На сталинградских переправах

Еще в Саратове всех нас волновали драматические события, развернувшиеся в районе Сталинграда. В сводках Совинформбюро все чаще и чаще стало упоминаться о кровопролитных боях с немцами южнее, юго-западнее и северо-западнее Сталинграда. Но из сводок даже военному человеку порой трудно понять фактическую обстановку. В Гусенбахе, в штабе саперной армии, который, кстати сказать, уже переформирован в 26-е управление оборонительного строительства, были известны все перипетии начальной стадии Сталинградской битвы. Естественно, приезжали очевидцы и каждый по секрету рассказывал в первую очередь о том, что произошло 23 августа 1942 года. Даже теперь, спустя полтора десятка лет, трудно спокойно повествовать о трагедии сотен тысяч советских людей, застигнутых врасплох и подвергнувшихся варварской бомбардировке в течение почти целого дня. Фашистские стервятники бомбили фугасными и зажигательными бомбами весь город. Сняв значительные силы авиации с других фронтов, они обеспечили себе полное господство в воздухе и, быстро подавив огонь зенитной артиллерии, принялись за уничтожение этого большого города. К ночи Сталинград пылал. Он превратился в непроходимый огненный лабиринт, откуда трудно было выбраться. Тысячи людей бросились к Волге в надежде переправиться на противоположный берег, но переправы были уничтожены. Переправлялись на лодках, самодельных плотиках и даже на резиновых камерах автомашин, а кое-кто и просто вплавь. [111]

В тот же день передовые танковые подразделения немцев подошли к северной окраине города, в район Тракторного завода, но их оттеснили спешно прибывшие части нашей армии и вооруженные рабочие отряды.

В этой исключительно тяжелой обстановке начали работать новые штабы Юго-Восточного и Сталинградского фронтов. Помню, к новому месту службы, в инженерное управление Юго-Восточного фронта, куда я был назначен на должность начальника технического отдела, мы с Водянником выехали ранним утром в начале сентября. До Камышина добрались как-то незаметно. Зато краткое пребывание в этом небольшом приволжском городе и дальнейшее путешествие на юг оставило много впечатлений.

В самом Камышине окна многих домов были без стекол. Это означало, что немецкая авиация бомбит и здешние места. Самолет-корректировщик парит высоко в небе и фотографирует, как на железнодорожной станции беспрерывно разгружают эшелоны с войсками и боевой техникой. Улицы города забиты грузовым автотранспортом, а некоторые шоферы как сумасшедшие мчатся на такой скорости, что даже видавшие виды регулировщицы пасуют перед ними.

Водянник, водитель исключительно осторожный, нервничает и просит поторапливаться, чтобы целехонькими выбраться отсюда. А дела наши весьма просты. Я ищу коменданта города, чтобы с его помощью уточнить, где теперь размещается штаб Юго-Восточного фронта. Только что один майор сказал, будто штаб фронта и генерал Шестаков в Красной Слободе. Если это действительно так, то лучше и спокойнее добираться туда не по правой, а по левой стороне Волги. Проталкиваюсь все же к коменданту, но, к сожалению, ему не до меня. В передней, где все ожидают приема, шумно и страшно накурено. Возле окна, на лавке, сидит гладковыбритый рыжеволосый немецкий летчик. Его самолет часа два назад подбили зенитчики. Они же привели сюда и пленного, после того как тот спустился на парашюте и повис на крыле ветряной мельницы.

Спрашиваю фашистского молодчика на немецком языке, как звать, откуда родом и зачем летал над Камышином? Летчик молчит и, видимо, не может себе [112] простить, как это он, офицер фюрера, с железным крестом на мундире, мог попасть к русским в плен, когда армия Паулюса в Сталинграде, танки со свастикой у берегов Волги, а Красная Армия, по утверждениям Геббельса, доживает последние дни.

Конвоирующий пленного красноармеец, с едва пробивающимися усиками и в пилотке набекрень, передал мне несколько документов, изъятых у летчика.

— Так вас зовут Курт, — говорю, просматривая его бумаги, — и родом вы из Дюссельдорфа. Не так ли?

Немец неохотно кивает головой, стараясь не смотреть мне в глаза.

— В газетах пишут, что Дюссельдорф чуть ли не ежедневно подвергается сильной бомбежке английской авиацией. И не думали ли вы, Курт, что ваши родители, прячась под обломками разрушенных зданий, голодные, в обветшалой одежде, проклинают тот день и час, когда Гитлер начал эту войну?

Начинаю ходить по комнате из одного угла в другой. Меня злит поведение этого зазнавшегося «покорителя мира» — откровенно нахальное и дерзкое.

— Я летал здесь, — сильно картавя, говорит гитлеровец, опять-таки не глядя в мою сторону, — и сбросил парашютистов...

Видя, что я весь внимание и еще чего-то от него жду, Курт продолжает:

— Их двое, мужчина и женщина. Задание имеют — взорвать неподалеку железнодорожный мост... Я сказал все.

Мы слышим, как близко начинают стрелять разнокалиберные зенитки. Ждать больше нельзя. Врываюсь к коменданту, тащу за собой пленного и докладываю о его показаниях. Комендант немедленно высылает бойцов на поиски диверсантов.

* * *

Чем ближе мы подходим к Сталинграду, тем все явственней ощущается жизнь фронта. По единственной дороге вдоль Волги, начиная с Верхнего Погромного, уже нельзя ехать без наблюдения за небом. Блуждающие «мессеры» охотятся за каждой машиной, расстреливая их длинными очередями из крупнокалиберных [113] пулеметов. Особенно опасна езда в легковых машинах: фашисты понимают, что в таких машинах обычно ездят генералы и старшие офицеры. Во время обстрела с воздуха пострадал Престенский — теперь уже командир 21-й инженерно-саперной бригады, — только вчера, как мне сообщили, отправленный на излечение в Саратов. Узнав об этом, Водянник с грустью замечает:

— Навоевался наш майор.

Но я думаю сейчас не об этом. Тяжело на душе оттого, что немцы дошли до Волги, оккупировав всю Украину, Белоруссию, Прибалтику и целый ряд наиболее богатых областей РСФСР. А дальше ведь отступать некуда.

В раздумье я и не заметил, как въехали в Ахтубу. Первое, что увидели здесь, это черные клубы дыма над горящей городской нефтебазой и силуэты разрушенных зданий на высоком крутом берегу Волги. В Ахтубе обосновались тылы армий, обороняющих город. Им явно тесно: отсюда недалеко и до Ленинска, где основная база снабжения, и до первого эшелона почти рукой подать.

Очень угнетает сильная жара и въедливая пыль, проникающая во все поры потного тела. Но что поделаешь, надо искать генерала Шестакова. В Красной Слободе он или в другом месте, кто его знает? Ведь не каждого и спросить можно. Но на войне до того привыкаешь к ее специфической обстановке, что каким-то особым чутьем, иногда без всякой помощи, находишь того, кто тебе нужен.

Передо мной вырастает слегка сутулая фигура в серой коверкотовой гимнастерке, перетянутая широким ремнем, с портупеей и в фуражке с черным околышем. Ясно, это кадровый командир, притом сапер.

— Дружище, скажи, пожалуйста, где найти Шестакова? Я еду к нему в штаб.

У сапера теперь, когда он подошел ко мне поближе, замечаю в запыленных петлицах по шпале, изготовленных, видать, не то из винтовочного патрона, не то из золотистой жести. Он пытливо смотрит на меня во все глаза и с размаху бросается обнимать.

— Боже! — кричу я, только теперь узнав Бориса Михайлова. — Старик, каким ветром тебя сюда занесло? [114]

Но «старик» в свои тридцать лет выглядит совсем неплохо. Его черные, немного навыкате, блестящие глаза светятся огоньком.

Борис достает папиросы, и мы закуриваем.

— Говоришь, каким ветром? Рассказывать долго, неинтересно. Еду в Красную Слободу, там батальон мой переправу содержит.

— И Шестаков там? — обрадовался я.

— Да нет. Поедем лучше вместе. Довезу. Мне это почти по дороге. Генерал со своими отделами перекочевал в домик лесника, а штаб фронта тоже недалече — в Яме.

Итак, мы снова в пути. Михайлов в ударе, он все тормошит меня, не дает выговорить ни одного слова.

— Соскучился я по своим ребятам, понимаешь? А тут — на тебе — кого встретил! А помнишь, — продолжает он с увлечением, — наш выпускной вечер в академии? Застывший в ночной тиши Покровский бульвар, и я тебя спрашиваю: «Что ждет нас завтра? Мир или война?» Лосев, помню, читал с пафосом свои стихи: «Пройдут года, я полысею, в висках пробьется седина...»

— Вот видишь, Боря, и виски еще у нас не седые, а встретились-то где?

— Проклятая война, что наделала!

Михайлов умолк. Шофер свернул в сторону от большака, и машина побежала по тихой лесной дороге. Разросшиеся ветви деревьев так часто стучали о стекла и кузов автомобиля, что порой казалось, будто пошел дождь, да еще с градом.

— Может, заедем раньше ко мне, пообедаем? — спрашивает мой провожатый. — На ваших харчах в штабе не разгуляешься.

— Да, кстати, ты Мишу Чаплина не встретил здесь? — перебиваю его.

Борис опускает глаза:

— Погиб смертью храбрых.

Больше допытываться я не стал. Мы долго оба молчим, видимо думая об одном: «Еще одного сверстника [115] не стало. Не стало хорошего советского человека, честного коммуниста».

Справа показалась небольшая полянка, а на опушке молодого леса беленький домик.

— Вот и приехали.

Идем в расположение штаба инженерных войск фронта.

— Название громкое, что и говорить, — замечает Михайлов, — а, кроме домика на курьих ножках и вот, видишь, этих двух землянок, ничего нет.

— А где же народ работает? — удивляюсь я, глядя на опустевшее подворье.

— Генерал всех разогнал в части, — с полной осведомленностью отвечает мой спутник. — Полковник Шифрин — начальник штаба — где-то в Каменном Яру, Пузыревский — начальник оперативного отдела — на переправе Красный Октябрь, а остальные, как следопыты, бродят по всему берегу в поисках лодок.

На крыльцо домика вышел среднего роста полный мужчина с черными вьющимися волосами и с такой милой улыбкой на лице, что у меня как-то сразу настроение улучшилось.

— Это майор Семен Наумович Теслер — помощник Шестакова по снабжению, — шепчет мне Михайлов. — Здесь его все Сеней зовут. Человек хороший, и жить с ним можно.

Знакомимся.

— Генерала сейчас нет. Он у командующего, но скоро будет. А пока зайдемте ко мне, — и, решительно распахнув дверь, Теслер вводит нас в прохладную полутемную хижину лесничего.

Шестаков возвратился лишь в шестом часу вечера. Я тут же представился ему по случаю назначения. Владимир Филиппович, видимо, был расстроен и холодно сказал:

— Будьте готовы через тридцать минут выехать со мной на переправу Красный Октябрь.

Но майор Теслер — эта никогда не унывающая душа — берет нас с Михайловым под руки и уводит к себе, где его помощник, военинженер 2 ранга Георгий [116] Лукич Голега, уже накрыл по-солдатски стол. В разговорах за непродолжительным обедом я немного осваиваюсь с обстановкой, узнаю новости.

— Командует нашим фронтом генерал-полковник Еременко, — сообщает Голега. — Первый член Военного совета — Никита Сергеевич Хрущев.

— Какие силы обороняют Сталинград? — спрашиваю я.

— В центре города в районе Красного Октября стоит шестьдесят вторая армия. Командующий Василий Иванович Чуйков. Его соседи шестьдесят четвертая и пятьдесят седьмая армии. Наконец, на юге, в калмыцких степях, генерал-лейтенант Герасименко командует двадцать восьмой армией.

— Тот, кто осилит в этом поединке, — авторитетно заявляет Михайлов, — кто выиграет это генеральное сражение войны, тот будет в дальнейшем диктовать свою волю и в конечном итоге победит.

Всем нам нравится эта мысль, но Теслер добродушно ехидничает:

— Борис у нас на Черчилля похож, не по объемам, конечно, а по высокопарности речи. Но, в общем... правильно.

Теслер хотел еще что-то произнести, но начался налет, и стали довольно густо взрываться немецкие мины. Тяжело ранен красноармеец, охранявший землянку генерала. Мы бросились к раненому и перенесли в домик. Георгий Лукич побежал в свою землянку за аптечкой.

Вошел Шестаков. Мы все встали. Только раненый красноармеец распластался на кровати и тихо стонал.

— Товарищ Теслер, вызовите машину и отправьте раненого в медсанбат. А вы готовы? — обратился ко мне генерал и, не дождавшись ответа, направился к выходу.

Я понял, что мне надо следовать за ним — сейчас поедем на переправу.

Вечерело. Огромное красное солнце скрылось где-то за Мамаевым Курганом, и с поймы реки потянуло прохладой. Ездить на заднем сиденье «виллиса», да еще по грунтовым лесным дорогам с выбоинами, надо признаться, не очень приятно, тем более, когда машина [117] идет на большой скорости. Но что поделаешь, генерал любит быструю езду.

— Вы меня спросите, — начал Шестаков, едва мы отъехали от домика лесника, — чем должен заниматься технический отдел управления? Отвечаю сразу: тем, чем не занимаются другие отделы. Вам понятно? — и, не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Разрешаю вам пересмотреть состав вашего отдела. Подберите достойных и знающих командиров.

В голове у меня сразу возникает мысль, а нельзя ли вызвать сюда Лосева, Аралова, Тандита и других старых сослуживцев? Ведь многих из них знает Шестаков, но просить об этом не решаюсь.

Генерал дает мне топографическую карту масштаба 1:50 000. Пытаюсь определить место, где мы едем, но заросшая лесом приволжская пойма до того не схожа с творением топографов, что я оставляю эту затею. Долго едем молча. Темнеет, Все отчетливее слышна пулеметная и автоматная стрельба в городе. Затарахтели в ночном небе наши У-2. Между прочим, немцы очень боятся этих ночных бомбардировщиков. Летают они низко, зенитки их не берут, а самолеты, выключив моторы, планируют прямо на цель, доставляя много неприятностей противнику.

— Приближаемся к переправе, — предупреждает Шестаков. — Что надо будет делать, скажу на месте. Имейте только в виду, мы здесь каждую ночь переправляем на ту сторону больше тысячи человек и обратно раненых семьсот — восемьсот. Теперь представляете себе картину сражения?

— Да, — признаюсь я, — таких кровопролитных боев я еще не видел.

— Такого не было, — резюмирует генерал. — Работа этой переправы, знаете, тоже чудо из чудес. Немецкие пикирующие бомбардировщики, едва начинает светать, беспрерывно бомбят наши причалы, баржи и все живое, что есть на этом берегу. Весь день переправа еще и под артиллерийско-минометным обстрелом. Много тут погибло саперов... Немало потеряли и плавсредств. Но, к нашему счастью, мы все же обеспечиваем переправу войск в шестьдесят вторую армию, которая отражает главный удар фашистского тарана... [118]

Приехали. Спускаемся в обшитое тесом убежище. Из-за квадратного стола поднимается, коренастый, уже пожилой подполковник и докладывает Шестакову. Это Пузыревский. О нем мне рассказывали там, в домике лесника, восторгаясь его храбростью и исключительным спокойствием.

Не успел Пузыревский сообщить, какие повреждения за день нанесены причалу № 3, как вбежал шофер Шестакова с сообщением о прибытии заместителя командующего фронтом генерала Ф. И. Голикова.

Владимира Филипповича явно обрадовало это сообщение:

— Мы с Филиппом Ивановичем недели две сидим на Красном Октябре. Как только темнеет и начинает работать переправа, оба тут как тут.

Прежде чем уйти, Шестаков отдает уйму распоряжений коменданту переправы Пузыревскому и мне. В течение часа я должен связаться по телефону со всеми переправами фронта, получить от них необходимые сведения о ходе работы и, суммировав все это, доложить генералу. Потом надо обследовать поврежденный причал № 3 и представить свои соображения по его срочному восстановлению. После выполнения первых двух заданий необходимо установить связь с командирами соединений, ожидающих переправы, и отрегулировать с ними порядок перевозки людей и боевой техники. Для выполнения этих и других заданий в спокойное время потребовались бы дня, а сейчас все нужно сделать быстро, на ходу, в самые сжатые сроки.

Начинаю связываться с переправами и тут же сталкиваюсь с первым препятствием: нет ни позывных, ни установленного кода. Приходится всякий раз страстно убеждать телефонисток соединить с той или иной переправой. Но вот наконец сводка составлена, и я не переводя дыхания бегу на поиски причала № 3. А где этот причал, один аллах ведает, и спросить не у кого. Идти же вдоль берега нельзя. Немцы беспрерывно освещают передний край ракетами и ведут довольно сильный минометный огонь. Наконец нахожу причал, и с отделением саперов подводим для усиления две дополнительные рамы, исправляем настил. Усталые, мокрые, уходим лишь тогда, когда отправляем первую баржу с ротой прибывших сибирских стрелков. [119]

— Эти Сталинград немцам не отдадут, — слышу из темноты приятный молодой голос. — Они выстоят.

— Счастливого пути! Желаем удачи! — кричат саперы сибирякам, отчалившим от берега.

Обстрел усиливается. Все чаще слышны глухие стоны раненых бойцов. Обратно в блиндаж добираюсь с трудом между высокими песчаными дюнами. Доклад о выполнении указаний Шестакову, видно, понравился, но генерал замечает:

— То, что вы сделали на третьем причале, неплохо, ну а как идет переправа на двух других?

Вопрос удивляет меня.

— Товарищ генерал, ведь вы приказали мне...

— Хотите сказать, — прерывает он, — что это не входило в вашу задачу? Неверно. Прежде всего подчиненный не имеет права возражать своему командиру. А потом, где же ваша инициатива, ведь вы начальник отдела, не правда ли?

Стою перед генералом промокший, усталый, какой-то раздавленный. Так хочется спать, что я уже ни на что не реагирую. И только Шестакова вновь вызвали на берег, я тут же свалился на единственную стоявшую здесь койку. Сколько проспал, не помню. Очнулся, когда кто-то крепко потянул за ухо. Протираю глаза — Шестаков.

— Боевое крещение получили, — участливо, по-дружески уже говорит он, — теперь поедем к себе, а то совсем рассвело... немцы скоро бомбить начнут.

Генерал вынул пачку папирос, угостил и заговорил:

— Видишь, опять мы с тобой возвращаемся на рассвете, как в довоенное время. Помнишь спящий Каменец-Подольск, строительство укреплений на границе? Кажется, давным-давно это было...

* * *

В сентябре 1942 года, когда оборонительные бои в Сталинграде приняли особенно ожесточенный характер и потребовались инициативные, смелые инженерные решения, 62-я армия осталась без начальника инженерных войск. Командарм В. И. Чуйков решительно требовал назначения нового инженера, а Шестаков ничего не [120] мог сделать: М. П. Воробьев обещал прислать «железного» начинжа, но с выполнением обещания, видимо, не спешил. А был дорог каждый день.

И вот прямо с переправы «виллис» стремительно подъехал к штабу и остановился под разросшимися зелеными тополевыми кронами.

— Зайдемте ко мне, — вылезая из машины, пригласил меня Шестаков. — Позавтракаем и подумаем, чем бы нам помочь саперам шестьдесят второй армии. Немцы там пытаются захватить рабочие поселки Красный Октябрь и Баррикады, а мы их и не пустим. Да, не пустим!

— А как сделать?

Генерал взял одежную щетку и стал усиленно счищать с себя обильную белую приволжскую пыль.

— Фашисты не прорвутся к Волге, если мы сумеем каждую улицу, каждый квартал превратить в опорные пункты. Теперь-то от нашего умения, от нашего инженерного искусства очень многое зависит.

В блиндаже было светло, но немного отдавало сыростью подземелья. Самодельный небольшой стол, искусно сделанный руками неизвестного сапера, накрыт плотной коричневой бумагой, а две стоящие на нем эмалированные миски, наполненные до краев жирным борщом, дымились и издавали приятный запах.

Пока прихрамывающий после недавнего ранения ординарец кружил вокруг стола и заканчивал все приготовления к обеду, мы занялись просмотром свежих газет.

— Союзники по-своему воюют, — сокрушается Шестаков. — Вот послушайте: «На Египетском фронте в ночь на 14 сентября продолжалась активность патрулей. На Тихом океане в секторе Оуэн Стенли положение без перемен»... Впрочем, давайте лучше поедим и не будем портить себе аппетита.

За столом Шестаков не спеша, но подробно выспрашивал, чему нас учили в академии по обороне городов, какие советовали устраивать заграждения, огневые точки в зданиях.

Все мне нравилось в это утро в генерале: и его спокойствие, и выдержка, и светлый разум, и тонкое понимание [121] обстановки. «Неужели война в самом деле хороший лекарь? — думал я. — Ведь и раньше этот человек смотрел на нас сквозь свои большие роговые очки умными понимающими глазами. Но тогда эти сероватые глаза часто излучали холодный свет, смотрели поверх нас. Он не замечал вокруг себя дружного коллектива молодых военных инженеров, прибывших укреплять границы». И тут я с тоской вспомнил о своих друзьях-товарищах: о Лосеве, Аралове, Фомине, Тандите и никогда не унывающем Кувакине. Не откладывая в долгий ящик, попросил генерала подписать заранее подготовленную шифровку в Москву с ходатайством о назначении их в наше распоряжение.

Шестаков спокойно поставил свою размашистую подпись и совершенно неожиданно в упор спросил:

— Что вы знаете об Ольге?

— Какой Ольге? — удивился я.

— Ну, да той, что к Аралову приезжала в Гавриловцы.

— А вы, Владимир Филиппович, разве помните? Мы ее в последний раз встречали в Харькове, минувшим летом... Нет, не стоит о ней говорить, — заключил я и сразу вспомнил, как эта молодая женщина мотыльком вилась в ресторане вокруг незнакомых мужчин. Это было в Харькове, в первые дни войны.

Генерал снял очки, старательно подул на стекла и стал протирать их кусочком желтой замши.

— Вы зря так плохо думаете об Ольге, — словно беседуя с собой наедине, продолжал Шестаков. — Она не так уж виновата в том, в чем вы ее подозреваете. Если и были у нее кой-какие оплошности, то они с лихвой искуплены бесстрашием, мужеством, если хотите знать, настоящим подвижничеством.

От удивления я только раскрыл рот, не в состоянии вымолвить ни единого слова. Затем поспешно, не спросив разрешения, закурил и, подойдя вплотную к генералу, спросил:

— Скажите, Владимир Филиппович, дорогой, — и это слово неожиданно сорвалось с моих уст, — разве вы Ольгу встречали?

— Да, видел и вчера разговаривал с ней, — задумчиво ответил генерал. [122]

«Где?» — хотел я спросить, но в это время вошел ординарец и доложил о прибытии начальника переправы на Красном Октябре подполковника Петра Михайловича Пузыревского. Вопреки своему обычному спокойствию, на сей раз подполковник был взволнован. Сегодняшней бомбежкой и безжалостным обстрелом из минометов и пушек фашисты вывели из строя все баржи на переправе и сильно повредили причалы. Заволновался и Шестаков.

— Создалось критическое положение, — продолжал докладывать Пузыревский. — Или мы раздобудем где-нибудь новые средства сегодня и к ночи организуем переправу войск на тот берег, или нас расстреляют.

Генерал взялся за телефон. Сначала он долго, сердясь, о чем-то говорил своему помощнику по снабжению. Затем был разговор и с начальником тыла фронта, который в конце концов все же согласился передать нам несколько барж, которые находились где-то за Ленинском.

— Приемку барж возлагаю на вас, — приказал генерал мне. — Организуйте спуск их по течению реки Ахтуба с таким расчетом, чтобы не сорвать ночью график работы переправы шестьдесят второй армии. Вот так мы и поможем саперам Чуйкова.

Когда я вышел из блиндажа во двор, вовсю светило белесое сентябрьское солнце. По синему небосклону коршунами носились немецкие бомбардировщики, бомбили переправы и непокорных защитников города.

Водянник сидел уже в кабине машины и внимательно прислушивался к работе мотора.

— Не барахлит? — осведомился я. — Поедем в Ленинск. Работенка есть срочная. От нас с тобой зависит, быть сегодня на Волге переправе или нет.

С этими мыслями мы пустились в недалекий, но опасный путь, а вслед нам доносились взрывы крупнокалиберных мин и снарядов и непрекращающаяся ни на минуту автоматная стрельба в северной и центральной частях города.

В ту звездную и уже прохладную ночь центральная переправа 62-й армии работала нормально. Мы спустили [123] по реке Ахтубе не только обещанные баржи, но прихватили по пути еще неизвестно кому принадлежавшие два больших плашкоута. Правда, через несколько дней нашлись какие-то хозяева, которые разыскивали свои посудины, но так как не осмелились приблизиться к переправе, то найти их, конечно, они не могли.

Тем временем бои приобретали все более и более ожесточенный характер. Теперь наши бойцы дрались не только за каждую улицу или дом, но и за каждую лестничную клетку, за каждый этаж дома. И здесь-то частям понадобились в большом количестве и мины, чтобы обуздать и лишить маневра немецкие танки, и саперы, чтобы возводить на улицах баррикады, взрывать дома, куда забрались фашисты, и укреплять подвалы, занятые нашими войсками. К сожалению, у нас не хватало ни того, ни другого. Саперы 62-й армии, которыми теперь временно командовал генерал В. С. Косенко, выбивались из сил.

Как-то в один из последних сентябрьских дней я вернулся после рекогносцировки нового оборонительного рубежа страшно усталый. Хотелось кинуться на свой соломенный матрац и поспать минуток триста, как любил обычно говорить Кувакин. Но тут запищал зуммер телефонной трубки. Откуда-то издали, возможно с какой-нибудь переправы, докатился голос Шестакова.

— Надо, наконец, помочь Косенко. Вы меня слышите? Поднимите немедленно по тревоге батальон Михайлова — и марш на лодочную переправу. Людей на том берегу передать Косенко для устройства баррикад.

— Слушаюсь! — кричу я в ответ.

Через час из хутора Бурковского мы с Михайловым вывели его батальон и под покровом ночи взяли курс на север, по извилистым дорогам волжской поймы. Шли примерно в километре параллельно Волге, чтобы зря не подвергать людей опасности. В дороге несколько отклонились от маршрута, и когда повернули к берегу, то перед нами оказалась не наша лодочная переправа, а Тракторный завод, занятый фашистами.

— Вождению войск вы, дружище, не научились, — съехидничал Михайлов. [124]

— Мне не до шуток, — огрызнулся я. — Уводи лучше людей обратно к дороге, а мы с твоим замполитом пойдем вдоль берега искать наших лодочников.

Кому приходилось когда-нибудь ходить по неизведанным берегам больших рек ночью, тот знает, сколько трудностей встречается на таком пути. Теперь же это усугублялось беспрерывным обстрелом из всех видов оружия при ярком мерцании бесчисленного количества осветительных ракет.

Мы с замполитом батальона тронулись на поиск. По карте казалось, что лодочная переправа совсем близко и найти ее не составляет большого труда. Но сколько мы ни брели вдоль берега, ничего даже похожего на лодки не встретили. Шел уже третий час ночи, но ни один наш сапер не был переправлен через Волгу.

Мокрые, грязные и усталые, мы укрылись за высокой песчаной дюной и, считая себя в какой-то степени в безопасности, закурили.

— Я Николай Спиридонов, — наконец отрекомендовался все время молчавший спутник. — С детства в Сибири жил, неделями блуждал по тундре, за разной живностью охотился и детей в школе учил, а теперь вот мечтаю на оккупантов поохотиться. Не сочтите это за спортивный интерес. Ненависть к коричневой чуме — вот что привело меня сюда.

Совсем близко начали разрываться немецкие мины.

— Отойдем в сторону, — предложил я, поднимаясь со своего песчаного ложа, — а то, чего доброго, попадем в вилку — и тогда поминай как звали. Ведь нам батальон еще надо переправить.

Мы снова бродили и, как мне кажется, по ранее пройденным местам, но — увы! — безуспешно. И когда уже решили, что дальше продолжать поиски указанной переправы бесполезно, на фоне осветившихся рядом деревьев Спиридонов увидел характерный силуэт советского бойца в каске, плащ-палатке, с автоматом, повисшим через плечо.

— Дружище, из какой ты части? — спросил старший политрук.

Окинув нас пытливым взглядом, боец доверился:

— Из хозяйства майора Могиляна, аль слыхали про такого? — И тут же, после минутной паузы, попросил [125] крепкого табачку, чтобы, как он выразился, «прочистить свои меха».

«Хозяйствами» тогда, во время войны, в целях маскировки называли части и соединения, а в данном случае это был понтонный батальон, который содержал лодочную переправу.

— Комбат твой нам известен, и давно, — вмешался в разговор и я. — Только где же он сам? Где ваши люди?

— Все тут, — молодцевато отвечал солдат, видимо довольный популярностью своего, командира. — Хотите, поведу вас к Могиляну?

И мы все трое пошли петлять по лабиринту глубоких траншей, так искусно замаскированных, что их не только ночью, но и днем обнаружить было бы не так просто.

— Хитро окопались ваши орлы, — одобрительно замечает старший политрук, — ну, а лодки где? Ходили мы с инженером по берегу, полночи прошло, а лодок не видать, может, немцы утащили?

Последний вопрос рассмешил солдата, и он добродушно ответил:

— Кому нужно, тот знает, где что лежит, а у фрицев руки коротковаты, сюда не дотянуться им ни в жисть.

— Что же не встречаете батальон? — сердито спросил я Могиляна, когда мы наконец добрались до его блиндажа. — Целую ночь потеряли, а ты тут отлеживаешься. — Разговор наш сразу пошел на высоких тонах, или, как выражался Виктор Петрович Кувакин, «на полном накале».

Когда мы постепенно во всем разобрались, Могилян оказался не виноват, его никто не уведомил, что будем переправлять батальон, а других частей на переправе тоже не было, и он устроил банный день. За многие трудные недели войны разрешил понтонерам помыться, поспать вдоволь.

Когда старший политрук ушел обратно, чтобы вместе с комбатом привести сюда свой батальон, на востоке, где-то там за Ленинском, заалела заря.

А майор Могилян, отважный человек и командир, в это время на берегу со всеми расчетами уже готовился к переправе батальона на большой песчаный остров, заросший кустарником. С острова по пешеходному мостику [126] они должны направиться в 62-ю армию к генералу Косенко. Плохо, конечно, что время упущено и все это будет происходить днем, на глазах у немцев.

С первой лодкой от берега отчаливают комбат Михайлов и командир 1-й роты, такой же огромный детина, как и замполит Николай Спиридонов. На его курносом носу поблескивает миниатюрное пенсне, и от этого он кажется совсем юным.

До песчаного острова добираемся без особых приключений. Но едва выгрузились здесь, чтобы продолжать путь дальше, как попали под бомбежку эскадрильи Ю-88. Выручили зенитчики: спасаясь от огня советских артиллеристов, фашистские летчики сбросили свой груз где попало и сами скрылись за надвигавшимся огромным сине-белым облаком.

Этим, однако, наши злоключения не кончились. Скоро пришлось пережить еще более неприятные минуты. Как только рота вышла из-за кустарников и стала приближаться к пешеходному мостику, немцы открыли пулеметный огонь. Кругом засвистели пули. Бойцы двигались ползком. Мостик, весь перепачканный нефтяным маслом, в отдельных звеньях прогибался ниже поверхности воды.

На берегу роту встретил генерал Косенко.

— Батальон через два часа будет здесь в полном составе, — доложил Михайлов генералу.

— Очень хорошо. А теперь зайдемте ко мне, — пригласил нас Косенко.

Он жил и работал в большой, глубокой нише, выдолбленной в почти отвесной скале берега. Защитная толща такого убежища предохраняла от бомб.

Пока мы сидели у генерала, подкрепляясь тушенкой, наш очкастый командир роты нашел укрытое место, куда постепенно стягивались переправлявшиеся саперы. В воздухе снова противно гудели фашистские бомбардировщики: они варварски бомбили и обстреливали из пушек участок Могиляна.

— Засекли переправу, — сожалел Михайлов. — Теперь убираться надо оттуда.

— Посмотрим, что еще останется после налета, — тихо заметил Косенко. — Смотрите, там дымом все окутано. Молодец Могилян! Он не только фрицев обманывать умеет, но и своих в заблуждение вводит. Понимаете, он кругом задымил. Закутался непроницаемой пеленой, [127] теперь ищи ветра в поле, а фашисты беснуются, понять ничего не могут.

Вскоре генерала Косенко вызвал к себе начальник штаба армии. Простившись с начинжем, с Борисом Михайловым и моими новыми друзьями, я пустился в обратный путь, к себе, в домик лесника, где меня ждали новые дела. Миновав пешеходный мостик и забравшись в глубину острова, я видел издалека, как наши саперы по лощине поднимались в город для выполнения поставленных задач.

Вечерело. Откуда-то с севера подул сильный порывистый ветер. Волны наступали на пологий песчаный берег, приглаживая его поверхность. Через часок-другой начался настоящий осенний шторм. Стало совсем темно. Нашу лодку бросало, как щепку. Но я твердо верил в искусство понтонеров, и они не подвели.

* * *

Неделю назад наш Юго-Восточный фронт переименован в Сталинградский. А то выходило как-то несуразно, мы воюем непосредственно в городе, а сталинградцами величают наших соседей с севера. Вот если бы соединиться с ними!

Наши инженерные войска содержат на Волге более двух десятков паромных переправ, по которым непрерывным потоком идут боеприпасы, вооружение и необходимое пополнение. Чтобы лучше организовать и координировать работу на переправах, нам придали специальную роту связи, которой командовал майор Н. В. Лазаренко, высокий добродушный человек. Самоотверженно и безропотно работали девушки-телефонистки. Длинными осенними ночами, сидя в закопченных от самодельных светильников укрытиях, они бойко перекликались между собой, величая друг друга такими нежными позывными, как «Роза», «Лилия», «Магнолия».

Однажды Лазаренко и меня вызвал Шестаков. Перед генералом на столе лежал лист ватмана.

— Скажете, видели и знаете? — спросил простуженным голосом Шестаков. — Может быть. Но только не все вы знаете и слушайте, что я вам скажу.

Генерал указал нам на табурет и продавленный венский стул, неизвестно какими судьбами оказавшийся в [128] блиндаже. Мы с майором, не сговариваясь, сели одновременно.

— Штаб фронта на днях переезжает в Красный Сад, а строительство не закончено. Поезжайте вдвоем и на месте разберитесь. Отныне вы, — генерал указал на меня, — будете начальником строительства КП, а Лазаренко должен обеспечить бесперебойную связь со всеми переправами с нового места.

Строительство КП (в районе Ахтубы) велось давно. Этой трудоемкой работой занимались несколько саперных батальонов и специальных рот.

Едва ознакомившись со строительством, на другой день я случайно встретился в одной из аллей сада с начальником штаба фронта генералом Г. Ф. Захаровым. Помню, шел я по дорожке, усеянной пожелтевшими листьями, и, забыв о всем окружающем, размышлял о том, как бы побыстрее закончить эту работу и взяться за боевые дела. Вдруг передо мной вырос небольшого роста, круглолицый генерал, отчитывающий крепкими словами полковника из оперативного отдела, который принимал готовые сооружения КП. «Генерал Захаров, — мелькнуло у меня в голове. — Ну да, конечно, это он преподавал тактику в Военно-инженерной академии имени В. В. Куйбышева. Нет, наше свидание сейчас ничего хорошего мне не сулит», — и с этими мыслями я пытаюсь свернуть в соседнюю аллею, но полковник показывает мне из-за спины генерала, мол, представляйся. И я представился.

— Инженер? — слегка картавя, сердито переспросил генерал.

— Так точно. Начальник строительства.

— Вы мне и нужны. Пойдемте.

Когда мы вышли на прогалину, ярко освещенную лучами вечернего солнца, Захаров, видимо, уже устал. Он сел на толстое бревно и спросил:

— Инженер, когда будет готова столовая?

— Через трое суток, — нерешительно сказал я.

— Завтра чтобы была закончена. Возьми блокнот и запиши. А когда будет сделан забор из колючей проволоки?

Тут я уже сообразил, что времени надо запрашивать в два раза больше, поскольку генерал все равно сократит срок, и ответил: [129]

— Двое суток.

— Пиши, завтра к вечеру.

Так в течение получаса записывал под диктовку генерала сроки окончания работ.

Генерал Г. Ф. Захаров был смелым и волевым военачальником. Несколько позже, когда группа Манштейна отбросила наши войска из Котельникова и устремилась на соединение с сталинградской группировкой Паулюса, генерал Захаров много сделал для восстановления положения, а затем и разгрома немецких войск.

Командный пункт штаба Сталинградского фронта в Красном Саду, пожалуй, самый большой по числу сооружений такого типа, какие мне приходилось видеть в годы Отечественной войны. Он был так искусно замаскирован, что, несмотря на значительное превосходство в воздухе, немцы ни разу не бомбили его. На этом командном пункте в блиндажах, перекрытых тремя — пятью накатами бревен, работали в те дни Н. С. Хрущев — первый член Военного совета фронта, А. И. Еременко — командующий фронтом, Д. З. Мануильский — член ЦК КПСС и многие маршалы Советского Союза.

После встречи с начальником штаба фронта я прежде всего занялся столовой, поторапливая строителей. Здесь за ужином Лазаренко сообщил, что ему звонил с переправы Пузыревский и передал буквально следующее: «Только что отправил на тот берег подполковника Ткаченко. Как видно, это тот самый «железный» начинж, который был обещан Воробьевым. Роста он выше среднего, на лицо бледноват, а самое главное, все время тушуется и больше отмалчивается».

— Ткаченко? Подожди, одного сапера Ткаченко я когда-то знал. Это было, правда, давно, в 1931 году. Он работал командиром роты саперного батальона, и мы с ним целое лето возле Тирасполя возводили железобетонные укрепления. Если только это тот Ткаченко, он действительно будет «железным» начинжем.

— Поживем — увидим, не так ли? — заметил осторожный Лазаренко.

С В. М. Ткаченко под Сталинградом мы так и не увиделись. Начавшаяся вскоре подготовка к наступлению, а затем и наступление помешали этому, а потом мы пошли по разным фронтовым дорогам. Встретились с ним [130] лишь после войны. Он был уже генералом, Героем Советского Союза.

— В обид до вас якась дивчина приходыла, така чернява, невеличкого росточку з орденом Красной Звезды. Казала, що у групи полковника Горохова в Сталингради санитаркою.

— Да ведь это Ольга! — обрадовавшись, вскрикиваю я. — И зачем ты ее отпустил?

Водянник без обиды, не спеша открывает тумбочку и что-то достает.

— Ось записку вона вам оставила.

Я быстро и нервно распечатываю самодельный треугольный конверт и вслух читаю:

«Дорогой мой друг! Случайная встреча с генералом Шестаковым помогла мне найти нить нелепо оборванного клубка моих юношеских чувств. Я люблю Павла и прошу сообщить ему об этом. Если только останусь жива, то после войны непременно буду его женой. Там, на маленьком, окруженном немцами кусочке Сталинградской земли, я часто думаю о всех вас, друзьях-товарищах, о Москве, Арбатском переулке, о всей Родине, и это придает мне силы для борьбы. Я твердо верю в нашу победу. Оля».

Прочитал эти мужественные слова девушки-бойца, и на душе стало как-то легче, радостней. Невольно вспомнил позавчерашний день. Он выдался ясный, хороший, и мы все, генералы и офицеры штаба фронта, собрались в наиболее укрытом месте сада на КД, чтобы послушать Д. З. Мануильского. В эти октябрьские дни шли тяжелые бои в городе, особенно в районе заводов.

Собравшиеся сидели на сырой земле, а он, уже совсем поседевший и много видавший на своем веку человек, стоял без шапки и запросто вел с нами беседу. Дмитрий Захарович говорил о Ленине, о партии. Говорил о советском народе, который выстоит в этой трудной борьбе и, несомненно, победит фашистских варваров. Страстное слово большевика, словно пламя, зажигало наши сердца. Слушая его, мы как-то крепче верили в то, что немцы не смогут сбросить нас в Волгу, а скорее сами здесь сломают себе шею. Люди, с которыми приходилось встречаться в те дни, обстановка на фронте, полная боевого напряжения и активного подъема войск, [131] вся атмосфера фронтового Сталинграда убеждали нас в этом.

Как-то вызвал меня генерал-майор Иван Андреевич Петров, сменивший Шестакова, посадил в машину и увез в 57-ю армию. На берегу Волги, у Татьянки, нас встретил майор Могилян. Его батальон содержал здесь теперь паромную переправу уже из табельных инженерных средств.

— А где же глиссер, я а котором мы совершим нашу поездку? — спросил генерал глуховатым голосом.

Комбат попросил его отойти в сторону и показал в направлении небольшого заливчика:

— Вон видите там, товарищ генерал, замаскирован... не видите? И то хорошо. Значит, поработали мои ребята на совесть.

— Да, молодцы. Но давай, Могилян, скорей подгони сюда глиссер, — заволновался Петров. — А то сейчас должен подъехать начальник штаба фронта.

Майор побежал выполнять приказание. Кругом было пасмурно и как-то по-осеннему неприветливо. Генерал поднялся на холмик и, наблюдая за работой комбата, обнаружил, как небольшой заливчик, из которого медленно выползал глиссер, пройдя в глубь поймы короткой узкой протокой, затем расползался в довольно большое озеро, наполовину покрытое уже тонким темноватым льдом.

— Идея! — восторженно пробасил Иван Андреевич. — Озерцо это замерзнет раньше, чем Волга. Оно уже замерзло, вот мы на нем и испытаем за эти дни нашу канатную дорогу. Могилян, поди-ка сюда! — крикнул генерал. — Ему ведь придется все это делать.

Предполагалось по движущемуся тросу через определенные промежутки цеплять салазки с грузом, которые пойдут на большой скорости. Их нагрузку свободно выдержит тонкий лед. Это была, новинка саперов Сталинградского фронта. Но требовалось еще решить многие детали. Об этой дороге, как и о работе всех основных переправ, знал Никита Сергеевич Хрущев. На одном из совещаний у него в блиндаже после доклада нового начальника штаба инженерных войск фронта полковиика Н. Т. Держицкого Никита Сергеевич спросил: [132]

— А как вы будете отцеплять салазки? Может, их надо крепить, как в шахтах вагонетки, идущие на-гора?

Это указание специалисты учли и сделали так, как предложил Н. С. Хрущев.

Иван Андреевич вспомнил сейчас об этом, хотел рассказать поподробнее, но тут к берегу примчался на максимальной скорости я круто затормозил «виллис».

— Это, конечно, генерал Захаров, — говорю я Петрову.

— Хорошо, что глиссер уже на месте.

Ходили мы в тот раз по Волге, ниже Сталинграда, далеко и долго. Осматривали берега и подходы к ним. Генералы были в радушном настроении и много смеялись, вспоминая всякую всячину из времен их пребывания в Военно-инженерной академии. А я прислушивался и лишь догадывался о цели рекогносцировки, но узнал об этом лишь через неделю.

* * *

Только что с невероятным шумом ввалились в блиндаж Геня Лосев, Паша Аралов, Володя Тандит и Виктор Кувакин.

— Саша Фомин заболел по дороге, и мы его в Камышине, в госпитале, оставили, — с огорчением сообщил Лосев.

Обрадованный сначала гостям, Водянник все же не вытерпел, сказав Виктору Петровичу:

— Шум, гам, на все це вы горазд, а щоб ноги вытереть и грязь не разносить... Хиба не бачете, що це не курятник?

— Братцы! Друзья-однополчане! — взывает Тандит. — Давайте нашего Водянника качать, может, мы из него кое-что и «выкачаем» к вечерней трапезе.

Все бросились к шоферу и стали его дружно подбрасывать под потолок.

— Не того качаете, — глядя на это зрелище, заметил я и вынул из кармана гимнастерки аккуратно свернутый листок бумаги. — Вот смотрите. — Это письмо Аралову. Пускай танцует камаринского.

Всех заинтересовало, что за письмо, от кого? Но раз так повелось, друзья требовали:

— Камаринского, даешь камаринского! [133]

Паша плясал неуклюже под дружный хохот друзей, а когда уже совсем устал, подошел и выхватил у меня письмо. Прочел он его в один миг.

— Ольга, друг. А я-то думал... Но как же так? Как же это? — и, рванув с вешалки ушанку и шинель, хотел броситься на ее поиски.

— Павел, не спеши, — остановил я его. — Твоя Ольга в группе полковника Горохова, а добираться туда теперь можно только ночью на бронекатерах флотилии.

И чтобы была яснее оперативная обстановка, я вынул из стола карту и рассказал о положении на фронте.

— Да, немцы на Волге, — задумчиво резюмировал Виктор Петрович и, заметив, что Аралов как-то обмяк и притих, добавил, обращаясь к нему: — Не горюй, дружище. Любовь сильнее смерти. Хочешь, поеду завтра и привезу твою Ольгу?

— А що полковнику Горохову у свое оправдание скажете? — спросил, неожиданно вмешавшись в разговор, Водянник. Все смутились, и никто не нашелся с ответом. — Гайда мыть руки и у столову, на обид давно уже кликалы.

После обеда я зашел к полковнику Держицкому. Николай Титович, подтянутый и требовательный начальник, почти всегда при всех моих докладах вначале отчитывал и журил за тот или иной промах, но затем, отбросив всякую официальность, мы садились за стол и беседовали за чашкой чая. Сейчас я докладывал о прибывших по нашей давней шифровке четырех военных инженерах.

— Хорошо, что приехали ваши товарищи, — как-то весело сказал полковник. — Работенки для всех хватит. — И он встал, раза два прошелся из угла в угол своего подземного кабинета, смахнул рукой свисавшую на широкий лоб прядь блестящих смоляных волос. — Дорогой товарищ! Наступать скоро будем. Понимаете, что значит это слово — наступать. Сегодня утром просидели мы с Петровым целых два часа на совещании у командующего. Задачи поставлены большие, ответственные. Короче — от Татьянки до Каменного Яра, через Волгу, на всем этом участке мы должны переправить прибывающие войска и технику для занятия ими исходного [134] района для наступления. Вот тут-то будем нужны мы все и ваши товарищи тоже.

Вошел Лазаренко с проектом схемы связи новых переправ. Держицкий в каком-то месте подправил, но затем утвердил и пригласил Лазаренко посидеть с нами.

— Ваша «Фиалка», — пожаловался Николай Титович, — мне всю ночь не давала спать; то она соединяла меня с Пузыревским, то с Могиляном, а то с Ленинском, с нашими тыловиками. Вот и хожу теперь целый день вроде сам не свой.

Это была похвала командиру роты связи. По сему случаю он не совсем удачно повернулся за тесным столом, за которым мы сидели, и опрокинул свой чай.

— Ничего, — успокаивал его Держицкий. — Пока мы посидим, поговорим, все высохнет, и даже пятна на бриджах не останется: ведь чай-то без сахару.

Но Лазаренко и не собирался тужить.

— А вы знаете, — весело говорил он, — фрицы в Сталинграде притихли за последние дни.

Внезапно затряслась земля. Где-то недалеко бомбили. Я вынул из кармана недавно подаренный мне Держицким самодельный мундштук, вставил в него сигарету и закурил.

— Идите поспите, товарищи, — посоветовал Николай Титович, — уже поздно, а мне надо еще поработать. Завтра спать будет некогда.

Простившись, мы вышли в темноту. Кругом было пустынно. Северный ветерок медленно покачивал в саду деревья, и они, тихо роняя давно пожелтевшую листву, становились какими-то беспомощными и жалкими. Осень. Сталинградская осень 1942 года.

Кто из моих сверстников не помнит этого тяжелого для нашей Родины времени! Миллионы людей, прежде чем пойти на работу, спешили тогда к радиорепродукторам, к газетным киоскам, чтобы узнать, а как там дела в Сталинграде?

Народ требовал от защитников города поначалу выстоять, как скала, а затем, обескровив врага, самим перейти в решительное наступление. И вот уже ноябрь; мы находимся, кажется, перед началом такого наступления, о котором совсем недавно можно было только [135] мечтать. Полковник Держицкий сказал, что завтра... Завтра наши понтонеры будут на новых переправах перевозить на правый берег тех, кому суждено быть первыми на освобожденной земле.

Уже светает. Низко, буквально над головой, цепляясь за верхушки деревьев, быстро пробегают свинцовые облака. Временами слегка накрапывает мелкий холодный дождик. Не хочется как-то заходить в блиндаж. Я поднимаю воротник шинели и продолжаю бродить по пустынному саду.

— Что случилось? — спрашиваю подбежавшего Водянника, стараясь скрыть свою тревогу.

— Держицкий до себе вызывають. Казалы, щоб бигом.

Распахиваю с силой дверь блиндажа начштаба.

— Я сказал вам, что завтра будут дела, — медленно заговорил полковник, — вот они и пришли. Садитесь. Через пятнадцать минут вам выезжать в Светлый Яр, на переправу. Пошел на Волге паковый лед — и ни один паром пробиться не может на тот берег. Надо срочно наладить бесперебойную работу переправы. Обстановка ясна?

— Абсолютно! — не по-уставному ответил я и этим вызвал неодобрительный взгляд полковника.

— Езжайте на переправу, — уже более сухо сказал Держицкий.

Водянник вел машину, как всегда, осторожно. За всю дорогу мы с ним перебросились всего лишь двумя — тремя фразами. Волновало предстоящее наступление. Об этом мы и думали.

По Волге густо шел осенний лед. Бело-серые льдины различных очертаний горделиво, как гуси-лебеди, уплывали на юг, и лишь поближе к середине, к фарватеру реки, они, точно заблудившиеся дельфины, приобретали другую скорость, резвясь, наскакивали друг на друга.

Во все времена года по-своему хороша кудесница — русская природа, а в ту осень она была как-то особенно хороша. Подолгу и неуемно пели степные птицы. В широкой пойме, иногда уходящей от реки на несколько километров, по-прежнему приятно пахло медовым запахом, напоминавшим почему-то далекое милое детство. [136]

Правда, нам, саперам, в те дни было не до созерцания этих красот природы. Уже несколько дней по реке шел сплошной лед, а паромы бездействовали. Одному майору Могиляну как-то удается все в той же Татьянке на двух небольших паромчиках из табельных средств проскочить два — три раза в день на другую сторону с грузом, но этим ведь не спасешь положения. Правда, снабжение 62-й армии идет на бронекатерах, но и там нелегко: гитлеровцы в упор расстреливают лавирующие между льдинами замечательные машины, которых, к сожалению, осталось тут совсем мало. Надо отдать должное начинжам армий, которые на своих маленьких, или, как мы их называли, «диких», переправах, благодаря исключительной находчивости и изобретательности бойцов и командиров, совершали чудеса, переправляя на правый берег боеприпасы и продовольствие. Добрым словом хочется вспомнить начинжа 62-й армии подполковника В. М. Ткаченко и начинжа 64-й армии генерала В. Я. Пляскина. Незаурядные инженерные начальники, они своей инициативой и настойчивостью добились тогда вполне удовлетворительного обеспечения войск.

С Василием Яковлевичем Пляскиным, высоким, с темновато-коричневым лицом, энергичным генералом, мы тогда под Сталинградом, кажется, успели встретиться только один раз: не то в Тумаке, не то где-то на переправе. Но он пленил меня своей простотой, реальностью мышления и неукротимой верой в нашего солдата, в наш народ, в нашу Коммунистическую партию.

На переправу Светлый Яр прямо с утра прибыл к нам в убежище взволнованный генерал И. А. Петров.

— Коля! — крикнул генерал своему адъютанту. — Поди-ка к машине и принеси сюда что-нибудь к завтраку. Нам с инженерами подумать и покалякать надо.

— Вчера ночью, — почти шепотом начал свой рассказ генерал, — вызвал меня к себе командующий фронтом Андрей Иванович Еременко. «Ты, говорит, будешь войска обеспечивать всем необходимым или мне другому поручить?» А сам свою раненую ногу держит на стуле и опирается на длинную палку. «Мост завтра, говорит, начинай строить через Волгу». Как? При ледоходе? — невольно вырвалось у меня, я и сам уже был не рад этому. [137]

Вошел Коля и принес жареных лещей и огурчиков. Иван Андреевич посмотрел на эти яства, немного успокоился и продолжал: «Товарищ командующий, — говорю ему, — разрешите по этому поводу посоветоваться с моими специалистами и завтра доложить вам». Андрей Иванович поднялся, подошел, прихрамывая, ко мне, сказал: «Хорошо. Посоветуйся, но мост чтобы мне был». А я пустился скорее к выходу на поиски добрых советчиков. Вот ездил ночью к старику бакенщику Никону Тимофеевичу, а теперь дорога по этому же делу и сюда к вам привела.

— Иван Андреевич, а что же вам бакенщик ответил? — поинтересовался кто-то из присутствующих и стал накладывать ему в миску горячей картошки.

— К бакенщику завалились мы вместе с Семеном Наумовичем Теслером. Поначалу он все договаривался насчет разной там рыбы к ноябрьскому празднику, а потом возьми я и все как есть расскажи про мост-то. Никон Тимофеевич внимательно выслушал меня, закурил, а потом удивленно спрашивает:

— Чем лед-то удерживать станете, пока строить будете, чтобы вас не снесло.

Я вроде ждал этого вопроса и даже обрадовался ему.

— Через Волгу, мил человек, стальной канат протянем и лед будем на нем держать. Понятно тебе?

— Понятно, но только не очень, — почесав свою козлиную бородку, медленно ответил Никон Тимофеевич. — Знаете, что я вам скажу. Ничего у вас не выйдет с мостом. Против божьей силы не попрешь, и канатом вашим не сдержать природы.

Мы все рассмеялись столь строгому судье, но после долгого обсуждения согласились с ним. Генерал, как потом уже он сам нам рассказывал, при докладе командующему повторил в доказательство своих доводов слова бакенщика. В те дни, во время ледохода, мы конечно, не могли начать строить мост, но чуть попозже эта идея командующего была претворена в жизнь. Как только река начала замерзать и наступил ледостав, с обоих берегов, идя навстречу друг другу, саперы забивали кусты свай. Самую глубокую часть Волги перекрыли лентой моста на плавучих опорах, сделанных из лодок. Этот зимний Татьянковоний мост, как его ласкательно называли сталинградцы, потом, когда немцев [138] полностью окружили в городе, был единственной артерией, по которой проталкивались все военные грузы из Ленинска в район Котельниково.

Все мои товарищи уже более недели как расползлись по разным переправам, и лишь к рассвету, когда заканчиваются рейсы транспортов, майор Лазаренко звонит из Красного Сада и ведет душевный разговор. Неизвестно, когда он спит: в любое время дня и ночи Николай Васильевич на ногах. По первой просьбе сообщит, нет ли письмеца из дому, что слышно на других фронтах или в частях под Сталинградом и в самом городе.

Сегодня наш уважаемый связист передавал по проводам смешной теслеровский текст приглашения на предстоящий праздничный вечер, посвященный 25-й годовщине Октября. Кроме ужина, приготовленного под руководством бывшего шеф-повара столичного ресторана «Прага», была обещана самодеятельность с такими номерами, из-за которых, как было сказано в конце приглашения, от зависти могли вполне серьезно умереть Миров и Дарский, толстяк Гаркави и Птичий Нос — Илья Набатов.

Да, приятно сознавать, что наша офицерская семья богата талантами, подлинными народными самородками. Вот заместитель командира армейского саперного батальона старший лейтенант А. К. Сычев. Это мой новый знакомый. Мы с ним до того подружились за эту неделю на переправе Светлый Яр, до того попривыкли друг к другу, что я уже подумываю: «А не взять ли его к себе, в технический отдел?».

Алексей Константинович еще совсем молод, ему нет и тридцати, но он мужественный, сильный, бойцы в нем души не чают. А ведь чуть больше года тому назад он был тихоньким аспирантом в Харьковском строительном институте и занимался изучением лёссовых грунтов. Чего только война не делает с людьми!

— Вас уже полковник Держицкий к аппарату вызывал, — тихо сообщает Сычев, показывая мне аккуратно разлинованную на клетчатой бумаге свеженькую сводку, — а я не стал вас беспокоить и сам продиктовал цифры. [139]

— Молодец! — от души похвалил моего друга. — Но только скажи, когда ты успел? И все рейсы подсчитаны, и сколько с каким транспортом отправлено «бычков», «телок», «картофеля». — Перечисленные наименования соответственно означали — танки, пушки, снаряды.

Старший лейтенант улыбается и молчит. Тишину нарушает едва слышимый из-за двери голос Водягшика:

— Кажу, все равно не пущу. Воны всю ничь мотались на переправи. З вашим братом, сам знаешь, нелегко, и тилько-тилько прикурнулы.

— А мне что, легко? — возмущается чей-то звонкий молодой тенор. — Я, по-твоему, на гулянки пришел?

Дверь резко распахивается, и с прижмуренными глазками вбегает в нашу полутемную обитель лейтенант с еще свежим шрамом на щеке.

— Товарищ начальник, разрешите со своими повозками на ту сторону перебраться.

— Почему днем, лейтенант?

— Боюсь, к ночи я не догоню своих, — не задумываясь, отвечает он. — Они уже перемахнут за озеро Цацу, а я что, играться буду с этой цацей, — и он показывает в окно на свои повозки.

— Идите, лейтенант. Дам нужные указания.

— Хорош паренек! — замечает, протирая свой левый, опухший от сна глаз, Геня Лосев, продежуривший больше суток на переправе.

— Понравился он тебе? — говорю нашему поэту. — Тогда иди с ним за лесок — и переплывайте на лодках, а здесь нельзя. Если только немцы обнаружат нашу переправу, они работать не дадут: потери понесем большие и задачу можем не выполнить.

В дни сосредоточения войск для наступления наиболее крупной переправой на Волге была, пожалуй, переправа Светлый Яр. Сюда с низовья, главным образом из района Астрахани, подтянули значительное количество пароходов, барж и небольшие суда ледокольного типа. Суда эти раскалывали лед, расчищали участки реки, по которым каждую ночь бороздили до рассвета деревянные, железобетонные и металлические посудины, перевозившие на высокий правый берег Волги войска, оружие и боеприпасы. Ратный труд саперов и понтонеров тех дней трудно переоценить: Волга с ее осенними капризами была не легким «орешком». Ограниченные [140] переправочные средства требовали от всех строгой маскировочной дисциплины, но холодные ночи давали себя чувствовать. Несмотря на запрещение, кое-кто разводил костры у переправы. На эти огоньки накидывалась авиация. Очень мучились мы и из-за технической неопытности водителей боевых машин. Въезд с берега на палубу парохода иногда казался камнем преткновения. И все же саперы справились со всеми трудностями и своевременно перебросили войска в исходный район для наступления.

Наш КП в Красном Саду в те дни доживал свои последние дни. Связисты уже потянули провода поближе к войскам, в Райгород. Туда переезжал штаб фронта. [141]