На Южном фронте

Вчера уехал от нас в Москву Евгений Лосев. Его вызвали шифровкой к Воробьеву и, видимо, назначат на другой фронт. Уехала в свою арбатскую квартиру и забеременевшая Ольга. Накануне весь вечер просидели мы у Аралова, который, кстати сказать, за все время не проронил ни одного слова, переживая предстоящую разлуку с женой. Вначале, правда, Володя Тандит пытался расшевелить своего друга, но, убедившись в бесполезности, махнул рукой и присоединился к нашей общей непринужденной беседе, какие обычно бывают у штабных офицеров в редкие часы отдыха.

— Сила привычки, или, если хотите, привязанность, — сказал Тандит, размешивая старательно ложечкой уже давно остывший лимонного цвета чай, — великая сила. Человек не может жить один, ему всегда, как воздух, нужны люди. И как ни мала, например, наша компания, но этот небольшой коллектив вселяет в каждого из нас бодрость духа.

— Поэтому ты хочешь сказать, Володя... — начал Фомин, но его тут же перебили.

— Да, я хочу поэтому сказать, что расставаться с друзьями тяжело, тем более с людьми, подружившимися на войне. Поэт Геня Лосев был не «последней спицей в колеснице». — Обрадовавшись рифме, Тандит продолжал говорить с еще большим пафосом: — И я предлагаю навечно занести его в списки почетных членов нашей компании. А что касается Ольги — смотрите, как от счастья все лицо ее залилось краской, — и ее [163] Павла, то договоримся так: соберемся у них на квартире, в Москве, в первое воскресенье после войны, и все вместе отпразднуем рождение нового человека.

Тандит умолк и стал с жадностью допивать остаток чая. Недолгое молчание нарушил Фомин:

— Браво, Володя, браво! Я приятно удивлен. Во-первых, потому, что вместо уезжающего поэта у нас народился новый, помните — «спица, колесница», а во-вторых — и это самое главное, — произнести такую речь после обыкновенного жидкого чая! Представляете, что бы изрек Тандит, если бы он промочил горло другой жидкостью. Пока Лосева он похоронил заживо: внес в какие-то списки на вечные времена, а потом, наверняка, в два счета разделался бы со всеми нами, не дав возможности побывать в побежденном Берлине.

Все дружно рассмеялись, и пуще всех хохотал сам Тандит, по-приятельски обнявшись с Фоминым и с «похороненным» Лосевым.

Ольга стала убирать со стола, а затем предложила спеть что-нибудь хором. Но песня не ладилась, все-таки грустно было расставаться с друзьями.

— Знаете что, — сказал я, стараясь переменить разговор и настроение, — в Москве уже переходят на новые знаки различия. В «Красной звезде» поместили групповой снимок командиров с погонами.

— Ну и как? — спрашивает Лосев.

— Здорово получается. Я думаю, что это ко многому нас обязывает.

— Представляю себе Виктора Петровича в погонах, — неожиданно замечает Ольга. — Он уже и так отпустил себе усы, как у Лермонтова, а теперь еще погоны... Эх, и сердцеед же будет!

— Ольга, вы не очень-то... — старается заступиться за своего друга Тандит. — Виктор Петрович смелый, решительный командир. Недаром его все бойцы любят. А что до его слабости к вашему полу, то это за ним числится... это верно, но ведь он так... не зло.

Мы все вновь покатываемся от хохота.

— Я же говорю вам, — старается перекричать нас всех Саша Фомин, — у нас народился не только новый поэт, но он еще, оказывается, по совместительству и адвокат, прямо-таки настоящий Плевако. [164]

Как всегда, шум чередуется с тишиной. Кажется, на сей раз Володя немного обиделся. Он уже не обнимается с Фоминым, а отошел в сторонку, где стоит Аралов, и что-то ему шепчет, пытаясь, может быть, снова наудачу расшевелить друга. Идет дружный перекур. За окном монотонно стучит падающая с крыши весенняя капель. Висящая под деревянным потолком небольшая стеклянная керосиновая лампа порой задыхается от нашего дыма и, как человек, которому не хватает воздуха, тускнеет, отчего на душе становится как-то неприветливо и тоскливо.

— Пора и честь знать, — говорит, глядя на позевывающего Аралова, Саша Фомин, — пошли по домам!

Мы все прощаемся с молодой четой, особенно тепло с Ольгой. Ведь все-таки она была одна среди нас, в нашем огрубевшем за войну мужском обществе, и делила с нами радости и невзгоды штабной жизни.

На улице как-то сразу легче вздохнулось. Звездная россыпь щедро разлилась на черном бархате южного неба и своим холодным мерцанием напомнила о далекой Галактике.

— Салям алейкум! — почему-то по-восточному приветствует нас показавшийся из-за угла майор Лазаренко.

— Мир вам! — в унисон отвечает ему Лосев и отвешивает до пояса низкий поклон.

— А почему, дружище, ты не спишь в такой поздний час? — интересуется Фомин, здороваясь с ним за руку.

— С узла связи иду. С Пузыревским по проводу только что разговаривал, а теперь спишу на доклад к генералу.

— А что, есть новости? — насторожился я.

— Новостей куча. А Водянник твой на месте? Давай, браток, буди его и готовься к отъезду под Ростов. Пузыревский требует тебя.

Лазаренко берет меня под руку и уже совсем тихо говорит:

— Прошлой ночью казаки по льду проскочили через устье Дона и заняли какую-то станицу за Ростовом. Таким же образом проник и прочно удерживает в своих руках городской вокзал наш пехотный батальон. Город в огне. Виктор Петрович со своими саперами уже на том [165] берегу Дона и захватил, по словам Пузыревского, крупповский понтонный парк, который немцы не успели вывезти.

— Вот так Кувакин! — восхищается Тандит. — Я же вам только сегодня свое мнение о нем говорил, а вы меня Плевакой окрестили.

Подхожу к Лосеву, притягиваю его к себе, и так, в безмолвии, мы прощаемся. Кто знает, увидимся ли еще когда-нибудь, ведь на войне всякое бывает. В последний раз я пожимаю его большую теплую руку, и через минуту он вместе со всеми друзьями исчезает в темноте.

Остаток ночи мы с Водянником при притушенных фарах едем с небольшой скоростью по разбитым весенним дорогам, ведущим к Батайску.

Сколько ни прошу я своего несговорчивого шофера прибавить газку, он либо отмалчивается, либо твердит одно и то же:

— Ремонтировать машину негде, а «загорать» мени одному на дорози або на якомусь хутори щось не хочется.

В Батайске застаем Пузыревского и Якубова. Они уводят меня в свой флигелек, который заняли на одной из узких и тихих улочек, и подробно рассказывают о трудностях форсирования устья Дона.

— Нам, конечно, повезло, — говорит подполковник, растирая обеими руками и без того покрасневшие от недосыпания глаза. — То, что Дон еще скован льдом, дало возможность пехоте с ходу ворваться на прибрежные улицы Ростова и завязать там с немцами бои. Кое-где после длительной разведки ледового покрова удалось переправить на правый берег и 76-миллиметровые пушки. А вот как быть с большими калибрами, с танками? Пока что наши артиллеристы ведут огонь через головы понтонеров, работающих на переправе.

В это время справа от нас, в районе вокзала, начали часто бить зенитки, затем послышались тяжелый гул немецких «юнкерсов» и взрывы бомб.

— Вот так каждый день раз по пять налетают эти подлецы, — уже со злостью сказал Пузыревский. — Бомбят железнодорожный узел в надежде уничтожить брошенные эшелоны с танками и продовольствием. А какой дурак их здесь держать будет? Трофеи давно припрятаны в другом, более надежном месте. [166]

— Знаете что, Петр Михайлович, поедемте немедля на переправу. Ведь вы говорите, что там сейчас Берзин и Могилян... Вот мы сообща и решим все вопросы. Не так ли?

Пузыревский медлит с ответом на мое предложение. — Понимаете, устал я очень, две ночи глаз не сомкнул, — говорит он совсем упавшим голосом.

— Тогда мы вдвоем с Якубовым поедем, а вечерком вам обо всем доложим. Хорошо?

— Валяйте. Успехов вам!

* * *

Весь штаб инженерных войск Южного фронта (бывший Сталинградский) в Батайске. Лазаренко со своими связистами успел опутать проводами домишки, занимаемые отделами, и соединиться напрямую с переправой, на которой мы с полковником Держицким сидим несколько дней безвыездно.

Ростов полностью освобожден от фашистской нечисти, и бои перенеслись дальше на запад.

Судя по донесениям, поступающим из армий, кое-где наши передовые части достигли реки Миус, но удастся ли им и там с ходу перемахнуть дальше, сказать трудно. По данным разведки, немцы еще с осени 1942 года ведут вдоль высокого правого берега оборонительные работы, насильно привлекая для этого жителей. Кроме того, наши войска, сделав с боями труднейший переход от Сталинграда до Ростова, просто измотались, нуждаются в отдыхе и пополнении.

Эта крайне напряженная боевая обстановка накладывает свой отпечаток и на работу переправы. Ведь нельзя допустить ни малейшего затора на той единственной коммуникации, по которой идет снабжение фронта все еще из Ленинска, так как Сталинградская железная дорога только-только начинает восстанавливаться.

С приездом полковника Держицкого работы на переправе значительно оживились. Будучи еще до войны командиром понтонного полка, Николай Титович отлично знает мостопереправочное дело, а это дает ему возможность быстро и точно определять порядок использования имеющихся сил и средств.

— Задачи стоят перед нами большие, — говорил он на совещании командиров инженерных частей, которые [167] собрались в штабе у Берзина, в километре от переправы, в случайно уцелевшем здании конторы автобазы «Ростовторга». — Нам надо, пока еще не вскрылась река и по ночам небольшие заморозки, максимально использовать ледяные переправы, усиливать их настилами и намораживанием новой толщи. С этим делом вполне справится батальон Кувакина. На его же совести лежит и восстановление трофейного крупповского парка. Парк пригодится нам в дальнейшем, особенно большегрузные самоходные паромы. Берзину для пропуска более тяжелых грузов надо навести срочно наплавной мост, для чего расчистить участок Дона ото льда и тщательно наблюдать за режимом реки.

Николай Титович на минуту умолк, задумался о чем-то.

— Но это еще не все, — начал он после небольшой паузы. — Самая трудоемкая работа возлагается на шестьдесят пятую инженерно-саперную бригаду и батальон Михайлова. Им надо построить несколько эстакад, по моему расчету не менее двух километров длиной, через старые протоки, пересекающие нашу фронтовую дорогу на участке Батайск — Ростов.

— А мне что делать? — спрашивает нетерпеливый Могилян, до сих пор тихо разговаривавший в дальнем углу комнаты.

— Вам, во-первых, быть более дисциплинированным и не мешать другим слушать, а во-вторых, сегодня же с батальоном поступить в оперативное подчинение полковника Ивана Николаевича Брынзова и выдвинуться поближе к Миусу. Ясно?

— Ясно, — быстро отвечает Могилян.

— Вопросов больше нет? — спрашивает полковник. — Задача всем ясна? Ну, тогда действуйте!

Держицкий с Яном Андреевичем Берзиным покидают комнату и уходят к переправе, а здесь только теперь начинаются шумные разговоры.

— Ты когда чертежи дашь на эстакаду? — интересуется, тепло здороваясь со мной, Спиридонов.

— Да я тебе, дружище, инженера Якубова пришлю. Он у нас ходячий справочник по этим вопросам, на месте все решит. [168]

— Это какой же, что сидит с вещевым мешком за плечами?

— Он самый.

— Так это же Плюшкин, — вмешивается в наш разговор подошедший Кувакин. — У него там, в мешке, полтора пуда сухарей и концентратов пачек двадцать, не меньше.

— Значит, выгодный товарищ, — добродушно улыбнулся замполит и стал пробираться к двери, где стоял Борис Михайлов.

— На днях проводили Лосева в Москву. Тебя вспоминали, — говорю я Виктору Петровичу.

Кувакин удивленно посмотрел на меня и тихо спросил:

— Ругали небось? А Лосева жаль. Неизвестно ведь, куда его теперь загонит судьба.

— Ольга про усы твои вспомнила, говорит, «под Лермонтова».

— Так и знал, что смеялись надо мной.

И тут же Виктор Петрович говорит уже совсем весело:

— Знаете, вчера пузыри пускал. Попал в прорубь, а кругом поблизости никого не видать. Лед слабый, не держит. Ну, думаю, ни за понюшку табаку пропадает кавалер четырех орденов... Но нет, решаю, дешево с жизнью не расстанусь. Бесплатно на съедение рыбкам не отдамся. С трудом снимаю кушак с большой медной бляхой и забрасываю его за бревно. И вот, как видите, жив, целехонек... Круппа все осваиваю. Хотя он, правда, и старомоден по своей конструкции, но полковник прав: как только пойдет лед, он послужит еще неплохо и нам.

Кувакин подходит к окну, смотрит в сторону переправы и на моих глазах становится белый как снег.

— Что случилось, Виктор Петрович?

— Смотрите лучше на переправу... Что там делается? — и сам мигом выскакивает во двор, а я за ним.

На ледяной дороге тяжело груженный «ЗИС» провалился одним колесом и загородил путь. Образовался затор с длинными вереницами автомашин с обеих сторон.

— Вот фрицы налетят... Ох, и каша будет! — говорит запыхавшийся Виктор Петрович. — Сейчас своим орлам так всыплю, что они меня долго помнить будут. [169]

Однако комбату не пришлось осуществить свою угрозу. Машину вытащили раньше, нежели мы добежали до места происшествия, а хорошо работающая комендантская служба постепенно начала рассасывать образовавшиеся очереди.

— Пойдемте наверх, на Буденновский проспект, — приглашает пришедший уже в норму Виктор Петрович. — Я приезжал сюда несколько раз еще до войны... Ох, какой же красавец был этот город!

Нахлынувшие воспоминания привели в восторг Виктора Петровича. Глаза заблестели, движения стали мягкими, и весь он уже совсем непохож на того комбата, который всего каких-нибудь четверть часа назад бежал по льду к провалившейся машине и обещал взгреть своих орлов.

Мы идем все дальше и дальше, вверх по Буденновскому проспекту, и смотрим на страшные раны, нанесенные городу фашистами. С обеих сторон стоят обуглившиеся дома, вернее, остовы домов, а возле них играют бледные рахитичные дети, истосковавшиеся по куску хлеба.

— Пошли обратно, Виктор Петрович, — предложил я, и мы круто повернули к Дону.

На берегу встретили заместителя командира саперного батальона по политчасти Николая Спиридонова. Он веселый и возбужденный.

— Знаете, а мы тут только что Никиту Сергеевича Хрущева встретили, — говорит Спиридонов. — Он проехал по новому наплавному мосту. Саперы узнали. Машут шапками, а он в ответ улыбается и что-то с жаром рассказывает рядом сидящему с ним человеку в черном гражданском пальто. Говорят, они, поехали в город, на площадь Кирова, митинг большой ожидается.

Подходят к нам командир 65-й инженерно-саперной бригады полковник Б. С. Немировский и командир отдельного батальона Борис Михайлов. Оба строителя эстакад просят помочь разрешить какой-то сложный вопрос.

— Пойду на митинг, — на ходу бросает замполит, — товарища Хрущева послушаю, а потом и бойцам все расскажу. Они у меня любопытные, всем интересуются, а особенно вопросами мирной жизни: как восстанавливаться [170] будем, как с колхозами, что эвакуировались на восток.

Я пытаюсь разобраться в споре двух командиров, но, оказывается, это почти невозможно. Оба они соревнуются между собой на постройке эстакад, и оба хотят быть первыми.

— К чему весь этот шум? — расстроившись, спрашиваю их. — Работы идут с опережением графика... Завтра-послезавтра вообще все будет закончено... Ну, будете оба первыми!

— Нет! — кричит, не соглашаясь, вспотевший Боря Михайлов. — Мой замполит предложил цикловой метод в организации работ, а они воспользовались...

— А мы, — кричит над самым моим ухом, боясь, что я не услышу, командир бригады, — усовершенствовали конструкцию опор, облегчили их... этим кто воспользовался? — нападает командир бригады на комбата.

Выручил нас полковник Держищшй. Он подъехал, разрешил спор и предложил мне отправиться в город осмотреть район, где можно расположить наш штаб инженерных войск.

— Руководить инженерными работами на Дону из Батайска теперь уже нельзя, — говорит он. — В Ростове будем ближе и к КП фронта, и к нашим частям.

Миновав новый наплавной мост, мы поднялись вверх по Буденновскому проспекту и, повернув налево, попали на Седьмую улицу, по обочинам которой бесшумно бежали весенние ручейки, а во дворах, на деревьях, упорно трудились, осваивая новые жилища, прилетевшие из дальних стран расторопные скворцы.

— Быть по сему! — принимает решение полковник. — Завтра пришлю сюда квартирьеров, пускай размещают отделы. А вам как, здесь нравится?

— Недурно, — соглашаюсь я, — переправа близко.

Мы едем медленно и молча. С мокрых тротуаров поднимается пар. Сибирская дымчатая кошка мирно дремлет, растянувшись на карнизе огромных деревянных голубых ворот. Озорники мальчишки, спрятавшись за дымоходной трубой на крыше, пускают солнечные «зайчики». [171]

— Вот здесь поселим генерала, — показывает Николай Титович на особняк, выложенный из белого силикатного кирпича, с верандой из разноцветного стекла.

— Почему здесь?

— Иван Андреевич любит все монументальное, а на этой улице я ничего более весомого не видел... Эх, если бы вы знали!.. — сказал с каким-то особым огорчением полковник и, видимо вспомнив о присутствии шофера, открыл дверцу и вышел из машины, не договорив начатой фразы. — А теперь пойдемте дальше, — предложил Николай Титович, и, уже когда мы с ним зашагали вдоль улицы, он продолжил прерванную мысль:

— Эх, если бы вы знали, как мне не хочется уезжать из нашего коллектива. Хороший, дружный, смелый и подготовленный у нас народ... Я дал согласие Воробьеву о переводе меня в одну из армий.

Весь обратный путь Держицкий молчал и, лишь когда мы въехали в Батайск, прежде чем попрощаться, спросил:

— Вы знаете, что Никита Сергеевич Хрущев был сегодня у наших саперов?

— Знаю, он, говорят, проезжал на митинг через наплавной мост.

— А до этого он ходил по строящимся эстакадам, беседовал с саперами, двух бойцов, тесавших бревна для прогонов, похвалил за отличное владение топором. А потом вызвал генерала и дал задание — построить в месячный срок металлический большепролетный мост через Дон, использовав для этого уцелевшие конструкции взорванного немцами моста. Вот завтра перейдем на новое место и сразу возьмемся за это дело.

Настроение полковника заметно поднялось, и это же передалось мне. До поздней ночи наши инженеры сидели в отделе и рассматривали различные варианты проекта моста и организации работ. Наиболее приемлемым в нашей конкретной обстановке оказалось предложение Якубова, который запроектировал мост с ездой поверху, а не понизу, как это было у немцев. Особенно горячие споры разгорелись у нас вокруг конструкции опор, но прийти к какому-нибудь общему решению мы в ту ночь так и не успели. В разгар спора меня вызвал генерал Петров. [172]

— О строительстве Буденновского моста вы уже знаете? — спокойно, как обычно, спросил он.

— Так точно, товарищ генерал. Как раз сейчас сидели и думали...

— Вот и хорошо. Думать всегда надо. Ошибаться меньше будете. Только вызвал я вас по другому делу.

— Какому? — не выдержал я.

— В Ростов ездили?

— Дважды был.

— А видели, как жители на себе воду с Дона тащат?

— По правде сказать, не заметил, товарищ генерал.

— Не наблюдательны, значит. Это плохо. Вчера в обкоме партии был, секретарь просил городской водопровод восстановить, а то, как пригреет по-настоящему солнышко, животами можем все переболеть. Да и госпиталей у нас тут хватает. Так что берите гидророту и давайте поможем местным властям.

Генерал подходит ко мне, подает свою пухлую руку и желает спокойной ночи.

«Подвалило работенки, — думаю я, выходя на улицу. — И мост такой необычный, и водопровод на целый большой город».

С этими думами подхожу к отделу. Окна везде хотя и занавешены, но сквозь щели пробивается свет.

— Спать! — кричу в окно моим товарищам. — А то скоро подниматься.

* * *

На наших глазах Ростов хорошел не по дням, а по часам. Какой-нибудь месяц прошел, а сколько изменений! В день вступления в него мы увидели зияющие черные дыры сожженного театра, взорванные мосты и водопровод, опустошенные заводы «Ростсельмаш» и «Аксай» и знаменитые на весь Советский Союз табачные фабрики. А теперь глаз радуется, когда видишь, как все возвращается к жизни.

Зазеленели расчищенные от мусора длинные ровные улицы, появились вода, электрический свет, правда, еще не во всех кварталах. Каждый день прибывают и прибывают из эвакуации ростовчане. Они, не раздумывая, засучив рукава включаются в работы по восстановлению заводов и коммунальных учреждений. [173]

Нельзя ведь забывать, что Ростов, как и Харьков, дважды переходил из рук в руки; передний край и теперь всего лишь в нескольких десятках километров, а фашистские летчики, базируясь на таганрогских аэродромах, по нескольку раз в день бомбят мосты и вокзал.

Ростов — первый большой город на пути нашего наступления от Сталинграда. Если в Котельниково или других мелких населенных пунктах отношение жителей к нам было абсолютно ясно, так как люди там у всех на виду, как в чистом поле, то Ростов в этом отношении напоминал собой густой лес. Подавляющая масса жителей встретила войска очень радушно, но среди больших масс людей кое-где притаились шпионы и предатели.

Как-то после обеда вбегает в отдел перепуганный Саша Фомин. Глаза у него горят, а руки от волнения дрожат.

— Друзья, то, о чем я сейчас расскажу, пускай вас не удивит, но я лично потрясен... Все это произошло так скоротечно и окончилось так, на первый взгляд, неожиданно, что я до сих пор не могу прийти в себя.

— Ну, расскажи, расскажи, — засмеялся Лазаренко: — Может быть, эта история связана с твоей знакомой Ирэн?

— Вот именно с ней. А ты что, знаешь уже.

— Нет. Но начинаю догадываться.

— Тем лучше. Помайте, — начал свой рассказ Фомин, предварительно сделав жест обеими руками, чтобы мы все ближе подошли к нему, — на прошлой неделе я познакомился в сквере с очень красивой молодой женщиной, которая назвала себя Ирэн. Она сидела на скамье, укрывшись от солнца голубым зонтиком, и читала книгу. Подле нее копошился на корточках мальчишка лет пяти, играл в какую-то неведомую мне игру, с черепками.

Сев на скамью, я спросил мальчика, во что он играет. Ответив на один вопрос, мальчик задал их мне больше десятка.

Вечером я был у Ирэн в гостях. Жила она в отдельной двухкомнатной, хорошо обставленной квартире, на втором этаже, недалеко от площади. Ирэн встретила [174] меня одна, мальчишка уже спал. На ней было белое шелковое платье, небольшое декольте открывало ее красивую шею.

— Ирэн! — чуть слышно прошептал я ей. — Ради бога, расскажите мне о себе. Вы не такая, как все... Вы какая-то особенная.

И вот когда я сказал ей эти последние слова «Вы какая-то особенная», Ирэн, я это заметил, несмотря на весь пыл моего сердца, слегка вздрогнула и, как мне показалось, с деланной грустью сказала:

— Ошибаетесь, мой милый. Я такая же, как все женщины, но только счастья мне не дано. Семнадцати лет меня выдали замуж за первую скрипку оркестра нашей филармонии. Сначала увлекала новая обстановка, особенно, когда мы уезжали на месяц-два ежегодно в Москву, к тестю, который был довольно известным композитором, писавшим больше для кино. Встречи с киноактерами мне нравились, а первая скрипка оказалась суха, как и дерево, из которого она сделана, и ничего в ней мужского, о чем так мечталось в девичьи годы, никогда не было. Война оборвала и без того тонкую нить нашей семейной связи.

Ирэн замолкла. Полумрак, царивший в комнате, надежно скрывал от меня выражение ее светло-голубых глаз, и только лишь ее высокая грудь дышала часто и тяжело, выдавая волнение.

— Ирэн! Ну, а дальше, дальше что было? — с той же настойчивостью допытывался я. — Скажите, вы оставались здесь при оккупантах?..

Фомин неожиданно умолк и, лишь закурив, продолжал:

— Вы знаете, что ответила мне Ирэн? Она, не задумываясь, прямо, но уже зло выпалила: «Жить при немцах — это не значит, что жить с немцами, а потом вы не прокурор, а я не подсудимая. Кто вам дал право меня так допрашивать?» Встав с дивана, она стала почти истерически что-то выкрикивать. Я хотел было ее успокоить и ругал себя за излишнюю назойливость и любопытство, но в этот момент осторожно постучали в дверь. Ирэн бросилась ко мне и, не давая мне опомниться, вытолкнула в соседнюю комнату, где спал мальчик. «Ради всего на свете, посидите там... Я потом вам все-все расскажу, мой милый. Только вы не обижайтесь». И она, [175] тут же выскочив обратно, побежала к входной двери. Оттуда еще раз послышался настойчивый, но осторожный стук.

— А, Ирочка! Наше вам! — послышался звонкий молодой голос вошедшего. — Я, кажется, немного опоздал, но это не страшно. Не правда ли?

Сквозь узкую щель двери я увидел высокого, статного юношу, кажется, в звании старшего лейтенанта, бросившегося сразу к Ирэн. Да, да! К той самой Ирэн, которую лишь полчаса тому назад я боготворил и боялся притронуться к ней. Отстранив слегка от себя юношу, Ирэн, или Ирочка, как ее фамильярно называл старший лейтенант, открыла дверь и, взяв меня за руку, представила нас друг другу.

— Будьте знакомы. Вот это мой двоюродный брат, — она показала своим маленьким пальчиком на меня, — а это... — вначале она намного растерялась, но быстро нашлась, — а это мой давнишний школьный товарищ. Вот и совсем хорошо. Вместе поужинаем, — весело прощебетала Ирэн, довольная своей находчивостью. Пока наша хозяйка подогревала чайник, юноша, видимо, решил, что третий — всегда лишний, и незаметно улизнул. Но едва закрылась за ним дверь, в квартиру с шумом ворвался довольно страшный на вид майор-артиллерист с огромным вещевым мешком в руках.

— Ируся, — стал он громко звать вышедшую на кухню хозяйку, — иди сюда! Я к тебе только на один вечер, в командировку еду... А вы кто будете? — только теперь заметив меня, удивленно спросил майор. Я встал и представился. — Так, так, — сказал немного озадаченный майор. — Хотите с нами вместе поужинать? Что же, оставайтесь — опрокинем по рюмочке, другой...

Я нарочито вежливо поблагодарил его за приглашение и поспешил удалиться. Когда я спускался вниз по ступенькам, на площадку выбежала Ирэн. Она о чем-то умоляла меня, клялась, но я не слышал ее. У меня родилось новое сильное чувство — чувство ненависти к этому человеческому подонку, и я только успел крикнуть ей: «Молодая красивая дрянь». А утром Ирэн арестовали. Как потом оказалось, она была завербована немецким гестапо давно, а притон ее служил лишь приманкой для недалеких простачков и политически близоруких людей... [176]

Рассказ Фомина крепко запал в души его слушателей, и недаром Водянник со свойственным ему спокойствием решил:

— Це дило треба розжуваты.

* * *

Зимне-весеннее наступление наших войск, приведшее к освобождению от фашистов значительной территории, приостановилось. Новая линия фронта стабилизировалась, и обе стороны усиленно готовятся к предстоящим летним жарким боевым охваткам.

Наш передний край — река Миус. Противоположный берег, занимаемый немцами, высокий, и их наблюдателям хорошо видно, что делается у нас.

Оборудование главной полосы обороны идет неважно. Войска отрыли полностью лишь одну сплошную траншею на первой позиции, а дальше отдельные окопчики, легкие убежища.

Люди знают, что все равно через месяц-два мы будем снова наступать, поэтому находятся сердобольные командиры, которые под видом заботы о бойцах боятся заставить их поработать киркой и лопатой.

Я ездил за Батайск в одну большую кубанскую станицу, где расположился штаб 4-го казачьего кавалерийского Кубанского корпуса, или, как мы его называем, «четыре К». Доложил командиру о необходимости проведения оборонительных работ в Приазовье и в дельте Дона. Он выслушал меня очень внимательно и внешне сочувственно. Но когда я сказал, что в штабе фронта рассчитывают и на помощь корпуса, находящегося пока в резерве, то командир явно заволновался, изменился даже в лице и процедил сквозь зубы:

— Мои казаки люди немолодые. Пока на конях сидят, они воины, хорошие рубаки, а сними их с седел — и не соберешь... Они по околоткам со своими хворобами ходить будут. Нет, я их не могу послать копать землю.

Так мы и попрощались тогда с генералом — холодно, не поняв друг друга.

На днях прибыл наконец в Ростов и расположился где-то на окраине Нахичевани генерал Косенко со своим строительным управлением. Его ждут большие работы по сооружению фронтового оборонительного рубежа вдоль Северного Донца и Дона, а также в самом городе. [177] Предварительная наметка этих работ имеется. Она утверждена Военным советом фронта, но рекогносцировка еще не начиналась: руки до этого не доходяг — все внимание саперов приковано к восстановлению Буденновского моста. Мост в несколько сот метров длиной, с пролетами более пятидесяти метров, с очень замысловатыми опорами — редкий пример в практике инженерных войск.

Главным инженером моста назначен инженер-майор Якубов. Несмотря на его странности, которые за последнее время прогрессируют, он, несомненно, незаурядный мостовик. Как-то мы пригласили на стройку для консультации профессора местного инженерно-строительного института. Побеседовав с Якубовым, профессор сказал:

— У нас свой профессор, мне здесь делать нечего.

Работы на мосту подходят к концу. Возможно, теперь мы уже сдавали бы его тыловикам для эксплуатации, но неприятель, к сожалению, внес свои «коррективы» в наш план. На прошлой неделе, воспользовавшись поздним ночным временем, какой-то немецкий летчик с выключенными моторами спланировал над переправой и сбросил бомбу точно в одну из центральных опор моста, чем и задержал наши работы дней на десять.

Утром приезжал на мост командующий фронтом генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский. В сопровождении командира 65-й инженерно-саперной бригады он обошел несколько участков и живо интересовался ходом работы. Под конец уже, подойдя к своей машине, командующий спросил командира бригады:

— Скажите, к концу недели мост сдадите?

— Так точно, товарищ командующий! Даже в пятницу, к вечеру. Начальник тыла генерал Анисимов может прислать своих приемщиков.

— Добро! — улыбнулся Малиновский. — В пятницу пришлю людей. А сдадите мост, тогда разрешаю в субботу всем бойцам и командирам бригады свободный день. Помыться, привести себя в порядок и пообедать по-праздничному.

Командир бригады до того обрадовался, что, не задумываясь, вплотную подошел к генералу и, вынув из кармана помятый блокнот, попросил: [178]

— Насчет праздничного обеда, товарищ командующий, напишите интендантам, а то не дадут продуктов.

Присутствующие при этом командиры, отойдя в сторонку, до того смеялись, что комбриг уже не рад был своей смелости.

Гидротехническая рота, которой командует капитан Миледин, инженер по образованию, также добилась значительных успехов. Водопровод частично восстановили, но больше сделать не хватает силенок.

Зато энергичный Миледин успел больше других в рыбном промысле, которым весной 1943 года занимались почти все наши инженерные части. Да разве только одни инженерные? Этим делом, без преувеличения можно сказать, занимался весь Ростов, потому что продовольственное снабжение было очень скудным, а рыбы, на счастье, подвалило так много, что брали ее черпаками.

Масштабы у Миледина были не ротные, а дивизионные или даже корпусные. Он сразу заключил договор с какой-то рыбацкой артелью и стал снабжать рыбой не только свою роту и наш штаб, но и посылал ее даже к Миусу комбатам Кувакину и Могиляну, которые днем и ночью занимались заграждениями.

Миледин, хвастаясь, дал прочесть мне кувакинскую записку. «Гидра ты поганая! — писая тот своим мелким почерком. — За рыбу низко кланяюсь и завидую твоей фантазии. Бойцы наварили такую уху и с таким смаком ели большие рыбьи головы, что фрицам на том берегу от зависти, наверное, икалось. Прежде чем пожать твою лапу, напомню, что рыбу ведь можно вялить, коптить, солить и еще черт знает что можно с ней сделать... Будь здоров! Небо не копти, а рыбу надо».

— Молодец Кувакин! — говорю я Миледину, отдавая ему помятую записку. — У него оптимизма хватит на всех нас и даже с избытком.

Уходя от капитана Миледина, я попал на какую-то тихую улицу, вдоль которой, словно в строю, стояли высокие серебристые тополя, шумевшие густой листвой и напоминавшие о приближении южного лета.

Да, прошлым летом мы были тоже недалеко отсюда, в Алексеевке, а затем в Старобельске. Но прошлое не [179] повторяется. Теперь уже все верят, даже скептики, что гитлеровцам не выдержать нашего натиска.

Сразу после успешной приемки-сдачи моста мы с Араловым и Фоминым направляемся к заболевшему инженер-майору Якубову. Как-никак, а мост его детище, и нельзя не поздравить с этим главного инженера.

Аралов стучит обоими кулаками в дверь, но приглашение «войдите!» последовало не сразу.

— Ты чего не отворяешь? А еще именинник! — недовольно кричит Паша, глядя на Якубова, бросившегося к постели под свое серое солдатское одеяло.

— Да у него здесь, как в келье, — закрывая нос, бормочет Фомин. — Такой затхлый воздух, и плесенью попахивает. Поверить трудно, что теперь май и солнышко на улице.

Аралов, не задумываясь, открывает настежь оба окна, запыленные и грязные, как и вся комната.

— У тебя повышенная температура?

— Вчера мерил. Не было, — неохотно отвечает Якубов.

— А сегодня?

— Сегодня все о доме думал, жену, ребятишек вспоминал, а про себя вроде и забыл.

— Чудак! — совсем рассердился Аралов. — У всех семьи. Скажи спасибо, что живы, здоровы. Война есть война, тут ничего не поделаешь. Ты бы в бригаду сейчас пошел, там теперь знаешь, какое веселье началось.

— И верно, — поддерживает Аралова Саша Фомин, неуклюже орудующий в комнате большим самодельным веником.

— Да ты, браток, с февраля здесь, видать, ни разу и не подметал, а еще отец семейства, главный инженер... Не стыдно тебе?

Якубов отмалчивается. Он смотрит все время в одну точку и от свежего воздуха еще больше прячется под одеяло. Я подхожу к нему, беру его руку и щупаю пульс. Пульс нормальный. Температуры высокой тоже нет.

— Так в чем же дело, товарищ майор? — спрашиваю я. — Мы пришли вас поздравить. У всех саперов сегодня праздник. Задание Военного совета фронта выполнено [180] в срок. Ростовчане благодарят за помощь и долго будут нас вспоминать, ведь такой мост в мирное время строили бы не меньше года. Какое же вы имеете право хандритъ?

— Плохо себя чувствую. Переутомился на этой стройке. Только и всего.

Глядя на безразличного ко всему Якубова, Фомин участливо просит майора:

— Вставайте, дружище. Поправляйтесь. А мы пошли.

На улице облегченно вздохнули и были несказанно рады и чистому воздуху, напоенному запахом цветущей акации, и последним оранжевым лучам догорающего на горизонте солнца.

Так как мы опоздали на концерт, то всю первую половину вечера просидели в самом конце зала, а художественную самодеятельность, которую с таким самозабвением больше месяца подготовлял Тестер, не пришлось до конца посмотреть. Когда зажгли в зале свет, полковник Держицкий пригласил меня на свежий воздух.

Последние дни мы с Николаем Титовичем бываем все больше и больше вместе: то ездим на рекогносцировки вокруг Ростова, то проверяем работу переправ, а то и просто так сойдемся и подолгу беседуем. Иногда наши беседы проходят бурно, но горячие споры не отталкивают, а, наоборот, сближают нас еще больше друг с другом.

— Вы хотите мне испортить настроение? — спрашиваю его.

— Почему? — улыбается Николай Титович. И по выражению его глаз начинаю догадываться, что я, кажется, прав.

— Получил телеграмму от Воробьева, — продолжает Держицкий. — Еду в Москву.

— Вот об этом-то я и подумал и не зря вам, Николай Титович, задал вопрос.

— Все к лучшему, — успокаивает меня Держицкий. — Думаю, что и без меня будете не хуже строить мосты, возводить укрепления, прокладывать дороги к Берлину...

Мы расстались надолго и встретились лишь в Москве после войны. Теперь Н. Т. Держицкий — генерал и по-прежнему в строю. Годы и суровые испытания наложили на него свой отпечаток: иссиня-черная копна волос [181] на голове сильно разбавлена серебристой проседью, щеки поблекли. Но душа его по-прежнему молода, и Николай Титович неутомимо трудится, занимаясь боевой подготовкой молодых военных кадров.

— Есть еще порох в пороховнице, — смеется генерал, вспоминая дела минувших дней.

* * *

До Отечественной войны я ни разу не был в Донбассе. Возможно, поэтому в моем воображении рисовался этот край весьма непривлекательным: вечные ветры, непроницаемая пыль, отсутствие зелени, которая могла бы хоть в какой-то мере защитить от назойливого солнца, и много-много жилых тесных бараков.

Но вот наш штаб Южного фронта уже более двух недель размещается в небольшом горняцком городке Новошахтинске. И, признаться, я приятно удивлен. Здесь много зелени, хорошая архитектурная планировка, беленькие добротные рабочие домики, непременно с огородами и с фруктовыми садами.

На фронтах по-прежнему, как лаконично сообщает Совинформбюро, «ничего существенного не произошло». Тихо и на нашем миусском участке. По ночам все больше идет автоматная и минометная стрельба, разведчики охотятся за «языками», а немецкие бомбардировщики, как только начинает темнеть, бомбят Белую Калитву и железнодорожный узел Лихая.

— Наконец и мы стали уже «стоячим» фронтом, — весело заявляет Теслер. — А то все кивали на Северо-Западный и даже посмеивались, что бойцы там сено косят колхозам.

— До сена у нас пока не дошло, а до твоей, Семен, самодеятельности скоро, видимо, дойдем, — говорит Пузыревский, на днях получивший звание полковника.

— Знаете, мы уже с неделю репетируем, — войдя в раж, разоткровенничался Теслер. — С бригад, с батальонов я стянул сюда всех танцоров, певцов, музыкантов. В субботу даем концерт. Самого командующего приглашаем.

— А меня? — в шутку спрашивает полковник.

— Вас пропустим по контрамарке, как это всюду и всегда делают для своих родственников и друзей. [182]

Пузыревский улыбается, но тут же напоминает Теслеру, который спешит к генералу:

— Друзьям твоим, Семен, кроме песен, мины нужны. Вот об этом я и прошу тебя никогда не забывать.

Теслер на минуту останавливается, о чем-то задумывается и, макнув рукой, удаляется в соседний домик, к Петрову.

Вечером, когда жара стала немного спадать, генерал вызвал к себе меня и Аралова, который только сегодня вернулся с рекогносцировки фронтового рубежа по Северному Донцу.

— Как съездилось? — спрашивает, закуривая, Иван Андреевич. — Вы ведь с генералом Котелковым там были.

Аралову редко приходится бывать у начинжа, поэтому он чувствует себя скованно.

— Да, были с заместителем начальника оперативного отдела.

Доклад Аралова вначале идет не очень гладко, но постепенно он становится ровнее, а под конец Паша, осмелев, стал даже иллюстрировать деловую часть отдельными картинками бытового жанра, к которым Иван Андреевич всегда относился с интересом.

— Пять суток мы с генералом Котелковым рекогносцировали передний край будущего оборонительного рубежа. Какие красивые места! Ей-ей, и Швейцарии никаких не надо.

— А казачки? — спрашивает генерал.

Но Паша, не уловив иронии в вопросе Ивана Андреевича, с еще большим пафосом продолжает:

— Казачки... одна в одну. Здоровые такие, красивые... А работают как! Руки золотые... С такими не пропадешь, они быстро колхозы свои поднимут из руин. Жалуются только, что мужиков нет. Однажды заночевали мы с генералом в одной маленькой хате. За ужином наша хозяйка, немного располневшая, средних лет женщина, и ее дочь, высокая стройная девушка с хитрющими глазами, слезно нас упрашивали: «Вы бы нам хоть один взвод солдат поставили в станицу, а то вон на хуторе, что возле реки, завсегда переправа и понтонеры при ней... [183]

Там по вечерам песни поют, танцуют... А у нас тоска зеленая, и только».

— Поможем, поможем, — улыбаясь пообещал генерал.

* * *

Второй день мы «гостим» у Виктора Петровича Кувакина. Мы — это Паша Аралов, Саша Фомин, я и недавно назначенный к нам в штаб начальником отдела заграждений подполковник Артемьев.

С Володей Артемьевым, высоким, всегда подтянутым, стройным юношей, мы познакомились еще в академии. Он был младше меня курсом. Свела нас с ним вместе наша многотиражная газета «Куйбышевец», в которой мы печатали свои статьи, и, естественно, часто встречались, спорили по злободневным вопросам литературы того времени. А сейчас наши пути вновь сошлись.

Мы сидим, в убежище Кувакина, недалеко от передовой, и рассматриваем схемы: он — заграждений, а я — укреплений полосы обороны дивизии. Через наши головы с воем пролетают снаряды, иногда совсем близко рвутся немецкие мины, и тогда сквозь щели деревянной обшивки то тут, то там просыпается сухая, шоколадного цвета земля.

— Опять началось, — возмущается Кувакин, нервно вытряхивая попавшую за ворот гимнастерки землю. — Поверите, так каждый день с семи до половины восьмого. Перед ужином они обязательно делают налет, а потом молчат.

— Совсем не стреляют? — спрашивает Артемьев.

— Да.

— Я этому, Виктор Петрович, не очень верю, хотя их повадки и педантизм мне известны. Скажите, товарищ майор, — Артемьев подчеркнул своим обращением официальность разговора, — кто из офицеров батальона пойдет со мной ночью проверять минные поля?

— Сопровождать, Владимир Владимирович, вас буду я сам, — отчеканивает каждое слово Кувакин. — Вы приехали нас проверять, наше дело все показывать.

Сквозь раскрытую дверцу убежища виден кусочек неба. К счастью, оно сегодня закрыто тяжелыми облаками, и нечего опасаться предательства луны, которая [184] прошлой ночью так сильно мешала нам своим холодным сиянием ползать по минному полю на «ничейной» земле.

Офицеру штаба фронта редко приходится бывать в первой траншее и видеть перед собой в ста метрах, а то и меньше, бруствер окопа противника. Другое дело «местные зубры», вроде Кувакина, которые знают здесь каждый поворот в траншее и как скорее и безопаснее пробраться на ту или иную огневую позицию.

Не плохо себя чувствует и Володя Артемьев. Как видно, его продолжительные вылазки в тыл врага еще прошлой осенью послужили хорошей школой закалки характера.

Когда начало темнеть, мы все, захватив с собой электрические карманные фонарики, покидаем тесную кувакинскую обитель и, спустившись в небольшую ложбину, идем по единственной тропе, основательно вытоптанной и белеющей на темно-сером фоне выжженной степи. Дорога очень скоро приводит нас на небольшой полуразрушенный хутор, где, по словам Виктора Петровича, разместился КП командира полка. Не останавливаясь идем еще метров пятьсот и, постепенно углубляясь, попадаем в широкий, или, как его здесь называют, магистральный, ход сообщения. Потом расходимся: Артемьев с Кувакиным и еще с двумя офицерами батальона на левый фланг, а мы, остальные, продолжаем наш путь прямо.

На перекрестках траншей и ходов сообщения везде указки с надписями: «1-я рота», «3-я рота», словом, сделано так, чтобы зря не блуждать.

— У вас, как на больших улицах в городе, не хватает только семафоров и милиционеров в белых перчатках, — говорит Аралов командиру стрелкового батальона. Комбат, довольный похвалой, тихо посмеивается. Он достает из кармана большущий кисет, сворачивает козью ножку и закуривает.

— Значит, вам, товарищ майор, у нас нравится? — спрашивает он Аралова.

— По правде сказать, не очень.

— Почему? — удивляется комбат.

— Разве вы не заметили, что я ногу чуть не сломал, идя с вами рядом и хваля вас, — рассердился совсем Аралов. — Смотрите, что делается у вас в траншеях: под ногами грязь, водоотводов нет, брустверы не [185] разровнены и вообще сделаны плохо. А убежища есть? Пока что я видел только подбрустверные укрытия, да и те так сделаны, что бойцу в них и не отдохнуть по-человечески.

Комбат пытается доказать Аралову, что здесь воевать надо, а не удобства создавать.

Аралов не соглашается.

— Вы думаете, — говорит он, — бойцы поблагодарят вас за такую заботу? Нет! Вы этим только усложняете и без того тяжелый их быт.

Мы приближаемся к первой траншее. Противник здесь так близко, что ночью, когда стрельба стихает, разговаривать громко не рекомендуется. Почти не видно нигде бойцов. В остальных траншеях та же картина.

— Резерв, — поясняет комбат, — решающая сила в современном бою. Я его и держу в кулаке в таком месте, откуда можно всегда подбросить, а в траншеях людей у меня действительно маловато. Но этого достаточно.

Артемьев, хоть и ходил дальше нашего, но вернулся с Кувакиным раньше. Он остался доволен минерами, их работой и был в прекраснейшем настроении.

— Теперь можно будить Водянника, — говорит он, — и айда в штаб. Утром Петрову обо всем и доложим.

Кувакин не хотел нас сразу отпускать. Уговаривал остаться позавтракать, но мы настояли на своем, оставив у него на одни сутки Фомина, которому предстояло проверить один батальонный район обороны.

— Передайте привет Теслеру, — кричит Виктор Петрович, когда Водянник с места легко тронул машину. — Семену Наумовичу скажите, что я его здесь что-то ни разу не видел.

Едва мы выехали на армейскую дорогу, пошел теплый, по-настоящему летний дождь. Пробивающиеся сквозь разрывы облаков лучи восходящего солнца окрасили степь в неповторимые цвета южного лета.

— Хорошо! — восторгается Артемьев. — А мы с тобой, старик, до войны часто думали, что вся жизнь только в Москве... Ошибались. Думаю, — вскакивает с места Володя, загоравшись былой поэтической страстью, — после войны поселиться в Ростове. Буду там строить новую жизнь.

Подполковник Владимир Владимирович Артемьев, к сожалению, не дожил до наших дней. Он умер совсем [186] молодым, в расцвете творческих сил, сразу же после окончания Великой Отечественной войны, будучи адъюнктом Академии Генерального штаба Советской Армии.

* * *

Сегодняшний день какой-то особенный. Началось с того, что мы с Тандитом завернули на полевую почту и обнаружили там письмо, которое ожидалось давно. Это было письмо от Лосева. Где он, установить не могли, но догадывались, что его координаты следует искать в районе Курского выступа и никак не дальше.

— Ну и Геня! — шумит на весь отдел Фомин, прочитав письмо Лосева. — Поэтическое вдохновение всегда бросает его в самое пекло.

Волнения Саши Фомина нам понятны. Курский плацдарм, по разведданным, давно беспокоит фашистское командование. Недаром немцы с весны подбрасывают туда крупные резервы. Наши это тоже понимают: под Курск стянуты гвардейские сталинградские армии и даже целый резервный фронт — Степной — под командованием И. С. Конева. Мы говорим об этом горячо, перебивая друг друга. Каждый понимает, что со дня на день можно ожидать больших событий.

— А пока послушаем, что пишет Лосев, чем живет Москва, — предлагает Фомин.

«Пробыв больше месяца в резерве в ожидании нового назначения, — читал Фомин, — я жадно всматривался в жизнь нашей столицы. Москва весны 1943 года так же не похожа на предвоенную Москву, как и на Москву осени 1941 года, когда немцы наполовину окружили ее и рвались дальше вперед.

В столице, как мне кажется, людей стало больше, чем раньше. Причем здесь очень много штатских мужчин, и это мне, фронтовику, после двух лет, проведенных в действующей армии, кажется таким же странным и необычным, как и то, что я сам попал сюда и езжу в метро, хожу в театр. Театр всегда был моей слабостью. Представляете себе, я попадаю в хорошо знакомое вам небольшое здание МХАТа, вхожу в партер, который как-то по-особому даже пахнет, и наслаждаюсь игрой все той же старой гвардии, сколоченной Станиславским. Видел там Ольгу Аралову. Люди оборачивались и смотрели на ее два ордена, умело прикрепленные к белой [187] шелковой блузке. Спасенные ею десятки бойцов на горящей Сталинградской земле снова в строю. Но здесь их нет, и некому поведать о совсем недавних Ольгиных фронтовых буднях, которые Шестаков именует подвижничеством. Ради бога, прошу не читать эти строки Паше Аралову, иначе и без того его курносый нос еще больше задерется кверху, и тогда можно будет вешать на него обмундирование».

Приехавшие с Миуса командиры батальонов Кувакин и Михайлов, прочитав письмо, до того расшумелись от радости, особенно Виктор Петрович, что полковник Пузыревский пригрозил:

— Крикуны, сейчас пожарников позову и водой успокаивать вас будем.

— Оба вы хороши, — говорит сердито Аралов, вмешавшись в неожиданную словесную перебранку товарищей. — Лучше бы рассказали, что там у вас, на передовой, творится.

— На передовой как на передовой, стреляют, — с обидой заявляет Кувакин.

— Да я тебя не об этом спрашиваю. Я знаю, что на передовой стреляют. Ты не умничай, а скажи, фортификационные работы закончили? А минирование?.. Сделали, как советовал Артемьев?

— Что мне Артемьев? Я сам с усам, — горячится Кувакин и, посмотрев вокруг — нет ли кого из посторонних, — говорит: — Ты у меня, Паша, все про оборону допытываешься. А знаешь, что мы скоро наступать будем?

В комнате сразу воцарилась тишина, правда, ненадолго.

— А ты почем знаешь? — спрашивает Фомин, отложив в сторону бритву и подбежав к Кувакину с намыленным лицом.

— Очень просто, — ухмыляется Виктор Петрович, — знаю, раз говорю.

Снова пауза. Одни только мухи беспрерывно летают, и в ушах стоит какой-то звон, довольно-таки неприятный и назойливый.

— М-да... подготовка к наступлению закончена, — медленно, но с серьезным видом знатока заявляет до [188] сих пор молчавший Михайлов. — Вот только не могу сказать, где будет направление главного удара. Поговорить бы об этом с новым командующим фронтом Толбухиным, но...

— Направление главного удара будет там, где теперь находится наш Лосев, — перебивает Тандит. — А наше дело здесь подыгрывать. Согласны, братцы?

Но дружного ответа не получилось. Каждый, видимо, по-разному рисовал в своем воображении день нового наступления.

Общее молчание нарушает все тот же неугомонный Виктор Петрович.

— Все-таки, — говорит он, — завидую я нашему поэту Лосеву. — Он как-никак всегда на главном направлении находится.

— Ничего, не волнуйтесь, — советую я Виктору Петровичу, — придет время, все узнаем. А сейчас пойдемте в оперативный отдел к Пузыревскому и решим неотложные вопросы, из-за которых вы, кажется, сегодня к нам и пожаловали. [189]