Испытанное средство
Сигнал учебно-аварийной тревоги прозвучал неожиданно. Соскочив с койки, взглянул на часы и понял: сейчас вахта командира, и он решил воплотить в жизнь «испытанное средство», о котором мы условились заранее. Звонки гремят: длинный, короткие. «Аварийная тревога, пробоина в первом отсеке!» — дублирует сигнал голос вахтенного офицера. Но звучит этот голос лениво, буднично, будто со сна...
«Как одной интонацией голоса можно испортить дело: снять нужный настрой, — подумалось с досадой. — Надо на разборе как следует вразумить дежурного».
В «аварийном» отсеке оживленно и людно. Впереди увидел Геннадия Михайловича Мироненко. Он внимательно следил за всем, что здесь происходит, и, хмурясь, делал пометки в записной книжке.
Наблюдая за действиями личного состава, посматривал на Мироненко. Секретарь нашей партийной организации [112] обладал привлекательной внешностью. Хорошо сложен, высокого роста, крупная голова, широкие плечи, большие сильные руки — все это сразу создавало впечатление, что перед вами спортсмен. Он действительно был отличным баскетболистом и в соревнованиях не раз выручал команду нашей лодки, спасая, казалось бы, от неминуемого поражения. Здороваясь с ним, вы не чувствовали большую силу его руки, но этой рукой он мог без особого труда отдать гайку на прикипевшем фланце, которую никак не могли стронуть с места его подчиненные. Светло-серые глаза, родинка на переносице придавали его лицу какую-то кротость и обаяние. Его отличало умение полностью отдаться интересам дела, коллектива, службы. Весь экипаж атомохода, его успехи и неудачи — все это было неотделимо от его жизни.
Геннадий Михайлович Мироненко избран секретарем первичной партийной организации нашего подводного атомохода — это его общественная работа. А в первый отсек он сегодня пришел потому, что должность командира дивизиона живучести обязывает его заниматься подготовкой экипажа к борьбе с водой, паром, пожарами, которые весьма опасны для любого корабля, а для атомной подводной лодки особенно. В его ведении все: водоотливные насосы, помпы, общекорабельные системы погружения, всплытия, огромное хозяйство, обеспечивающее нормальную жизнедеятельность экипажа, кондиционеры, дающие приятную прохладу, система питьевой воды, душевые. Всего и не перечислишь!
Выбрав удобный момент, когда новая вводная увлекла большую часть личного состава в трюм, пробрался к торпедным аппаратам. На мой вопрос, как он оценивает действия подводников, Мироненко ответил:
— А вы сами внимательно присмотритесь, что у них за «фасадом»...
Вначале мне казалось, что моряки действуют хорошо, даже здорово! Громко, с этакой молодецкой лихостью отдаст распоряжения старшина отсека, так и хочется, воздав ему должное, похвалить мичмана. Моряки четко и сноровисто орудуют аварийным инструментом. Только громко, очень громко докладывают: «Есть включить помпу! Дается воздух в отсек!.. Есть, обесточить...» У меня мелькнула мысль: «Зачем так сильно кричат? Да не кричат, а прямо орут! Да и мичман, этот подводный ас, в чем-то фальшивит». [113]
Отдавая команды негромким тенорком, он бросает настороженные взгляды то на Мироненко, то на меня, явно ожидая одобрения. Мне неловко, отвожу глаза.
«Почему же «пробоину» заделываете там, где удобней, где легче подобраться к ней? А если она, эта пробоина, появилась бы, скажем, вот там, где массивный маховик шпилевого устройства? Как туда подберетесь?» — хотелось спросить мичмана. И чем больше наблюдал за происходящим в отсеке, тем очевиднее была наигранность всего учения.
Испытывая чувство неловкости, как человек, понимающий, что ему пускают пыль в глаза, морочат голову, я взглянул на Геннадия Михайловича и представил себе, насколько больно ранит его душу эта разыгранная комедия.
Ему было особенно неприятно еще и потому, что накануне на партийном собрании шла речь об элементах самоуспокоенности, благодушия, которые стали у нас проявляться. Тогда Мироненко высказал мысль, что не следует уж слишком драматизировать, ведь нет грубых ошибок. И вот он сам убедился, что даже в таком важном деле, как борьба за живучесть, и то просматриваются симптомы очень опасной болезни, имя которой — благодушие.
В истории флотов немало примеров, когда моряки дорогой ценой, жестоко расплачивались за свою беспечность в океане. В длительном плавании наступает такой период, когда люди вживаются, входят в нужный ритм. Механизмы и приборы работают стабильно, вахты отлажены. И, кажется, лучшего желать не надо. И кое-кто перестает обращать внимание на «мелкие» огрехи. Грубых ошибок нет, а мелкие не в счет, хотя их набирается немало. Вот почему в графике соревнования только одни красные оценки — высокие проходные баллы. Буквально на днях обходил ночью боевые посты. В одном из отсеков нес вахту молодой матрос, один из комсомольских активистов. Докладывая о режиме работы своего заведования, о показаниях приборов, он никак не мог справиться с собой: в глазах светились плутоватые огоньки, он силился согнать с губ улыбку.
— Что, веселая вахта? Или вспомнили анекдот смешной? — спрашиваю его.
Моряк покраснел.
— Да вспомнил историю одну... — замялся он, а сам все старается рукой незаметно за щит что-то засунуть.
Оказалось, книгу. С обложки глядела невинно-добродушная физиономия бравого Швейка. Серьезно пожурив [114] матроса, с горечью подумал: «Вот уже комсомольские активисты допускают серьезные проступки, а ведь за чтение книги на вахте много очков будет сброшено их боевой смене в графике соревнования».
Сегодняшняя тренировка, на которой мы с Мироненко присутствовали утром, со всей очевидностью подтверждала, что опасения коммунистов имеют под собой реальную почву, и те меры, которые командир принимал, были Совершенно необходимы.
Записывая в дневник все это, заметил: «Вот так, дорогой товарищ секретарь... Драматизировать не нужно, но психологические встряски людям весьма и весьма нужны».
Собрался было лечь спать, как дверь отворилась и в каюте появился наш командир.
— Не спится, все заметки да планы сочиняем? — сказал он, усаживаясь на диван.
Тут ему и поведал о сегодняшней тренировке и о том, что видел в первом отсеке. Рассказал ему и о Швейке.
— Мне, знаешь ли, очень понравилось последнее партийное собрание. Хорошо Мироненко выступил. Ответственность каждого... Равнодушие страшнее врага... Правильные слова, — задумчиво сказал командир. — Только вот напрасно он в конце выступления пытался снять остроту. Драматизировать, конечно, не следует, — он словно продолжал разговор, начатый на собрании, — но только требовательность, только острота... Учения, тренировки — испытанные средства борьбы с благодушием. — На словах «испытанные средства» он сделал ударение.
— Мне кажется, Мироненко сегодня и сам убедился в этом: жизнь внесла поправку, — заметил я.
— Я не сомневаюсь, Мироненко отличный офицер, думающий, да и секретарь парторганизации довольно толковый. После собрания наши коммунисты сумеют задать нужный настрой. У нас парторганизация сильная.
— И довольно многочисленная. Вот еще двоих будем скоро принимать: турбиниста Смагина да трюмного Прокоповича — подали заявления.
— Это хорошо, — поддержал командир, — но все же многое зависит от руководителя, бюро, секретаря... — Потом, улыбнувшись, Лев Николаевич продолжал: — Недавно мы с Мироненко обсуждали вопрос, как в соревновании избежать субъективизма. Так он мне незаметно шпильку [115] подпустил. Говорит: «Давненько командир наш перед личным составом не выступал». На Ленина сослался, дескать, личные выступления в политике много значат...
Его слова даже рассмешили меня. «В самую точку попал Мироненко, молодец!» (Командир наш действительно не очень-то многоречивый.)
— Вот завершим очередной этап плавания, устраним недостатки, тогда обязательно скажем людям доброе слово, — заключил Лев Николаевич поднимаясь.
Оставшись один, с благодарностью подумал о командире, его умении видеть главное, найти верный путь к решению больших и малых проблем. Как просто он нашел средство в таком, казалось бы, непростом вопросе, как необходимость снять опасный настрой благодушия и беспечности. Система тренировок, учений, жесткая требовательность — вот они, «испытанные средства» командира.
Наши коммунисты — замечательные люди. Средний возраст нашей парторганизации всего-то тридцать лет! Участников Великой Отечественной войны — единицы. Но сколько в этих людях доброй, истинно партийной закваски, высокой нравственности, самоотверженности!
Перебирая фамилии коммунистов, с удовлетворением отмечал массу положительных качеств даже у тех, кто попадал под огонь критики за те или иные промахи по службе. Как-то с Мироненко мы говорили на эту тему, и он высказал интересную мысль: «Наш поход как трудный экзамен, как испытание, — сказал он. — Люди преобразились: хорошие стали лучше, середнячки подтянулись, а плохие... — он помолчал, — а плохих среди нас не оказалось! С любым можно идти в разведку, как говорили в войну, оценивая бойцов». Да, умеет Геннадий Михайлович точно сформулировать главное. Он и руководитель, и инженер отличный. Мне памятны те дни, когда создавался экипаж нашего атомохода. В его составе были в основном лейтенанты — выпускники инженерных училищ. Молодые эрудиты с вдохновением рассуждали об атомной энергетике, радиоэлектронике. Ершистые, категоричные, презирающие слабости человеческие, они до самозабвения работали с утра до позднего вечера. Некоторые из них, не считаясь со временем, приобретали навыки в управлении сложными процессами, происходящими в ядерном реакторе. Мироненко уже тогда был заметен спокойной рассудительностью, зрелостью суждений. Он был как-то взрослее других лейтенантов, хотя они были его ровесниками и тоже коммунистами. [116]
Мне думается, определяющим в его становлении была общественная работа, которую он вел еще в училище. От комсорга роты, затем курса до секретаря партийной организации на старшем курсе. Немалую роль сыграла семья. Он с большой теплотой рассказывал о родном городе Ростове, об отце, Михаиле Митрофановиче, который, как написала газета «Вечерний Ростов», за свою трудовую жизнь четыре раза вокруг земного шара «объехал» на троллейбусе.
Мать, Устинья Федоровна, работала долгое время санитаркой, а сейчас на пенсии. Она очень гордилась Геннадием, способным учеником, — с серебряной медалью сын окончил десятилетку, а теперь инженер, моряк, подводник! Родители привили будущему офицеру замечательные качества советского человека: трудолюбие, внимательность к людям, коллективизм и преданность делу, которому служишь. Он с удовольствием выполнял общественную работу и порой сам высказывал мысль: а не пойти ли в военно-политическую академию и не стать ли политработником?
— Я люблю людей, мне нравится быть в коллективе и не переношу одиночества. Когда я один, меня гложет тоска. Без людей, товарищей по службе, меня просто нет, — говорил он в порыве откровенности.
Он был воинственно непримирим ко всем проявлениям равнодушия и неуважительного отношения к тому, что создано экипажем, всему, что может повредить доброму имени коллектива атомохода. Однажды совершенно случайно сам стал невольным свидетелем разговора Мироненко со своим близким другом. Они не видели меня, сидящего в старшинской каюте, и громко говорили, настолько громко, что невольно все слышал. На брошенную приятелем реплику: «А мне-то что? Пусть они думают... Нам сказали — мы пошли...» — «Как это, они?» — с ноткой гнева в голосе спросил Мироненко.
Собеседник не ожидал такого поворота разговора. Он что-то негромко сказал, видимо, пытался перевести все в шутку, но Мироненко ее не принял: «Нет, голубчик, не юли! Я тебя совершенно правильно понял. Не может быть среди нас таких, чья хата с краю. Такое дело вершится, а ты...» — с упреком закончил он. А мне тогда подумалось: не кончится у них этим разговор, своему другу он так просто такое не простит.
Умел Мироненко точно выразить свою мысль, интересно провести политическое занятие с личным составом. [117]
И все же его авторитет на корабле, мне кажется, определялся именно искренней преданностью интересам дела, нравственной чистотой — качествами, которые люди всегда тонко чувствуют и высоко ценят. Ему все, что делается на подводной лодке, было дорого еще и потому, что во все это были вложены не только труд, но и кусочек сердца, частица самого себя.
Второе дыхание
Макроцистис. Макроцистис... Это слово вползло в отсеки и стало произноситься везде: на инструктажах вахты, за обедом, во время демонстрации кинофильма. Даже одна из сатирических газет была названа «Макроцистис». Означает это слово — водоросль-великан. Говорят, ее длина достигает более пятидесяти метров, таких растений на суше, пожалуй, не отыщешь.
Растет макроцистис плотной массой. Эти могучие исполины противостоят сильным штормам и даже ураганам. У побережья некоторых континентов они, словно подводные волноломы, предохраняют берега.
Кто-то, начитавшись легенд про макроцистис, пустая по кораблю слух: мол, в таких водорослях может запутаться и подводная лодка. Некоторых молодых моряков это не на шутку взволновало. Пришел ко мне матрос Валерий Ломакин и с тревогой спрашивает:
— Говорят, макроцистисы, отрываясь от земли, огромным комком плывут в океан. Правда это?
Чтобы успокоить матросов, мы рассказали экипажу об этих водорослях. Страсти улеглись, но слово «макроцистис» стало означать что угодно: и заведомую нелепость, и разыгравшуюся фантазию.
Снова будни, вахты, занятия, учеба...
Приняли в комсомол молодого матроса Валерия Ломакина. Теперь весь экипаж комсомольский...
Во время обеда из разговора за столом узнал, что поссорились электрик и турбинист. Как петухи стали ершиться... В чем же дело? Оказывается, электрик делал предобеденную приборку, склонился над мусором, работая щеточкой, а в это время турбинист — человек нетерпеливый и экспансивный — решил через него перешагнуть, да не рассчитал, поскользнулся и... уселся чуть ли не на шею ему. Электрику, понятно, это не понравилось. Он вспылил. Вовремя остановились оба. [118]
Да, люди устали. Как-то о своем товарище в порыве откровенности один из старшин рассказывал мне:
— Вы представляете, раньше я не замечал, как он ест, а теперь вижу его неопрятность, уши у него двигаются, так никакого терпения нет, ухожу из-за стола... Да и есть неохота.
Мне подумалось: вот они, вопросы совместимости, как в космосе. Мысленно продолжил спор со своими береговыми оппонентами, которые отрицали закономерность подобных психологических срывов во время длительного плавания, объясняя распущенностью, невоспитанностью одних и невыдержанностью других. И тех и других, дескать, надо наказывать.
Рано утром подвсплываем под перископ. Сильный шторм «ревущих сороковых» южного полушария создал большие трудности. Нелегко было удерживать лодку на глубине. Боцман вспотел, работая на горизонтальных рулях. Шторм проверил нашу морскую выучку.
Кстати, вновь о благодушии: наши интенданты забыли, что в провизионной кладовой есть специальные крепления для стеклотары. Успокоенные тем, что длительное время нет качки, они оставили незакрепленными часть бутылей с соком, банок с вареньем. Каково же было их состояние, когда они увидели в провизионке на палубе своеобразный коктейль из этого добра! Вполне справедливо: командир их серьезно пробрал за эту беспечность.
Сегодня при обходе корабля бросилось в глаза, что нет привычной опрятности и чистоты в некоторых помещениях. Вечером на кинофильм пришло сравнительно немного людей. Посмотрел, чем же занимались те, кто не хотел смотреть картину. Один читает, сосредоточенно шевелит губами. Двое лениво играют в домино. Молодой торпедист, блаженно хмурясь, подставляет голый торс под прохладную струю вентилятора.
На мой вопрос, почему не пошли в кино, моряки ответили:
— Неинтересный фильм...
В голосе горечь, раздражение. Подумав, предложил:
— Давайте сделаем киносеанс по заявкам.
Они согласились.
Да, люди устали. Надо дать им больше инициативы, вовлекать в дело, не позволять киснуть, уходить в себя.
Решили собрать командиров боевых частей, побеседовать с членами партийного бюро, комсомольским активом. Стали ежедневно проигрывать учения по живучести, при [119] этом усложняли вводные. Повысилась и требовательность. В графике соревнования появились минусы. Чаще стали проверять несение вахты, провели смотр-конкурс на лучший отсек. Радиоинформация по его итогам была весьма острой, многим досталось за неумение поддерживать чистоту и порядок.
Все это встряхнуло команду. Пришло как бы второе дыхание, оно нам было жизненно необходимо: приближались к самой удаленной точке и сложному участку маршрута.
Твист под водой
Давай-ка, Павел, подумаем, как нам оживить досуг. Личный состав стал уставать. Хоть и говорят, что вроде бы привыкли, но нельзя давать киснуть. Вон уже и фильмы не радуют, хотя к концу плавания приберегли наиболее интересные.
Павел Киливник, сменившись с вахты, заглянул «на огонек» ко мне в каюту. Выслушав меня, он оживился.
— Может, КВН затеем? — предложил Павел. — Я знаю, кого к этому подключить. Наши комсомольцы-офицеры давно просят какое-нибудь комсомольское поручение.
Он выжидающе посмотрел на меня, а затем лицо его расплылось в лукавой улыбке.
— Помните, тогда за библиотеку вы нас ругали?..
— Что значит «ругал»? Не ругал, а воспитывал... — поправляю его.
— Но все равно досталось нам здорово. До сих пор стыдно, — виновато опускает он голову. — Книгу испортили — это одно. Другое я понял — нельзя даже в малом допускать беспринципность. Тогда в библиотеке я действительно покривил душой, прямо не сказал, но дал понять, дескать, из старой-то подшивки не грех вырезать...
Вспомнив ту неприятную историю, подумал: «Урок пошел на пользу», — и в то же время стало как-то грустно от того, что дом теперь так далеко, даже разные огорчения сгладились, казались такими мелкими.
— Если КВН, то подготовьте сценарий приблизительный. Хорошо?
— Есть, приступим, а по готовности доложим, — заспешил Киливник. [120]
Он словно почувствовал, что меня перенесло домой в Заполярье и, наверное, подумал, что напрасно вспомнил эту историю с библиотекой.
Через два дня он снова пришел ко мне в каюту.
— Посмотрите, пожалуйста, текст. Комсомольцы-офицеры заинтересовались и сами взялись провести вечер. Соревноваться будут боевые смены, та, которая стоит сейчас, будет выступать в финале.
Сообщение о предстоящем увеселении вызвало интерес у всех членов экипажа, начиная от командира и кончая матросами-первогодками.
В жилом отсеке собрались боевые смены, в среднем проходе освобождено место — здесь разместились жюри и руководители КВН — Медведев, Киливник, Марочкин. Подводники устроились кто где. Никто не замечает тесноты, все с нетерпением ждут начала, перебрасываются подначками, острят. Только химик недовольно морщился:
— Надышат — придется принимать меры, чтобы сбить уровень углекислоты.
— Ничего, — утешает его Иван Федорович Морозов. — Вентилятором перемешаем воздух в отсеках и дополнительные средства регенерации включим... Здесь такое дело затеяли!
«Надо бы по трансляции передать выступления, чтобы и те, кто сейчас несет вахту, слышали», — подумалось мне. — Надо сказать об этом радистам».
Дело в том, что несколько человек со смены, которая несла вахту, просили, чтобы состязание комментировалось по трансляции. «Нам ведь тоже хочется соревноваться», — горячились парни. Не принято отвлекать смену от вахты, но командир разрешил.
Итак состязание началось.
Вопросы, задаваемые командам, были самыми разнообразными. И ответы на них соответственно оказывались на удивление остроумными, вызывая веселое оживление и смех.
— Какой самый длинный конец на корабле? — задается очередной вопрос.
— Язык боцмана! — в ответ взрыв хохота.
— Ответ правильный, товарищ мичман, это из старинной флотской шутки, — поясняет ведущий.
— А какой самый короткий?
— Язык Гирчуса, — намекая на немногословного нашего радиста, пытается блеснуть находчивостью его коллега — радист Герия. [121]
— Нет, это рында-булинь, — поправляет ведущий Медведев.
— А что такое рында-булинь?
— Ну, морячки, чего притихли? — подзадоривает слушателей Медведев.
«Никто, наверное, не скажет. — С интересом наблюдаю за публикой. — Небось, эти ребята и корабельный колокол не видели, чего уж там говорить о коротком плетеном кончике, за который берутся, чтобы ударить «рынду». Надо намекнуть хотя бы...» Как и ожидал, ответа не последовало.
— Так, участвующим сменам по «баранке», — громко объявляет Медведев.
Следующий вопрос: кто из морских персонажей шел в один пункт, а вышел в другой, но все же попал в историю как герой?
Вопрос озадачил одну группу, засовещалась и другая, ответа не нашли — сконфузились. Мало ли мореплавателей.
— Может быть, Дрейк? — высказался кто-то.
— Какой же он герой?! — саркастически замечает Иван Анцулевич. — Нашел героя...
— Ответа правильного нет! — сказал ведущий. — Еще по нулю командам! Объявляю правильный ответ: матрос Анатолий Железняков — герой гражданской войны.
— Аа-а, — протянули соискатели: — шел на Одессу, а вышел к Херсону. Как же мы не додумались?
— Вот бумага, вот карандаш. Конкурс художников. Давайте своих Репиных и Маковских, — торопит руководителей команд Медведев.
— Кто быстрее и красивее нарисует... — он помолчал, хитро улыбнулся и объявил: — Корову!
То, что вышло из-под торопливой руки художников, вызвало такой хохот, что невольно вспомнились репинские «Запорожцы». В отсеке все смеялись: и матросы и офицеры. Смеялись до слез.
— А теперь прошу тишины! — скомандовал Медведев.
Ему явно импонировало быть в центре внимания, он был в ударе. Окинув взглядом собравшихся, загадочно, словно ожидая заветной минуты, он объявил:
— Продолжаем конкурс, сейчас самая трудная часть.
Шум постепенно утихал. Мы с любопытством ждали, что будет дальше. Медведев не спешил. Он достал портативный магнитофон, немножко поколдовал над ним. В отсек ворвалась мелодия — глубокий женский голос пел: [122] «Ах, матросы, ах, матросы, сложные есть вопросы. Как бы вам девчонок косы»...
— Нет это не то, — перевернув кассету, сказал Медведев.
— А может, все же то? А? Давайте про косы девчонок, товарищ старший лейтенант! — шутливо вставил Анцулевич.
В отсеке снова загалдели, заспорили.
— Ну дайте послушать эту песенку!
— Нет, девчонок после, а сейчас слушайте условия конкурса, — утихомирил всех Медведев. — Объясняю условия: команды выставляют по одному человеку. Непременно самого музыкального, самого... выносливого. Они будут танцевать соло быстрый танец — твист, буги вуги... Расступитесь, дайте место!
Кто мог потеснился, но все равно для танцоров высвободилось не более квадратного метра площади. Это, однако, не смутило соперников. Вышли атлетического сложения электрик Виктор Чирков и торпедист Чегринец.
Все притихли. Только было слышно, как слегка подрагивает корпус, да стучат механизмы. Вдруг в отсек ворвались громовые звуки джаза. Ритмичная, какая-то многослойная музыка действительно побуждала к движению.
Вначале парни чувствовали себя, видимо, скованно, но постепенно входя в ритм танца, движения их становились увереннее. Особенно занятно и непринужденно танцевал Чирков. Вращая корпусом в такт музыке, он приседал и снова выпрямлялся, руки его тоже были в работе — ни дать ни взять танцор-эксцентрик. И лишь отрешенное выражение лица Виктора говорило, что он не видит окружающих, он весь во власти танца, будто находился не в отсеке атомохода, а в московском Дворце культуры или у себя во дворе на Селезневке, маленькой зеленой улочке вблизи театра Советской Армии. О своей жизни до призыва Чирков рассказал мне во время одной откровенной беседы.
Глядя на танцоров, вспомнилось то время, когда новое направление в музыке захлестнуло молодежь, породив недовольство и осуждение людей старшего поколения. Немало жарких дискуссий проходило и у нас в Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Спорили о том, следует ли поощрять увлечение молодежи западным джазом. Не ставя себя в ряды яростных противников модной музыки, держался некоей середины: нельзя всецело отдаваться этой музыке, забывая нашу родную русскую, но и не [123] выжигать же «каленым железом», как говорили ярые критики джаза.
Сейчас, наблюдая за танцорами, видел, что эта музыка хорошо встряхнула людей — всех, кто был в отсеке.
Но вот и Чирков преобразился, он словно вернулся в отсек, услышал одобрительные возгласы, стал подмигивать то одной, то другой команде, дескать, вот как надо, вот мы какие! Понятно, теперь он танцевал для нас, для зрителей, а тогда — для самого себя.
Чирков сбросил спецовку, остался голым по пояс, выглядел он атлетом, хорошо развитые мышцы бугрились под кожей. Капли пота выступили на лбу, заблестели лопатки.
— Давай, давай, Витя! — подбадривали Чиркова товарищи, видя, что его соперник выдохся.
Торпедист и вовсе вышел из круга. Мы все уже устали аплодировать, а танцор не сдавался. Медведев посмотрел на кассету, лента кончалась. Чирков, чуть замедлив темп, все еще двигался в такт музыке. Казалось, он хотел выплеснуть остатки энергии, которая бродила еще в этом молодом организме...
Браво! Молодец! Отсек гремел аплодисментами. Напоследок Чирков отбил матросскую чечетку и тем завершил свой танец.
Да... Не ожидали мы такого! Честно говоря, сам испытал самые противоречивые чувства, наблюдая за танцорами. Сначала мне показалось, что Медведев напрасно ввел танцевальный номер, который никак не вписывался в общепринятую программу КВН, да и музыка не соответствовала. Но вот что удивительно: неожиданно для себя понял, чем прельщает молодежь эта музыка. Разумеется, это мое личное мнение, но в данном случае танец и был тем клапаном, который позволил освободиться от избытка энергии.
И еще подумал, что комсомольское бюро и сам Киливник как бы нутром чувствовали необходимость подобного КВН, чтобы встряхнуть физически и духовно молодых воинов.