Секретное задание
Большая приборка на корабле начиналась рано утром, сразу после завтрака. Приборщики, получив соду, ветошь, мыло, расходятся по кораблю. Каждому определен свой участок — кому в кубрике, кому на боевых постах, а нам в машине — там боевой пост.
«Хорошо радистам, — думалось мне, оттирая ржавчину, убирая грязь из-под паелов в машинном отделении, — у них чистенько — белой тряпочкой тронешь здесь, проведешь там и все!» А тут, куда ни сунься — везде непорядок. Много в трюме воды и масла, ржавчины. Егерев говорит, это в блокаду подзапустили корабль. Надо приводить его в порядок.
Целый день всей командой мы драим медяшку, где надо, освежаем краской. Сейчас-то уже знаю, как надо делать приборку! Не то, что в первый раз. Тогда долго и усердно драил наждачной бумагой поручни, протирал ступеньки трапа. С гордостью оглядывая помещение машинного отделения, ждал Егерева, вот, думаю, какой блеск навел! Командир отделения будет доволен. Но получилось наоборот. Константин Егерев, окинув взглядом блестящие поверхности металла, усмехнулся и сказал:
— Ну-ка, давай посмотрим, как у нас дела наверху.
Он полез за цилиндры, кожухи, магистрали и стал выбрасывать на чистый металл настила грязные тряпки, крошку асбеста.
— А это что? А это зачем? — приговаривал он, выкидывая разный хлам.
Весь мой труд пошел насмарку. Тем временем Егерев спустился вниз, взял меня за руку, тихонько подтолкнул к мусору и сказал:
— Работал, вижу, ты много и усердно, но запомни раз и навсегда: приборку на корабле надо делать сверху вниз. Сначала убирают весь мусор из закутков, затем моют переборки и только после этого берутся за палубу, за настил.
Сегодня наверху за блоком цилиндров наводит блеск Борисов, меня Егерев направил на более грязную работу — под паелы. Все правильно, справедливо: в прошлый раз в трюме был Борисов.
Примерно через час ко мне заглянул Егерев, скомандовал:
— Заканчивай работу, закрывай еслани, мойся и к мичману Полякову, в старшинскую, быстро, — и посмотрел на меня как-то значительно. [30]
Это было для меня неожиданно, потому что до конца приборки оставалось много времени. Думал, зачем это понадобился, принялся сматывать переноску, убирать ветошь и плотно подгонять рифленые листы еланей, закрывающих трюм машинного отделения.
Мичман Поляков сидел за столом и заполнял какой-то технический журнал. Выслушав мой доклад, он велел обождать. Наблюдая за ним, старался угадать, почему меня сняли с приборки, размышлял: «Может, ведомость какую заполнять? У меня почерк ничего, все лучше, чем в трюме».
Мичман, закончив писать, извинился — такой уж он вежливый, интеллигентный человек — и спросил, умею ли обращаться с винтовкой. Вспомнив про старый конфуз, покраснел, но ответил, что владею и стреляю неплохо: к этому времени я действительно изучил винтовку. Даже призы получал за то, что мог с завязанными глазами разобрать и собрать затвор.
— Хорошо, получите у дежурного винтовку, патроны, подсумок и ждите в кубрике. После обеда вас вызовут.
Еще не зная, в чем дело, понял — предстоит серьезное задание, и бодро ответил: «Есть!»
Мичман не дал договорить, добавил:
— Оденьтесь потеплее, морозно сегодня.
Одетый ждал и час, и другой, но никаких распоряжений не было. Тогда разделся, стал читать книгу и незаметно, разморенный теплом, задремал. Очнулся, глянул на иллюминатор, понял, что уже вечер, и с сожалением подумал: «Видно, не состоится это важное дело».
Однако, когда совсем разуверился, был вызван в рубку дежурного по кораблю. Здесь увидел незнакомого капитана 3 ранга, с пистолетом на ремне, в руках он держал небольшой чемоданчик.
— Вот ваш сопровождающий, а машина у трапа, водитель все знает, — сказал дежурный офицеру.
От таких слов даже сердце замерло: мне поручено охранять этого офицера. Видно, что-то важное везет, если я с винтовкой, да он с пистолетом!
Водитель, Петр Петрович Силин, пожилой, немножко угрюмый краснофлотец, отдал честь офицеру — можно ехать.
Оглядев меня, Силин сказал:
— Лезь в кузов, там тулуп, накройся, — пожевав губами, молча взял мою винтовку, проверил, стоит ли затвор на предохранителе, кивнул головой — дескать лезь. Забравшись в кузов, устроился у кабины. [31]
— Ну как тебе тут, удобно, не замерзнешь? — став на подножку, спросил капитан 3 ранга и улыбнулся.
— Нет, что вы, здесь отлично, мороз-то не сильный.
Конечно, от усердия и радости, что доверено такое необычное задание, как-то не заметил, что мороз был не маленький.
Машина тронулась, за Невой догорала студеная заря. На востоке уже высыпали звезды. Мы проезжали знакомыми мне улицами.
Вот площадь Льва Толстого. Отсюда недалеко и мединститут, он же госпиталь, где я пролежал около месяца. Вот Крестовый остров. Здесь до войны в бараке жили родственники моего товарища Бориса Чижова, мы приезжали сюда играть. Сейчас многие бараки опустели, другие разобраны на дрова. Город затемнен, нигде ни огонька в окнах, даже жутко. Миновали лесной массив — это Серафимовское кладбище. Город остался позади.
С залива потянул колючий ветер, тулуп уже не казался таким тяжелым. Пряча лицо в густую овчину, с благодарностью подумал о «бате»: так звали Петра Петровича Силина все, кроме командира. Говорили, что он уже вторую войну шоферит. В прошлом году водил машину через Ладогу, имеет медаль «За отвагу», а после легкого ранения его назначили водителем к нам, на «Комсомолец».
На шоссе было пустынно. Редко-редко встречались одна-две автомашины с фарами-щелочками. «Куда мы едем? Уж не в Кронштадт ли?» — думалось мне, так как знал, что от Лисьего Носа до Кронштадта есть дорога по льду. Попасть на остров Котлин другим путем, через пробитый во льду фарватер, невозможно. Гитлеровцы, заняв Петергоф и Дудергофские высоты, простреливали морскую дорогу. До Лисьего Носа, видимо, вражеская дальнобойная артиллерия не доставала.
Поглядывал в сторону залива, где там, на западе, еще светлела полоска зари, там Кронштадт. В хорошую погоду с Кировских островов можно было увидеть трубы морзавода и огромный Морской собор, что стоит на Якорной площади. Левее через залив — Ораниенбаум, там вцепились в землю наши, а ближе к Ленинграду — Петергоф, там уже фашисты. Нет-нет да и всколыхнет заревом небо от орудийного залпа. Идет напряженная борьба. Не хватило [32] фашисту сил взять штурмом город, выдохся гад! Окопался, зарылся в землю, ждет подкрепления, ждет тепла...
Машина подъехала к поселку. Развернулась возле станции. «Лисий Нос» — читаю вывеску на большом доме у дороги — это вокзал. Мы свернули на заснеженную улочку и остановились. Ого! Да здесь полно народу. Впереди дорога забита машинами, санями...
— Ну как, орел, замерз поди? — спросил, открыв дверцу, капитан 3 ранга. — Придется ждать, а ты пока слезь, погрейся.
Спрыгнул и ног не чувствую, совсем одеревенели. Стал топтаться на месте. Люди вокруг в белых полушубках, в валенках — им легче, чем мне в черной флотской шинельке и матросских ботинках. Портянок намотал изрядно, да все равно — это же не валенки!
Побегал, погрелся, вроде бы и дальше ехать можно, да некуда, впереди пробка.
Подошел капитан 3 ранга, сказал вполголоса:
— Здесь до утра простоишь, а мне надо быстрее, может, оказия какая будет, — и добавил: — Иди за мной.
Мы пошли. Колонне, казалось, не будет конца. Приглушенно урчали моторы танков, самоходок, грузовиков.
— Сколько же техники! — вырвалось у меня. — Куда ее, в Кронштадт?
— Не шуми, — остановил меня офицер, — в Кронштадт, да не в Кронштадт! — он взял меня за руку, отвел в сторону и тихо сказал: — Ты вот что, хлопчик: что сейчас видишь и что мы с тобой тут делали — никому ни слова, понял? Это самая настоящая тайна, военная тайна, — сделал он ударение на слове «военная». — Ты понимаешь, что неспроста вся эта техника здесь... Вот и держи язык за зубами. Шофера я предупредил, и ты теперь знаешь...
Он отвернулся, прикурил и, подтолкнув меня вперед, пошел следом. Мы обходили танки, самоходки и вышли наконец к берегу. Насколько хватало глаз, тянулась вереница людей, машин. Они пока стояли, хотя где-то впереди угадывалось движение. Меня поразила осторожность, которую соблюдали люди, только фыркали лошади: их раздражали выхлопные газы дизелей.
Мы немного постояли. Видимо, капитан 3 ранга был озадачен: наша машина осталась далеко в поселке, а здесь можно рассчитывать только на лошадь.
— Постой-ка тут, я сейчас, — сказал он мне и побежал [33] вперед, смешался с людьми, которые стояли на льду рядом с колонной.
Изрядно промерзнув, я снова стал приплясывать. Меня осветили фонариком.
— Ты давай, морячок, в присядку, мы тебе подыграем, — раздалось с башни самоходки.
— Тише вы, прекратите дурацкие шутки, сколько говорить можно! — тут же раздался сердитый голос. Бойцы умолкли.
Наконец вернулся капитан 3 ранга.
— Ну все, теперь я без тебя обойдусь. Доложи своему начальству, дескать все сделано, спасибо им скажи. Возвращайся с Петром Петровичем в город. Найдешь машину? — усомнился он.
— Найду!
— Ну добро, — он взял в свои теплые ладони мои окоченевшие пальцы, крепко сжал их. — Счастливо тебе! Может, еще вспомнишь эту морозную ночь. Скоро многое переменится! Но помни, что я тебе сказал: об этом никому!
Забросил винтовку за спину и быстро пошел обратно в поселок. Сейчас главное — найти свою машину. Пока мы ходили, колонна несколько раз продвигалась, и меня беспокоило, сумею ли найти ее в потемках.
Нашел! Обрадовался, что Силин чуть съехал с дороги и имел возможность развернуться. Забрался в теплую кабину, и мы помчались в Ленинград. Петр Петрович молчал всю дорогу. Мне тоже не хотелось говорить, но на всякий случай сказал ему:
— Он просил передать, что все, что мы видели, — это секрет!
Силин усмехнулся и отрезал:
— Это он болтунам дал наказ, ты им и скажи...
Утром встал с радостным чувством, потому что знал то, что никто кроме меня и Силина не знал на нашем корабле! Скоро, очень скоро начнут наши войска громить немцев под Ленинградом! Мне очень хотелось поделиться своей радостью, рассказать кому-нибудь, ну хоть бы Егереву, о секретном задании, о том, что видел в Лисьем Носе. Но помня строгое предупреждение офицера о сохранении тайны и слова Петра Петровича Силина: «Это болтунам скажи...», никому ничего не сказал.
Но это не долго оставалось тайной. Вскоре все моряки нашего корабля и всего флота, вся страна узнала о разгроме фашистских войск под Ленинградом! [34]
Фейерверк над Невой
В машинном отделении всегда тепло, здесь душновато, пахло машинным маслом, керосином и металлом. Наконец-то мы, машинисты, занялись своим делом — вводим в строй после консервации главную машину. Все возбуждены, радует мысль, что скоро будем плавать. Поэтому мы работали в машине с особым удовольствием. Ведь раньше чаще приходилось грузить уголь, дрова, помогать соседнему домоуправлению восстанавливать водопровод...
— Никто не спорит — дело нужное, — ворчал в таких случаях Пашка Борисов. — Но надо же и своим делом заниматься!
Теперь вот занимаемся! Керосином смываем черное, густое цилиндровое масло, которым покрыты самые важные части машины — поршни, цилиндры, золотники. У нас машины огромные — в одном цилиндре низкого давления человек пять-шесть может стать по кругу. Одна гайка, крепящая шток к поршню, килограммов сто весит! Много надо керосина, много надо сил приложить, чтобы привести механизмы в рабочее состояние.
— Ну все, перекур, — объявляет Егерев, глядя на часы.
Тщательно обтираю концами руки. Пашка — тот раз-два и за махру. Собрался было в кубрик, но меня остановил Егерев:
— Ты что, опять за свое? — и, не дождавшись ответа, с иронией добавил: — Ну-ну, иди.
Снова пришлось покраснеть: не скажешь ведь ему, что, пользуясь случаем, тороплюсь в кубрик, чтобы отщипнуть кусочек хлеба от своей нормы, которую получил утром на весь день. Там и так уж поубавилось, на ужин совсем небольшой кусочек остался, зато с корочкой, она-то и тянула меня.
Поднимаясь по трапу из машинного отделения, услышал грохот орудийной канонады: «Наши бьют! — подумалось. — Здорово дают фашистам».
В кубрике никого не было. Один дневальный скучал у столика.
— Слышишь, как наши кроют, а? — сказал он.
Посмотрев на него, кивнул и поспешил к своему рундуку. Отщипнув кусочек подсохшей корочки, подумал: «Остался один мякиш — опять Егерев будет ругаться...» Положив корочку в рот, стал ее смаковать: самый настоящий хлеб, что может быть вкуснее! [35]
Возвращаясь в машину, уже в который раз за блокаду, вспомнился предвоенный случай с хлебом. Тогда незнакомая пожилая женщина предсказала мне, мальчишке, такое, во что невозможно было поверить: «Будешь низко кланяться хлебушку, да его не будет!»
В тот теплый солнечный день летом сорок первого года я ехал на трамвае на Васильевский остров в кинотеатр «Темп». Выйдя на площадку (а тогда площадки были открытыми), я увидел оброненный кем-то большой кусок хлеба. И, видимо, из озорства сильно поддал ботинком этот ломоть, и он полетел через перила прямо в Неву. И тут на площадку вышла та самая женщина. Она и напустилась на меня так. На мои дерзкие слова: «Какое, мол, ваше дело!» — она и прокричала вдогонку сердито: «Погоди, еще не раз вспомнишь хлебушко, низко поклонишься ему. да его не будет!»
— Ну что, перекурил? — пытливо посматривая на меня, спросил Егерев.
Пришлось промолчать, делая вид, что не расслышал...
— Там наши артподготовку ведут, слышите? — сказал я, чтобы замять неловкость.
В машине действительно было плохо слышно, ведь мы находились под ватерлинией, в самой нижней части корабля.
Вечером, во время чистки картофеля, подошла очередь нашей команде выполнять эту нудную работу, — снова начались разговоры о том, что скоро, пожалуй, и здесь, под Ленинградом, начнется наше наступление.
Чистка картофеля само по себе занятие не интересное. Но на флоте в то время это делала не машина, как сейчас, а матросские руки. Усевшись вокруг огромной кучи картошки, два десятка моряков ведут разговоры. Каких только рассказов не услышишь! Интересные раздумья о жизни! Кто-то расскажет о прочитанной книжке.
В тот вечер говорили о положении на фронтах. Заметно было, что орудийный огонь наших боевых кораблей настораживал всех.
— Вона, как фрицу прикурить дают, — задумчиво говорит кочегар Корчагин. — Попрут его от Ленинграда, как от Москвы. Кажись, братцы, наступление будет!
Его слова вызвали оживление. Заспорили, каждый со своей догадкой.
— А знаете, куда наши лупят? — спросил вдруг Костя Архипов. — Они бьют по скоплению фрицевских буеров. Разведка, говорят, раскрыла хитрый замысел немцев — [36] ворваться в Ленинград через Финский залив по льду на буерах. В районе Петергофа собралось этих буеров с парусами сотни, наши и лупят туда!
Здесь начались споры: возможно это или нет?! А я знал чуть-чуть больше, чем мои товарищи-краснофлотцы.
«Никакие ни буера, а началось самое настоящее наступление», — меня так и распирало рассказать о секретном задании, о всем, что видел в Лисьем Носе, но слово, данное капитану 3 ранга, тому симпатичному офицеру, держал крепко.
Тоненькой лушпакой — острым ножичком снимаю с картофелины кожуру, и мысли уносятся опять в довоенное время, когда впервые отведал печеной картошки. На лето наша семья выезжала в пригород на станцию Тайцы, где дружил с местными ребятами. Мы ходили в ночное, пасли колхозных лошадей и пекли в костре картошку, которую подкапывали здесь же на поле.
Лето сорок первого было теплое. Мы хорошо загорели. И, казалось, безмятежной жизни конца не будет! Так хорошо, беззаботно проходили летние каникулы. Однако взрослые почему-то не радовались. По их настороженным, серьезным разговорам мы чувствовали приближение чего-то недоброго. Но слово «война» было нами воспринято без особого беспокойства. Нам казалось, что она пройдет мимо. Без нас громили врага на Хасане, Халхин-Голе. Без нас взломали линию Маннергейма. Вот и теперь в два счета разобьют фашистов...
Между тем события развивались не так, как представляли себе не только мы, подростки, но и взрослые. В начале августа мы были еще на даче, когда в первый раз увидели фашистские бомбардировщики, идущие на Ленинград. В гуле их моторов было что-то высокомерное, торжествующее. Нами овладела смутная тревога, но опасность для мальчишек еще не встала во всех реальных масштабах. «Наша страна вон какая огромная! Пусть лезут, все равно разгромим фашистов!» — самоуверенно, с каким-то ожесточением говорили взрослые. Мы слышали эти разговоры и горевали — нам не достанется повоевать. Не придется, видно, из настоящего пистолета пострелять. Вскоре мальчишеские представления о войне переменились. Это случилось там же, в Тайцах. [37]
Все чаще и чаще стали появляться самолеты с крестами на крыльях. Тревожные вести о последствиях бомбежек приходили из Ленинграда. «А чего же их пускают?! Почему не разделаются с этими гадами наши «ястребки»?» — с недоумением спрашивали друг у друга не только ребята, но и взрослые.
А однажды мы и сами увидели, как это непросто «разделаться!»
С лесной поляны мы, мальчишки, наблюдали воздушный бой. Самолеты, завывая на виражах, стрекотали пулеметами. Эти выстрелы были словно невзаправдашние, и мы весело болтали, не понимая, где наши, где чужие.
Но вдруг мы поняли, что в воздухе идет не игра, не учебный бой. Задымился, круто пошел на снижение один самолет, вспыхнул другой. Через минуту они грохнулись далеко за лесом. А в небе появились два беленьких купола парашютов. «Сейчас этих немцев возьмут в плен! Побежали смотреть, вон около деревни они спустятся!» — крикнул кто-то.
Вдруг, вынырнув из тучи, самолет устремился к одному парашюту. Короткая очередь — парашют гаснет, летчик падает на поле. Когда мы добежали до места, куда упал летчик, возле него уже хлопотали взрослые. Из-под пилотских очков смотрели широко открытые неживые глаза. Комбинезон расстегнут, на гимнастерке орден Красного Знамени, по три кубика на петлицах.
И сейчас без труда вспомнил его фамилию: Новокрещенский Иван. Мне кажется, несмотря на все другие ужасы войны и блокадного голода, все же наиболее четко запомнил этот эпизод самого начала войны.
Прислушиваясь к гулу орудийной канонады, мы думали каждый о своем. Незаметно таяла гора картофеля. Мы заканчивали нашу вечернюю работу. Должно быть, никто не знал, что началось освобождение Ленинграда. Не поделиться этим, оставить до утра и нести в себе было выше моих сил.
Перед самым отбоем отозвал Егерева и под большим секретом рассказал, что видел тогда в Лисьем Носу.
— Это действительно здорово, — тихо сказал Егерев. — Только, я думаю, здесь уже секрета нет. Наступление Красной Армии началось. Об этом и по радио передавали. Ты что, не слышал? — удивленно спросил он. — Так что фашистам капут.
В течение нескольких дней только и разговоров было о нашей победе. [38]
27 января 1944 года мы всей командой, одевшись потеплее, стояли на верхней палубе и ждали, когда прогремит салют.
Ракеты взметнулись в хмурое январское небо, подсвечивая плотные низкие облака и белизну снега на Неве и крышах домов. С высокого борта корабля мы видели цепочки людей, стоявших кто на льду, кто на набережной. Темные промоины на середине реки отражали разноцветье ракетных огней. Сердце у меня учащенно билось, спазмы подкатились. Как скрыть волнение? Тихонько отойдя от группы товарищей, стоял в стороне и вытирал слезы. На смену радости пришла грусть. Остро почувствовал, что нет рядом родного человека — матери, которая была так уверена в победе над фашистами. Не дожила она до победы! В страшном марте сорок второго года дистрофия — голодная болезнь — погасила ее жизнь. Мы тогда знали, что много погибло от голода, но только после войны демографы-статистики назовут страшную цифру: в годы блокады в Ленинграде погибло 641 803 человека! На Пескаревском кладбище-мемориале в единой братской могиле лежат мужественные ленинградцы.
Там на большом квадратном возвышении-могиле, где значится март 1942 года, возлагаю цветы...
После салюта мы грелись в уютной библиотеке корабля, оживленно обсуждая не столько красоту зрелища, сколько само событие освобождения Ленинграда от проклятого фашистского кольца.
Хорошо в библиотеке, здесь всегда тепло, мне нравился заведующий библиотекой старший краснофлотец Володя Реданский. Он был ненамного старше нас, но к нему мы относились как к начальству. Наверное, потому, что, являясь секретарем комсомольской организации корабля, он довольно часто бывал у замполита или командира корабля. Для нашего ума это было просто непостижимо: вот так просто взять и постучать в каюту командира. К тому же Володя носил сильные очки, которые делали его лицо серьезным, немного даже суровым, начальственным. Быстрая, стремительная походка, уверенный голос как бы дополняли его портрет — человека авторитетного, твердого, хорошо знающего, чего он хочет. Надо сказать, Володю уважали не только мы, молодые моряки, но и те, кто был постарше годами и званием. [39]
Сегодня Володя ликовал. Он шутил, потирая синеватые, плохо выбритые щеки, похохатывал.
— Вот радость-то какая, ребята, а?! Вот и на нашей улице праздник. Помните, не зря говорил товарищ Сталин, а? Знаете, в какой речи?!
Мы кивали головами, улыбались, но не очень помнили, из какой речи эта фраза. Смущенно отводили глаза, но то, что и на нашей улице будет праздник и что он уже есть, — было фактом, было реальностью!
— А знаете что? Вот как мы это сделаем, — рассуждал вслух Володя. — Завтра будет митинг, нам нужно хорошее выступление от молодежи, от коренных ленинградцев. Давай-ка ты, Семенов, готовься, ты ведь ленинградец.
Колька Семенов, рулевой-сигнальщик, рыжеватый веснушчатый парень, покраснел, засмущался, но все же ему льстило это предложение. На всякий случай он стал отговариваться.
— Што я, без меня што ли некому?
Почему-то подумал, что Володя не очень удачно выбрал выступающего: у Семенова не было переднего зуба, и поэтому он шепелявил. У него получалось не Семенов, а Шеменов. За это его звали Шурупшик.
— Давай, давай, впрягай его в актив, Шурупшик все сумеет, он тебе такую речугу закатит — замполит ахнет, — смеялся Лешка Зайцев.
Не выдержав, сам вмешался в разговор (такой уж характер — сначала сделаешь, потом думаешь!).
— Да какой же он, Володя, ленинградец? Он из-под Ленинграда, из Токсово. Есть такая станция по Финляндской дороге. Поручи ты это дело Лешке Зайцеву — он сделает лучшим образом!
Лешка захохотал:
— Правильно! Давай я!
Володя несколько растерялся, снял очки, стал протирать стекла, лицо его сразу изменилось, стало каким-то растерянным. Но стоило ему надеть очки, как снова перед нами был деловой Володя, комсомольский секретарь.
— Ну хватит, ребята! У меня такая мысль: выступить мы поручим тебе, — повернувшись ко мне, сказал Володя.
— Правильно, пусть не лезет со своими предложениями. — продолжал дурачиться Зайцев. — Забыл флотское правило: не высовывайся с инициативой, тебе же и поручат ее провести в жизнь! [40]
— Да нет, я совсем не то хотел сказать... А если у меня не получится как надо?
— Это почему? — удивился Володя. — Справишься, не волнуйся.
Велика же была общая радость, если она заслонила все мои опасения. Еще бы! Ленинград освобожден от блокады. Конец голоду, конец беспрестанному страху оказаться под артобстрелом фашистских дальнобойных орудий, которые прямо с Пулковских высот посылали снаряд за снарядом на город. Сколько же здесь было выстрадано, сколько горя принесла эта проклятая варварская блокада! Рассказать людям об этом, чего же проще? «Может, записать на бумажку, ведь никогда не приходилось выступать перед людьми». Но как-то забыл о шпаргалке. И вот митинг.
Весь экипаж собрался на коммунальной палубе — так называлось самое большое помещение на корабле. Здесь всегда демонстрировались кинофильмы и нередко выступали артисты. Вот недавно был Леонид Утесов.
Митинг открыл командир корабля, за ним выступил секретарь партбюро Иван Маланичев.
Дают мне слово. Поднялся на небольшое возвышение, где была трибуна, увидел взволнованные лица товарищей и сразу растерялся. Все мысли мгновенно вылетели из головы. С запозданием вспомнил совет Володи Реданского — составить короткий план выступления. Нет, не было у меня спасительной бумажки! И еще Володя наставлял! «Говори, как было».
И стал рассказывать, как страдал от голода, как умирала мать, как на Владимирской площади мы с Левкой под разрывами снарядов затаскивали в подъезд грузную раненую женщину. За нею тянулся кровавый след. Рассказал, как завернутые в простыни трупы отвозили на детских санках в сторону кладбища, а когда не хватало сил, оставляли прямо на улице.
Голос мой дрожал, во рту стало сухо, и потому поспешил закончить. Мне аплодировали.
После были еще желающие выступить. Говорили от души, взволнованно.
Нас объединяло огромное сильное чувство гордости за нашу армию и флот, сокрушивших врага у стен Ленинграда. [41]
Встреча с юностью
Вахты бывают разные. Вахта на юте, у трапа корабля, на сигнальном мостике — это так называемая верхняя вахта.
Есть вахты, которые несешь с удовольствием, даже с гордостью. Вахта в машинном отделении — вахта по специальности — всегда была святым делом, и несли ее прилежно. Дневальство в кубрике — тоже ничего. Хуже стоять у трапа. И уж вовсе не романтично нести гарнизонные наряды — где-то в караулах, патрулями по городу, или, скажем, на проходной завода. Мы, молодежь, не радовались, когда попадали в такой наряд. Беспокойное и хлопотное дело. На той же проходной надо постоянно проверять пропуска у рабочих завода и военнослужащих; открывая ворота автомашинам, сверять путевой лист с накладной, выяснять, кто сопровождает... Все куда-то торопятся, никто не любит, чтобы документы тщательно проверяли. Начинаются подначки, остроты: «Что, своих не узнаешь?», «Давай, давай быстрее! — высунувшись из кабины, подгоняет иной мичман. — Видишь торопимся!»
А мне-то что?! Положено проверить, вот и проверяю. Как требует инструкция. Старший наряда строго спрашивает за притупление бдительности. Сам два раза попадал в наряд на проходную, знал, что это такое. Поэтому, когда Егерев мне объявил, что придется пойти еще разок, я просто взвился!
— А почему это все меня? Что, других нет? Только на прошлой неделе там отстоял! — от обиды даже покраснел. Но в тайне все же надеялся, что Егерев отменит свое решение.
Он не ожидал такой реакции с моей стороны и несколько растерялся, но тут же, овладев собой, нахмурился: «Прекратить болтовню!» — баском ответил Егерев на мое возмущение, но все же полез за записной книжкой. Полистал, подумал, а потом спокойно, совсем миролюбиво сказал: «Сходишь последний раз — и все! Менять поздно, я уже твою фамилию в приказ дал. Готовься лучше: пуговицы, бляху надрай, ботинки гуталином...»
Напутствия Егерева меня еще больше раздосадовали, хотя и видел, что строгость напускает специально, старается как-то уйти от неприятного разговора, который состоялся между нами. Егерев, видно, понял, что в своих командирских решениях допустил оплошность, обошелся со [42] мной не совсем справедливо. В конце концов утешился тем, что заступаю в наряд у проходной последний раз.
Кстати, о самом заводе. Когда-то он назывался судостроительным, а теперь, как и все предприятия Ленинграда, работал для фронта. Здесь ремонтировались подводные лодки и надводные корабли, получившие повреждения в боях. У стенки завода стоял и наш «Комсомолец». Многое уже было сделано. Восстановлены дизельдинамо, шахта вентиляции, заделана большая пробоина от попадания вражеского снаряда в кубрик БЧ-5. Постепенно наш корабль возвращался к жизни.
Осенний день выдался холодным, дождливым и ветреным. Машины то въезжали, то выезжали с территории, и надо успевать поворачиваться у ворот.
Посматривая на электрические часы на здании цеха, ждал, когда поменяюсь со своим напарником, который проверял пропуска в проходной, и переберусь от ворот в более теплое место, под крышу.
Подняв воротник бушлата и засунув руки в карманы, приплясывал у ворот, и тут же снаружи раздался стук, а затем и голос: «Вахтенный, пропусти строй!» Сразу же бросился открывать железные створки ворот. Человек десять моряков в бушлатах, с гвардейскими лентами на бескозырках направились на заводскую территорию. На лица не глядел; ленты больше привлекали мое внимание своей оранжево-черной яркостью. Ленты очень четко выделялись на фоне бушлатов и черных бескозырок.
И вот, когда уже закрывал ворота, то вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд одного из моряков, а потом услышал очень знакомый, чуть хрипловатый голос:
— Что, Петька, не узнаешь Чапая!
От неожиданности меня даже в жар бросило. В строю увидел Борьку Чижова, закадычного друга детства; с ним крепко дружил много лет.
Жили мы на одном этаже, вместе играли в чапаевцев. Вообще-то дружили втроем: Вася Соломатин, Борис Чижов и я. Старшим среди нас был Вася Соломатин, Борис чуть моложе. Тем не менее заправилой был Чижов. И мы признавали его авторитет в нашей троице. Борька отличался острым умом. Был он коренастым, ловким, сильным и смелым. По крышам сараев, что стояли на заднем дворе, он носился изо всех сил, перепрыгивал такие расстояния, что мне становилось жутко. Борис нравился девчонкам, он был симпатичным, и улыбка у него была приятная, черноволосый, с широкими бровями — есть на что заглядеться. [43] С ребятами Чижов сходился быстро. Характер имел ровный. За это его и уважали. В наших играх Борьке всегда выпадала ведущая роль. Меня великодушно брал на роль чапаевского Петьки, ну а Васю Соломатина определял начальником разведки. Так было до самого последнего дня, пока на наш город не упали фашистские бомбы. Война разбросала нас, определив каждому свое место.
Первым призвали Васю Соломатина. Он как ушел в военкомат, так его больше и не видел. Говорили, забежал домой проститься с матерью перед отправкой на фронт. Больше никаких вестей о Васе не было. Бориса тоже потерял из виду. Знал, что многие мальчишки, которые сломя голову носились по крышам сараев, умерли от голода. Только единицы моих сверстников остались в городе. И вот такая встреча!
— Я сейчас отпрошусь у мичмана, приду к тебе, — скороговоркой сказал Борис и побежал догонять строй.
Взволнованный смотрел ему вслед и еще не думал о том, какими путями прошел наш Чапай, прежде чем стать гвардейцем. Первое, что испытал, — гордость за друга.
Но ждать мне пришлось долго. А так нетерпелось узнать, где служит Борис и вообще, как у него сложилась военная судьба. Сначала подумал, что он с гвардейского минзага «Марти», который стоял недалеко от нас в заводе, тоже на ремонте. Вот, думал, как хорошо: теперь станет Борис в гости ходить, а друг-то у меня какой?! — гвардеец!
Борис пришел уже под вечер, когда их команда возвращалась с завода в свою казарму. Забежал он буквально на несколько минут. Коротко сообщил, что их торпедные катера стоят недалеко от причалов. Еще Борис сказал, что при удобном случае непременно придет ко мне на корабль. С тем и расстались.
Но для меня ожидать чего-то — настоящая пытка. А дни тянулись очень медленно. Я стал даже загадывать часы, в какие Борис может придти. А вдруг его не пропустят к нам на корабль?! Каждый день предупреждал и просил дежурного по кораблю, чтобы матросу с гвардейской лентой не чинили препятствий, мол, он вроде брата мне.
Прошла целая неделя после нашей встречи, и как-то смирился с мыслью, что Борис не придет. Ведь мало ли [44] что могло произойти: срочно перевели на другой катер, в другую часть. Война, она много неожиданностей преподносит.
В тот вечер после ужина, удобно устроившись в ленинской комнате, рисовал заголовок для стенгазеты. Егерев, как редактор, хлопотал тут же, переписывал заметки. Почерк у него четкий, красивый. Егерев мурлыкал свою любимую песенку «Шаланды полные кефали...», покрякивал от удовольствия — заголовок ему нравился, сам чувствовал это и тоже радовался. Кому ни приятно, когда твоей работой довольны? А уж если меня похвалят, стараюсь сделать еще лучше. Егерев был скуп на похвалу, однако, разглядывая вприщур заголовок, сказал мне: «А ничего, толково у тебя получилось...» Приятно слышать похвалу, но чтобы скрыть довольную улыбку, нарочно уронил кисточку и полез за ней под стол. В это время в ленинскую комнату кто-то вошел, и мне были видны только флотские хромовые ботинки и черные брюки.
Выбравшись из-под стола, даже растерялся от неожиданности. Посреди комнаты стоял Борис, а рядом с ним рассыльный, которому дежурный по кораблю поручил проводить гостя ко мне. Борис был без бушлата, в «форме три», на груди два ордена — Отечественной войны и Красной Звезды. Борька выглядел великолепно. Мы шагнули навстречу друг другу, обнялись. Он познакомился и с Константином Егеревым, который сразу нашел с Борисом общий язык, словно давно был с ним знаком.
Постепенно в ленинскую комнату стали собираться наши ребята. Заглянул мичман Поляков и тоже остался. Всем хотелось услышать рассказ о боевых делах балтийских катерников. Оказывается, Борис служит в дивизионе торпедных катеров под командованием Героя Советского Союза Гуманенко, участвовал в высадке десанта на остров Даго. Во многих опасных переделках побывал мой друг и ни разу не был ранен. Сейчас их катер в ремонте.
Мои товарищи-сослуживцы с большим вниманием слушали Бориса. Да это и понятно. Ведь о действиях боевых кораблей, скажем, таких, как линкоры «Марат», «Октябрьская Революция» или крейсеров «Киров», «Максим Горький», нам не надо было рассказывать. Мы сами слышали и видели их громоподобные артиллерийские залпы, а в сводках Совинформбюро сообщалось о понесенных противником потерях. Хорошо знали мы и о героических делах подводников. Рядом с нашим кораблем швартовались подводные лодки, приходившие в ремонт. Их экипажи [45] жили на плавбазе «Полярная звезда», что тоже находилась рядом, и мы часто встречались с подводниками, помогали им в ремонте механизмов, приходили они к нам в баню помыться. Словом, отношения у нас были самыми дружескими.
А вот что такое «морская кавалерия», лихие и грозные торпедные катера, мы тогда знали мало. Правда, имена прославленных катерников Г. Г. Олейникова, В. П. Гуманенко встречались во флотской газете. Но печать одно, а тут живой гвардеец-катерник, удостоенный двух орденов. Однако к общему сожалению Борис не был настроен на обстоятельный разговор о боях. Ему, как я понял, хотелось поговорить со мной о том, что нас связывало в довоенные годы, вспомнить юность, наших дворовых ребят.
Видно, поэтому Борис вдруг проявил такой живой интерес к нашему кораблю. Для начала он прочитал историческую справку, которая была вывешена здесь же, в ленинской комнате, а затем попросил показать и сам корабль.
Мичман Поляков кивнул мне: дескать, займись гостем, и мы направились прямо в машинное отделение. Борис увидел машину, присвистнул: «Ничего себе, машинка. Но специальности-то все равно родственные. Оба с БЧ-5. Ты машинист, я — моторист».
Когда включил все освещение и Борис окинул взглядом засверкавшие механизмы, машинное отделение, то даже присвистнул. «Ну и ну! Сюда штук пять наших катеров войдет», — пошутил он. Тогда провел его в котельное и румпельное отделения, поднялись на мостик.
Мы ходили по кораблю, и разговор наш шел как бы кругами, и каждый начинал со слов: «А помнишь?»
— А помнишь, как ночью ходили на Митрофановку? — спросил Борька.
— Еще бы не помнить! — честно говоря, тогда здорово сдрейфил.
Это нашему Чапаю пришла мысль втроем отправиться на Митрофаньевское кладбище. Мы бегали туда играть в казаки-разбойники или в прятки. Среди старинных памятников, полузасыпанных склепов и днем было жутковато. Но когда Борька предложил пойти на кладбище ночью, чтобы проверить свою волю, мы с Васькой Соломатиным порядком струхнули, хотя вида не подали: «Ну и что?! Можно и ночью!» Но надеялся, что Борька забудет о своей затее. Но он не из таких. Васька под каким-то предлогом не пошел, в чем он после признался. Ну а мне хитрить не хотелось, хотя перед началом начитался [46] у Гоголя страшных историй с покойниками. Пока шли по городу, было еще ничего, а как миновали пустырь и оказались на кладбище, мне сделалось не по себе.
Когда мы вошли под мрачный свод деревьев, потихоньку отстал от Борьки, спрятался, а затем что есть силы припустил домой. Слышал, как звал меня Борька, слышал его издевательский смех, но страх был сильнее... Вот и сбежал. Борька не раз потешался над нашим «мужеством». И хотя мне казалось, что сам выглядел в более невыгодном свете, чем Васька, Борька все же больше подкусывал его. Наверное потому, что Соломатин был старше. Конечно, теперь мы смеялись, вспоминая эту историю. Но, чтобы Борька не очень-то воображал, напомнил дружку о его проделках.
— А помнишь, как тебя управдом в милицию водил?
Тогда Борька при всем чапаевском авторитете пустил слезу, просил прощения у управдома, стараясь отвертеться, избежать скандала. А поступок его был вовсе не безобидный. Он решил насолить дворнику дяде Ване за то, что тот из шланга облил его с ног до головы. С этой целью Борька нашел лист жести, наложил сверху то ли алебастру, то ли мелу (в то время один подъезд ремонтировали, и этого добра стоял целый ящик под аркой ворот). Потом пристроил лист над дверью квартиры дяди Вани, а сам затаился этажом выше. Но дверь открыл не дядя Ваня, а управдом, который зачем-то заходил к дворнику. Он был молодым и, видно, сообразительным. Обсыпанный мелом, он тут же бросился на второй этаж и схватил за уши организатора этой «диверсии». Вот тут-то и слетела солидность с нашего командира — он ревел во весь голос и клялся, что больше не будет.
Вспомнив свои приключения, Борька захохотал:
— Да, сорванцы мы были еще те! Я тогда в пятый класс ходил, а ты, кажется, в третий?
— Все было.
Многое из довоенной жизни воскресло в памяти. Мы не заметили, как быстро пролетело время. Наш разговор прервал сигнал: «Команде чай пить». Пригласил и Бориса, но он заторопился к себе в казарму. Прощаясь, сказал:
— Ты завтра выбери днем время, приходи к нам, покажу тебе наш катер.
На следующий день, получив разрешение своего командира, отправился в тот цех, где стояли катера. Открыл [47] дверь, и уши сразу заложил грохот пневматических молотков, по стенам метались тени от вспышек электросварки, шипел сжатый воздух. Быстро разыскал Бориса. Как и все работавшие моряки, он был в комбинезоне, рукава закатаны, но на голове у каждого бескозырка с оранжево-черной гвардейской лентой. Представив меня своим товарищам как закадычного друга детства, Борис направился прямо к крутому трапу, ведущему на верх строительных лесов, окружавших корпус катера.
Когда ступил на легкую дюралевую палубу, мне показалось, что металл прогибается под моей тяжестью. Катер оказался совсем крохотным — посередине рубка, сзади желоба торпедных аппаратов.
— Пошли вниз, покажу свой боевой пост, — сказал Борис, открывая люк, он первым спустился в отсек. Здесь было светло — горело две переноски. — Вот они, мои моторы, — с гордостью заметил Борис, — работают, как звери, никогда еще не подводили. Теперь смотри сюда, — Борис показывал на борт, в котором зияло отверстие с рваными краями. — Когда мы атаковали вражеский конвой, я и не заметил, как осколком пробило борт. В это время потянулся к дальнему цилиндру, чтобы проверить, не греется ли крышка. А когда сел на место, чувствую, откуда-то поддувает. Так оба борта и прошил осколок.
Присмотревшись, увидел еще несколько разной величины пробоин в корпусе.
— Уж очень из легкого металла ваш катер, надо бы броню, что ли, — наугад вырвалось у меня.
— Что ты! — возразил Борька. — Попробуй одень броней, сразу ход потеряешь. Знаешь, как здорово катер мчится в атаку! Особенно на редане, тут скорость и вовсе шальная. Фашисты страсть нас боятся!
Но мне не поверилось: «Боятся? А вон как изрешетили». Борька, словно прочитал мои мысли, усмехнулся:
— Это ведь за два года боев дырочек нам наделали. А сколько мы фашистов на дно отправили? — Борька немного помолчал. А потом снова заговорил:
— Слышал о нашем бате, Герое Советского Союза Владимире Панкратовиче Гуманенко?
Ответил, что читал о нем в газете.
— Ну так вот, на боевом счету нашего отряда, которым он командует, много побед. В июле сорок первого потоплено два больших транспорта, миноносец и баржи с танками. В августе того же года катера атаковали [48] фашистский конвой, потопили один вражеский корабль и два повредили...
Да, Борька с гордостью говорил о своих катерах, хотя они и из легкого металла.
— Героя наш командир получил в сорок втором. Я тогда только в отряд пришел после электромеханической школы. Толковый он у нас командир! — эти слова Борис произнес с особенной теплотой: в них была вера в человека, который смело ведет людей в бой, зная, что этот бой будет победным!
Слушал друга и с досадой думал о своей службе, все буднично, ничего геройского, работа, вахты — так изо дня в день. С завистью рассматривал маленький катер и старался представить его несущимся в атаку. Борис угадал мое настроение, похлопал по плечу, спросил:
— Что приуныл? А то давай, просись к нам...
Что мог сказать ему в ответ? Мы стали прощаться. Борис проводил меня до выхода из цеха, хлопнул на прощанье еще раз по плечу:
— Пиши, вот адрес, — он дал мне листочек: — Напишешь, я и отвечу, так, глядишь, будем знать, кто где воюет. Сам-то я не очень люблю писать. Ну, будь здоров, может еще и встретимся!
Так мы расстались. Но с перепиской не получилось. Да и не до писем было. Служба закрутила. После этого Бориса не встречал, но — «большое видится на расстояньи»...
Тогда, находясь в осажденном городе, по которому враг наносил удары с воздуха и с суши, истощенные голодом ленинградцы, мои друзья и близкие, не считали, что делают что-то выдающееся. Знали одно: «Фронту тяжело, фронту надо помогать, фронт этого требует». Совсем забывали, что сами-то находятся на фронте, Ленинград был фронтовым городом. Забывали это и моряки нашего «Комсомольца», все рвались на передовую, на действующие корабли. И сам попросился на торпедные катера, но мой рапорт так и остался без ответа. Только Егерев, видно, по поручению командира ответил: «Твой боевой пост здесь, на этом корабле. Он несет Военно-морской флаг и скоро будет выполнять не менее важную задачу, чем торпедные катера».
Так оно и произошло. Со временем сам понял, что подготовка будущих офицеров Военно-Морского Флота, которые проходили морскую практику на нашем «Комсомольце» — дело важное и ответственное. Надо было создать [49] курсантам необходимые условия, чтобы они в совершенстве познали морское дело.
...Наш корабль завершал ремонт, и мы готовились к плаванию.