Петр Харченко — командир турбинной группы

Команда турбинистов — это труженики горячего цеха. Они славились у нас дружбой. И в этом была большая заслуга их командира Петра Харченко.

Вспоминаю начало его службы. Молодой лейтенант еще не прибыл к нам, но мы уже были о нем наслышаны. Как-то пригласил меня к себе заместитель командира по политчасти Иван Иванович и говорит:

— К вам на лодку прибывает молодой офицер. Присмотритесь к нему. Дело не в том, что он усатый и с бакенбардами, — Иван Иванович усмехнулся, — хотя я давненько таких гусаров не видал. На теплоходе я его приметил, когда возвращался с женой из отпуска. Он вел себя не вполне прилично.

Вернувшись, попросил принести мне личное дело Харченко. Через несколько минут рассматривал в красных корочках новенькое личное дело. «Лейтенант-инженер Харченко Петр Федорович», — читал я внимательно. Учился средне. Мать, отец — колхозники. Набор избитых терминов: «усидчив, уставы знает, морские качества хорошие...» Словом, ничего особенного. Типичная аттестация. Смотрю внимательно на фотографию. Усы не были такими вызывающими, как мне представили. Мои раздумья прервал стук в дверь. Лейтенант Харченко вошел смело, строевым шагом. Представился. С любопытством рассматриваю его. Высокого роста. Усы казацкие, саблями. Небольшие бакенбарды. Хорошо отутюженные брюки, белизной сверкает рубашка. Из-под фуражки выбилась прядь русых волос. Тщательно выбрит.

Предлагаю ему сесть, а сам внимательно наблюдаю, как он держится. Когда задал ему вопрос: «Как добрались?» — он опустил голову и долго молчал, чувствуя, что вопрос мной задан неспроста...

Беседа приоткрыла в характере лейтенанта немногое. Скоро Харченко сам проявил себя. Он не очень-то робел перед авторитетами старых подводников, довольно резко ответил одному из уважаемых на корабле специалистов инженеру Петру Смирнову, когда тот пытался что-то подсказать ему. Дескать, нечего меня поучать, сам знаю.

Был и такой случай. Харченко повздорил с дежурным по кораблю. Дежурный не знал, что турбинисты работали ночью и, увидев спящих матросов после подъема, приказал дневальному всех поднять. Турбинисты поднялись, [101] убрали койки и сидели сонные, сердитые, ожидая, когда начальство разберется в несправедливости.

Харченко еще и не ложился, когда услышал шум в кубрике. Он выскочил из каюты и, не стесняясь в выражениях, высказал дежурному много оскорбительных слов. В ответ на это дежурный написал жалобу. Пришлось разбираться. Словом, опять лейтенант стал предметом обсуждения.

И все же мне был симпатичен Харченко, потому что видел его старательность. Команда турбинистов оставалась одной из лучших в экипаже, а случай с дежурным показал и другую сторону — заботу офицера о своих подчиненных. Тем не менее партбюро все же заслушало лейтенанта.

После этого заседания бюро Харченко как-то сник, видно, затаил обиду, но больше не ссорился с офицерами. Он много времени проводил в турбинном отсеке и с личным составом в команде.

Видя это, не торопился вмешиваться. Мне хотелось, чтобы он как следует наладил отношения со старшинами.

В техническом отношении Харченко был подготовлен хорошо, поэтому просить помощи у старшин стеснялся. А сам нередко попадал впросак, что вызывало усмешку у старшин. Со временем молодой лейтенант-инженер понял свои ошибки. Но становление проходило трудно. Пять с лишним лет постигал Харченко премудрость инженерного расчета и боевого использования механизмов. Долго еще он познавал «сопромат» человеческих характеров и «механику» людских душ. И познал. Теперь в походе, встречаясь с ним, я с большой теплотой думал, что не ошиблись мы в нем, увидев за внешними, порой не очень приятными проявлениями главные черты его характера — любовь к службе и высокую ответственность за дело, которому мы служим.

Как-то на досуге мы с ним разговорились о судьбах людских. Он с улыбкой рассказывал:

— Готовился я когда-то на надводные корабли, а попал на нашу лодку. Прикинул: тоже неплохо — техника новая, экипаж сплаванный, легко будет!

Вскинув на меня глаза, задумчиво поглаживая свои казацкие усы, он с улыбкой сказал:

— Было нелегко. Здорово меня взяли в оборот. А уж заседание партбюро, так, наверное, на всю жизнь запомнится! Знаете, я иногда думаю о том времени и на ум приходит мысль, что тогда я был каким-то инородным телом [102] по отношению к экипажу и экипаж меня обратил в свою частицу, как бы освоил, переварил...

Оставалось только согласиться с ним. Разве это не так?

Говорит Москва

Лаг отсчитывает мили, уже много дней перечеркнуто в моем календаре. По графику сеанс связи. Во время него мы принимаем радиограммы из штаба флота и, если понадобится, докладываем о делах. Эти моменты использую для того, чтобы послушать радио, записать на магнитную пленку последние известия, а потом во время обеда или ужина рассказать о них экипажу. Поэтому спешу в радиорубку.

Здесь не очень-то развернешься. Человек будто сжат со всех сторон приборами. Впрочем, радисты не замечают этого и со сноровкой привычных к тесноте людей делают свое дело. У каждого из них, как и у всех на подводной лодке, свое заведование, свои обязанности и заботы. А в целом радиорубка — их коллективный, или, как считается на кораблях, групповой боевой пост. Особенно мне запомнилась «троица».

Русский Александр Гусаков, литовец Римгаутас Гирчус, абхазец Анатолий Герия — три «Г». Сейчас они все в радиорубке, каждый на своем посту, готовятся к очень важному для нас сеансу радиосвязи. Не спеша, молча, как будто в задумчивости, вращает тумблеры, настраивает контуры мичман Гусаков. Римгаутас Гирчус заранее надел головные телефоны и готовится к работе на передачу.

Гирчус атлетического сложения. Его серые глаза, спрятанные под развитыми надбровными дугами, всегда серьезны. Немногословность и грузность придают моряку особую внушительность. Видимо, поэтому Гирчуса в шутку назвали «грандиозус». Его большие и сильные руки созданы будто для кузнечного дела. Но работает он на ключе, как пианист, — виртуозно, легко выполняя нормативы радиста первого класса. А как преображается суровое лицо этого моряка, когда он смеется! Ясная, несколько застенчивая улыбка делает лицо светлым, приветливым. В этой улыбке весь Римгаутас Гирчус с его добротой, честностью, скромностью.

Осторожно, чтобы не мешать радистам, пробираюсь на приготовленное место и надеваю телефоны. В меня будто врывается целый мир, переполненный звуками музыки, [103] тресками разрядов, писком морзянки. Вращаю ручку настройки, ищу Москву, хочу поймать родной наш «Маяк». Слышно плохо. Невольно мелькает тревожная мысль: пройдет ли наше донесение? Но тут же сосредоточиваюсь. Передается сообщение ТАСС. На Венеру доставлен советский вымпел. Новая победа нашей замечательной науки и техники. Почти все газеты мира уделили этому событию большое внимание.

В Москве закончил работу пленум Союза советских композиторов.

Мурманская область удостоена высокой награды. Ей вручен орден Ленина...

Жизнь родной страны, такой далекой от нас, находящихся в глубинах океана, идет своим чередом.

Стоп! Вот сообщение, которое представляет интерес. Не раз мне задавали вопрос: нашли или нет американцы свои ядерные бомбы, потерянные в январе 1966 года у испанской деревни Паломарес? Как известно, в те годы поборники «холодной войны» всячески пытались запугать народы ядерной мощью США. Вот и доигрались. Один из самолетов В-52 во время заправки взорвался. В ясном небе вспыхнула молния. Четыре бомбы упали с развалившегося на части самолета. Одна из них скрылась в водах Средиземного моря. Общественное мнение протестовало. Собрался Совет Безопасности. Решался вопрос о посылке комиссии в Испанию. Найти одну из бомб не удавалось.

Никто тогда не знал, что только в апреле, почти через три месяца, 20-мегатонное чудовище, длиной около трех с половиной метров, будет доставлено в испанский порт Гарруга на подводной лодке «Пестрел», эскортируемой одиннадцатью военными кораблями.

Но вот постепенно исчез голос диктора. В телефонах шипение. Тишина. Сеанс связи окончен. Снял наушники. Вижу, Гусаков посвистывает, просматривает перфоленту.

— Радио передано, квитанция получена, — говорит Герия, не обращаясь ни к кому, — это он делится радостью, успехом своей работы, своих товарищей.

Мне знакомо это чувство, и заражаясь атмосферой хорошо сделанного дела, спешу в центральный отсек. Короткое общение с внешним миром внесло и сюда оживление. Рассказав командиру о новостях планеты, думаю: «Теперь опять надолго хватит в отсеках разговоров о советских межпланетных станциях, о больших успехах нашей экономики, науки и техники. Новый заряд бодрости внесет этот контакт с внешним миром. Естественно, порадует подводников [104] и тот факт, что теперь, получив наше донесение, там, на Родине, знают: у нас все в порядке!»

Атомоход идет на глубине. Теперь только акустики прослушивают то, что делается на поверхности океана.

Вчера над нами «прошлепал» винтами какой-то сухогруз или танкер. Это было несколько необычно. Вот уже несколько суток акустики пишут в журнал: «Горизонт чист». Более недели они не слышали ничего, кроме мелодичного посвиста дельфинов да какого-то металлического скрежета неизвестного подводного обитателя. Мы ушли в сторону от международных морских дорог.

Глубокая ночь. Мы в кают-компании, то есть в отсеке. Начальник радиотехнической службы Николай Сергеевич Верховых и я отстояли трудную вахту, которая в обиходе называется «собака». Это вахта с нуля до четырех. Добрые люди спят блаженно, видят сны, а на флоте в это время кто-то правит службу. У меня уже прошло желание спать, решил заняться своими дневниковыми записями. Настолько привык к этому, что испытываю укоры совести, когда не сделаю несколько заметок о прожитом дне.

Николай Сергеевич стоял «собаку» вахтенным офицером. Это ответственное дело. Вахтенный офицер руководит всем личным составом смены, отвечает за несение вахты каждым подводником, он обязан четко знать, кто на каком боевом посту стоит, на что способен, какова степень его обученности.

Сейчас он сидит молча, насупившись, старательно начисто заполняет вахтенный журнал — это должен делать каждый вахтенный офицер после смены. Мне кажется, не случайно он пришел именно сюда, в кают-компанию: мог бы заполнять журнал и в своей каюте или в одной из рубок, скажем, в рубке радиометриста (под водой там вахта не несется), но он пришел сюда. Видимо, хотел разрядить обстановку. Сделал вид, что занят своим делом: заполнял дневник, увлекся, вроде бы и позабыл обо всем.

Прошедший день был каким-то суматошным. Сплошные неудачи. Будто мешок с неприятностями развязался, и они как из рога изобилия посыпались одна за другой. Началось это еще утром. Помощник командира грубо, бестактно накричал на коков. Сгорели булочки, которые пеклись ночным коком к завтраку. Конечно, это халатность, это плохо, но зачем же повышать голос? Мне пришлось вмешаться. Он обиделся. «Когда проявишь требовательность — плохо, а на прошлом партсобрании сами же говорили...» Без долгих рассуждений довольно резко сказал [105] помощнику, что он не молодой лейтенант и должен прекрасно понимать, что нет ничего общего между грубостью и требовательностью.

Не успели мы позавтракать, как услышали сигнал ревуна: он означал сброс аварийной защиты реактора. Позже выяснилось, что все в порядке. А сигнал был ложный. Прозвучал он по вине инженера, который, ремонтируя приборы, неосторожно тронул не тот контакт.

В довершение ко всем бедам что-то беспокоило радистов, что очень расстраивало Верховых. Гусаков смотрел Описание какого-то прибора. Командир терпеливо ждал. Наконец и его терпение лопнуло. Он подозвал Верховых и негромко о чем-то с ним поговорил. По тому, как покраснело лицо Николая Сергеевича, было нетрудно догадаться, о чем шел разговор. Надо сказать, что Верховых обладал явно выраженным холерическим типом нервной системы. Он моментально вспыхивал по любому, даже пустяковому поводу. На критику он реагировал болезненно. Но к делу относился всегда с большой ответственностью и очень переживал, если в подчиненной ему службе что-то не клеилось. После того как радисты послали сигнал, они ждут подтверждения, что его приняли на берегу. В обиходе это называют «получить квитанцию». Получили квитанцию, значит, все в порядке, радисты сработали добротно. Нет квитанции — что-то не так.

Вот и тогда мы дольше обычного ждали квитанцию. Поэтому Верховых нервничал, он ходил от одной рубки к другой, хмурился, потирал лоб. В это время появился в центральном посту лейтенант Марочкин. Я знал, зачем он пришел. Он выполнял мое указание: в очередной сеанс связи записать последние известия. Как редактор радиогазеты, он охотно это делал, имея возможность пообщаться с внешним миром, послушать, что принесет радиоволна с Родины. Мне не надо было напоминать Марочкину, чтобы он делал то, ради чего пришел. Тот подошел к окну рубки, просунул в него голову. В это время на него коршуном налетел Верховых. Он взял Марочкина за руку и потянул его от окна. Марочкин, с трудом убрав голову из окошечка, недоуменно посмотрел на Николая Сергеевича. Выслушав раздраженную речь и видя необычный вид Верховых, он обиженно отдернул руку и бросил взгляд в мою сторону. Чтобы погасить ссору, отозвал Верховых в сторону и негромко, но очень серьезно его отчитал. Позднее объявил ему взыскание — выговор за бестактность к младшим, имея в виду Марочкина, и к старшим, имея в виду себя. [106]

Николай Сергеевич пришел к нам с дизельной лодки. Умелый методист, он добился хороших результатов в воспитании личного состава своей службы, которая была одна из самых сложных: в нее входили акустики, радиометристы, радисты. Как говорят, глаза и уши подводной лодки. Все команды у него были отличными, и вся радиотехническая служба по итогам года стала отличной. Акустики имели репутацию лучших на соединении. Радисты неоднократно завоевывали призы в состязаниях на первенство. Радиометристы тоже были впереди. Моряки, его подчиненные, всегда были обеспечены обмундированием, каждый знал, когда ему заступать в наряд, чья очередь чистить картошку. Словом, в большом и малом в его подразделении был порядок.

Да, командир он способный, но характер у него был «взрывной». Он — человек настроения. Временами Верховых — добрый, приветливый и даже застенчиво кроткий человек. Но случаются минуты, подобные той, когда он утром во время сеанса связи разрядился на Марочкина.

Сейчас, сидя в кают-компании, посматривал на него. «Теперь-то ты, голубчик, остыл», — подумал я. А Верховых словно ждал, когда я стану складывать свои тетрадки.

Он подошел к холодильнику:

— Может, салом с чесночком побалуемся? Все равно не на ночь, — предложил он.

Как тут отказаться. Понимал: ему не сало нужно, а повод, чтобы завязать разговор. Охотно приняв бутерброд с салом, предложил:

— А как насчет кофейку?

Верховых быстро разыскал в буфете кофе, сахар. Кают-компания наполнилась ароматом кофе. Когда мы закончили наш поздний ужин, Николай Сергеевич негромко и со смущением заговорил наконец о том, чего я от него ждал.

— Вы извините за мою утреннюю бестактность, так нехорошо получилось. Я сожалею и прошу извинить. Перед Марочкиным я уже извинился...

Помолчав, ответил ему:

— Раз вы прочувствовали свою неправоту, выговор, который я объявил вам утром, снимаю. Но думаю, что главную роль сыграл не выговор, а ваша совесть. Не так ли?

Верховых вздохнул:

— Конечно, совесть! [107]

Его величество Нептун

Несколько дней назад командир объявил экипажу, что наш атомоход пересек Северный тропик. Это вызвало немалое оживление. Повысился интерес к карте, на которой отмечали маршрут плавания. Большинство обычно связывало понятие «тропик» с чем-то непременно африканским: пальмами, джунглями, палящим солнцем, синью высокого неба... Но теперь, по правде говоря, все это представлялось весьма и весьма абстрактно, хотя мы уже и находились в тропиках. Трудно было перенести себя, хотя бы и мысленно, из корпуса атомохода в африканские джунгли. Тем более что микроклимат в отсеках был отрегулирован на славу. Кондиционеры работали надежно, подавая прохладный воздух.

И все же о тропиках мы имели точные данные. Несмотря на довольно солидную толщу воды над кораблем, термометры показывали, что за бортом теплее, чем на сочинских пляжах в самое жаркое время года.

— Наверное, у нас найдутся желающие искупаться в тропиках, — сказал командир. — Надо подготовить душевые, — отдал он распоряжение инженеру-механику.

Энтузиастов попасть под забортную струю набралось немало — пришлось установить очередность. Душевые заработали на полную мощность.

— Пусть купаются, забортной воды не жалко, здесь нечего экономить, — добродушно приговаривал командир электромеханической боевой части.

Это, пожалуй, единственный случай, когда наши инженеры-механики не поскупились на воду. Обычно же от них исходит жесткая требовательность по режиму экономии воды, электроэнергии, моторесурса. Конечно, ядерная энергетика по-новому решила многие проблемы обитаемости. Теперь, скажем, уж нет той суровой необходимости в сбережении каждого литра пресной воды, какая была на дизельных подводных лодках. Однако железный закон моря — иметь резерв на непредвиденный случай — остается в силе. Весьма строгим и беспощадным учителем был много веков для человека океан, и его уроки забывать нельзя.

Не удержался от соблазна встать под струю «натуральной», забортной, воды и я. Надо было видеть моряков в эти минуты! Они весело переговаривались, смеялись, дурачились, подставляя под тропическую воду лицо, фыркая, ловили губами солоновато-горькие капли. [108]

Приняв душ и приладив к синей спецовке новый белый воротничок, поспешил в центральный пост: подходило время встречи Нептуна. Ведь праздник пересечения экватора — это встреча с Нептуном. И надо сделать все для того, чтобы у каждого подводника навсегда остался в памяти этот примечательный факт в биографии, которым так гордятся моряки.

* * *

Готовились мы к празднику основательно, ибо и шутливый ритуал несет немалый эмоциональный заряд, а значит, способствует снятию психологических нагрузок, без которых не обходится долгое и трудное плавание. Мы старались все предусмотреть: кого включить в свиту Нептуна, как поэффектнее организовать его шествие по кораблю. Был даже разработан сценарий: кому и что Нептун должен сказать, в каком порядке он будет вручать грамоты. Кстати, еще когда мы шли вблизи Полярного круга, по кораблю был объявлен конкурс на лучший текст грамоты.

Вот уже несколько дней подряд, собравшись после вахты в кают-компании, группа активистов во главе с секретарем комсомольского бюро Павлом Киливником горячо обсуждала все детали предстоящего праздника. Кажется, обо всем договорились, только один вопрос — кто же возьмет на себя роль Нептуна — оставался открытым. Наверное, каждый из них хотел бы быть в роли главного героя.

После всестороннего обсуждения выбор пал на Петра Смирнова. Старейший член экипажа, капитан-лейтенант Петр Смирнов пользовался большим авторитетом и всеобщей симпатией на подводной лодке. И не только потому, что имел специальность, которая на автомоходе особенно уважаема (он был инженером-управленцем), но прежде всего потому, что обладал отменными душевными качествами, умением расположить к себе человека, найти путь к его сердцу.

На роль Нептуна Петр Смирнов подходил и внешностью. Рослый, крупный, он сохранил румянец, несмотря на длительное пребывание под водой. Курносый широкий нос, голубые глаза, приветливая улыбка делали его лицо обаятельным.

Состав свиты владыки океанов определялся фантазией устроителей праздника. На сей раз свита сложилась быстро: Виночерпий (какой же Нептун без виночериия!), Пережиток [109] — образ хулигана и любителя табачного зелья, Фальсификатор и Очковтиратель — темные носители старого, отмирающего, всего, что отправляется на морское дно к Нептуну. Русалка, пожалуй, была единственным светлым исключением в этой компании. Кстати, пока никто не знал, на кого пал жребий играть принцессу подводного царства.

Первыми об этом узнали подводники, несущие вахту в центральном посту. Командир корабля, посмотрев на часы, обратился к капитан-лейтенанту Петру Омельченко:

— Штурман, ваше слово.

Штурман сообщил по трансляции о том, что настал заветный момент, когда наш атомоход пересекает экватор. После слов штурмана в отсеках на какой-то момент воцарилась тишина. Ее нарушил доклад акустика о том, что он слышит какой-то непонятный шум, звуки марша и пение. «Очевидно, — закончил доклад акустик, — к нам приближается царь Нептун».

Мы с командиром переглянулись. Он кивнул на микрофон, дескать, действуй! Тут же объявили по кораблю, что к нам на борт пожаловал царь морей и океанов Нептун. Дружным «Ура!» ответили моряки, они с нетерпением ждали этого момента.

На подводной лодке все начинается с центрального поста. Это главный командный пункт, мозг корабля, здесь вершится судьба любой задачи, которую решает экипаж. Вот почему Нептун со свитой прибыл прежде всего в центральный пост. Вид морского царя величественно-важный. Роскошная седая борода, косматые брови. Голову украшает блестящая корона. В руках трезубец — символ державной океанской власти. Плащ, на котором изображены морские чудовища, поддерживают живописные слуги — негритосы. Удивила всех Русалка.

— Вот это да! — послышался возглас из штурманской рубки.

— Хороша чертовка! — с восхищением заметил командир.

В стройной, изящной фигуре Русалки мы с трудом угадали главного старшину Владимира Новикова. Длинные волосы, аккуратно подхваченные яркой лентой, чуть подкрашены губы, кокетливые взгляды — настоящая Русалка!

Нептун между тем басовито запел свой гимн:

— подхватила под аккомпанемент аккордеона свита владыки.

Словно по команде пение прекратилось, и воцарилась тишина.

— Здорово отработано! — заметил кто-то с восторгом. Нептун опалил его суровым взглядом, — дескать, помолчи! — и обратился к командиру:

— Чьи вы, люди, будете? Куда путь держите? Ответствуйте, служивый!

Смотрю: Лев Николаевич, командир наш, смутился. Ситуация необычная: от командира (от самого командира!) требуют ответа, да еще столь строго и властно. Но он быстро нашелся и с достоинством доложил, что мы люди советские, мореходы известные, выполняем наказ Родины, по воле партии Ленина совершаем плавание подводное, кругосветное...

Величественно кивнув головой и похвалив командира за бодрый рапорт, Нептун не без ехидства заметил:

— Что-то от тебя, служивый, дымком попахивает, не балуешься ли зельем дьявольским?

Лев Николаевич опять смутился, видно, не ожидал он этого каверзного вопроса.

— Каюсь, грешен, владыка. Вчера у компрессора пару затяжек сделал, — покаянно признался он под общий хохот.

Так началось торжественное шествие Нептуна по отсекам атомохода. Хлебом и солью встречали подводники морского царя. В свою очередь владыка вручал каждому подводнику почетный диплом — свидетельство о переходе экватора.

— Вот, получил аттестат зрелости, — подняв над головой диплом, с восторгом сказал турбинист Александр Смагин.

Оно и действительно так: наше долгое и трудное плавание — это серьезный экзамен на зрелость, духовную и техническую, моральную и психологическую.

Из отсека в отсек степенно шествует Нептун со свитой. Обычно праздник заканчивается всеобщей купелью. Но это возможно лишь на надводном корабле. На подводной лодке — замкнутый объем, здесь строгий режим влажности, химического состава воздуха, в целом обитаемости. Но без купели же нельзя! Вот и ухитряются спутники морского-царя: кому полстакана морской воды за воротник, [111] кому нальют из чайника тихонечко в карман спецовки.

А Нептун серьезно и въедливо ведет разговор, требует ответа на вопросы, которые порой ставят иных в тупик.

— А где это ты, любезный, таким словам пакостным научился, которыми уста нередко оскверняешь? — задал он вопрос любителю крепкого словца.

— Не из-за тебя ли, служивый, всей боевой смене очки по итогам соревнования сброшены? — спрашивает другого.

— А научился ли ты картошку чистить, как коки требуют? — вопрос третьему.

И все это — с вполне определенным прицелом...

Обойдя весь атомоход, Нептун вернулся в центральный пост и произнес прощальную речь:

— Я пропускаю через экватор экипаж доблестный с кораблем вашим атомным. Плывите, други, в полушарие Южное! Буду рад снова встретить вас на экваторе, в океане Великом, чтобы пожать ваши руки крепкие!

И, как старый подводник, владыка пожелал нам, чтобы всегда число погружений было равно числу всплытий.

За праздничным ужином шел оживленный обмен впечатлениями от памятного ритуала. Повторяли остроты Нептуна, вспоминали проделки свиты. Все сходились на том, что этот день никогда не забудется.