На одной волне

Под водой дни, словно близнецы, похожи друг на друга.

Только суббота — день особый. Он испокон веков был и остается на флоте днем большой приборки.

Большая приборка в отличие от малой предусматривает мытье с мылом, содой всего, что покрашено.

Вот и сегодня день большой приборки. Моряка, который расписан у меня в каюте, отправил помогать ребятам в отсеке, а сам занялся наведением порядка. Хороший повод поразмяться, физически поработать!

Приборка началась с утра. По трансляции звучат песни. Музыка создает хорошее настроение. Каюта, в которой пролетело много дней и недель походной жизни, — небольшое, но очень удобное для работы и отдыха помещение. Здесь есть все необходимое: письменный стол, шкаф с зеркалом, книжная полка. Тут же две койки, как в двухместном купе, одна над другой. Верхняя моя, а нижняя старпома. Но старпом в каюте бывает редко, он предпочитает отдыхать в более укромном месте. Вот и получается, что почти монопольно владею этим помещением. А раз так, то убирать мусор, наводить порядок приходится самому.

На подводной лодке в период длительного плавания соблюдение чистоты, порядка и гигиены приобретает особое значение. Поэтому качеству приборок мы уделяли самое серьезное внимание. После субботнего аврала проводится тщательная проверка. В начале плавания это делал помощник командира — это ему предписывает устав. Однако дать объективную оценку каждому отсеку оказалось трудно, тогда-то и родилась идея создать комиссию от комсомольского бюро. [134]

И действительно, комсомольцы внесли живинку в дело организации приборок, а проверки дали отличные результаты.

Помощник ликовал: теперь ему не надо лазить под паелы с переноской. Комсомольцы проворно забирались в такие уголки, куда не заглядывал глаз офицера. Помощнику командира теперь не нужно было примирять спорящих командиров отсеков, которым все время казалось, что их отсек лучше.

Возглавляет комиссию Павел Киливник. Идея создать такую комиссию принадлежала именно ему, секретарю комсомольской организации нашей подводной лодки. Много полезного в период плавания было сделано нашей комсомолией.

Комсомольское бюро активно занималось организацией досуга, проявляя при этом незаурядную смекалку. Почти каждое воскресенье или праздничный день были насыщены интересными мероприятиями, которые увлекали не только матросов и старшин. С удовольствием в КВН или спортивных состязаниях принимали участие и офицеры, защищая честь своей боевой смены.

Это, безусловно, заслуга Павла Киливника. Он был энергичным, деловым человеком. К тому же обладал таким замечательным качеством, как умение точно улавливать настроение молодежи, как бы настраиваться на одну волну с экипажем. А это позволяло правильно и быстро откликаться на запросы комсомольцев, что вызывало у них глубокое уважение к своему вожаку. Киливник к любому поручению относился добросовестно.

Перед походом на комсомольском бюро мы обстоятельно обсудили задачи молодежной организации на походе. Старшие товарищи советовали сосредоточить внимание на борьбе за примерность комсомольцев в несении ходовой вахты. Второй, не менее важной, была задача организации досуга. Здесь нужно было проявить находчивость, изобретательность и творчество. Не так-то просто в подводном положении организовать досуг. Потребовалось собрать большой материал для затейничества — викторины, кроссворды, головоломки — все это добыл сам Киливник в базовой библиотеке.

Теперь пригодилось. Павел помогал то одному, то другому комсоргу боевой смены составить викторину или дать материал для диспута.

Наконец прозвучал сигнал окончания большой приборки. Вскоре собралось заседание, Все члены комсомольского [135] бюро пришли в кают-компанию. Каждому хотелось, чтобы его отсек был признан лучшим, и, конечно, дело не в призе, который вручается победителям, дело в престиже.

По моему совету помощник командира занимает нейтральную позицию — пусть сами комсомольцы определят, кто лучший. Для него главное — приборка сделана хорошо. А комиссия пусть решает. Наблюдаю за Павлом Киливником. Вижу, он волнуется. Ему очень хочется, чтобы первый отсек наконец завоевал звание лучшего. Первый отсек еще ни разу не выбился в число лучших. Мичман, старый служака, не раз упрекал Павла:

— Плохо, брат, за нас воюешь. Своих-то не умеешь показать как надо!

А когда создали комиссию, моряки напутствовали одессита Киливника:

— Давай, Одесса, проворь их как следует.

Они надеялись на то, что их отсек уж наверняка будет призером. Дескать, своя рубашка... Тем не менее для Киливника оказалась совесть выше, чем своя рубашка. Вот и сейчас он не спорил, не упрекал в предвзятости своих соперников, когда они высказывали свои замечания по первому отсеку. Опустив голову, слегка покраснев, он что-то писал карандашом у себя в блокноте. А когда поставлено было на голосование признать лучшим отсек электротехнический, он проголосовал «за». Этот факт еще раз подтвердил, что мы не ошиблись в выборе вожака комсомольской организации нашего атомохода.

Нежность

Наши календари, а их везде можно встретить: в каюте, на боевом посту, в рубке акустика... — показали первый день весны. Март — первый весенний месяц.

Март 1966 года! Месяц начала работы XXIII съезда партии. Мы не могли об этом забыть. Ведь все наши дела, все доброе, полезное, что делалось на подводной орбите, — все проходило под знаком подготовки к этому замечательному событию в жизни каждого советского человека. Душой и сердцем мы жили, слились со своим народом, наши сердца бились в одном ритме с сердцем Родины. А там, далеко, весь народ готовится к этому историческому партийному съезду. Здесь, в тесных отсеках нашего атомохода, кроме календарей, ничто не подтверждало, что пришла весна. Тем не менее с удивлением отмечал про себя, [136] что глубоко под воду проникают весенние флюиды, будоража душу. В суровом однообразии подводной жизни не видно никаких перемен, и все же весна пришла!

В одном из отсеков Володя Гапченко, молодой морячок (он рисует и любит живопись), листает репродукции Левитана. Он остановился и пристально рассматривает картину «Март». Невольно любуюсь синью неба, солнечными бликами на подтаявшем снегу на крыше. Удивительно тонко уловил глаз художника ту неповторимую гамму красок, которая рождается с приходом весны, когда еще зима и в то же время она уступает свои права весне, теплу, солнцу.

— Хорошо! Нравится? — спрашиваю.

— Это же Левитан! — соглашается со мной моряк.

К стихам и живописи, к прекрасному в длительном походе особенно тянется душа подводника.

Весна! Прекрасное время года! Пробуждается природа, зарождается жизнь. Наверное, поэтому именно весной мы отмечаем женский день, чествуем женщину. И здесь, в подводном, мужском мире, где никогда не бывала женщина, она незримо присутствует. Мои товарищи по службе, занимаясь чисто мужским делом, не забывали своих близких: мать, жену, невесту, сестру, подругу.

Разговор о женщинах услышал в жилом отсеке. Здесь, в окружении подводников, сидел инспектор политуправления флота Виктор Николаевич Харитонов. Он раскраснелся и, расстегнув синюю спецовку, улыбался, давая оппоненту высказаться. Судя по всему, в отсеке собралась почти вся смена. Даже степенные мичманы Половников и Гусаков, которые обычно проводят свой досуг либо в кают-компании, либо с подчиненными в разных отсеках, теперь сидели здесь и, видно, тоже свое слово сказали. Теперь только репликами или отдельными замечаниями включались в беседу. Наиболее активен один из мичманов, старшина команды. Он самый опытный в жизненных вопросах — ему почти сорок, и его доводы воспринимаются как закон.

Присаживаюсь у краешка стола. По опыту работы с людьми мне было известно, что подобная обстановка, когда разговор возникает стихийно, создает самые благоприятные условия для того, чтобы донести до людей нужные мысли, убедить их и, что, пожалуй, самое главное, здесь же убедиться, кто их воспринял, кто поддерживает твою точку зрения, а кому еще придется не раз об этом говорить. [137]

Да, здесь шел разговор о женщинах, о верности, о любви.

— Не спорю, не спорю, — обращаясь к Харитонову, говорит с лукавой улыбкой мичман. — Женщины — и впрямь благородные натуры. Но согласитесь, что среди них есть такие штучки, ой-ой!..

Все засмеялись; улыбнулся и Харитонов, ожидая какую-нибудь историю, на какие был большим докой старый служака — мичман.

— Иногда они из-за пустяков могут создать такую напряженность в семье, что хуже не придумаешь. Вот судите сами. Поехали мы однажды всей семьей в Сочи. Дочка тогда еще маленькая была, оставить ее не с кем, вот и не брали мы путевку, поехали, как говорят, «дикарями». Приехали. Сезон в разгаре. На пляже яблоку негде упасть. Жена говорит: «Иди-ка, отец, пораньше да займи местечко, а мы с дочуркой попозже придем».

Так я и ходил каждый день. А мне, честно говоря, и нравилось пораньше приходить на пляж: еще не жарко, море чистое, каждый камушек виден...

— Ближе к делу, товарищ мичман, — нетерпеливо перебивает электрик. — Скоро приборку объявят, а мы вашего романа не узнаем.

— Узнаешь, успеешь, — говорит мичман, поглядывая на часы. — Здесь не роман, а жизненная ситуация. Так я и ходил. Жена довольна. Я доволен. Мир и спокойствие в семье. Красота! Но однажды прихожу на пляж. Наше излюбленное место свободно, а рядом, вижу, полотенце, беленькие босоножки, очки — все под зонтиком. Я как-то и значения соседству не придал. Женщина рядом. Ну и пусть! Посмотрел на верх лестницы, не идут ли мои. И к своему месту: полежу, думаю, позагораю... Подхожу к накидке и вижу: рядом дама сидит. Блондиночка, стройная, в общем, ничего, симпатичный товарищ, только вся багряная — обгорела, недавно, видать, приехала да не убереглась от щедрого солнца. Я на нее смотрю незаметненько из-под черных очков. Моя соседка боком сидит, на меня не смотрит. А мне и не надо. «Мажься себе на здоровье своим маслом, — думаю я не без раздражения, — подумаешь, цаца какая, даже не смотрит!»

Натерла она руки, ноги, стала плечи натирать. И все это делает не спеша, осторожно. Мне подумалось: больно, наверное, кожу-то как здорово спалила. Я отвернулся от нее, опять взглянул, не идут ли мои. Вдруг слышу: «Молодой [138] человек, товарищ, — тоненьким голосочком обращается она ко мне, — помогите мне, пожалюста».

По разговору я понял: из Прибалтики, наверное. Она протянула мне пузырек с кремом. «Ага, значит, заметила, понадобился, — не без удовольствия отметил я про себя. — Отчего же не помочь, если надо». Взял на ладонь налил эту душистую жидкость и по ее спинке осторожно стал растирать. Понимаю, что крепко нельзя, больно будет. Она гнется, хохочет, лепечет: «Ой, полегче, ой, не ната так сильна! Все, спасипа! Спасипа!» Я ей говорю: «Надо хорошо растереть, раз просили, так уже сделаю все хорошо, по-флотски». — «Я так и думала, что вы моряк». Не успел я ее спросить, как она догадалась. Почувствовал, что кто-то сзади стоит. Большая тень и маленькая обозначились рядом с нами...

Сердито брошена сумка, в ней жалобно звякнула бутылка с кефиром. Жена резким движением стала раздевать дочку и, видно, сделала ей больно, та заревела. Получив щелчок, заревела еще громче. На нас стали обращать внимание люди. Я встал и пошел в море. Стыдно было за жену. Оглянувшись назад, я увидел, что моя соседка собирается уходить. Но перед этим я заметил, что ее плечи тряслись от хохота. Мне, как вы догадались, было не до смеха. Купаюсь в холодной утренней воде и с грустью думаю: «Вот так из-за пустяка теперь целую неделю мира и спокойствия в семье не будет». И ведь не было! — закончил мичман.

— Хороший пустячок, — с иронией заметил Харитонов. Вторю ему:

— А как, Иван Максимович, вы бы отреагировали, если бы вашей жене так спинку растирал какой-нибудь стройный юноша?

Моряки засмеялись, не ожидая ответа мичмана. Всем было ясно, что он ответит.

Сигнал «Начать малую приборку» прервал наш мужской разговор.

— Видишь, как их эта тема интересует, — говорил мне Виктор Николаевич, возвращаясь в кают-компанию. — У каждого либо невеста, либо жена... Помнишь, как у Твардовского:

Кто-то перебил его: [139]

— Ого, стихами заговорил, дружище!

Он улыбнулся и ответил:

— Надо нам и эту тему правильно ставить и не уходить от нее, ведь это, как ты сам убедился сейчас, сама жизнь. Отмечали мы День Советской Армии, праздник Нептуна — это хорошо. Давай отметим День 8 Марта. И сделать надо как-то необычно, по-особенному отметить.

Потом, после обеда, Харитонов опять вернулся к той же теме:

— Мне-то кажется, что нам при случае надо вообще порассуждать с личным составом о тех пустяках, как говорил мичман. Нам необходимо выбить почву из-под ног скептиков, маловеров, пессимистов разных. Пошленькие анекдоты, «жизненные ситуации» — все это дребедень. Но она вредная, далеко не безобидная болтовня, как ее представляют некоторые... Вот и сегодня там, в отсеке, разговор-то начался с анекдота, шутки. А потом случаи из жизни. Мичман еще ничего, безобидную историю рассказал. — Харитонов невольно улыбнулся. — Так вот, я не закончил. Там, в отсеке, я застал начало дискуссии. Тот высокий блондин, он, по-моему, электрик, ребята его Вадиком зовут. Так вот, он и затеял дискуссию, рассказав какую-то глупейшую историю, как его, «бедненького», обманула.

Потом, помолчав, Харитонов задумчиво продолжил:

— Вообще-то много интересных мыслей было высказано. Честно говоря, я с удовольствием слушал. Их рассуждения поражают зрелостью. Насколько вырос общий уровень культуры наших людей! И все-таки нельзя нам в море уходить от этого острого вопроса. Жизнь заставляет. — Помолчав, улыбнулся и не без лукавинки продекламировал:

Здорово сказано! Люблю Твардовского, особенно его Теркина!

Оставшись один, набросал план встречи Дня 8 Марта. И задумался. Мне вспомнились родной заполярный городок, уютная квартира, жена, сыновья... Как-то школьные дела у старшего? Хоть учится он хорошо, все же переезды с места на место (удел всех военных) сказывались, особенно в начале учебного года. Младшему легче, его [140] радовали переезды. Мать с улыбкой отмечала: «Алешка тоже, наверное, моряком станет — уж очень любит путешествовать».

С теплотой и нежностью вспомнил жену, вспомнил и ее подруг. Сколько в них самоотверженности, бескорыстия, умения подчинить свои интересы главному делу мужа — воинской службе! Переезды, лишения. За водой, за дровами приходилось иной раз пробираться через снежные сугробы. И все больше самой! Ведь мы, мужья-офицеры, дома, как в гостях. Забота о воспитании и здоровье детей, вечно незавершенный труд у домашнего очага... Они ждут, они верны, они служат вместе с нами.

Конкурс на лучшее собственное стихотворение, рассказ, очерк, посвященные женщине, как мы и ожидали, принес много интересного. Понравились подводникам стихи мичмана Владимира Коваля. Много лирических стихов посвятил своей невесте москвич Борис Белов. Но приз был присужден все же Олегу Андронову. Его стихотворение признали самым лучшим. Всем понравилась концовка:

В День 8 Марта был выпущен специальный номер радиогазеты. Проведены были беседы. Но гвоздем дня была литературно-музыкальная композиция. Редактор радиогазеты лейтенант Ратмир Марочкин приложил немало старания, чтобы композиция пробудила добрые чувства у каждого члена экипажа.

Атомный вес

Плавание подходило к концу. В отсеках стало оживленнее, близость возвращения домой чувствовалась и в разговорах о домашних делах, которые в начале похода вроде бы были забыты, и в том, что моряки более тщательно стали бриться, внимательно рассматривая себя в зеркало. Матросы и старшины с особым усердием наводили блеск в отсеках. Офицеры хлопотали над отчетами. [141]

«Летопись похода, или 25000 миль под водой» — так было решено назвать рукописный журнал, в который мы хотели включить стихи, очерки, рисунки — все лучшие произведения, созданные нашими начинающими поэтами, художниками, журналистами.

— Это тоже своеобразный отчет о работе, — сказал Виктор Николаевич Харитонов.

Ему понравились наши конкурсы на лучшее стихотворение, очерк, рисунок, и сам он в них охотно участвовал, выступая в роли судьи. Журнал — дело нужное, только вот времени маловато осталось. Успеть бы.

— Не забудь привлечь к этой работе Володю Гапченко, этого паренька из реакторного отсека, — напомнил мне Харитонов.

Мне ли забыть Владимира Гапченко! Выпускаемая с его помощью сатирическая газета «Кальмар» была отмечена специальным призом.

Харитонов перебирает свои записи, задумчиво мурлычет какой-то мотив и все время поглядывает на картину, которая вмонтирована в переборку, создавая впечатление, что дальше не отсек подводной лодки, а окно в подмосковный парк: березы, ромашки, палевые, тронутые летним солнцем облака и синь голубого неба. Харитонову, очевидно, нравится она: я не раз замечал, что и в кают-компании он садится так, чтобы картина была ему видна. А скорее всего, его тоже потянуло к солнцу, к свету, к земле...

В кают-компании по-домашнему уютно. Мягкий спокойный свет, блестящая полировка дерева, зеленый бархат диванов, кресел. Здесь и не скажешь, что находишься на подводной лодке. Только несколько странной конструкции медицинская лампа нависла над столом. Это помещение при необходимости утратит свой мирный уютный вид и станет тревожным и строгим, превратившись в операционную.

Харитонов отвлекся от своего занятия и опять начал разговор об итогах плавания. Поинтересовался, как дела с «Летописью». Показываю ему первые страницы. Он удовлетворенно хмыкнул и заметил:

— У вас на лодке сплошь самородки — поэты, художники, рационализаторы... Кого только нет! Это Гапченко рисовал? — указал он на одну из страниц.

— Есть и другие, не хуже. — Похвастался, а сам подумал: «Наверное, отсечные заботы не дают Гапченко заняться любимым делом — рисованием. Работа в отсеке [142] всегда найдется. В реакторном — тем более. Надо будет поинтересоваться, почему он не занимается журналом, в чем там дело...»

Но, словно угадав мои мысли, Гапченко сам вошел в кают-компанию и, смущенно улыбаясь, доложил, что прибыл работать над журналом. Пухлые губы, стеснительная улыбка, щеки с ямочками делали его лицо похожим на девичье. Говорил он негромко, на вопросы отвечал односложно. Глядя на него, невольно хотелось сказать: «Побойчее бы тебе надо быть, парень!»

Он тут же принялся за работу. Мы с интересом следили, как бегло скользил карандаш, рождая образ Нептуна. Грузный, величественный старик с короной и в мантии строго, неприветливо смотрел на своих подданных: русалок, дельфинов, крабов... Но вот резинка прошлась по его лицу (что-то не понравилось художнику). Снова карандаш... Два небольших штриха у глаз — и пропала строгость, появились лукавинка, добродушие.

Наблюдая за руками Володи Гапченко, в то же время ловил себя на мысли о том, как сложно сочетаются в человеке разные грани характера, наклонностей... Здесь вот, в кают-компании, он — художник, а в реакторном отсеке — старший матрос Владимир Гапченко, особый специалист. Там он — опытный техник. Зная сложные процессы деления горючего в ядерном реакторе, он внимательно следит за параметрами приборов и многочисленных механизмов, которые обеспечивают нормальную работу реактора.

Эта небольшая рука, изящно скользящая по бумаге, когда надо, уверенно держит увесистый гаечный ключ или ловко орудует отверткой. Она также умеет сноровисто исправить прибор, расположенный в труднодоступном месте, подобравшись к нему быстро и уверенно, нарезать резьбу, притереть клапан... Не перечислишь всего, что он знает и умеет!

Гапченко приметил задолго до похода, и совсем не потому, что он хорошо рисует (талант художника проявился уже в походе). Мне довелось однажды видеть, как он сдавал экзамен на классность.

* * *

Подводники знают, сколь взыскательны, а вернее беспощадно въедливы, бывают члены комиссии, когда принимают экзамены на классность у матросов и старшин этой специальности. Оно и понятно: слишком велика ответственность, [143] очень сложное заведование! Но этот экзамен Гапченко выдержал блестяще. Меня поразила его эрудиция, быстрота, с какой схватывает суть вопроса этот тихий, скромный паренек. Уверенность и немногословие его ответов придавали им весомость и убедительность. Члены комиссии не скупились на вопросы: «А если выйдет из строя и этот насос?», «А если пропало питание?», «А если... Что произойдет?..»

Вопросы, вопросы... Как из рога изобилия! И на все — лаконичные ответы. Меня захватывало чувство восхищения нашей замечательной молодежью, нынешним поколением моряков.

— Знающий парень, — подвел тогда итог председатель комиссии, едва за Гапченко закрылась дверь. Все единодушно согласились: достоин классной квалификации.

Вот Гапченко взял тушь. Рельефнее проступили образы. Чуть тронул цветным карандашом — и ожила, заиграла страница! Однако почему же он не сразу включился в работу? Обычно при длительном плавании подводники не упускают возможности заняться любимым делом. Спросил об этом Гапченко. Он ответил не сразу.

— Может, что в отсеке случилось?

— Ничего не случилось. Я старшему матросу Лакееву помогал, — негромко сказал он и пояснил: — Надо было планово-предупредительный ремонт компрессора сделать, а одному Лакееву трудно. — Он поднял на меня виноватые и чуточку повеселевшие глаза. — Успеем мы сделать летопись — вот еще одна страница готова...

Гапченко склонился над альбомом, мне надо написать текст, которым должна открываться летопись, и в кают-компании воцарилась деловая тишина.

Молчание нарушил Лакеев — другой представитель реакторного отсека:

— Прошу разрешения войти! Хочу посмотреть, как Володя рисует.

— Да, садитесь, — предлагаю ему.

Он присел на диван. Не богатырь внешне, Лакеев обладал завидной выносливостью и большой силой воли. На бледном лице спокойно светились большие умные глаза. Этот побойчее Гапченко и, как говорится, хорошо знает, чего хочет. Он быстрее других достиг вершин мастерства подводника. Еще задолго до похода во время строевого смотра, любуясь шеренгой подтянутых моряков, удивился, когда увидел на груди Лакеева почти все знаки воинской [144] доблести: отличника Военно-Морского Флота, классного специалиста и спортсмена-разрядника. А ведь он тогда только начинал служить на корабле.

Глядя теперь на Лакеева, вспомнил такой случай. Вся команда во главе со старшиной хлопотала в отсеке у одного из механизмов. Лакеев почему-то работал одной рукой, а другую отводил в сторону, словно берег. Мой вопрос его несколько смутил.

— Да вот... Фурункулы... То один, то другой. Атаковали. Но я не сдаюсь, — пошутил он.

Старшина ворчливо заметил:

— Я уже говорил ему, чтобы нашел занятие полегче. Раз уж имеешь освобождение от врача — иди отдохни, полежи, как некоторые... — в голосе появились язвительные нотки.

Он кого-то передразнил. Все засмеялись — речь, видимо, шла о моряке из другого отсека, в их команде таких нет и не было.

Лакеев, польщенный незаметной похвалой старшины, чуть болезненно морщась, пошевелил рукой.

— У меня уже порядок, все проходит. Отступают враги...

«Отступают, да не очень, — подумалось мне тогда. В то же время отметил про себя: — Такой парень не раскиснет». Именно такие люди служат на наших кораблях, такие трудятся у самых сложных механизмов.

Вот какие у нас ребята! Это они управляют работой сложных механизмов реакторного отсека, приводят в движение нашу подводную лодку, обеспечивая нормальную работу реактора. Их труд в этом походе был по достоинству отмечен правительственными наградами: орден Красной Звезды украсил грудь матроса Анатолия Лакеева, орден «Знак Почета» заслужил старший матрос Владимир Гапченко.

Что же касается летописи, то и ее мы завершили. Последние штрихи на заключительной странице журнала делались в тот момент, когда в назначенной точке у родных берегов подводные атомоходы нашего отряда после длительного пребывания под водой всплыли на поверхность и кончилась наша кругосветка. Журнал сейчас хранится в ордена Красной Звезды Центральном военно-морском музее как память о мужестве, как свидетельство многогранного таланта, душевного богатства и большого атомного веса, которым обладают советские военные моряки. [145]