С открытым сердцем

В дальнем походе всегда много забот, и в текучке дел важно не упустить главного — внимания к человеку, кто бы он ни был — рядовой или руководитель.

Сегодня, постучавшись, в каюту вошел секретарь партийной организации корабля атлетического сложения старший лейтенант Шашкин. В руках он держал обернутые белым ватманом книги, рабочие тетради. Спросил его, зачем же он принес все свои партийные документы, ведь [160] решил познакомиться с делами парторганизации, а не с бумагами. Он недоуменно вскинул брови:

— А как же иначе будете знакомиться? Без документов? Когда у нас проверяли, то прежде всего просматривали протоколы, ведомости уплаты взносов.

Он бережно держал чисто обернутые книги и как бы досадовал на то, что проверка принимает иной оборот. Похвалив секретаря за опрятное содержание документации, взял книгу планов и поинтересовался, с кем обсуждался план.

Старший лейтенант потупил взор. Он никому не показывал свой план. Так он делал раньше, когда приносил план заместителю командира корабля по политчасти, так он поступил и сейчас.

— Значит, собственное творчество: сам составил — сам буду выполнять? Так, что ли? — спросил его.

— Почему же? Потом ознакомлю всех... — обиженно промолвил секретарь.

— Нет, вы поймите меня правильно. — Мне хотелось его успокоить. — Как бы ни были мы учены, все же, как говорится, мы не семи пядей во лбу. Коллективный разум мудрей. Люди вам всегда что-то подскажут, что-то посоветуют. Составленный коллективно план будет более реальным и жизненным.

Чем дольше беседовал с офицером, тем больше убеждался, что секретарь партийной организации — старательный и трудолюбивый офицер, но, к сожалению, пока еще не познал существа партийной работы. Поэтому старался терпеливо передать ему свои знания и опыт.

Шашкин, соглашаясь со мной, изредка кивал головой. В то же время было видно, что он испытывал неловкость за себя. Безусловно, план легче составить, если поговорить с коммунистами, но вот он, секретарь, упустил это из виду. Постепенно разговор наш стал откровенным. Молодой офицер испытывал желание выговориться. Он всего-навсего первый год секретарь и, естественно, порой встречает трудности. По специальности он артиллерист, любит свою профессию за точность расчетов, за стройность систем управления огнем. Осваивая сложную ракетную технику, он не жалел времени для учебы. Новое грозное оружие покорило его. В каюте на полке у него собрана целая библиотека по ракетно-артиллерийскому оружию. Он жадно читал все, что относилось к истории развития оружия, интересовался новинками. Три года назад его как передового офицера приняли в ряды партии, а чуть позднее повысили в должности. [161] Когда начальник политотдела вручал ему партийный билет, он сказал: «Теперь у вас прибавятся дополнительные обязанности. Теперь с вас будет двойной спрос: как с командира и коммуниста».

Когда его избрали секретарем партийной организации, он принял дела — две папки документов — и вместе с ними несколько советов: как рассчитывать взносы, оформлять протоколы, составлять план. Он регулярно проводил партийные собрания, в срок сдавал партийные взносы. План работы составлял вовремя. (Только все они, как две капли воды, походили друг на друга.) Документы были в порядке, и его никто никогда не упрекал. Инструктор политотдела, проверив однажды партийную документацию, похвалил секретаря. Так укоренилась в сознании секретаря мысль, что он освоил тонкости партийной работы.

Первый урок офицер получил после того, как на корабле были обнаружены серьезные промахи в работе с людьми. Тогда, беседуя с ним, начальник политотдела высказал замечание, что на корабле слабо поставлена работа с активом. Оказывается, многие коммунисты знали о непорядках, но считали, что это дело начальства, и проходили мимо. Руководство увлекалось совещаниями, и некогда было заняться с людьми.

Многое после понял секретарь. Случилось так, что политработник корабля заболел, и лейтенант волей-неволей стал ответственным за всю политико-воспитательную работу. Вот тогда он по-настоящему стал постигать сложное искусство работы с людьми, умение организовать дело.

Надолго ему запомнилось одно партийное собрание, на котором выступили все присутствовавшие. Вопрос об ответственности коммуниста за положение дел на корабле задевал каждого. Полезные советы и рекомендации перед собранием высказал работник политотдела. Собрание осталось в памяти. Внешне, когда оно началось, казалось, что ничего не изменилось, — все тот же состав коммунистов, то же место собрания — кают-компания, тот же докладчик — командир. А начались выступления, и все поняли, что собрание особенное, оно резко отличалось от прежних. Коммунисты расходились после собрания оживленные. Каждый испытывал удовлетворение оттого, что высказал наболевшее и горел желанием внести свой вклад в улучшение дел на корабле. Получилось так, что коммунисты повернулись как бы сердцем к людям, к экипажу, а экипаж, в свою очередь, — к делу, к кораблю... Вот в этих-то условиях и была поставлена экипажу задача — [162] готовиться к длительному плаванию. Она утроила силы экипажа. Несмотря на короткие сроки, люди успели сделать все что полагалось.

Просматривая план партийной работы, видел, как аккуратно расчерчены линии, как цветным карандашом обведены пункты и подпункты плана. Вот она, артиллерийская аккуратность. Однако, ознакомившись с планом, вынужден был заметить:

— План не учитывает характера, особенностей нашей задачи, положения в экипаже. Давайте порассуждаем. Мы находимся в плавании. В таких условиях трудно провести какое-либо массовое мероприятие, а вы планируете одни собрания, совещания, встречи, вечера. Думаю, надо поменьше таких массовых мероприятий, оставить только важные. Стоит подумать, может, каждому коммунисту поручить какое-либо дело — побывать на боевом посту, поговорить с людьми. Надо выделить работу с молодыми командирами, которые не обладают навыками воспитания личного состава. У нас таких мало, но все же они есть. Молодые офицеры — это, как правило, люди, склонные к администрированию. Сейчас в море все много работают, устают, и грубость, окрик недопустимы. Запланируйте беседы с такими «воспитателями»...

После первого знакомства, той памятной беседы, у меня сложились с этим офицером добрые отношения. Мы нередко вели с ним обстоятельные разговоры о жизни, службе, семье. Мне было приятно делиться мыслями с этим молодым человеком.

Шторм

Что-то не нравится мне этот мутно-голубой небосклон, — говорил командир отряда. — Видишь, белесая тучка ширится? Кажется, будет шторм. Посмотри, и медуз не видно. Эти хитрые бестии за сутки чувствуют шторм!

Покрутил головой, но ничего не замечал. Солнце по-прежнему палило нещадно. Океан, поблескивая чешуей бликов, лениво вздыхал. Легкий, едва ощутимый ветерок залетал в рубку и, потрепав листки вахтенного журнала, затихал. А лучи солнца, пробившись сквозь брезентовую завесу, шарили по углам, скользя по приборам, картам. Вахтенный офицер, ощутив, как в такт качке медленно ползет солнечный зайчик по его лицу, чуть отвернулся в сторону. [163]

Ничто, казалось, не предвещало перемены погоды. Но командир отряда все же меня спросил:

— Как качку-то переносишь? Вы, подводники, народ избалованный. Не любите находиться над водой. Чуть что — и нырк в глубину, там тихо...

Ответил ему, что, конечно, подводники-атомники с качкой знакомы, только когда под перископ подвсплывают. Подводники же дизельных лодок часто бывают над водой: то зарядку аккумуляторных батарей производят, то еще что-то, и испытывают большие неудобства от качки, особенно, когда она бортовая.

Пока мы разговаривали, на мостик поднялся офицер и доложил:

— Надвигается циклон, товарищ командир. Нам следует изменить курс, чтобы от него уклониться.

Командир отряда сердито посмотрел на него:

— Что-то поздно срабатывает ваша служба, штурман.

Вскоре наш корабль изменил курс, но крыло циклона все же нас накрыло. Ветер завывал в снастях. Косматые брызги, срываясь с гребней волн, залетали на палубу. Небо затянуло серой пеленой.

Приближение шторма по-своему действовало на адмирала. Он сделался непоседливым, сердитым. В тот момент он никому не давал покоя, а если кто попадался под руку, громко отчитывал провинившегося. Он вызвал на мостик боцмана и строго спросил его:

— Почему не закреплены шлюпки?

Молодой рослый старшина переминался с ноги на ногу.

— Только что закончили работу...

— Команду слышали? — наседал командир.

— Так точно!

— Буду обходить корабль, и если что увижу незакрепленным, пеняйте на себя. Можете идти.

Боцман загремел ботинками по трапу, и только он скрылся, как в дверях показалась фигура старшего лейтенанта — интенданта корабля. Кажется, его-то и ждал командир отряда.

— Олексюк!

Тот откликнулся.

— Слышали, что надвигается шторм? Так вот, предупредите вестовых, чтобы ни одна тарелка не разбилась. Хватит после каждого похода списывать битую посуду. Пусть все уложат крепенько и во время приема пищи по зевают. Все проверьте! Ясно? [164]

Интендант ушел. Пытаясь утихомирить командира, сказал:

— Не слишком ли, Владимир Сергеевич, стращаешь всех этим штормом?

Командир отряда, сняв пилотку, погладил короткие седеющие волосы и усмехнулся.

— Знаешь, однажды мне пришлось изрядно покраснеть за морское невежество своих подчиненных. Ждали мы приезда главкома, члена Военного совета, руководства флотом. Готовились тщательно. Все было хорошо. Главнокомандующий вышел на крейсере в море. Экипаж действовал четко. Отлично отстрелялись. У руководства настроение было хорошее. У нас тем более: приятно, когда есть что показать. И вот за день до возвращения в базу посвежел ветер, поднялась волна. Крейсер раскачало. С вечера было еще терпимо, а ночью... Хлопают броняшки дверей — не закрывает матрос на кремальеру, не приучен. Грохот и звон побитой посуды разбудил начальство. Главком мне ничего не сказал, но после за обедом выразил удивление, что еще, мол, сохранились тарелки на этом крейсере... А член Военного совета заметил, что, дескать, ночью была стрельба, наверное, частное учение проводили, каюта сотрясалась от грохота. Это был намек на то, что моряки не приучены двери закрывать... А объяснение всем этим фактам одно: нет должной предусмотрительности, отвык экипаж от плавания в штормовую пору. А ведь это и есть элемент морской культуры. Надо всегда готовиться к сильному шторму, а будет слабый — значит повезло...

Тем временем дыхание шторма ощущалось все сильней. Бугристая поверхность океана как бы дымилась пенистыми шлейфами. Набегавший порывами сильный ветер срывал брызги и яростно бросал на палубу. Корабль начало валить то на один, то на другой борт. Адмирал словно чего-то выжидал. Наконец сказал, посмотрев на часы:

— Пора пройтись по боевым постам. Пошли посмотрим, как у них с морской выучкой.

Проходить по коридорам, спускаться по трапам было непросто. Палуба то убегала из-под ног, то давила снизу вверх. Приходилось крепко держаться за поручни, а по трапу спускаться, чуть согнув колени, как на лыжах. Обойдя две-три рубки, мы спустились в машинное отделение. Здесь было очень жарко. Особый специфический запах теплого масла, легкого угара от краски, обычный запах машинного отделения был мне знаком еще с матросской юности. Грохот турбины и вентиляторов мешал вести разговор. [165] Тем не менее адмирал, стремясь пересилить шум работающих механизмов, расспрашивал командира группы. Лицо офицера было бледное. Он явно страдал от духоты и качки.

— Ну как последняя тренировка аварийной партии?

— Можно сказать, уложились в норматив, — как-то неуверенно доложил офицер.

Он был в комбинезоне. На руках следы масла. Лейтенант, видно, не был белоручкой.

— Что это за «можно сказать»? Сколько минут заделываете пробоину?

Лейтенант ответил.

— Вот так и надо докладывать.

Адмирал оглядел машинное отделение. Здесь было трудно найти свободное место: всюду приборы, агрегаты, блоки...

— Все закрепили по-штормовому?

— Так точно!

Командир отряда прошел в дальний угол.

— А это что?

На кожухе лежали гаечный ключ, несколько болтов.

— Разберитесь, чьи это инструменты, и накажите своей властью. — И чуть мягче заметил: — Надо быть построже и невзыскательней, дорогой товарищ лейтенант.

Командир отряда поднялся наверх, я стал допытываться у лейтенанта, почему норматив дается с трудом.

— Люди потом обливаются, — лейтенант был явно растерян.

— А есть такие, кому тяжело вахту нести?

— Всякие есть, — грустно улыбнулся лейтенант.

Покачав головой, указал на разбросанный инструмент. Он виновато потупился, перебирая скользкие от масла болты и злополучный ключ, не зная, куда их девать. Машинисты сочувственно посматривали на лейтенанта, готовые разделить наказание за свою халатность.

Океан бушевал. Корабль то проваливался, словно в бездну, так, что дух захватывало, то поднимался на огромный гребень. В борт с силой бухали набегавшие волны, и над срезом кормы били фонтаны брызг. Ходить по кораблю было опасно. Зайдя в укрытие, адмирал снова отчитал боцмана за то, что тот слабо укрепил бочки, в которых хранились огурцы, селедка, капуста.

— Надеетесь на авось да небось. Закрепить и доложить, — приказал он. А потом, как бы объясняя мне, добавил: — Видно, неопытный боцман, не понимает, что, как [166] начнет бушевать стихия, тогда все, что не закреплено, будет за бортом. А может, и хуже того... Помнишь, как Гюго про пушку здорово написал! А такая бочка, что твоя пушка, начнет калечить и крушить все на своем пути.

Проходя мимо дежурной рубки, адмирал крикнул офицеру:

— Передайте по трансляции: ходить по верхней палубе запрещается.

Обойдя корабль, мы снова поднялись на мостик. Придерживаясь за ограждение, адмирал долго смотрел на бушующий океан, на ходивший вверх и вниз нос корабля, а затем, обращаясь ко мне, спросил:

— Наверное, думаешь: зачем командир отряда пошел по кораблю, по постам, да еще и тебя прихватил? — он пытливо посмотрел на меня.

В ответ пожал плечами и сказал, что бывают такие моменты в службе, когда нужно самому проверить, самому убедиться. Выслушав меня, адмирал удовлетворенно крякнул и отдал распоряжение, чтобы командиры всех кораблей отряда доложили о мерах предосторожности в штормовых условиях плавания. Вскоре такие доклады поступили. Они успокоили адмирала. Но на короткое время. Повернувшись к корме, осматривая с мостика надстройку и дымовую трубу — нет ли шлейфа, — он вдруг взял меня за руку, как бы говоря: «Смотри, что делается». В самом деле, два молодых матроса поднялись на надстройку. Из двери камбуза выглядывала голова в белом колпаке. Подняв тяжелые мешки и балансируя, матросы, еле держась на ногах, стали спускаться вниз.

Лицо адмирала сделалось мрачнее тучи. Он негодовал: кто догадался послать матросов на надстройку в такой шторм? Тут же выяснилось: это сделал дежурный по камбузу. Он по-своему рассуждал: шторм не шторм, а обед-то готовить все одно надо! К тому же предупреждения, команды с мостика он не слышал — кто-то выключил динамик громкоговорящей связи на камбузе.

Владимир Сергеевич высказал командиру корабля свое недовольство и приказал еще раз продублировать команду, а впоследствии сам выступил по трансляции и рассказал о важности неукоснительного выполнения распоряжений, поступающих с ходового мостика.

Между тем шторм свирепел. Бушующий океан бросал стальную махину корабля, словно скорлупу. Брызги носились над палубой. Шум волн заглушал все звуки. Огромной силы удары сотрясали корпус. [167]

Поступил доклад на мостик: кое-кто из моряков страдает морской болезнью. Адмирал покачал головой и обернулся ко мне:

— Как чувствуешь себя?

Ответил, что не очень хорошо, но терпимо.

— Да, морская болезнь не разбирает ни рангов, ни чинов. Знаешь, как Нельсон мучился? Я сам знал одного командира, которого в сильный шторм страшно мутило, но, что удивительно, он не подавал вида. Кремень человек... Вот и Подольский такой же, — тихо сказал он, указав на спину командира корабля, который был занят со штурманом.

Владимир Сергеевич молча воспринял мое сообщение, что вчера морякам была прочитана лекция о физиологии морской болезни и что врач разъяснил, как надо вести себя, чтобы побороть эту болезнь... Адмирал лишь удовлетворенно кивнул головой. Только к утру шторм утих. Форштевень упрямо разрезал волны.

Лаг отсчитывал милю за милей. Мы шли на юг.

Ужинали уже спокойно: не ловили ни вилок, ни ножей. На юте группами собрались матросы покурить, с удовольствием подставляя лицо под нежную теплынь южного солнца. По обоим бортам корабля на отвалы волн выскакивали стайки летающих рыбок. Но пока их еще мало и они не больше обычной кильки. В полете напоминают не птиц и не стрекоз, а, скорее, кузнечиков.

Океан жил своей жизнью.

Трудная профессия

В иллюминатор заглянуло яркое ослепительное солнце. Океан почти бесшумно, с тихим однообразием катил свои волны. Выйдешь на верхнюю палубу, и на тебя пышет жаром. Невольно переносишься в родные края: сейчас там прохладно...

Личному составу выдана облегченная форма одежды. Смотрю на моряков — выглядят они необычно — забавные пилотки с большими козырьками делают их похожими на героев фантастических романов.

Перед обедом обходил кубрики. Как далеко шагнули мы в благоустройстве и размещении матросов, старшин и офицеров! Почти в каждом кубрике — телевизор, бытовые уголки. [168]

В одном из кубриков обратил внимание на наглядную агитацию. Сделана она по-современному, с использованием новейших материалов, зато в другом стенды и витрины вызвали чувство досады: их материалы устарели.

В углу кубрика около иллюминатора увидел металлическую банку с зеленым ростком какого-то растения. Она была аккуратно подвешена на прозрачной капроновой леске. Мой вопрос: «Чья это затея?» — смутил моряков, они молчали, пытались угадать, хорошо это или плохо. Наконец, наклонив голову, поднялся высокий матрос, выпрямиться ему мешала верхняя койка.

— Это я взял с собой... Гладиолус тут, — проговорил он.

Похвалил матроса, ведь, собираясь в поход, он раздобыл где-то луковицу, чтобы вырастить ее на корабле как память о родной земле...

Последнее время меня все больше интересовали два молодых политработника, оба выпускники Киевского высшего военно-морского политического училища. Как они подготовлены к трудной воспитательной работе? Хотя слышал, что первые их шаги на поприще политработника были нелегки. И вот они у меня в каюте — лейтенанты Виктор Вежис и Николай Чирков.

— Если бы начинал снова учиться, то, наверное, больше внимания уделял бы педагогике и психологии, а также практической стороне дела, — говорит лейтенант Чирков, опустив голову. — Вот вы пожурили меня, что стенд плохой. Я согласен. Но как непросто сделать хороший! То нет людей со вкусом, мастеров, то найдешь такого умельца, а у него по своей специальности дел невпроворот. Или, скажем, так: придешь в кубрик к матросам, а как завязать разговор на интересующую их тему? Все вроде бы заняты делом. Кто читает, кто в шахматы играет... Постоишь, постоишь и уйдешь. Вроде и был у людей, а толку от этого мало...

Чирков умолк, и тут в разговор вмешался Вежис:

— А меня постоянно мучает мысль, что я не успеваю. Каждый раз ложусь спать с мыслью, что надо было сделать и то, и другое...

Долго мы беседовали втроем. Офицеры доверчиво и откровенно делились удачами и горестями. Слушал молодых политработников, видел себя лейтенантом, выпускником военно-морского политического училища. И мне, до того как пришел работать с людьми, все казалось легко и просто. Первые дни наивно полагал, что хорошая беседа или тематический вечер создадут нужный настрой и будет решена [169] проблема воспитания. А потом жизнь научила, что это совсем не так.

До сих пор помню случай, когда, будучи комсомольским секретарем, рассказывал молодежи о героической борьбе ленинградцев в годы Великой Отечественной войны. Рассказывал о голоде, о бомбежках, артобстрелах, которые сам пережил. Как мне казалось, рассказывал эмоционально и убедительно и думал, что беседа удалась. Но каково же было мое удивление, когда, придя в курилку, где собрались комсомольцы, никем не замеченный, услышал, как кто-то сказал:

— Ну и травить горазд наш лейтенант. Говорит — по нескольку дней во рту крошки хлеба не держали...

Тихонько вышел, обиженный и оскорбленный. Спустя много лет убедился, что одной-двумя беседами проблему воспитания не решишь, только путем кропотливой воспитательной работы с каждым можно повлиять на человека, воздействовать на него.

Как-то при встрече с курсантами Киевского высшего военно-морского политического училища мне задали вопрос: «Почему вы стали политработником, а не командиром?»

Вопрос был непростой. Действительно, почему сам избрал профессию политработника? Может, потому, что перед моими глазами прошла служба кристально чистых, благородных партийных работников, которые олицетворяли собой образ бойца-коммуниста. Может, потому, что профессия политработника более подходит мне по духу, по своему характеру. Сам видел, как политработники из людей разного склада, характера, воспитания, привычек создают коллектив, экипаж, способный решать любую боевую задачу. Мне лично нравилась эта работа тонкостью, неожиданностью. Именно неожиданностью, которая вдруг проявляется в человеке в тех качествах, которых ты добивался. Что может быть благороднее миссии воспитателя! Пройдут годы, ты встретишь матроса, старшину или офицера, с которым служил в одном экипаже, и встретишь как родного. Часто он уже достиг в жизни немалого и с благодарностью вспоминает годы трудной флотской службы, многие мили океанских походов, в которых формировались. характеры. А разве мало счастливых минут выпадает, когда получаешь весточки от своих воспитанников, когда видишь, что труды твои не пропали даром. Да, очень необходима и нужна профессия политработника. Партия придает большое значение деятельности армейских и флотских [170] политработников, уделяет пристальное внимание политической работе на кораблях и в частях.

Все это, конечно, известно лейтенантам. За годы учебы в училище они в полной мере осознали ответственность, которая возложена на них партией. Училище обогатило их знаниями, вооружило первоначальными навыками воспитателя, внушило им благородные стремления. Придя на корабли после четырех лет учебы, они показали отличную штурманскую подготовку и глубокие идейно-теоретические знания, верность делу, которому они посвятили себя. Что же касается опыта в организации политического и воинского воспитания, то это дело наживное. Были бы стремление, желание и любовь к флотской службе, к нелегкой почетной профессии военного моряка. Все остальное приложится.