Заступаю на вахту
Выкроишь минутку, поднимешься из душного машинного отделения на верхнюю палубу, вдохнешь полной грудью свежий воздух. Здорово! Рядом шумит родной город! По Неве проплывают остатки ладожского льда. Уже лето вступило в свои права, а свежий ветерок от реки быстро студит голову, забирается под влажный комбинезон. Видишь, как по ажурному мосту Лейтенанта Шмидта ползет трамвай, пробегают редкие автомашины, черными мурашками спешат пешеходы. Совсем как в мирное время!
Но пока еще идет война. Линия фронта неуклонно отодвигается на запад. В нашем кубрике висит карта с красными флажками. Каждый день, слушая последние известия, мы с радостью передвигаем флажки. Они уже за нашей границей.
Жизнь на корабле тоже вошла в новое русло. Машину мы расконсервировали. На заводе восстановили поврежденные снарядами механизмы. Увеличился экипаж. В машинную команду пришли молодые ребята. Теперь и Пашка Борисов имеет дублера, которого должен обучить специальности. Сегодня мы готовимся к плаванию, оно будет первым в моей жизни, как и первый после блокады выход «Комсомольца» в море. Поход будет очень непродолжительным, только до Кронштадта и обратно.
За много часов до выхода мы начали прогревать машину. Здесь, в машинном отделении, духота.
— Терпите, братцы, вентиляторы запустим после первых оборотов, — подбадривал нас Егерев.
Он понимает, что на головных самая высокая температура. Но нам от этого не легче. Поэтому мы используем любой повод, чтобы выбежать на верхнюю палубу, подышать свежим воздухом. Сейчас выскочили под предлогом помочь кочегарам поднять шлак наверх. А это наша обязанность.
Кочегары нагружают шлаком брезентовые мешки, мы поднимаем их ручной лебедкой на палубу. По металлическому рукаву шлак поступает прямо в баржу. [50]
— Смотри-ка, — сказал Пашка, когда мы покончили с разгрузкой мешков. — У каждого корабля баржа. Нельзя, видать, сыпать прямо в воду! Вишь, сколько мороки: подай баржу, уведи баржу, сыпь только в рукав... — он сплюнул сквозь зубы за борт.
— Вот и плевать за борт некультурно, — говорю ему. — Ничего бросать за борт нельзя!
— Ладно, сиди уж, — пробурчал Пашка недовольно и замолчал.
Быстро продрогнув, предложил Пашке вернуться в машинное отделение.
— Скоро начнут проворачивать механизмы, знаешь, как Егерев разозлится, если нас не будет на месте.
Мы снова спустились в машину. После яркого солнца глаза с трудом привыкали к электрическому освещению. Обойдя все масленки, дополнил их маслом, отрегулировал клапана подачи смазки и стал смотреть, как у пульта управления хлопочут наши инженеры-механики. Мы тоже переживали: для меня это первые мили, а начальство, конечно, беспокоилось за машину. Шутка ли сказать: огромные механизмы почти два года бездействовали, и вот теперь они придут в движение, начнут вращать винты, и корабль, наш великан трехтрубный «Комсомолец», своим ходом пойдет в море! Затренькали машинные телеграфы. «Обе машины, прочь от движения!» — раздалась команда вахтенного механика. Медленно, словно нехотя, двинулись шатуны, кулисы... Первый оборот, второй... Пошла машина! «Надо теперь смотреть в оба, чтобы у нас с Пашкой все было в порядке».
Встретился взглядом с Борисовым, он улыбался, показывая мне большой палец. Ему тоже было по душе, что все механизмы работают.
Вахта шла своим чередом. Хотелось хоть на минуту сбегать наверх, чтобы взглянуть, куда идем. В машине ничего не увидишь, да и не чувствуется, что мы движемся.
Так и не пришлось нам взглянуть на порт, Петровский канал. Вахту не бросишь! Только когда пришла смена, мы вышли на верхнюю палубу, но корабль уже стал на Большом Кронштадтском рейде, бросил якорь, все молодые моряки с интересом разглядывали Кронштадт и окружающие его форты, трубы завода, Морской собор, Петровский парк и желто-белое здание, где размещался в годы войны штаб.
«Ну вот, побывал в первом плавании, — подумал я, — первую вахту отстоял у действующей машины». [51]
Теперь уж никто из девчат не назовет нас сухопутными моряками. А ведь недавно на танцах одна сказала Лешке Зайцеву: «Все бы вам служить на суше, да только ленточки носить!» Наконец-то мы начали плавать.
Мы уже знали, что скоро примем на борт курсантов военно-морских училищ, и будут они обучаться морскому делу на нашем корабле. Совсем новая, настоящая морская жизнь ожидала нас.
Победа
Июльский день выдался не по-балтийски теплым и солнечным. А с утра было прохладно. Небо затягивала мутная пелена. Казалось, снова набухшие влагой облака стряхнут на залив (уж в который раз!) кратковременный, но обильный и холодный дождь.
Нет, нынче день на редкость хорош! Над Кронштадтским рейдом полный штиль. Чуть-чуть колышется водная гладь.
Сегодня суббота, с утра до обеда мы делали большую приборку. А сейчас свободное время. Солнце нагрело тиковую палубу, так и хочется полежать на ней, зажмурив глаза.
В одних трусах мы разлеглись прямо на теплой ровности палубы и подставили свои бледные, худые телеса ласковому солнцу.
Нас трое: мы с Пашкой Борисовым — машинисты и Лешка Зайцев — боцман. Наши отношения с Пашкой почти совсем выровнялись, мы стали терпимее друг к другу. Меня уже не раздражают его дурные привычки. Да и в Пашке произошла какая-то перемена: он перестал язвить в мой адрес и, как мне казалось, относился ко мне, старшему краснофлотцу, даже с уважением. Звание это получил к Первому мая, чему был немало рад и очень гордился, стараясь, правда, ничем не выказывать своих чувств.
Пашка пока носит погоны без лычек, но, сделав из фольги буквы «БФ», драит их так усердно, словно хочет этим сказать, что не очень-то заинтересован в повышении.
Хитрит! Ведь знаю, что он вовсе не против нацепить лычку на погоны. Но маловато служит.
Вот Лешка — тот достоин быть «старшим». Однако боцман не спешит с представлением его к очередному званию, «зажал» почему-то. Лешка говорит: «За непочтение родителей», видно, опять кому-то нагрубил. Он такой! [52]
Вспыхнет, покраснеет и ни за что не промолчит — хоть боцману, хоть помощнику командира, все скажет в глаза! А всякие пререкания не поощряются. Кстати, Лешка больше все к нам, машинистам, тянется. Хотя всегда выпячивает важность боцманского дела, похваляется, сколь интересная эта специальность, дескать, без боцманов-то и флота бы не было! И в то же время чаще других бывает в кубрике БЧ-5 и отдыхает с нами. Может, потому, что в БЧ-5 у него друзей больше, чем в боцманской команде? А может, по привычке. Он службу начинал в БЧ-5, это его после перевели в боцманскую команду.
Подложил под голову тельник (жестко на досках-то круглому стриженому затылку), Лешка смотрит в синь безоблачного неба. Пашка лежит на пузе. На босу ногу надел огромные, расхлябанные рабочие ботинки. Щиколотки тоненькие, нечистые. Тело бледное, около шеи и по плечам прыщики. Малокровный, что ли? «Цветет, Борисов!» — шутил корабельный врач, когда мы проходили медосмотр.
Перевернулся на спину, прищурился от яркого солнца. Легкими тенями мелькают чайки. Хорошо видны их прижатые розовые лапки и острые клювики. Они жалобно кричат. Мы молчим. Лень шевелиться и даже говорить. Однако Лешка, словно сквозь дрему, тихо, будто сам себе, бормочет:
— Говорят, чайки — это вовсе и не птицы. Это души погибших матросов приняли облик морских птиц. Потому чайка такая легкая, красивая...
Мне известна эта легенда, и теперь стараюсь вспомнить, кто и когда рассказывал о чайках.
Пашка криво усмехнулся:
— Это, что же: в войну этих чаек бывает больше, чем в мирное время? — замечает он, не обращаясь ни ко мне, ни к Лешке.
— А ты посчитай, больше или меньше!.. Шибко вумный! — рассердился Лешка.
В душе и сам согласен с Лешкой: мне тоже не нравится Пашкин рационализм. Сам знаю, что это сказка, старинная легенда, но ведь разве в этом дело? Пускай живет эта красивая сказка. А Пашка и Грина не понимает: «Детские байки... Алые паруса... Чушь все это», — отмахнулся он, узнав, о чем повесть Александра Грина.
Однако сейчас, после войны, когда позади остались ее ужасы, душа особенно тянулась к светлому, красивому, наши сердца наполняла радость победы. Трудным, ох каким [53] трудным был путь Красной Армии от Волги до Шпрее! Всего два с половиной месяца прошло после войны, следы ее видны и в Ленинграде, и в Кронштадте. Сколько надо сил, чтобы восстановить все разрушенное фашистами. Но не вернуть родных и близких, погибших в боях, от голода в блокаду...
Наплывают грустные воспоминания. Но жизнь опять берет верх. Размышляю, как буду жить дальше, строю планы на будущее, когда закончится моя срочная служба.
Пашка не дает ни помечтать, ни подумать, все бурчит:
— Не люблю я стоять на рейде. На стенку не сходишь... с увольнением морока.
Корабль стоит на Большом Кронштадтском рейде. Близко от нас разбитые кирпичные стены круглого форта, говорят, там было хранилище мин, и от прямого попадания бомбы он взорвался. А дальше — Кронштадт, он и рядом и далеко. На катере или буксире хода минут пятнадцать. Офицеры и сверхсрочники, пользуясь оказией, часто бывают на берегу, кто по служебным делам, кто по личным. Нам с увольнением труднее. Накануне надо записаться у командира отделения, затем список идет к старшине команды, от него к командиру БЧ.
Увольняться на берег разрешено три раза в неделю: в среду, субботу и воскресенье. Один раз в неделю имеешь право сходить на берег. Конечно, если нет взыскания. Егерев хорошо помнил, когда и кому взыскание объявил. В таком случае провинившийся остается «без берега». Вот и стараешься, чтобы все было по службе как надо. Уж если разрешили увольнение — держи ухо востро. Не зевай, слушай команды. Опоздаешь в строй или получишь замечание по форме одежды — все, плакало твое увольнение. Кстати, обратно на корабль возвращаться тоже не просто. Скажем, после танцев девушку надо проводить?.. «Да не бегом, это делать надо степенно, моряк должен с достоинством держаться», — говорил Егерев. Вот и держишься сколько можешь, а потом несешься к причалу, чтобы не опоздать на катер, иначе до утра будешь «куковать» на берегу. Случись такая беда, после этого минимум месяц «без берега». Действительно, неприятная эта штука — стоять на рейде. Но мало ли кто чего не любит! И Пашка не к месту бурчит. Он всегда чем-то недоволен.
— Да хватит тебе смолить своей вонючей махрой! — не вытерпев, поворачивается к нему Лешка.
С чего это он на Пашку взъелся? Наверно, не махорочный дым его рассердил, а то, что Пашка не умеет [54] наслаждаться жизнью, той блаженной минутой покоя, которая выпала нам после обеда...
— Эй, на баке! Это я вам говорю, — раздается в мегафон голос старпома. Он на мостике. — Товарищ Зайцев, ко мне.
— Ну попали ему на зуб, — ворчит Лешка. — Надо было за лебедку спрятаться, не дал полежать...
Зайцев медленно собирается, на худое длинное тело надевает белую робу и, ссутулившись (он всегда сутулится, а когда недоволен еще и плечом косит), идет на мостик.
Мы с Пашкой тут же перебрались за тамбур, чтобы с мостика не просматривались: так спокойнее. Пашка снова закурил и ухмыльнулся.
— Видишь, у каждого свой пляж. У нас на баке, у старпома на мостике...
Он не успел договорить, как снова раздался голос старпома:
— Что ты мне принес, разгильдяй?
В ответ Лешка Зайцев забубнил что-то, а что не разберешь.
— Марш вниз! — перебил его старпом.
Стуча тяжелыми ботинками, Лешка скатился по трапу, пулей пробежал через прокладочную, прижался к тамбуру и хохочет, изогнувшись всей своей долговязой фигурой...
Мы смотрим из укрытия и тоже смеемся, еще не зная, что произошло, пока нам просто весело.
Постояв немножко и успокоившись, Лешка идет к нам.
— Правильно сделали, что спрятались, — сдерживая новый приступ хохота, говорит он.
— Чё ты там натворил? — расплылся в улыбке Пашка. Лешку опять затрясло:
— Ох, ребята, и услужил я Льву Петровичу, — вытирая слезы, произнес он. — Старпом вызвал меня на мостик потому, что самому неохота было идти в каюту, а идти надо... А все из-за мегафона, знаете, как он его любит, — пояснил Лешка. — Во время приборки сигнальщики подкрашивали на мостике леера, заодно кто-то заботливо покрасил и мегафон. Старпом, видно, не заметил свежей краски, ну и измазался — руки, губы. Позвал меня, говорит: «Сбегай в каюту. На эту ветошь налей жидкости. Она в шкафчике, в темной бутылочке, и принеси. Только пулей!» — Ну, я «пулей». Прибежал в каюту, а там шкафчиков [55] много: один, другой. Нашел бутылочку, смотрю — темная. Наверно, та. Открыл, понюхал, ничем не пахнет. Подумал — глицерин, он тоже хорошо снимает краску... Налил на тряпочку и — к нему. Он потер губы, руки и уставился на меня: «Что ты мне принес?» — Я говорю: «Глицерин, наверное. Там, в шкафчике...» Он не дал мне закончить, закричал: «Это гуммиарабик — клей!» — Ну и ясное дело: «Разгильдяй, марш вниз...»
Мы долго смеялись, представляя, как старпом клеем отмывал краску... Вообще-то капитан 3 ранга (между собой мы звали его Львом Петровичем) был человеком незлобивым, но невезучим. Говорили, что попадало ему от командира, который требовал пунктуальности, воинского порядка. А старпом был с каким-то «гражданским уклоном»... из запасников.
Мы еще посмеялись. Хорошо было бездельничать, коротая эти немногие минуты матросского досуга.
Меня клонило в сон, Лешка тоже умолк, только неуемный Пашка мурлыкал себе под нос, возился, пришивая к робе пуговицы. Вдруг дрему словно ветром сдуло. Оказывается, Пашка помалкивал не просто так, думал. Обращаясь к Лешке, он сказал:
— Сегодня вашей шлюпке «чижика» сыграют. Лев Петрович припомнит тебе гуммиарабик, вот тогда мы и сквитаемся.
Лешка мигом вскочил.
— Ну уж нет! — вскипел он, глаза его зло сощурились. — Чтобы боцманята проиграли маслопупам?! Это тебе не перетягивание каната, там что: «Сила есть — ума не надо!» А на шлюпке смекалка нужна, умение мозгами шевелить!
Пашка ехидно ухмылялся, а Лешка по-настоящему разозлился. Это был старый спор — соперничество между верхней и нижней командами. БЧ-5 почти всегда побеждала на перетягивании каната, зато боцманская верхняя команда чаще утирала нам нос на шлюпке. Были случаи, когда побеждали и машинисты, тогда боцманской команде приходилось терпеть от злых языков. Даже командир корабля и то не упускал случая, чтобы не поддеть шуткой помощника командира и боцмана, которым и без того было тошно.
О сегодняшних шлюпочных соревнованиях на корабле говорили немало. Их ждали с особым интересом и нетерпением. Это были первые шлюпочные гонки после воины и посвящались они Дню Военно-Морского Флота. [56]
Надо ли говорить, как нам, участникам состязаний, хотелось завоевать первое место!
Пашка не гребец, куда ему: ладони-то у него широкие, а мускулы слабые. Но болельщик он отчаянный, умел так азартно болеть, что заражал всех, и нередко дело доходило до ссор. А для меня гонки — это всегда праздник. Сначала на веслах, затем под парусом мы ходили по Финскому заливу или по Неве, приобретали морскую практику. Так что шлюпку полюбил. Правда, вначале мне было очень трудно. Лешка прав. Здесь требуется не столько физическая сила, сколько навыки, сноровка.
А впервые сел за весла, когда был еще юнгой. Мне с большим трудом удавалось справляться с тяжелыми веслами — силенок было мало. Весла вырывались из набитых мозолями рук, зарывались в воду — ловил «щуку», мешая остальным гребцам.
— Два-а-а — раз, два-а, раз! — монотонно командует старший шлюпки.
Пока он тянет «два-а-а», надо проводить весло, погрузив на одну треть лопасти в воду, одновременно разворачивая его и, откидываясь всем корпусом назад, ложиться на колени сзади сидящего. «Резкое «раз» — это рывок, когда, отталкиваясь от воды, ты весло заносишь назад для нового гребка, а сам наклоняешься вперед. «Два-а-а! раз!», «Два-а-а! раз!» — ловишь команду старшего шлюпки. Он же рулевой.
Постепенно обрел необходимые навыки. Понял и полюбил красоту шлюпочного спорта. Шлюпка несется вперед, журчит вода, омывая борта, а позади на морской дорожке от гребков остаются маленькие водоворотики... Красота! И забываешь, как по первости болели мышцы живота, поясница, руки наливались свинцом. Теперь-то закалился, привык. После хорошей прогулки на веслах чувствуешь прилив бодрости и сил.
...Смотрю на Лешку — он сердито отвернулся — и думаю: «Чем закончатся сегодня гонки? Не обманули бы нас боцманята. Они похитрей. Всегда получше шлюпку подберут, весла подгонят... Они хозяева верхней палубы и шлюпок, сами знают, как это сделать».
Мичман Самойлов, наш боцман, — опытный такелажник и знаток морской практики. А мы, «маслопузы», как нас, машинистов, величали в шутку, не столь уж горазды разбираться в тонкостях. Мы больше на «лошадиных силах» выезжаем. Никаких, конечно, лошадей нет, это так, просто символично. Каждая наша паровая машина — [57] 11 тысяч лошадиных сил. Вот и шутят боцманы: «У вас сил лошадиных до беса!» Мы парируем: «Точно! В этом секрет!» Но тоже стараемся в шлюпочную команду подобрать ребят, кто посильнее, покрепче, а на корму, кого полегче — Егерева. С надеждой думаю, если уж победим — то-то радости будет для всей электромеханической части! Тогда сам командир БЧ-5, как и всегда сияя, забегает по причалу, а когда, дождавшись шлюпку, начнет по плечам похлопывать, пожимать руки каждому, приговаривая: «Ну, орлы, ну, золотые мои, ох и порадовали!»
— Да, Лешенька, сегодня вашу шлюпку старпом не допустит, — говорю Зайцеву, чтобы вывести его из равновесия. — Он тебе вспомнит гуммиарабик...
Дело в том, что Лешка мой соперник. На боцманской шлюпке он загребной, а это, считай, самый главный гребец. Вот и пользуюсь «запрещенным» приемом, поддакиваю Пашке Борисову. К тому же у меня есть некий личный интерес в победе: если мы обойдем боцманят, Егерев простит мою оплошность, допущенную утром, — проспал на подъеме. Думаю, уж если в такой день победим, меня в увольнение пустят. Очень хочется сойти с корабля и просто походить по древнему Кронштадту, Петровскому парку, постоять у памятника Макарову, съесть мороженое (его страсть как люблю), а вечером потанцевать в матросском клубе.
Зайцев, видно, понял нашу хитрость — он парень сообразительный, его не проведешь. Усмехнулся снисходительно и говорит:
— Нет, корешата, сегодня вам нас не обжать, мы не позволим, да и Лев Петрович не допустит. День-то какой, а? Забыли! — он подмигнул и стал одеваться.
— Да, пора! Пошли готовиться. Вон уж оркестр пошел на корму, — засуетился Пашка.
«Комсомолец» на рейде стоит один. Других кораблей не видно. С полубака по обоим бортам свисают два «выстрела» — два длинных бревна со шкентелями и штормтрапами. Мы босиком бежим по этим бревнам и спускаемся, кто по шкентелю с мусингами, кто по балясинам штормтрапа. Надо долго тренироваться, чтобы сноровисто, с шиком даже не спуститься, а просто скользнуть по канату в шлюпку. Быстро усаживаемся, разбираем весла, вставляем уключины. Звучит команда: «Весла!» Это значит, наклонившись вперед, занести весло для гребка и ждать следующей команды: «На воду!» И пошел — раз, ра-аз, два-а-а... Двинулись, пошли на линию старта. [58]
Ближе к юту, где собралось все начальство, толпятся болельщики. Задирая головы, видим на высоком борту знакомые лица. Гремит оркестр, сияют трубы. До чего же хорошо! Настроение — ух ты! Мы делаем сильные гребки, и вот линия старта.
Шесть шлюпок, шесть команд. От БЧ-5 — одна. Но самая сильная, самая грозная — наша. Все шлюпки не спеша выстраиваются. Обстановка пока спокойная. Но, как только взовьется ракета, сразу все изменится: захлебнутся голоса в криках: «Давай! Давай!» Заработают, словно заведенные механизмы, гребцы. Внимание всех будет приковано к нашей шлюпке и боцманят. Вот уже два года у боцманской шлюпки нет других конкурентов.
Старпом в мегафон командует:
— Выровняться, ровней, держитесь пеленгом на бочку... Кому сказал! Самойлов, не хитрите! — это старпом боцману, который чуть-чуть впереди всех.
— Сейчас сам себя обманет, — говорит наш мичман Поляков.
Мы знаем, что он имеет в виду. Если Самойлов начнет сдавать шлюпку назад командой «табань», то, набрав инерцию, шлюпка боцманов вдвойне будет в невыгодном положении: во-первых, она должна будет преодолеть инерцию, что потребует дополнительных сил, а во-вторых, гребцам труднее отладить ритм на обратное движение... Все это понимают. Ведь если старпом сейчас даст команду «Старт!» и выстрелит ракетой, боцманята проиграют наверняка. Волнуясь, мы ждем сигнала... Нет, старпом не подведет своих любимцев. Ждет...
Хлопнул выстрел ракетницы. Мы не видим самой ракеты, но звук всколыхнул, взбудоражил нас.
— Два-а-а!.. Раз!.. — неистово орем мы вместе с мичманом — он командир шлюпки. Вторить ему — это как-то помогает отладить общий ритм, вложить всю силу в первые гребки, самые трудные, требующие слаженности всех гребцов.
— Молодцы, жми! Два-а-а... раз, раз, раз!.. — отчаянно кричит мичман. Азарт, исступленность исказили его лицо. Сейчас он не похож сам на себя. Напрягаясь, отваливаясь полностью, я всю тяжесть гребка передаю на корпус. Дза-а-а... Раз! Шлюпка, рассекая водную гладь, несется, словно торпедный катер. За кормой остаются шесть водоворотов. Вправо не смотрю, загадал: если увижу в своем секторе флаг соседней шлюпки или фигуру мичмана Самойлова, значит мы выиграли. [59]
— Раз, раз!.. Нажми, ребята! Нажми, золотце, — подражая командиру БЧ, азартно кричит наш мичман. По его лицу угадываю, что нам удается вырваться вперед.
Под белой робой по телу стекают ручейки пота. Они сбегают по лбу на кончик носа. Сдуваю их, но едкие соленые капли попадают в глаза. Это хуже, тут не сдуешь! Уж и руки держат весло не так крепко... Левая — на рукоятке, правая — на вальке... Только бы не ошибиться, не имею права работать в полсилы. От загребного зависит успех. На меня равняются остальные гребцы, как на задающего тон всему движению...
— Ну скоро ли?! Ну еще, еще... Нажать, нажать...
Вот оно! Справа каким-то боковым зрением вижу флаг и фигуру мичмана Самойлова. Он весь изогнулся, взмахивает обеими руками, посылая тело в такт гребкам...
В восторге ору:
— «Дав-а-а-ай, дава-а-ай!
Вся команда тоже подхватила эти а-а-а.
— Немножко осталось. Еще сорок гребков. Сильных. Раз! два! Три... — считает мичман.
Мы выкладываемся полностью. Кажется, все — больше нет сил! двадцать пять... «Ох, еще сколько! — проносится в голове. — Только бы не выскользнуло весло». До слуха доносятся звуки оркестра, крики. Они кажутся далекими.
— Весла на валек! — радостно командует мичман.
Вкладывая последние силы, за мной остальные делают последний гребок. Вырвав весла из воды, ставим их перпендикулярно шлюпке, лопастями по движению. Это приветственный ритуал. С весел капает вода на лицо, на руки. Приятно! Оркестр играет туш. На палубе оживление. Нам машут, кричат. Кто-то подбросил в воздух бескозырку. Солнечные блики играют на бортах корабля, окрашенных в шаровый цвет, отражаются в иллюминаторах. Хорошо! Ох и хорошо на душе в эти минуты.
Теперь можно зачерпнуть морской воды, обмыть лицо. «Победа!» Какое это прекрасное и могучее слово!
Под флагом Родины
Из всех авральных работ в нашу пору самая трудная была погрузка угля. Уголь — хлеб корабля, без него — ни шагу. Весь экипаж всегда участвовал в погрузке, привлекались и курсанты училищ.
Сегодня с утра к борту подана баржа с углем. [60]
— Во, «чернослив» подбросили... Опять вкалывать придется, — перебрасываются репликами курсанты.
«Да, — подумалось, — пару дней будет всем работа!» Мне же с первого дня прихода на корабль пришлось выполнять эту тяжелую работу. В период блокады уголек привозили на грузовиках, выгружали на стенке, а после мы насыпали его в плотные брезентовые мешки и носили на корабль. Поднимаешься по крутому трапу с мешком этого «чернослива» к люку ямы, а у самого ноги дрожат. Высыпешь и — за новой ношей. Так одна цепочка идет вверх, другая спускается вниз. А по трансляции музыка задорная: «К нам в Саратов, к нам в Саратов на родимый огонек...»
Тяжело было тогда переносить на себе тонны топлива, дающего жизнь машинам и тепло людям. Курсанты этого не знают. Они считают — сейчас трудно. Да не трудно, а просто работа грязная.
Теперь только в барже да в угольных ямах потяжелее. В барже на выгрузке занята верхняя команда — рулевые, боцманская команда, комендоры, и им добавляют в смену курсантов. В угольных ямах работают кочегары — они знают, как и куда бункеровать уголь. Сверху сыплется сплошным потоком уголь, и его надо отбрасывать в отдаленные уголки, чтобы полнее и равномернее заполнить огромное помещение — оно и называется бункером, или угольной ямой.
Мне предстоит работать на паровой лебедке. Она расположена на полубаке. Работа у меня не трудная. Наполнят ковш, и поднимай его по команде «Вира», высыпай уголь прямо на палубу. Отсюда его в мешках оттаскивают на спардек, где расположены люки угольных ям.
В этот день команда работала с большим подъемом — мы узнали, что корабль готовится к заграничному плаванию. Предстоял поход в порт и столицу Финляндии — Хельсинки.
Вечером, помывшись в бане, мы собрались на полубаке. Потянуло прохладой, сумерки чуть сгустились, но темнее уже не станет — белые ночи. Тихонько напевал себе под нос Егерев, и в мыслях он, похоже, был где-то далеко. Наконец, он нарушил молчание, заговорил вполголоса, задумчиво:
— Вот заправились мы угольком, завтра или послезавтра пойдем в плавание. Знаешь, я почему-то очень волнуюсь, ведь мне не приходилось плавать. Службу начал перед войной, успел закончить электромеханическую школу [61] и все — война. А там блокада... Когда ты пришел, помнить? Мы более или менее ожили, а все не верилось, что корабль когда-нибудь отойдет от стенки.
Он помолчал. Мне эта его манера знакома: если Константин настроен поговорить, его лучше не перебивать, он сам расскажет что-нибудь интересное.
— А ведь ты, наверное, не знаешь, что наш «Комсомолец» был первым советским кораблем, который совершил заграничное плавание, — сказал Егерев.
Промолчав, шмыгнул носом, недоумевая, к чему этот разговор и чем он хочет меня удивить. Ведь в ленинской комнате есть стенд, отражающий историю корабля; весь стенд сделан моими руками. Но Егерев знал историю флота значительно глубже, и ему хотелось рассказать о каких-то неизвестных мне событиях.
В тот вечер он разошелся, обстоятельно поведал о том, как шло восстановление Красного Флота после гражданской войны в двадцатых годах, как комсомол взял шефство над флотом, послал на корабли своих лучших представителей, оттого и имя нашему кораблю дано в честь героического комсомола.
Это было в 1922 году. А летом 1924 года на учебные корабли «Аврора» и «Комсомолец» прибыли курсанты военно-морских учебных заведений. Это были будущие красные командиры советского военного флота.
Долго готовились корабли к первому заграничному плаванию. Грузили продукты, принимали воду. Особенно много сил отнимала погрузка угля.
Егерев усмехнулся:
— Тогда тоже, наверное, не очень-то любили заниматься этим делом. Муторная, грязная работа.
Он поднялся, подошел к леерам, глянул за борт.
— Видишь пустую баржу, буксир потянул ее в Кронштадт. Наши сменщики закончили разгрузку и приборку успеют сделать...
Он словно ждал, что попрошу рассказать о том, что еще известно о первом плавании, и сам заговорил об этом:
— Утром девятого июля двадцать четвертого года экипажи обоих кораблей выстроились по большому сбору. Гремели трубы оркестров. Жители Кронштадта, провожающие собрались на берегу Петровского парка, на набережной. Наконец раздается команда: «По местам стоять, с якоря сниматься». Корабли медленно разворачиваются. Впереди флагман «Аврора», за ним — «Комсомолец [62] «... Представляешь, какая гордость, волнение охватили моряков! Вот уже скрылись родные берега, позади Балтийское море...
Атлантический океан встретил советских моряков неприветливо. Корабли большие. «Аврора» имела солидное водоизмещение, около семи тысяч тонн, а «Комсомолец» и того больше — одиннадцать тысяч! И все равно эти громадины сильно раскачивало. А на большом корабле качку труднее переносить, чем на малом. Все с нетерпением ждали прихода в порт. На пути в Архангельск предусматривался заход в норвежский порт Берген, а на обратном пути — в Тронхейм. К тому времени многие капиталистические государства уже признали Советский Союз. Признали и скандинавские страны, и предстоящий визит должен был как бы закрепить этот дипломатический акт, показать, что моряки Страны Советов способны плавать и выполнять поставленные задачи.
Утром 15 июля 1924 года «Аврора» и «Комсомолец» стали на якоря в бухте Бергена. Побывав на советских военных кораблях, норвежцы по достоинству оценили чистоту и порядок, приветливость и высокую культуру экипажей. Норвежские коммунисты, выражая настроение жителей города, предложили морякам провести ряд встреч с рабочими предприятий. Такие встречи состоялись. Казалось, весь город вышел на улицы, так было многолюдно в день, когда советские моряки под оркестр прошли по улицам Бергена. Прогулке предшествовал вечер дружбы, который проводился по инициативе норвежских товарищей.
А 18 июля на «Авроре» состоялось совместное собрание советских и норвежских коммунистов. На нем присутствовало более ста пятидесяти человек.
Особенно запомнилась морякам встреча с Александрой Михайловной Коллонтай. Женщина-комиссар, дипломат, соратница В. И. Ленина, она высоко оценила роль и значение этого первого похода кораблей Советской Республики за границу. Будучи послом Советского Союза в Норвегии, она специально приехала в портовый город, чтобы подчеркнуть важность этого визита. Посетив оба корабля, А. М. Коллонтай выступила на митинге с проникновенными, теплыми словами в адрес моряков: «Вы сделали чудо! Через сутки после вашего прибытия даже лютующая буржуазная печать вынуждена писать о прекрасном [63] содержании кораблей Красного Флота и, в отличие от матросов флотов других стран, о безупречном поведении на берегу».
В торжественной обстановке советский посол вручила правительственные награды — ордена — курсантам училищ, предотвратившим взрыв на форте Павел в июле 1923 года.
Рассказав об этом походе, Егерев протянул мне листок бумаги, на котором его красивым почерком было написано: «С великой гордостью и светлой радостью буду вспоминать посещение кораблями нашего революционного флота норвежских вод. Образцовый порядок, дисциплина служебная и крепкая товарищеская спайка комсостава и команды, а также и политсостава делают эту плавучую территорию Союза образцом для коммунистического революционного флота. Каждый моряк должен быть не только моряком-бойцом, но и коммунистом, живущим, работающим и созидающим новую жизнь в духе товарища Ленина». Эти слова принадлежат Коллонтай. Запись она оставила в книге почетных посетителей корабля.
Слушая Константина Егерева, немного завидовал тем морякам и оттого с еще большим восторгом думал о предстоящем походе. И разве мог представить себе тогда, что навсегда свяжу свою жизнь с морем, что на протяжении многолетней службы на флоте у меня будет немало океанских плаваний. О них расскажу в следующих главах. Так же не думал, что много лет спустя мне посчастливится встретиться с участниками первого заграничного похода, о котором услышал от Егерева. В августе 1974 года редакция журнала «Морской сборник» провела встречу с моряками — участниками этого плавания. Многие из них стали прославленными адмиралами, опытными военачальниками. Выступивший тогда на встрече, бывший в то время членом Военного совета, начальник Политического управления Военно-Морского Флота адмирал Гришанов В. М. сказал: «Зерна, брошенные вами, дорогие товарищи, дали добрые всходы. Дальние океанские плавания, дружественные и официальные встречи стали не просто традицией, а нормой, правилом повседневной жизни нашего флота в мирное время. Без этого сейчас немыслима боевая и политическая подготовка. Советских матросов, старшин, мичманов и офицеров называют морскими полпредами социалистической Родины. Наш Военно-Морской Флот вышел на просторы Мирового океана, с честью выполняет дипломатическую и интернациональную миссии, вносит весомый [64] вклад в осуществление внешнеполитической программы нашей партии».
...Спрятав свой листочек в карман, Егерев сказал:
— Надо на комсомольском собрании напомнить об этих словах Коллонтай. Очень они к месту и не устарели.
Чтоб каждый помнил о своей миссии, о чести советского моряка.