Первый поход
Сигнал колоколов громкого боя прервал мой крепкий сон. Еще не очнувшись окончательно, повернулся на другой бок, но тут до сознания дошло значение этих звонков. Проворно выпрыгнув из своей теплой койки-гамака, стал одеваться.
Мои товарищи также были на ногах, возбужденно переговаривались, чувствовалось, что все они радуются предстоящему походу.
А подготовиться к нему надо основательно: пойдем в загранплавание, в столицу Финляндии — Хельсинки. И хотя плавание будет непродолжительным, но для каждого из нас это событие немалое.
Для корабля поход тоже знаменателен. Для нашего «Комсомольца» кончился период длительной стоянки на Неве. Четыре военных года он неподвижно, как железный остров, стоял у гранитной набережной Невы. Только изредка буксиры переводили его с места на место, оберегая от вражеской авиации и артобстрелов. Но все же несколько снарядов причинили ему серьезные повреждения. Теперь залечены раны корабля-ветерана, снова забилось его стальное сердце, он опять в строю.
Спешу в машинное отделение, на свой боевой пост. Здесь душно и очень тепло. Предыдущая смена уже прогрела машину. По знакомому шуму и дробному стуку угадал, что работает валоповоротная машинка — это значит, что скоро будем давать пробные обороты.
Принял вахту и за работу. Обязанности масленщика на головных подшипниках не сложные. Надо внимательно следить, чтобы все трущиеся части непрерывно получали смазку. Хожу от одной масленки к другой и регулирую клапанами частоту капелек, которые падают в бронзовые трубки и стекают прямо в подшипники. Нельзя допустить, [65] чтобы смазка не поступала — подшипник может подплавиться, и тогда всю машину придется останавливать.
Под рукой у меня еще и небольшое ведерко. В нем черная вязкая жидкость — это цилиндровое масло. Периодически я должен брать на ветошь эту тягучую, как деготь, массу и смазывать ею штоки поршней. Они от пара сильно нагреваются. Егерев учил: «Смотри внимательно на цвет штока. Если появятся цвета побежалости, тогда надо интенсивно охлаждать — смазывать, иначе перегреешь, и шток потеряет прочность».
Наставления Егерева мы с Пашкой помним, вахту несем усердно.
Звонки машинных телеграфов перекрыли шум вентиляторов, и тут же команда старшины вахты:
— Обе машины, прочь от движения!
Маневровщики начали вращать маховики клапанов. Медленно, медленно, словно под сильным ветром стволы деревьев, начали свое движение шатуны, золотниковые тяги — все механизмы. Закрутилась линия вала, заработали гребные винты. Все быстрее и быстрее ритм работ механизмов. Корабль набирает скорость.
На соседнем борту Пашка Борисов возится с масленками. У него что-то не ладится — это видно по тому, как он морщится, помогая себе языком. Глядя на товарища, тихонько смеюсь. Борисов, словно почувствовал, что за ним наблюдают, убрал язык и беспокойно оглянулся. Чтобы не смущать его, отвернулся, сделал вид, что занимаюсь своим делом. Но Пашка, закончив регулировку клапанов масленки, сам подошел ко мне.
— Понимаешь, греется кулисный камень на золотнике высокого давления, еле-еле отрегулировал смазку. А у тебя как?
— У меня нормально, — отвечаю ему, радуясь, что плавание началось.
Впереди нас ожидает много интересного. Какая она, Финляндия?
Вытирая руки ветошью и посматривая на работающие механизмы, Пашка улыбался:
— Пошли, потопали, все крутится!
В его голосе удовлетворение и гордость за все, что «крутится». Это и понятно: ведь когда-то, начиная ремонт, мы не могли полностью осознать всей значимости и необходимости нашей работы.
— Слушай, а как ты думаешь, мы не напоремся на мину? Мне что-то не хочется, — поморщился он. [66]
— Пашка, мне тоже, — отвечаю на его шутку. — Наверняка обойдется. Ведь ты слышал, что вчера командир говорил?
— Нет, меня не было, я ездил на склад за солидолом, — ответил Пашка. — О чем он рассказывал?
Беседу с экипажем проводил сам командир. Мы узнали много интересного о предстоящем походе. Наш корабль должен доставить также и определенные грузы, оборудование. В целях безопасности мы пойдем шхерным фарватером, по которому еще в 1918 году переводились корабли русского флота. Мы немного знали про знаменитый Ледовый поход, который вошел в историю как подвиг моряков-балтийцев, выполнивших директиву В. И. Ленина.
«Самое главное — это бдительное несение вахт как в машине, так и наблюдения за водной поверхностью, — сказал командир, — потому что минная опасность вполне реальна. Об этом обязан помнить каждый. Тральщики добросовестно поработали, но надо быть очень внимательным: могут встретиться плавающие мины, сорванные штормом с якорей. Но и бояться не следует. Этим фарватером уже ходили многие корабли. Тральщики продолжают работу...»
И все же нас больше интересовала не минная опасность, а сам поход и, конечно, иностранное государство. У меня лично мнение об этой стране и народе было какое-то противоречивое. С одной стороны, знал не самих финнов, а их близких родичей, полуфиннов-полуэстонцев.
До войны они продавали на ленинградских рынках молоко, мясо, клюкву, морошку. Знал их еще и потому, что каждое лето наша семья выезжала на дачу в пригород Ленинграда, где жило много финских семей. Они прекрасно говорили по-русски, а мы дружили с их детьми и довольно хорошо понимали финскую речь. Словом, финны были нам чем-то близки. Помню, мать всегда с большим уважением говорила о том, какие наши хозяева работящие, чистоплотные и гостеприимные.
Но с другой стороны: финская кампания, штурм линии Маннергейма. Антисоветская политика реакционного правительства Финляндии, выступление на стороне фашистской Германии против нашей страны. Финские войска участвовали в осаде Ленинграда, принесшей столько бедствий почти каждой ленинградской семье...
Мои товарищи высказывались по этому поводу каждый по-своему. Например, Колька Семенов, недоумевая, говорил: [67] «Ну, ладно: более ста лет Финляндия была составной частью России. Но независимость-то получила из рук Советской власти! Говорят, декрет о признании ее независимости товарищ Ленин подписал в новогоднюю ночь семнадцатого года... Казалось бы, живи да радуйся. Ан нет!» — «Что же ты хочешь, буржуазия есть буржуазия, — рассуждал Корчагин. — Там, в этой самой Финляндии, были свои фашисты, как в Германии. Я-то финскую кампанию прошел, знаю!»
Но теперь, когда война закончилась, когда с Финляндией подписан мирный договор, моряки больше говорили о мирной жизни, интересовались всем, что связано с Финляндией. С большим вниманием выслушали беседу, которую провел секретарь комсомольской организации Володя Реданский. Он рассказал о том, чего мы не читали и не знали.
«Вон как, — удивляются ребята, — значит, они себя «суоми» величают, а финнами мы называем их. Финляндия — слово-то, оказывается, германского происхождения?» — «Да, — отвечал Володя, — но все равно, что Суоми, что Финляндия — смысл один: страна болот.
Засомневавшись, кто-то сказал, что ее называют страной тысячи озер. Володя ответил: «Все верно: тысячи озер, тысячи рек, страна камня и леса — по разному называют, кому как нравится. Но все же сами они называют — Суоми, а официально Финляндия».
В теплый июльский день так и тянет на верхнюю палубу. После вахты мы забирались на ростры. Здесь было хорошо. Мы дышали свежим воздухом, с любопытством рассматривали чудо-острова, мимо которых проходил корабль. Здесь, в финских шхерах, так называется совокупность больших и малых островков вдоль побережья Финляндии, есть на что посмотреть. Фарватер проложен так, что корабль идет словно по извилистой тропинке, все время виляет, обходя скалы. Перед нами, как в калейдоскопе, постоянно менялись берега: одни были совсем безлесые, голый камень, но встречались и островки словно из сказки, где над суровыми скалами возвышались стройные сосны.
Людей и построек на берегах не видно. Кое-где между островками — рыбацкие шлюпки или мотоботы. Финны заняты своим делом — ловят салаку в стороне от фарватера. [68] Мирная, тихая жизнь. Глядя на рыбаков, почему-то вспомнил Борьку Чижова. Это он рассказывал, как здесь, в шхерах, шли жаркие бои за овладение островами, как высаживались десанты.
Постоянные спутники моряков — чайки парят над кораблем, зорко всматриваются в сбитую винтами дорожку. За кормой тянулся кильватерный след, он далеко, почти до самого горизонта, указывал все наши повороты и галсы. Мы наслаждались воздухом, теплом и возможностью побездельничать после вахты.
— Смотри, смотри, яхты! — толкнул меня в бок Борисов. — Вон еще, еще!
Приподнявшись, увидел, что по курсу нашего корабля острова словно расступились. Море стало просторнее. Впереди угадывался берег, а здесь, около нашего корабля, величаво проплывали белоснежные треугольники парусов, больших и малых. Люди на яхтах были заняты своим делом, не проявляли особого интереса к нашей серой, трехтрубной громадине. Маневрировали они осторожно, не нарушая морских правил, не пересекали наш курс.
Яхты скользили легко, словно чайки, в десятке метров от борта корабля. Нам хорошо были видны лица яхтсменов, их манипуляции со шкотами парусов. Одна из яхт с двумя высоченными мачтами подплыла совсем близко к кораблю и шла параллельно нашему курсу. Мы наблюдали за ее экипажем — тремя загорелыми мужчинами в плавках, у каждого одинаковые голубые шапочки с длинными козырьками. Они смотрели в нашу сторону и о чем-то говорили. На самом носу яхты у кливера, держась за кливершкот, стояла стройная молодая женщина в бело-голубом купальнике.
Далеким, довоенным, чем-то романтическим повеяло от всего этого. Вспомнились «Алые паруса» Грина, милая скромная Ассоль...
Но тут же перед глазами встали суровые видения войны. В памяти возник один случай. Тогда, зимой сорок второго, к нам в мастерские пришла устраиваться на работу женщина. В старушечьем платке и валенках с огромными галошами, она тихо стояла у Левкиного стола, ожидая, когда начальник цеха вернет ей какую-то справку.
Левка, занятый рекламой, сказал ей: «Ну-ка, бабуся, подвинься чуток...»
«Бабуся» вдруг всхлипнула и с обидой сказала: «Сам ты старик! Мне еще и двадцати-то нет...» Вроде бы смешная [69] ситуация, но тогда никто даже не улыбнулся. А Левка покраснел и пробормотал какие-то извинения.
Да, не помнить о всех бедах войны и блокады было невозможно! И мы уже другими глазами смотрели на яхты... Они постепенно отстали, и наше внимание привлекло моторное судно. Это был лоцманский катер. Высадив человека, катер отошел в сторону, а наш корабль, прибавив ход, направился в порт Хельсинки.
Солнце уже скрылось за горизонтом, окрасив небо и легкие перистые облака в нежно-розовые цвета. Тихий теплый вечер опустился на бухту. Еще хорошо различались дома, деревья парков, двуглавая островерхая кирха, большой купол собора, кое-где загорались огоньки в окнах. Они вспыхивали то в одном, то в другом месте. Обозначились контуры светящихся реклам. Приближение чужого города как-то настораживало.
— Вон там православная церковь, — пояснил Володя Реданский, — собор Святого Николая, к нему ведет гранитная лестница. Будете проходить, взгляните, он стоит на огромном валуне. Вообще-то планировка города и архитектура домов похожи на наши ленинградские, потому что в свое время в Хельсинки из Петербурга был специально направлен архитектор, который и создавал все эти архитектурные ансамбли. Отсюда и схожесть.
Пашка слушал этот рассказ, но спросил о другом:
— Ты лучше скажи, пустят ли нас в увольнение? Говорят, здесь осталось немало гитлеровских прихвостней, врагов советского народа.
— Думаю, что пустят, — помолчав, сказал Володя. — Но надо быть бдительным и вести себя достойно.
Конечно, Володя не начальство, не командир, но мы знали — он зря не скажет. Это обнадеживало.
Все в порядке! Ура! Мы готовимся к увольнению. У борта уже стоит финский буксир, он доставит нас на берег. Но пока надо тщательно подготовиться, привести свою форму в порядок. Обидно будет, если при осмотре и инструктаже будешь удален из строя. А это, считай, что без увольнения. Никто тебя ждать не станет.
— Посмотрите, все ли так, не придерутся, что лента на бескозырке длиннее? — с беспокойством говорит Пашка. [70]
Порядок, подбадриваю его: «Не суетись, не бойся, все будет хорошо!»
Мы собрались на спардеке и ждали команды, чтобы построиться на юте. Построились в три шеренги. Это значит, что будем ходить по три человека, один из троих назначается старшим. В нашей тройке им будет Володя Реданский. Протирая свои сильные очки, Володя улыбался:
— Я ведь был электриком, стало быть бе-че-пять, так что пойдем вместе.
Вижу, Пашка этим не очень доволен, а мне нравится Володя: он много знает, кое-что расскажет, да и по характеру человек покладистый, добрый, хоть и комсорг корабля, но начальника из себя не строит.
В этот раз увольняемых осматривал сам старпом. Пашка трусил, прятался за мою спину. Но все обошлось. Радостные, мы заспешили по трапу на буксир, прыгали на палубу и, жмурясь от солнца, смотрели наверх, на ют корабля, где, свесив головы, нас с завистью провожали глазами те, кому сегодня не идти в увольнение.
Буксир подошел к стенке. На берегу людей совсем не видно. Был лишь один пожилой мужчина, курносый, с морщинистым лицом, он принял огон буксирного швартова и набросил его на толстый кнехт. Мужчина приветливо улыбался, держа руку у козырька и приговаривал:
— Сдрасьте, сдрасьте, приходите гости!
Мы высыпали на берег, группами направились в сторону города. С любопытством разглядывали портовые сооружения, склады, какие-то ящики, покрытые брезентом, не заметили захламленности, и, что удивило, — нигде не видели разрушений. Похоже, война вовсе не задела порт.
На территории порта было безлюдно. Даже в самом городе, несмотря на воскресный день, тоже было сравнительно немного народу. Володя Реданский заметил:
— Финны любят природу и в воскресенье стараются выехать за город. Погода-то вон какая. Разве усидишь в четырех стенах.
Хельсинки действительно чем-то напоминают Ленинград. Многоэтажные дома. Улицы вымощены гранитной брусчаткой, много магазинов, но большинство закрыто. [71]
В широких витринах манекены: белокурые красавицы рекламируют косметику, дамские наряды. Матерчатые козырьки оберегают от солнечных лучей товары.
Шагая по улице, мы замечали, что на нас посматривают горожане, правда, ничем не проявляя своих эмоций.
Переводчика у нас нет. А как быть, если вдруг заблудишься? Мы слышим лишь финскую речь. Володя Реданский успокаивает:
— Многие финны говорят по-русски, да здесь немало и эмигрантов из России.
И будто в подтверждение сказанного им, навстречу нам, улыбаясь, как старым знакомым, устремляется женщина лет сорока. Одета хорошо, смотрит на нас дружелюбно.
— Дорогие русские моряки, — с заметным акцентом произнесла она. — Ведь я тоже русская, так давно не видела соотечественников. Что хочу спросить у вас? Вы не продадите кофе, чай или табак?
Мы были обескуражены таким ее наскоком, молчали, не зная, как ей ответить. Только Володя не растерялся: выступив вперед, весьма строго ответил:
— Советские моряки такими вещами не занимаются!
По лицу женщины пробежала тень.
— Простите, я не хотела вас обидеть, — помедлив, сказала она, — просто очень рада встрече с русскими. Честно говоря, соскучилась по настоящему чаю, и кофе натурального нет... всю войну один эрзац.
Мы стояли в замешательстве: повернуться и уйти — тоже было неудобно, все-таки женщина.
А незнакомка снова проявила инициативу. Как ни в чем не бывало взяла Володю и Пашу под руки и, кивнув мне, сказала:
— Идемте, я вас провожу немножко. Хочется поболтать с вами, соскучилась по родине. Да вы ведь и Хельсинки не знаете.
Такая готовность и столь охотное предложение своих услуг гида настораживали, но мы все же пошли с ней. Говорила в основном женщина. Из ее рассказа понял, что она дочь моряка-офицера, который после войны и революции к ним с матерью не вернулся. Так и остались они здесь вдвоем.
Проходя мимо магазина канцелярских товаров подумал, что надо бы купить сувениров, израсходовать эти финские марки, которые нам выдали на корабле. Решился напомнить об этом Реданскому. [72]
— Послушай, Володя, попросим... — Но тут же сам и замялся, не зная, как обратиться к женщине: имя и отчество не спросили, попутчицей тоже не назовешь и, смущаясь, добавил: — попросим гражданочку показать, где можно купить сувениры?
Женщина засмеялась:
— Меня Еленой Викторовной зовут, а финны называют Элен. Правильно — я русская гражданочка... Гражда-ноч-ка, — задумчиво, словно прислушиваясь к своему голосу, повторила она и как бы потеряла к нам всякий интерес. Взглянув на часики, сказала: — Ну что же, пока, как говорят в России... Всего вам доброго.
Володя ответил за всех нас:
— Прощайте.
Она ушла, а мы так и не поняли, что ей надо было от нас, зато почувствовали облегчение. Пашка сразу полез за махоркой. Володя его остановил:
— Идти по улице и курить неприлично. Давайте постоим здесь, если уж так тебе хочется.
Мне же вовсе не хотелось задерживаться, потому запротестовал:
— Пусть потерпит, зачем время терять.
Володя поддержал меня:
— Верно, Павлик, погоди со своим куревом.
Пашке деваться было некуда — нас двое. Он с кислой гримасой спрятал портсигар и кивнул:
— Ладно, пошли за сувенирами.
По дороге Володя рассказал много интересного о Гельсингфорсе — так назывался город до революции.
— Это была главная база флота. Помните, у Леонида Соболева в «Капитальном ремонте» об этом написано?
Пашка промолчал, вероятно, он не читал Соболева.
— А знаете, ребята, — продолжал увлеченно Володя, — ведь здесь в семнадцатом и восемнадцатом годах происходили такие демонстрации революционных рабочих, солдат и матросов, каких, может быть, не было даже в центре России. Здесь был создан революционно-демократический орган — Центробалт. Он возглавил все судовые и местные комитеты моряков. А председателем был избран матрос Павел Ефимович Дыбенко. Большевик, волевой человек, он пользовался непререкаемым авторитетом. Балтийские моряки стали мощной революционной силой, на которую опиралась наша партия в октябрьские дни. О вооруженном [73] восстании пролетариата в Петрограде мы хорошо знаем, но и в Гельсингфорсе события тоже развивались бурно. Где-то у ворот порта был расстрелян командующий балтфлота вице-адмирал Непенин — очень жестокий человек, ярый монархист. За репрессии его и казнили революционные матросы. На Сенатской площади на митинге они сами избрали нового командующего, вице-адмирала Максимова, начальника минной обороны, моряки его очень уважали.
За разговором мы незаметно дошли до магазина. У входа нас встретили миловидные девчата. Они были в голубых халатиках, все как на подбор белокурые, на лицах дежурная вежливая улыбка:
— Что бы хотели купить наши гости? — обратилась одна из них на чистом русском языке.
Володя сказал, что покупатели мы не богатые. Хотели бы приобрести сувениры, что-нибудь национальное, финское...
Девчата переглянулись, поговорили по-своему, и одна из них пригласила нас в лифт. На этаже, куда привела нас девушка, было полно разных бумажных изделий, Конверты, почтовые наборы, блокноты, салфетки. И тут Пашка потянул меня к другой витрине, его заинтересовали финские ножи. Они лежали, разложенные веером. На деревянных лакированных ручках были нарисованы яркие львы, какие-то замысловатые гербы, красивые ножны с металлическими заклепками выглядели как кожаные. Цена нас вполне устраивала. И мы купили разных — начиная от маленького перочинного, до среднего, увесистого.
— Напрасно, ребята, это ведь оружие, нельзя! — отговаривал нас Володя. — Лучше купите альбом, наборы почтовые, вон какие симпатичные.
Но мы с Пашкой и слушать не хотели нашего комсорга. Меня эти ножи прямо загипнотизировали, да и несолидно казалось возвращать товар продавщице. Что она подумает о таких покупателях? Девушка такая старательная, услужливая, с приветливой улыбкой. Ну просто никак нельзя было отказаться от покупки! Нет, не послушались мы Володю Реданского, хотя после об этом пришлось пожалеть. На оставшиеся деньги купили блокноты, конверты, тетради и отправились бродить по городу. Посидели в сквере, на набережной рассматривали катера и яхты, их было в заливчике такое множество, что не сосчитать. Переполненные [74] впечатлениями, усталые, мы добрались до причала. Здесь уже собрались наши товарищи. Подходили еще тройки. Вечерело. Переменчивая балтийская погода давала о себе знать. Днем было очень тепло, а к вечеру похолодало. Укрывшись за пакгаузом от ветра, мы ожидали буксира, посматривали на рейд. Там на фоне заката четко вырисовывался силуэт нашего «Комсомольца».
Володя Реданский, сняв очки, близоруко щурясь, задумчиво сказал:
— Да, ребята, не думал, что посчастливится побывать в этом замечательном городе. Вот смотрю на наш корабль и представляю, как здесь в феврале семнадцатого года, в этой самой бухте, стояли вмерзшие в лед, словно огромные утюги, линкоры, крейсеры, эсминцы русской эскадры. Проходят митинги, манифестации... А зимой восемнадцатого года в тяжелейший период, когда кайзеровская Германия, нарушив переговоры в Бресте, начала наступление, по указанию Владимира Ильича Ленина корабли перевели в Кронштадт. Уберегли флот, не дали кайзеровским войскам и белофиннам захватить корабли. Это, братцы, был подвиг! Переведено было в три приема шесть линкоров, пять крейсеров, подводные лодки, эсминцы... Более двухсот кораблей! Через тяжелый балтийский лед. Представить трудно!..
Позже узнал, что в Таллине на горе Маарьямаги установлен 36-метровый обелиск с надписью: «Слава отважным морякам и рабочим — участникам героического Ледового похода кораблей Балтийского флота 11.04.1918 года».
Стало совсем темно, когда мы наконец добрались до родного корабля. Он был нашей Родиной, нашим домом. Ступив на палубу, с радостью ощутил, как здесь все привычно. Кажется, скажи мне сейчас; «Иди в увольнение», — не пошел бы!
Перед сном еще раз полюбовался самым маленьким ножичком. Другие же спрятал в рундуке подальше за книжки, понимал, что делаю недозволенное и совсем не представлял, зачем они мне. Не картошку же чистить! «Ладно, пусть будут, — подумалось мне. — Может, подарю кому...» [75]
Незаметно пролетели еще несколько дней нашего пребывания в Хельсинки. Выполняли разные работы, были авралы, приборки.
Наконец снимаемся с якоря. Мы собрались на баке попрощаться с городом. Корабль медленно шел на выход. Позади остались крепостные сооружения у входа в бухту — прощай Финляндия!
Неприятность разразилась неожиданно. Мы с Пашкой мылись в душевой после вахты, когда вдруг прямо в моечную прибежал рассыльный и, громко назвав наши фамилии, скомандовал:
— Быстро одевайтесь и к командиру бе-че-пять!
— Во, какой почет нам! Сам бе-че вызывает, не знаешь зачем? — весело спросил Пашка, натягивая на влажное тело тельняшку.
— Кто его знает, может, что-то отремонтировать надо, — старательно причесывая волосы, тоже без всякого беспокойства, отвечал ему.
Только когда мы, постучав, вошли в каюту нашего командира инженера-механика, мы поняли, зачем нас вызвали. На столе были разложены по порядку — большой, чуть меньше и самый маленький — финские ножи, мои и Пашкины.
— Это ваши покупки? — не то чтобы сердито, но достаточно строго спросил командир.
— Наши, это же сувениры! Это ведь просто так... — вырвалось у меня. Пашка равнодушно молчал, отвернувшись к иллюминатору. Он даже не собирался оправдываться, словно знал, что его не поймут.
Затем состоялся долгий неприятный разговор, который кончился тем, что командир вернул нам самые маленькие ножички, а другие оставил у себя.
— Это вот и есть сувенир, а это — оружие, и его хранить не положено, — в упор посмотрев на нас, сказал командир. — Вы что, пираты? Все сдадим, куда следует.
С тем нас и отпустили. Когда мы вышли из каюты, с облегчением вздохнули: «Хорошо, хоть не наказал». Пашка сквозь зубы проворчал:
— Реданский, наверно, доложил. Не зря он кудахтал в магазине.
«Ну и что? — подумалось мне. — Будь я на месте Володи Реданского, наверно, тоже был бы против такой покупки [76] «. Впрочем и Пашка не долго сокрушался о случившемся. Мы радовались возвращению на Родину и позабыли об этой неприятной истории.
Вроде и недолго длилось наше пребывание в Хельсинки, а все же мы с нетерпением ждали, когда появится знакомый Толбухин маяк. Это значит, что скоро, совсем скоро корабль бросит якорь на Кронштадтском рейде, а там считай, что мы дома!
Впоследствии за время службы мне неоднократно доводилось участвовать в дальних океанских походах как на надводных кораблях, так и на подводных лодках. Но где бы ни плавал, мне всегда вспоминается мой первый поход, мое первое плавание на корабле-ветеране, носящем замечательное молодое имя «Комсомолец». [77]