. Но странно — артиллерия гитлеровцев не стреляла. Немцы, видимо, приняли нас за своих: их ввел в заблуждение неровный рокот наших моторов. И прожекторы один за другим гасли, так и не осветив нас ни разу. Что ж, на войне случается и такое...

Пункт, на который мы выскочили, определить было легко, так как сразу же за ним большая река делала крутой поворот на юг. Мы уклонились от заданного маршрута на сорок километров. Сообщив на землю, что пролетели над этим пунктом, я произвел расчет фактической путевой скорости. Оказалось, что при всех благоприятных условиях линию фронта мы можем пересечь только через семнадцать минут после восхода солнца и более чем через тридцать пять минут после наступления рассвета. Это вызвало на земле беспокойство. Одна за другой оттуда начали поступать радиограммы: «Где находитесь? Каково состояние моторов?..»

Передо мной стояла сложная задача: провести маломаневренный самолет, минуя охраняемые объекты. Сбить нас было теперь для артиллерии противника делом пустячным. Разумеется, это беспокоило и командира.

— Штурман, — сказал Додонов, — постарайся больше не выходить на крупные пункты. Высота малая, скорость тоже — собьют с первого выстрела.

— Уже учел, теперь не выскочим. [65]

— Командир! — раздался голос Арсена, — а что будем делать, если и второй мотор откажет?

— Давайте обсудим, пока есть время, — ответил Додонов. — Будем прыгать с парашютами или садиться?..

Приняли решение — сделать вынужденную посадку и партизанить. А самолет сжечь.

С приближением рассвета Додонов начал со скоростью одной четверти метра в секунду набирать высоту. Минут через десять борттехник предупредил:

— Сожжем мотор, командир.

От набора высоты пришлось отказаться.

...Забрезжил рассвет. Теперь нам ни в коем случав нельзя было приближаться к крупным населенным пунктам и аэродромам. Трудно маневрировать, когда с трудом летишь по горизонту, и все же мы были вынуждены совершать полет ломаными курсами. Стало совсем светло, а самолет, казалось, не летел, а полз со скоростью вола... Всходило солнце. Наступил самый ответственный момент. Нужно было пересечь линию фронта в таком месте, где меньше огня. С минуты на минуту могли появиться истребители противника... В самолете никто не разговаривал.

До линии фронта осталось лететь несколько минут. Я решил пересечь ее в районе лесного массива.

— Ну, скоро? — спросил Додонов.

Ответить я не успел.

— Истребители противника справа выше нас, — раздался голос башенного стрелка.

Я открыл астрокупол и увидел справа пару «мессершмиттов», идущих под углом к нашему курсу, тысячи на полторы выше нас. Заметили они ТБ-7 только тогда, когда очутились почти над нами. Сделав резкий разворот влево, немцы со снижением стали выходить на огневую позицию. До линии фронта оставалось шесть-семь километров.

— Еще пара истребителей!.. — доложил стрелок.

Мне теперь делать было нечего, и я вылез в астрокупол, чтобы руководить огнем стрелков. Однако опасность внезапно миновала. Второй парой оказались наши истребители, которые и связали противника боем.

Линию фронта пролетели удачно. Зенитки не стреляли, а неорганизованный огонь пулеметов не причинил нам никакого вреда.

— Ну теперь мы дома, — вздохнул я облегченно, — [66] Можно убирать газ хоть до нуля — линия фронта позади. Будем садиться, командир, или продолжать полет?

— Доктор, — обратился Додонов к Прокофьичу, — как здоровье мотора?

— Температура масла не растет, но увеличивать обороты нельзя, — ответил борттехник.

— Дотянем или нет? Горючего хватит? — допытывался Додонов.

— Должно хватить, расходуем очень мало.

— Тогда вот что. Штурман, прокладывай маршрут от аэродрома к аэродрому, а там посмотрим.

Так и сделали. Тянули от одного пункта до другого и долетели до своей базы.

21 августа 1942 года радио Сан-Франциско передало; «Многие корреспонденты сообщают о том, что в результате интенсивной бомбардировки советскими самолетами разрушен ряд военных объектов Данцига и Кенигсберга. Советские летчики бомбардировали немецкие города в течение нескольких часов».

Через некоторое время поступили более точные сведения. При бомбардировании объектов Данцига одна бомба очень крупного калибра упала на берегу канала, в котором стоял большой военный корабль. Взрывной волной снесены надпалубные сооружения. Корабль требует длительного ремонта. Помимо этого нанесены разрушения на судостроительной верфи.

Мысль о том, что двухтонная бомба разорвалась в канале, больше меня не тревожила. А утром перед входом в столовую боевой листок извещал о том, что Указом Президиума Верховного Совета СССР за успешные выполнения боевых заданий командования большая группа личного состава полка награждена орденами и медалями. В числе награжденных орденом Красного Знамени были командир эскадрильи Александр Додонов, комиссар Владимир Николаев и я.

Для устранения неисправностей в моторе нашим техникам потребовались одни сутки. 20 августа мы выполнили контрольный полет в районе аэродрома, и старший инженер полка принял решение выпускать самолет на дальнюю цель, но ограничил бомбовую нагрузку двумя тоннами.

Как всегда, после обеда летный состав собрался для [67] получения указаний и подготовки к боевому вылету. Мы думали, что нам предстоит наносить повторные удары по Кенигсбергу и Данцигу, и были удивлены, когда узнали, что полетим на Варшаву.

— Наша цель, — сказал командир полка, — вокзал Варшавы с его подъездными путями. В это же время по другим объектам будут действовать части на Ил-4 с большим количеством самолетов-осветителей. САБы и полная луна обеспечат нам хорошую видимость объектов, так что я рассчитываю на высокую точность бомбометания.

Прогноз погоды был хорошим. Маршрут полета, в отличие от установившейся практики, представлял прямую линию от аэродрома до Варшавы. Контрольными ориентирами были определены реки Угра, Днепр, Березина, Шара, Буг и Висла. Последняя могла быть ориентиром для точного выхода на заданную цель.

Время удара определено от 00 часов 20 минут до 00 часов 30 минут. Решение инженера о снижении нашему экипажу бомбовой нагрузки командир полка утвердил. Но в самолет погрузили 80000 листовок, которые мы должны были выбросить над городом.

Взлетели последними, в 20 часов 43 минуты, и с курсом 253 градуса отошли от аэродрома. С набором высоты не торопились, летели на благоприятных режимах работы моторов. Через десять минут нас настигла темнота, но при луне шоссе и особенно реки просматривались хорошо.

Ровно в 24 часа в намеченном районе пересекли Буг и вскоре, хотя до Варшавы оставалось лететь еще более шестидесяти километров, увидели зарево от сбрасываемых светящих бомб. Как только подошли к окраине города, я приказал выбросить листовки. Над Варшавой висели гирлянды САБов. Было светло как днем. В разных частях города уже возникли пожары. Огонь ПВО оказался слабым и неорганизованным, может быть потому, что враг не ожидал налета, не был к нему готов.

— Штурман, — обратился ко мне Додонов, — впереди по курсу два очага пожара. Это не вокзал горит?

Через несколько секунд еще серия из шести крупных бомб разорвалась в районе Центрального вокзала, и тут же возник пожар.

— По вокзалу, пожалуй, достаточно, — сказал я, — еще одну серию кто-то хорошо положил... [68]

— А что же будем бомбить? — спросил командир.

— Недалеко от вокзала немецкая гостиница. Здание, судя по световым бликам, — высокое, с большим количеством окон. Может быть, возьмем его за точку прицеливания?

— Хорошо, согласен!

— Курс сто девяносто! Так держать! Угол сноса небольшой, всего три градуса. Цель ползет точно по курсовой черте прицела. Держи, держи, хорошо! Сейчас бросаю!.. Сбросил!

Самолет вздрогнул. Значит, бомбы сошли с замков. Взглянул на часы — 00 часов 28 минут. Как всегда, включил мотор для закрытия бомболюков и тут же лег на пол кабины.

Теперь высокое здание было видно очень хорошо. Перед ним оказалась довольно большая площадь, а точно по курсу полета за зданием — широкая улица. Подумал — напрасно целился по этому зданию. Слишком большой риск отбомбиться впустую по асфальту. Так и есть. Под самолетом прямо на Площади разорвалась первая пятисотка. Стало как-то не по себе. С замиранием сердца жду разрыва тонновой бомбы. Взрыв — и необычный, раздвоенный всплеск огня. Два огромных огненных языка выбросились в противоположных направлениях, четко обозначив здание с двух сторон. Бомба рванула внутри нижней части здания. Вторая пятисотка разорвалась на улице, не причинив, как и первая, существенного ущерба.

Тут же последовал вопрос командира:

— Штурман, где разорвались бомбы?

Я доложил, что видел.

— Могло быть совсем плохо, не попади одна бомба в это здание, — сказал Александр.

В 4 часа 58 минут мы приземлились на своем аэродроме. Командир полка к результату нашей работы отнесся спокойно, видимо потому, что остальные экипажи отбомбились по вокзалу и подъездным путям очень точно.

Спустя несколько дней в зачитанной нам очередной информации о результатах удара по Варшаве, я услышал такую фразу: «По сообщениям иностранных газет, одна бомба крупного калибра попала в здание, в котором: находились немецкие офицеры. От взрыва бомбы погибло более ста человек». Этому сообщению не придали значения. Мы с Додоновым, конечно, вспомнили все детали нашего [69] полета, но промолчали: для каких-либо утверждений у нас было мало оснований. Как всегда, сегодняшние заботы отодвигали в дальний угол памяти вчерашние события, и этот эпизод, как и многие другие, был быстро забыт.

Дни летели за днями, и вот однажды нам прочли письмо, обнаруженное у убитого в боях под Сталинградом немецкого лейтенанта Карла Кресса. В этом письме — его Крессу прислал из Варшавы некий Вилли Крафт — было немало интересного для нас. «Ты уже, наверное, слышал, что русские нанесли нам визит. Мы забрались в глубокое убежище, но и там были слышны взрывы бомб. После удара мы осматривали работу русских летчиков. Это ужасно! Ты должен помнить 7-этажную гостиницу против Центрального вокзала. В ней проживали немецкие офицеры не только местного гарнизона, но и приезжие. Прямым попаданием бомбы гостиница разрушена. Многие, находившиеся там, погибли. Среди погибших полковник генштаба, прибывший накануне из Берлина. Разрушены казармы СС. Несколько бомб попало в форт. Сильно пострадало несколько военных предприятий и Западный вокзал. Все, что натворили русские, не перечесть. До сих пор нам здесь жилось уютно и спокойно. Каждый радовался, что находится в глубоком тылу, и считал себя в безопасности. Русские нарушили эту иллюзию».

Письмо каждый из нас принял к сведению, как и другую подобную информацию. И только когда мы остались одни, Арсен, обращаясь к Додонову, будто между прочим заметил:

— Судя по всему, это наша работа, товарищ командир!..

* * *

В течение следующей недели на Западе стояла плохая погода, и дальние бомбардировщики продолжали бомбардировать боевые порядки и сосредоточения войск противника.

В соответствии с обстановкой их удары переносились с одного участка на другой. Следует отметить, что более 80 процентов сил АДД, действовавших под Сталинградом, использовались в тактическом взаимодействии с сухопутными войсками и фронтовой авиацией. Тактическое взаимодействие частей АДД с войсками было организовано [70] впервые. Осуществлялось оно через офицеров связи, выделяемых от авиадивизий дальнего действия, причем некоторые из офицеров находились непосредственно на переднем крае вместе с наземными войсками. Надо сказать, в период борьбы на дальних подступах к Сталинграду линия фронта обозначалась в лучшем случае кострами и ракетами. Сейчас же, когда фронт стабилизировался, передний край обороны наших войск обозначался, кроме того, сигнальными огнями автомашин, врытых в землю, стрельбой минометов и артиллерии по району, предназначенному для бомбометания. Иногда применялись прожекторы, направлявшие свои лучи по направлению к цели. На восточном берегу Волги выкладывалось световое «Т» и за ним линия костров. Все это исключало случайные бомбометания по своим войскам, обеспечивало точное прицеливание по заданным объектам. Высота бомбометания была удобной — 2000 метров. При нанесении ударов по ближним целям бомбы сбрасывались прямо над нашими войсками. Услышав их свист, солдаты поднимались в окопах и наблюдали за разрывами.

Следующий вылет в глубокий тыл противника на бомбардирование Берлина, Данцига и Кенигсберга части АДД выполнили в ночь на 27 августа. На этот раз самолетов привлекалось значительно больше, чем прежде.

Всем нам хотелось ударить по Берлину, но инженеры, тщательно проанализировав расходы горючего и масла, отобрали для этого полета только те самолеты, моторы на которых были достаточно экономичными и надежными. Для нас целью был определен Данциг.

Полет по маршруту протекал в хороших метеоусловиях. Над Данцигом было безоблачно. Мы находились еще далеко в море, когда над целью в небо почти одновременно взвились лучи нескольких десятков прожекторов, которые тут же начали рыскать в разных направлениях. Можно было подумать, что наступил момент открытия какого-то праздника. Но подошли самолеты ближе — и заговорила зенитная артиллерия. Система ПВО вступила в схватку с бомбардировщиками. Большинство снарядов рвалось на высоте примерно от 6500 до 7000 метров, создавая огневое заграждение. Плотность разрывов зенитных снарядов нарастала, так как противник определил общее направление захода и сузил зону заградительного огня. Как бы в ответ на это, в разных частях города начали рваться фугасные и зажигательные бомбы. Неожиданно [71] огневая завеса растянулась по высоте и плотность огня заметно уменьшилась. Видимо, некоторые экипажи шли ниже. По самолетам, которые оказались в лучах прожекторов, тут же началась прицельная стрельба...

Мы подошли к цели на высоте 7100 метров. Огонь зенитной артиллерии здесь был несильным. Спокойно сбросили четыре бомбы — по тонне каждая — и, не снижаясь, ушли. Без происшествий вернулись на свой аэродром.

Как среагировала на эти действия мировая пресса, видно из статьи английской газеты «Дейли телеграф энд морнинг пост», опубликованной 29 августа: «В ночь на 27 августа советские бомбардировщики вновь совершили налет на Данциг. Их налеты являются блестящим доказательством их силы, дающей им возможность заставить население Германии почувствовать войну в то время, когда русские армии и авиация участвуют в одном из величайших в истории сражений, происходящих в глубине их собственной страны...»

А вот строки из письма, полученного немецким солдатом Рейнгардом от его отца из Данцига: «У нас бывают основательные ночные визиты. Мы, слава богу, опять дешево отделались, но в непосредственном соседстве с нами четыре промышленных здания превращены в развалины. То же и на других улицах. Так что ты можешь себе представить, какое это бедствие. Я пережил в Берлине много воздушных тревог, но таких, как здесь в Данциге, еще не переживал».

Уже первыми своими бомбардировочными ударами по объектам глубокого тыла противника авиация дальнего действия выполнила задачу, поставленную Ставкой Верховного Главнокомандования, — разоблачить ложь геббельсовской пропаганды, продемонстрировав всему миру мощь наших ответных ударов. [72]

Дальше