Последние залпы

Подготовка к наступлению идет вовсю: беспрерывно на фронт прибывают все новые и новые крупные воинские соединения. На станциях Розвадув, Нисхо, Жешув разгружаются эшелоны с боеприпасами и боевой техникой. В армейском тылу проводятся большие войсковые учения. Такого масштаба подготовки к операции я не видел ни разу за всю войну. Все приведено в движение.

Генерал-лейтенант И. П. Галицкий и полковник Н. Ф. Слюнин разработали план инженерного обеспечения операции. Командующий войсками фронта утвердил его. План этот не совсем обычный. Такого широкого размаха буквально всех видов инженерных работ еще не знала практика войны. Одних только мин установлено на плацдарме около миллиона штук. Строятся высоководные мосты на Висле и Вислоке; дороги на плацдарме делаются деревянные. А на участке Тарнобжег — Багория наши военные строители совместно с железнодорожной восстановительной бригадой прокладывают узкоколейную дорогу в несколько десятков километров.

Очень большие трудоемкие работы начаты в исходном районе. Все леса здесь подготавливаются в инженерном отношении таким образом, чтобы максимально увеличить их маскировочную емкость, другими словами, обеспечить размещение прибывающих войск не только по опушкам лесов, но и в их глубине.

В Тарнобжеге и в Ланюве оборудуются путепроводы с целью уменьшения перекрещивания все усиливающегося [263] движения войск на дорогах из районов сосредоточения на плацдарм.

Все эти и другие работы требуют исключительной технической выдумки, оперативности и твердости в проведении принятых решений. Новых предложений во всех областях военно-инженерного дела так много, что в Дембицком лесу по нашему требованию полковник Загородний еще в прошлом месяце развернул специальные мастерские и опытный полигон, на котором проводятся ежедневно испытания новых образцов.

Проделывание проходов в минных полях противника в период наступления — самое трудное дело для саперов. Обычно это проводят ночью накануне наступления, перед артиллерийской подготовкой, вручную.

Иван Павлович Галицкий предложил недавно тележку с удлиненным зарядом. Идея эта заключается в том, что ряд тележек, соединенных между собой, проталкиваются на минное поле противника и при необходимости они взрываются, образуя затем проход достаточной ширины, чтобы пропустить не только наступающую пехоту, но и танки.

Затем вместо тележек для той же цели были предложены обычные стальные трубы, начиненные взрывчатыми веществами.

Для растаскивания колючей проволоки, а также подрывания мин натяжного действия, часто применяемых немцами, один из офицеров штаба предложил гарпун, выбрасываемый выстрелом из миномета. Сержант Иванов еще раньше вместо миномета предлагал использовать карабин.

Все предложения усовершенствуются и доводятся до опытных образцов.

На полигоне одновременно изготовляются и испытываются различные новые приспособления для преодоления противотанковых рвов: катки, барабаны и катучие мосты.

В районе Подволочиска вовсю идет заготовка макетов танков Т-34 и Т-70, орудий разных калибров, которые затем должны будут перевозиться в ложный район сосредоточения войск. А такой район уже намечен в полосе 60-й армии, где-то неподалеку от Дембицы и Рончицы. Немцы думают, что наш удар на Краков будет [264] именно через естественные ворота. Пускай себе думают и пускай себя утешают этим, укрепляя там наиболее прочно свою оборону. Наше командование, рассчитывая на это, приняло решение — наступление с плацдарма начать строго на запад, а затем частью сил повернуть на юг, идя таким образом вдоль оборонительных рубежей гитлеровцев на Краков.

Вчера я заекал в небольшой польский городок Рудник. Недалеко отсюда, в лесных массивах, собрана почти вся наша ударная группировка войск. Ехал я к полковнику Ковину, а встретил Александра Александровича Глезера, моего бывшего командира бригады.

— Каким ветром занесло? — спрашиваю полковника, заходя с ним вместе в его штаб.

— Южным. Да, южным ветром. Из Румынии. Нашу 52-ю армию сюда перебросили, на подмогу к вам.

— Видать, там неплохо жилось? — показываю Глезеру на его объемы.

Полковник громко смеется, прищуривая при этом и без того маленькие серо-голубые глаза.

Сидим недолго: ему и мне некогда. Вспомнили зиму 1942 года, Саратов, нашу бригаду и ее штабных работников.

— А знаете, — оживившись, говорит, провожая меня к машине, полковник, — генерал Михаил Николаевич Тимофеев здесь и, кажется, маханул в Сандомир. Он — начинж шестой армии.

— Вот это будет встреча! — радуюсь я, прощаясь с Глезером. — Мы с Михаилом Николаевичем не виделись давно, а до войны вместе работали на строительстве в Каменец-Подольском укрепрайоне. Всем нравился тогда энергичный подполковник Тимофеев, начальник участка. Он и комиссар Притула, какой бы большой план строительства им ни давали, всегда выходили победителями.

Чудная здесь, на Западе, зима. Иной день метет поземка, как, скажем, где-нибудь за Саратовом или Камышином, а то подует теплый ветерок, и — на тебе — опять моросит.

На исходе декабрь 1944 года, а мы по-прежнему в том же военном городке, в Дембицком лесу. Подготовка [265] к наступлению продолжается. В районе Баранув закончили строительство высоководного моста через Вислу.

Баранувский мост — первый такой на нашем фронте — исключительно сложное и дорогостоящее сооружение. Достаточно сказать, что пролет над фарватером реки перекрыт металлической фермой и равен 52 метрам. Этот мост начиная с прошлой недели прикрывают восемьдесят зенитных стволов, а химиками организована служба задымления.

По мосту и переправам войска идут на Сандомирский плацдарм.

Всюду ощущается большой подъем перед большими боевыми делами.

Только что звонил Николай Федорович Слюнин. Голос у него такой возбужденный, радостный.

— Поедем со мной в Тарнобжег, ночью войска на плацдарм переправлять будем...

«Оппель-капитан» Слюнина, побуксовав немного во дворе штаба, быстро набрал скорость и вырвался на расчищенное от снега асфальтовое шоссе.

Зимний день короток, а нам хочется, чтобы он был еще короче. Чем больше будет темного времени, тем скорее в безопасности переправятся на плацдарм ударные силы.

Уже третьи сутки полковник Слюнин, подполковник Панков и я «дежурим» на дорогах, ведущих к переправе у Тарнобжега. Работа эта тяжелая, ответственная. И хотя все дороги нами заранее пронумерованы, маршруты указаны, соединения часто нарушают наше расписание. В жизни все сложнее, чем на бумаге.

Едва начинает темнеть и немецкие самолеты исчезают за горизонтом, все леса оживают: по дорожкам, просекам, вдоль опушек ползут танки, самоходки, артиллерия. Когда делается совсем темно, они вытягиваются в длинные колонны и с потушенными фарами начинают свое мощное и шумное движение к переправе.

В полночь, всегда в одно и то же время, прилетает гитлеровский разведчик. Он вешает сразу несколько «люстр», а затем все кружит, кружит.

— Фотографирует, дьявол, — возмущается Панков. — Чего доброго, может еще и обнаружить всю эту нашу затею. [266]

— Но переброска «войск и техники» идет и на левом фланге, — смеясь, говорит полковник, — пусть немцы разберутся раньше, где правда, а где ложь.

Мы подъезжаем к виадуку (путепроводу), построенному на перекрестке нескольких дорог, в километре — двух от переправы. Когда его проектировали, думали, что поверху пойдут танки, а внизу — машины. Оказалось, что расчет был неверен: танкисты не стали рисковать — в темную ночь переправляться по узкой эстакаде, а пошли внизу, по земле, рядом с пустующим виадуком.

— Издержки производства, — с ухмылкой говорит Панков, глядя на это зрелище. — Практика всегда и всюду лучший судья нашим идеям и помыслам.

На рассвете, когда мы возвращаемся домой, начальник штаба, как бы отвечая Панкову, делится своими мыслями о роли инженерного обеспечения боевых операций.

— Опыт переброски войск в современных условиях — дело сложное и мало изученное, — говорит он. — Очень важна комендантская служба, состояние дорог, переправ. Все это надо будет потом написать в новых наставлениях. Ошибки не должны повторяться.

— По-моему, в инженерном ведомстве крупных ошибок что-то не заметно, — поддерживаю я разговор. — Вот только, помню, до войны мы зря забросили и законсервировали старые укрепленные районы.

Усталое лицо Николая Федоровича неожиданно меняется. В глазах мелькнул огонек.

— Мы возвращаемся к ранее начатому разговору, — замечает полковник. — К началу войны на пограничные фортификационные работы были выведены все наши саперные части и вся их техника. Разве это правильно? Эта техника, доставшаяся нам с таким большим трудом, оказалась у гитлеровцев в первые же дни их вероломного нападения. И, наконец, разве вы считаете нормальным то, что мы до войны не имели своей военно-инженерной промышленности, своих заводов, которые бы производили для нас табельные средства и машины? До сих пор еще мы с вами кустарничаем и, понятно, отстаем от технической вооруженности других родов войск. [267]

Машина резко тормозит. Шлагбаум. КП. Пока шофер бежит к будке, на ходу переругиваясь с девушкой, требующей пропуск, я бужу Панкова.

— Приехали? — спрашивает он, почему-то не веря.

— Да, да, — отвечает ему полковник. — Может быть, сюда в последний раз...

Въезжаем во двор. Меня встречает улыбающийся ординарец.

— Какой-то генерал приехал. К вам зашел. Дожидается.

— А как звать его?

— Не знаю.

— Из себя какой?

— Высокий такой.

Своим рассказом солдат заинтриговал меня, и я поднимаюсь к себе на второй этаж быстрее обычного.

— Тимофеич! — кричу я, бросаясь в объятия генерала Михаила Николаевича Тимофеева. — Вы не обижаетесь, что я так называю вас по старой памяти?

— Почему «вы», а не «ты»? — спрашивает, обидевшись, генерал. — Нет уж, давай по-дружески, как тогда, в Каменец-Подольске.

— Ну, куда же ваша шестая армия вышла? За Сандомиром?

— Выходит, что так.

— И что же вы там будете делать?

Генерал усмехается.

— Что делают все армии на войне... воевать будем, сам понимаешь. Мы сменили вчера на вашем правом крыле одну армию и заняли оборону на широком фронте. Мне теперь придется имитировать огонь всей ушедшей с этого участка артиллерии. Задача нелегкая. А к вам в штаб я приехал за взрывчаткой.

Приказ о наступлении подписан. Наступать начнем завтра, 12 января. Новый, 1945 год. И новое наступление. Хорошо! Слово «завтра» — понятие весьма неопределенное, так как до начала артиллерийской подготовки остались считанные часы темного времени. Сейчас идут последние приготовления. Дивизионные саперы под покровом ночи бесшумно ползают перед передним краем немцев, устраивая проходы в их минных полях. По магистральным ходам сообщения устремилась вперед пехота. В лесах, ближе к деревне Тукленч, танкисты заняли [268] исходное положение, готовые после артподготовки устремиться на большой скорости в атаку.

А враг нервничает. Всю ночь без перерыва взлетают ракеты, освещая каким-то бледным светом притаившуюся землю, на которой вот-вот начнется одно из крупнейших сражений Отечественной войны.

Еще с вечера из штаба фронта почти все разъехались. Генерал-лейтенант Галицкий отправился в 13-ю армию к Н. В. Володину, полковник Слюнин и майор Момотов, кажется, на левом фланге, мы с Арсаланом — в батальоне Сычева, в полосе наступления 5-й ударной армии.

Ночь не очень темная. Сквозь пелену мрака снег проступает отдельными бесформенными пятнами. На обратном скате небольшой ложбинки наше убежище. Сделано здесь все добротно, видно, что саперы старались для своего комбата, а он, слушая мою похвалу, доволен и хвастает:

— Сегодня моим орлам трудно придется. Будут расширять проходы для танков, а потом сопровождать танкистов.

Мимо нас, стуча сапогами о мерзлый грунт, проходят саперы. Они на плечах несут трубы, начиненные взрывчаткой.

— Неплохая штука, — замечает комбат, закрывая за собой дверь убежища. — Говорят, механический трал лучше. Не видел. Не скажу. Но этот способ себя оправдывает и мне нравится.

Закуриваем. Самодельная печурка из жести раскалена докрасна. И жарко, и дымно.

— Угорим к черту, — говорю я Сычеву и приглашаю его на свежий воздух. Взбираемся на бруствер и, вскочив в заброшенный окоп, всматриваемся в предрассветную темноту.

— Сейчас вступают в дело артиллеристы, — тихо сообщает комбат, поглядывая на светящийся циферблат штурманских часов. И не успел он защелкнуть крышку, как раздался артиллерийский залп.

— Началось! — кричит, прыгая к нам в окоп, запыхавшийся Арсалан.

— Что началось, это мы видим и слышим, — спокойно говорю я Сергею Самойловичу, — а вот для того, [269] чтобы вас разбудить, требуется, оказывается, залп артиллерийского дивизиона. Этого мы раньше не знали.

Сычев громко хохочет и заражает смехом всех нас. Светает. Нарастает гул танков. Вспышки орудийных выстрелов становятся менее заметными. Немцы ошеломлены. Они отвечают редко, рассчитывая на успех ближнего боя.

— Давайте к проходам, — кричит комбат, увлекая за собой меня и Арсалана. — Слышите «Ура!», пехота поднялась в атаку.

Перед немецкими траншеями противотанковый ров. Наши танки устремились туда, побросав на пути, не доходя метров пятьсот, заготовленные нами раньше барабаны и катучие мосты.

— Как же они теперь пойдут дальше? — спрашивает Сергей Самойлович, наблюдая из окопа за полем боя. Ответа ждать долго не приходится. Маневрируя огнем и гусеницами, танки, поднявшись на бровку рва, заваливают откос и тут же перескакивают через него, громя неприятеля в его тактической зоне обороны.

— Опять «издержки производства», сказал бы Панков. Да, катить танкисту впереди себя огромный деревянный барабан, лишившись возможности маневра, — дело не подходящее, а мы этого не понимали...

— Теперь понимаете, почему танкисты помахали нам руками? — спрашиваю я шутя инженер-майора.

Арсалан кивает головой, и мы с ним пускаемся на поиски Сычева, который все же не выдержал и убежал куда-то к своим солдатам, или, как он их называет, к своим орлам.

— Далеко не ушел, — утешаю я инженера. — Ну, где бы ему быть? Ясно, что впереди. — И мы направляемся туда, где еще какой-нибудь час назад отсиживались гитлеровцы.

— Вон они, «победители», — смеясь, говорит Арсалан, показывая на лежащие в снегу трупы в сине-голубых шинелях. Проходим еще несколько десятков метров. Стоит одиноко наш танк Т-34. Перебита гусеница.

— На мину нарвался, — сообщает лейтенант-танкист с перевязанной свежим бинтом рукой.

Подходит расстроенный Сычев.

— Погиб мой лучший командир роты, — с горечью сообщает он. [270]

Несколько минут мы стоим молча. Внезапно вырастает перед глазами полковник Ковин. Он прибыл сюда по приказу начинжа фронта принять у войсковых саперов проходы, расширить и содержать их на время всей операции.

Бойцы Ковина рассыпались по траншеям в поисках трофеев. Кругом полно еще немецких надписей: «Мины», но теперь это уже никого не страшит. Наступление удалось, и танкисты генерала Рыбалко, преодолевая сопротивление, вырываются на оперативный простор.

В полдень мы вошли в местечко Стопница. Здесь еще ночью находились штабы различных гитлеровских частей и соединений. Всюду валяются горы пустых консервных банок, бутылок, ветер гоняет по улицам старые штабные документы, неотправленные и нерозданные письма.

— Послушайте, — кричит Арсалан, показывая исписанный листок, — какое варварство, какой цинизм в устах этой фрау. — По-немецки читает он довольно бегло и тут же переводит. — «Милый Курт! Совсем заждалась тебя и потеряла уже веру в твое возвращение. Раньше ты обещал приехать на побывку, а теперь даже перестал писать. От злости каждый день рву волосы тем двум русским Катрен, что работают в нашем хозяйстве. Они смотрят на меня зло, я боюсь их. Ночью я закрываю их на замок в нашем подвале, пускай мерзнут и всегда помнят, что я их госпожа. Ты на меня не сердись, но мне одной тоскливо очень. Если ты все-таки вернешься домой, не удивляйся, что у нас будет ребенок. Чей? Неважно. Одно могу только тебе сказать, что потомство наше чисто арийской крови».

— Хватит, — говорю я, — читать этот бред сивой кобылы. Поедем в штаб. Надо готовить донесение в Москву.

Навстречу без конца идут машины с боеприпасами, продовольствием. Повстречались и наши понтонеры со своими парками.

— Куда? — спрашивает Арсалан.

— На Пилицу, на Варту, — громко кричат они в ответ.

— А может, на Одер?

— Хоть и на Шпрею... Мы все можем, нам абы харч, — бойко отвечает сидящий сверху на полупонтоне [271] курносый, чубатый сержант, зажавший в своих крепких руках трехрядку.

«Знакомый голос и лицо, — думаю я, — где его видел?» И уже когда мы разъехались, вспомнил: видел его в Сталинграде, на переправе Красный Октябрь, когда причал ночью восстанавливали.

* * *

Как снег на голову неожиданно вваливается в кабинет Тандит. Это было в середине января. Мы только переехали всем штабом с плацдарма и заняли небольшую деревеньку возле Енджеюва. Помню еще, что в тот день настроение у всех было особенно приподнятым: войска фронта освободили крупные польские города Ченстохов и Радомско.

— Какими судьбами? — спрашиваю Тандита.

С минуту мы молча всматриваемся друг в друга, как бы не веря своим глазам, что действительно стоим рядом, оба живые, невредимые и даже ничуть не изменились после Сталинграда. Но это нам только так кажется. На самом деле Тандит, которому еще нет и тридцати, заметно поседел.

— У нас одна судьба, — взволнованно отвечает Володя. — Был со своей армией в Восточной Пруссии, а теперь идем к вам на помощь. Пора уже войну кончать.

Приглашаю Тандита в домик. По дороге встречаем Водянника. Сержант и подполковник обнимают друг друга.

— Дружище! — восторженно кричит Тандит, выпуская из своих объятий шофера. — С тобой вместе, помнишь, отходили к Сталинграду? Теперь, наверняка, будем и в Берлине вместе.

Разговорились о Кувакине. Я стал рассказывать со всеми подробностями, как мы к нему с Сычевым съездили. Говорю о его неразделенной любви. Но тут замечаю, что мой гость что-то улыбается.

— В чем дело, Володя?

— Ну как же... Кувакин — ваш сосед, а вы не знаете, что он давно женился.

— На ком? [272]

— На ком же ему жениться? Конечно, на Ларисе Петровне.

— Да насколько я помню, она выставила условие: подождать конца войны.

— Никаких условий. Вернее, она сама сняла свои условия. Взяла и приехала к нему в Новы-Сонч.

— Скажите, откуда у вас эти сведения, дорогой мой?

— Ольга и Паша Араловы написали. Больше вопросов нет? А теперь пойдем к полковнику Слюнину, я должен еще ему представиться.

У начальника штаба, как всегда, народу много. Сквозь синеву дымка вижу полковника Ивана Порфирьевича Корявко, на груди у него Золотая Звезда Героя Советского Союза. Начинж 59-й армии полковник Глеб Александрович Булахов выделяется пышной шевелюрой и широким сократовским лбом. Он что-то докладывает Слюнину. А в это время в глубоком соломенном плетеном кресле сидит и спит полковник Ян Андреевич Берзин.

Попросив разрешения, входим. Тандит представляется.

— Посидите, — говорит Николай Федорович. — Продолжайте, товарищ Булахов, я вас слушаю.

Глеб Александрович, вижу по его глазам, чем-то недоволен.

— Я уже все сказал, повторяться не к чему. Наша армия вплотную подошла к Кракову. Город виден как на ладони. Только немцы крепко его заминировали, особенно подступы с востока. Нужна, повторяю, бригада на разминирование.

— Так вы что, на бригаду Корявко замахнулись? Не выйдет. Генерал Галицкий поставил Корявко другую задачу, а о вас подумаем... надо, конечно, помочь.

Булахов прощается и направляется к выходу.

— Значит, скоро Краков? — тихо спрашиваю я его.

— Почему скоро? Завтра, в крайнем случае послезавтра, Краков будет взят нашими войсками.

С этими словами начинж армии скрывается в дверях. Корявко и Берзин, которому так и не дали поспать вдоволь, получив боевые распоряжения, тоже уходят.

— Говорите, старые друзья? — спрашивает Слюнин.

— Выходит, что так, — отвечаю я, вставая со стула. [273]

— Понимаете, — обращается полковник к Тандиту, требуя, чтобы мы оба сели, — пока ваша армия подойдет к нашему переднему краю, мы будем далеко. Смотрите, — Слюнин подошел к висящей на стене карте, — за шесть суток прорвана оборона немцев на двухсотпятидесятикилометровом фронте, и войска продвинулись вперед чуть ли не на полтораста километров. Вы чувствуете, какой взят темп наступления... Задачу получите потом, когда соберетесь. А теперь расскажите лучше, как там вы в Восточной Пруссии воевали.

* * *

Ченстохов — последняя стоянка штаба 1-го Украинского фронта на польской земле. Наше инженерное управление занимает одну довольно тихую улицу на южной окраине города.

Мы здесь второй день и, по всей вероятности, долго не задержимся. Танкисты генерала Рыбалко преследуют гитлеровцев на их земле, и, как выразился Слюнин, нет никаких оснований предполагать, что немцы могут остановить наше наступление раньше одерского рубежа.

Большинство офицеров штаба все время в войсках. Генерала Галицкого я не вижу с начала наступления.

Сейчас у нас основная задача — как можно скорее вытянуть сюда поближе к войскам наши УОСы и склады с инженерным имуществом. Нужен транспорт, а его у нас маловато. На железную дорогу рассчитывать не приходится. Перешивка полотна и восстановление разрушенных мостов — дело сложное. Лимитируют горючее, его приходится возить издалека, из-за Вислы, тоже автотранспортом. Зато машин, трофейных автомашин, главным образом легковых, всевозможных марок появилось у нас много.

Сегодня в полдень кто-то из офицеров отдела, вернувшийся из 52-й армии, привез вместе с кучей новостей и впечатлений о своей поездке по немецкой земле трофеи — две убитые свиньи. Что с ними делать? Ясное дело, надо отдать в столовую.

— Один окорок, — говорю я ординарцу, — подарите хозяину дома, доктору Станиславу Карловичу... оставьте у него на кухне. [274]

Со Станиславом Карловичем мы виделись только один раз. Этот высокий мужчина с крупными чертами лица, с чеховской бородкой, отлично говорит по-русски, знает произведения наших крупных дореволюционных писателей.

— Вы жили в России? — спросил я доктора, угощая его нашим солдатским ужином.

Станислав Карлович грустно усмехнулся и, осторожно намазывая на хлеб масло, поведал о днях минувших.

— Давно все это было, — начал он. — После окончания варшавской гимназии я уехал в Петербург. Там жили мои родственники. Думал, поживу немного, погощу и вернусь к себе. А вышло не так. Полюбились мне в то лето белые ночи, понравились русские люди... вот и остался я, поступил учиться в Военно-медицинскую академию. С тех пор много воды утекло... Ураганом пронеслись по землям Польши две мировые войны. В различных странах свершались революции и контрреволюции, в которые были втянуты почти все люди. А я сидел в этой тихой квартире, принимал и лечил больных, судил и рядил обо всей вселенной только по их высказываниям... Так и прошла жизнь. За время немецкой оккупации я стал понимать больше, но здоровья уже нет. А хорошее-то время только наступает... вместе с вами... Доковыляю так с палочкой иногда до майдана, за костел, посмотрю на радостные лица молодых, и мне веселей...

* * *

Захожу к подполковнику Панкову. Самые свежие новости всегда ведь у операторов. И в самом деле, не успеваю я переступить порог комнаты, как мой коллега с радостью сообщает:

— Знаешь, от войск противника уже очищены Беутен, Гинденбург. Завтра едем с тобой в Силезию, есть приказание.

Да, потеря Силезии для немцев — большой урон. Военный потенциал их в связи с этим сильно пал. Но меня интересует и другое.

— Скажи, — спрашиваю Панкова, — а как дела у союзников в районе Арденн?

— Если бы не наше наступление, там было бы совсем худо. А сейчас уже ничего. Союзники обрели снова [275] смелость и даже в кое-каких местах арденнского клина добились некоторых тактических успехов.

Мы долго сидим вдвоем с Панковым и обсуждаем международную военную обстановку. Потом незаметно для самих себя переключаемся, как говорят, на местные темы. Уже поздно. Может быть, за прикрытыми ставнями брезжит рассвет, обычный зимний рассвет, не предвещающий солнца. Но мы не спешим расставаться.

— Из всех наших инженерных бригад фронта самая боевая двадцать третья, штурмовая. Полковник Корявко не зря получил звание Героя Советского Союза и бригаду поставил свою — во! — при этом Панков показывает на свой большой палец. — Я был в его бригаде, когда она участвовала во взятии Кельце. Бригада понесла большие потери, но в город ворвалась вместе с танкистами. Иван Порфирьевич — бесстрашный командир, его можно всегда найти в самых опасных местах. Сейчас Корявко направился со своими батальонами на Одер, в район Штейнау. Командующий армией генерал Пухов придал ему два артдивизиона и около двадцати танков. Посмотрим сегодня-завтра, что он там сделает.

Корявко я знаю давно, встречались еще до войны. Помню его и по Сталинграду, и когда он был на Миусе, и на Турецком валу за Сивашом. Нет, я не сомневаюсь: на Одере он будет действовать так же успешно, как и раньше.

Силезия мало пострадала от недавно бушевавших здесь боев. Стоят всюду невредимыми дома, заводы, шахты. Небольшие трамваи снуют по узким мощеным улочкам рабочих окраин, женщины возят в колясках детей, сухопарые пожилые шахтеры и металлисты ходят на работу, неся в отощавших сумках завтраки. Повсюду висят белые флаги — флаги капитуляции.

Нас интересуют в Силезии строительные материалы, заводы, которые могли бы изготовить для наших мостов металлические фермы, а также быстро отремонтировать табельное инженерное имущество и машины, порядком износившиеся за последние две наступательные операции. [276]

— Заводов здесь много. Все на ходу, — с одобрением замечает Панков. — Начальство решило подтянуть сюда Затороднего с его управлением. Вот тогда будет дело.

— А Загородний знает?

— Вчера боевое распоряжение послал с офицером связи.

Мы выезжаем на автостраду Берлин — Гинденбург. На карте она обозначена широкой плавной кривой с легкой заштриховкой. Автострада только-только введена в эксплуатацию. Местами еще не закончены строительные работы, но по ней ездят. Строили ее пленные солдаты и угнанная в гитлеровское рабство молодежь многих стран мира.

На автостраде оживленно. Движение одновременно идет в несколько лент. В одну сторону, на запад, вернее на северо-запад, идут наши войска, боевая техника и тылы. В обратную сторону тоже текут людские потоки. Но тут картина более пестрая: идут пешком, катя перед собой детские коляски со своими вещичками, освобожденные из концлагерей французы, итальянцы, англичане, греки. Многие из них едут на трофейных велосипедах, оделись в трофейную обувь, но своей арестантской одежды, выданной им в лагерях, не снимают. У всех небольшие флаги своих государств. Встречают они каждую нашу машину радостными возгласами привета.

А вот по дороге идет колонна женщин. Боже мой, да это ведь наши советские девушки с Украины, из Белоруссии, Прибалтики. Несколько машин останавливаются. Стремглав соскакивают с высоких кузовов наши солдаты и бросаются в самую гущу колонны.

Водянник тоже просит разрешения остановиться.

— Пиду, подывлюсь, може, якась и найдеться з нашего села?

Кругом целуются, обнимаются, как в какой-то сказочный праздник.

Стихийная встреча резко обрывается командой голубоглазого старшины с четырьмя медалями:

— По машинам!

Девушки, среди которых немало комсомолок, вновь выстраиваются в походную колонну и берут направление на Глейвиц. Я знаю, почему они спешат именно туда. [277]

Хотя они все рвутся домой, где их так ждут и родители, и друзья, девушки дали слово представителю политического управления фронта остаться на непродолжительное время в Силезии и помочь в создании новых полевых оборонительных рубежей.

В Оппельн (теперь Ополе) приезжаем под вечер. Мост через Одер взорван. Река небольшая. Потемневший лед. Беспрерывная автоматная стрельба с той стороны. На противоположном низком берегу окопались фашисты. Чтобы осмотреть получше мост, мы пробираемся между полуразрушенными домами.

Возле берегового устоя моста, за железобетонной колонной, устроился, подложив под себя красную пуховую перину, чубатый курносый солдат.

— А что, небось жестковато лежать? — спрашивает ехидно Панков.

Солдат застенчиво улыбается, а потом говорит виновато:

— Недалеко отсюда валялась, а удобства много, и тепло, и мягко.

— А фашистов не боишься? — допытывается Пайков.

— Пускай они меня теперь боятся, я еще им за свои Великие Луки припомню.

Осмотрев и даже сфотографировав взорванный мост, мы тепло прощаемся с бойцом.

Дальше, на север, едем осторожно. В Бреслау (теперь Вроцлав) еще немцы.

Заночевали мы в каком-то опустошенном, говоря военным языком, населенном пункте, прямо на площади, сидя в машине. Почерневшие остовы домов выстроились вокруг почти правильным квадратом.

— Сбежали негодяи и сожгли все, возмездия боятся, — возмущается Панков и поднимает воротник шинели в надежде, что теперь ему станет теплее.

Неподалеку от нас, на этой же площади, ночуют около десятка солдат и шоферов. Они развели костер возле своих машин и варят картошку. Оказывается, солдаты из-подразделений полковника Иванова. Вчера вместе с саперами-штурмовиками недалеко от Штейнау они дрались с фашистами.

— В самом городе Штейнау, — рассказывает довольно [278] бойко усатый, с круглым лицом шофер, которого солдаты называют уважительно дядя Ларион, — идет страшный бой. Немец мост взорвал и постреливает из дотов. Штурмовики сказывают, что нашли где-то брешь у противника и переправились через Одер.

Постепенно затухает костер. Затихает песня. Крепким предутренним сном спят солдаты.

— Что их ждет завтра? — спрашиваю я вслух, глядя на застывшие здоровые молодые лица.

— Победа. Только Победа, — отвечает на ходу Панков, когда мы возвращаемся с ним к своей машине.

* * *

Середина февраля. Как ни странно, но и здесь в это время года еще холодно. Правда, холодно не так, как у нас, а просто сыро, порой пронизывает ветер.

После Ченстохова мы обосновались в Крейцбурге. Городишко неплохой и целехонек. Даже занавеси и гардины висят на многих окнах, и кажется, что внутри этих кирпичных коробок, покрытых высокими, остроконечными черепичными крышами, теплится обычная жизнь. Но — увы! — кроме ленивых кошек, греющихся на солнце, из квартир почти все вывезено на запад.

Повсюду гитлеровцы выбиты за Одер и Нейсе, а во многих местах наши войска захватили и теперь прочно удерживают плацдармы на левобережье. Туда и ведут деревянные мосты, построенные саперами в очень короткие сроки. Мосты возводят и сейчас, но более капитальные: полковник Ковин — в Бриге, генерал Соколов — в Олау. Восстанавливается и старый городской мост в Штейнау.

Надо сказать, что сегодня в штабе, пожалуй, первый день более или менее спокойный. Всю прошлую неделю нам изрядно досталось в связи с попуском воды, который немцы сделали на Одере. Искусственный паводок вызвал преждевременный ледоход, и, когда вся эта волна воды и льда пошла гулять по реке, начало сносить мосты. Спасли безотказно действующая связь и хорошо поставленная аварийно-восстановительная служба. Пока в верховьях Одера ломало и сносило наши мосты, войска переправлялись в районе Штейнау, а когда волна приближалась сюда, там, вверху, уже были восстановлены [279] переправы, и подходящие к фронту соединения и тылы рокировались влево, на них.

Входит генерал Тимофеев, усталый такой, а глаза светятся счастьем.

— Расскажу — не поверишь, — говорит он, усаживаясь рядом.

— А что?

— Перед самым злополучным попуском воды получил я задачу от командующего — построить переправу через Одер, западнее Штейнау, и протолкнуть через нее нашу шестую армию. Взял отделение автоматчиков и выехал вперед, обгоняя передовые части. Река. Немцев не видать, но есть ли они на той стороне, неизвестно. Смотрю, справа взорванный железнодорожный мост. Еду туда. За мостом зеркало реки широкое. Решил строить переправу выше, где река уже. Только закончил строить мост и начал переправу войск на тот берег, получаю от Слюнина телеграмму: «Примите срочные меры. Волна попуска к вечеру подойдет к вам». Тут только я понял, что сделал ошибку, выбрав переправу не за железнодорожным мостом, который бы меня защитил от всяких невзгод. Но что делать? Сам вижу, сваи забиты на честное слово, и мост, конечно, снесет. А потом посоветовали мне загрузить мост танками, авось и выстоит. Так и сделал, и мост выстоял. Помогли ли танки или то, что волна попуска, дошедшая до нас, потеряла свою начальную силу, не знаю.

— Ну, а как дела в Бреслау? — спрашиваю я начинжа, приглашая выпить стакан чаю.

— В Бреслау, видно, драка будет долгая. Гитлеровцы фанатически сопротивляются. Мы их выкуриваем буквально из каждого дома. Используем и подземные городские коммуникации, по которым просачиваемся в глубь города. Очень широко пользуемся захваченными фаустпатронами.

После завтрака Михаил Николаевич уходит к Галицкому, а я к себе в отдел.

Просматриваю наметку новых рубежей. Да, в штабе у нас назревает новая горячая пора. Это стало мне ясно после вчерашнего разговора с полковником Слюниным. Надо срочно строить еще один оборонительный рубеж фронтом на юг, в полосе 59-й и 60-й армий, обеспечивающий от возможного флангового удара. Эту [280] большую работу будут делать армейские саперы вместе с пехотинцами, УОСы Загороднего и Ковша.

После моих поправок художник-архитектор начисто вычерчивает схему укреплений. Делает он это с каким-то особым увлечением и подъемом.

— Может, рубеж этот будет последним и никогда нам такое строить уже не придется? — говорит он.

— Хорошо бы.

* * *

Около месяца идет строительство силезского оборонительного рубежа. Силы здесь собраны большие — две инженерно-саперные бригады, два УОСа и несколько тысяч добровольцев, бывших узников концлагерей. Но войска концентрируются, как видно, уже для последнего штурма далеко севернее и северо-западнее этого рубежа. Туда прибывают все новые и новые соединения и части, высвободившиеся с других фронтов. Мы не знаем, конечно, замысла командования, но одно ясно: в Берлин попадем обязательно. Без помощи войск 1-го Украинского фронта не обойдутся, и это придает всем нам особую уверенность в своей силе, в своих возможностях.

Проверяя работы на строительстве силезского рубежа, генерал Галицкий, подполковник Панков и я заехали на днях в 59-ю армию, к полковнику Г. А. Булахову. Это где-то недалеко от Ратибора. Глеб Александрович был рад нашему появлению и повез нас вдоль какого-то шлюзованного канала, затворы которого мы рассматривали с интересом. А когда машина повернула в лес, у обочин показались железобетонные бункера и большие здания цехов химического завода.

— Пока они бездействуют, — заметил Галицкий, указывая на заводские корпуса. — А завтра должны задымить. Ведь бои-то идут в районе Берлина. Вот сегодня мы отправили туда саперов. Они ушли за танкистами.

На долю саперов в завершающие дни боев под Берлином выпала трудная задача. И они ее выполнили. Отличилась при этом группа солдат гвардейского саперного батальона во главе с заместителем командира по политчасти майором Кдчаном. [281]

Дорога Луккенвальде — Потсдам стала единственной артерией, связывающей наши передовые подвижные соединения, прорвавшиеся в Цоссен, с основными силами фронта. Справа и слева от дороги — немцы. Особенно много фашистских войск оказалось справа, юго-восточнее Берлина.

На артиллеристов и саперов гвардейского батальона была возложена труднейшая задача — не допустить ухода гитлеровцев на запад и удержать дорогу любой ценой до подхода главных сил.

Обычно спокойный и уравновешенный, замполит батальона Иван Назарович Качан на этот раз не мог скрыть своего волнения. Он понимал всю ответственность поставленной перед батальоном задачи и думал о том, как наиболее успешно выполнить ее.

— Алексей Константинович, — обратился Качан к командиру батальона Сычеву, когда они сели в машину и двинулись по заданному маршруту, — я знаете, что надумал? Людей мы сейчас расставим на трассе протяжением до десяти километров. Руководить из штаба при этом трудновато. Думаю, сидеть нам вместе не следует. Пожалуй, будет лучше, если вы будете на одном участке, а я на другом.

— Правильно, так и сделаем, — согласился Сычев и, достав из планшетки карту, стал показывать своему заместителю, где думает обосноваться сам, а где надобно быть ему.

Качан, довольный решением комбата, повеселевшим голосом сказал:

— Ну, что же, Алексей Константинович, пожелаем друг другу удачи. С нашими молодцами никто не страшен.

Они проехали вместе еще километров тридцать, а потом расстались за развилкой дорог, у небольшого железобетонного мостика.

Артиллеристы уже были на месте. Стволы их 76-миллиметровых пушек то тут, то там выглядывали из-за Деревьев.

Иван Назарович приказал оставшемуся с ним командиру роты немедленно снять с машин мины, саперов увести в лес, а сам пошел к артиллеристам. [282]

— Совсем упарился, — сказал он командиру дивизиона, высокому, с обветренным, слегка скуластым лицом капитану. — На улице апрель, а как припекает.

Капитан улыбнулся:

— А каково теперь фашистам. Их припекло кругом, — и улыбнулся, довольный.

Офицеры пошли на участки, которые надо было срочно минировать.

Когда замполит вернулся к своим саперам, те, отрыв несколько окопов, сидели на брустверах и забавлялись табачком. Кое-кто, согнувшись или лежа на траве, писал письма на Родину, а наиболее хозяйственные солдаты ремонтировали порядком выцветшее обмундирование.

— В столицу Германии идем, — объяснил пожилой боец, — приодеться надо поприличнее.

Присел на бруствер окопа и Иван Назарович, уставший от долгой ходьбы. И сразу, без приглашения бойцы окружили его. Так уж повелось в батальоне: политработник всегда находился в кругу солдат. Они любили мажара Качана за то, что тот по-отечески заботливо относился к каждому бойцу, с сердечной теплотой вникал во все стороны жизни и быта, хорошо и задушевно разъяснял злободневные вопросы.

— Сказ мой, братцы, будет не долгий, — переводя дыхание, обратился к бойцам политработник. — Время не ждет. Фашисты рядом. Они могут выйти на наш рубеж в любую минуту. Цель у них одна — уйти от возмездия, вырваться из наших клещей и удрать на запад. Можем ли мы это допустить?

— Не допустим, товарищ майор! — крикнул сержант Торопов, известный в батальоне своей отвагой и лихостью.

— То-то, друзья, — после короткой паузы продолжил замполит. — Бои идут уже в самом Берлине. Не сегодня-завтра наступит День Победы, мир. И тогда каждый недобитый фашист будет опять угрожать счастью людей.

— А мир-то людям теперь вдесятеро дороже, чем раньше, — отозвался тот же Торопов. — Ведь сколько мы крови пролили. И ради чего — спрошу я вас, дорогие товарищи? Чтобы жить, значит, строить, ну и, сами понимаете, [283] любить... дышать свободно... А какая же жизнь, когда на земле останется хоть один фашист? Человеку со зверем не по дороге. Убрать его надо, зверя-то, убрать... И тут без нас, саперов, вижу, не обойтись. Недаром наш батальон поставили на этой главной дороге. Захлопнуть ее надо. И крышка... фашистам крышка... Поднатужимся, братцы... Может, я что не так сказал, товарищ майор... тогда поправьте.

Майор улыбнулся тепло, ласково, и у сержанта сразу отлегло от сердца.

— Видать, все как есть правильно изложил, — шепнул Торопов соседу.

— Что можно добавить к словам сержанта? — спросил Качан и сам ответил на вопрос: — Молодец. Вот так. А теперь остается одно...

— За дело.

— Постараемся.

— Раз так, то давайте минировать и окапываться.

Едва саперы успели заминировать подходы к перекрестку дорог, как разведка донесла о приближении неприятеля. Скоро начался бой. Гитлеровцы лезли напролом. И они были наказаны за свою наглость. Вот сразу подорвалось на минах несколько автомашин и бронетранспортеров противника. Артиллеристы в упор расстреляли два танка и четыре самоходки со свастикой.

Фашисты, не считаясь с потерями, продолжали наседать на артиллеристов и саперов.

Майор Качан вместе с бойцами скрытно подползали к вражеским машинам и подрывали их.

— Смелее, товарищи, — подбадривал Иван Назарович своих саперов, — продержимся, подмога идет.

Горят танки. На зеленой траве — десятки трупов гитлеровцев. Кое-где уже завязалась рукопашная схватка. Фашисты пустили в ход ножи.

Гитлеровцам удалось вывести из строя орудийный расчет. Сержант Торопов первым заметил это. Не задумываясь, он выскочил из окопа, подбежал к пушке и открыл огонь.

В самый критический момент боя действительно пришла помощь.

Под натиском свежих сил фашисты бежали в лес. В тот же день немецкие солдаты и офицеры начали большими [284] группами выходить на шоссе с белыми флагами и сдаваться в плен.

Вечером у Качана попросили саперов, чтобы конвоировать в тыл батальон пленных. Майор выделил только двух солдат.

— Почему так мало? — спросили его.

— Хватит, — решительно сказал замполит. — Я думаю, после сегодняшнего боя фашисты с нами в драку больше не полезут... Проучили.

* * *

А в штабе инженерных войск фронта жизнь идет своим чередом.

Во дворе последние дни всегда полным-полно машин. Все время приезжают к Галицкому и Слюнину начинжи армий, командиры бригад, начальники управлений оборонительного строительства. Обстановка так быстро меняется, что без такой оперативной связи жить просто нельзя.

— Вы знаете, — сообщает Слюнин, — наши войска сегодня соединились с союзниками в районе Торгау на Эльбе. Похоже на то, что войну заканчиваем. У немцев уже нет ни единого фронта, ни единого командования. Сопротивляются кое-где отдельные группировки, но двенадцатый час для фашистов пробил. Пора им капитулировать. По-моему, такой ультиматум уже предъявлен начальнику обороны Берлина генералу Вейдлингу.

У Николая Федоровича сидит полковник Корявко. Он все рвется в Берлин, а его нацеливают на Дрезден. Панков, веселый и возбужденный, говорит:

— Только что я вернулся со Шпрее. Думал, солидная река, а она вроде Лопани в Харькове. Во многих местах наши войска вброд ее перешли. Бойцы как на крыльях летят вперед. Ведь впереди Победа! До нее рукой подать. Вот и торопятся.

В сутолоке больших и маленьких дел незаметно пролетело несколько дней. Наступила какая-то необычная тишина. Противник капитулировал. Война кончилась. Майское солнце греет совсем по-летнему. Хотя наши войска овладели Берлином около недели назад, но мы попали туда не сразу. Наша поездка в германскую столицу [285] со дня на день откладывалась. Трудно собраться всем вместе в один день.

Наконец все устроилось. Мы — Саша Фомин, Володя Тандит, Алексей Сычев и я — вверили свою судьбу нашему старому преданному другу старшему сержанту Водяннику — мчимся по широкой асфальтовой дороге на Берлин.

Шоссе, как и все дороги в Германии, гладкое и ровное. Однообразный пейзаж нарушают вереницы пленных немцев. Они все идут и идут, заросшие, грязные.

По мере приближения к городу движение становится все оживленней, а на автостраде Дрезден — Берлин совсем тесно. Все едут в столицу посмотреть на обломки гитлеровской империи. В этом шумном кортеже, движущемся на машинах всех марок земного шара, столько веселья и столько радости, что, пожалуй, никакой праздник не идет в сравнение.

И вот мы уже в самом центре города. Здесь столько разрушений, что порой проехать трудно, все улицы завалены кирпичом, железобетонными балками, металлом и битым стеклом.

Перед нами рейхстаг. В полуразрушенное здание устремляются огромные потоки солдат и офицеров советских и союзных войск. Ходим по бывшим большим залам с обгоревшими полами, смотрим на сохранившуюся металлическую решетку купола, а больше всего радует наш глаз развевающееся там, на самой вершине, Красное знамя Победы.

Закопченные стены все исписаны углем и мелом: «Из Сталинграда. Иван Пантелеев, Сергей Базыкин. 2. V. 45»; «А мы из Тулы. Петр Веселов, Глеб Семенов, Николай Васильев. 3 мая 1945 г».

Саша Фомин каким-то гвоздем стал вычерчивать на стене возле оконного проема и наши имена, вписав туда не только присутствующих, но и раненого Лосева.

— А Кувакина ты что же, не хочешь брать в компанию? — спрашивает Тандит, читая корявую запись Фомина.

— Можно и Кувакина, — легко соглашается Фомин, — но тогда почему не приписать и Павлушу Аралова? [286]

— И Ольгу, конечно, — предлагает Сычев. — И Мишу Чаплина. Он жизнь свою отдал во имя Победы.

В то время, когда мы осматривали повергнутый в прах рейхстаг, в другом конце Берлина подписывался акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Утром 9 мая 1945 года радиостанции всего земного шара сообщили эту весть. И не было тогда ничего радостнее и дороже простого и великого слова — Победа!