Введение

Тёмкин Михаил Вениаминович (Михаил Бениаминович) родился в октябре 1917 года в Белоруссии. Окончил дорожно-механический техникум. В октябре 1938 года был призван в ряды Красной Армии. В июне 1941 года, проходя срочную службу в звании младшего лейтенанта в должности командира саперного взвода в Литве на границе с Германией, был взят в плен. Все годы войны с июня 1941 по апрель 1945 года находился под чужим именем в десяти(!) лагерях военнопленных и нацистских концентрационных лагерях, лагерях смерти, включая такие как Хаммельбург, Дахау (дважды!), Маутхаузен, Дора-Миттельбау (филиал концлагеря Бухенвальд), Берген-Бельзен. Являясь советским офицером — евреем по национальности, он вынужден был пройти всевозможные круги ада, СМЕРШ и неоднократно мог умереть, но судьба оказалась к нему благосклонной и каждый раз каким-то чудом дарила ему жизнь. Наверное, тем самым, отдавая дань его стойкости, находчивости, жизнелюбию, здоровью, вере в людей и в Победу!

Участник Великой Отечественной войны, награжден орденом Отечественной войны и многими медалями разных стран. В 1993 году репатриировался в государство Израиль. Скончался в 2006 году.

Эти воспоминания не написаны рукой профессионала, а записаны самим очевидцем и участником страшных событий по горячему следу, чтобы они не были забыты и стерты из памяти с течением времени. И чтобы, очевидно, могли стать достоянием детей и внуков.

Мы публикуем их с чувством глубокой признательности и бесконечной благодарности.

Для облегчения восприятия основные события и даты отмечены подчеркиванием. Имена людей, благодаря которым в той или иной степени наш отец остался в живых, выделены курсивом.

Приносим свои извинения за возможные допущенные ошибки, неточности и несоответствия в терминологии, наименованиях географических мест и немецком лексиконе.

Воспоминания узника нацистских концлагерей

13 октября 1938 года я был призван в Красную Армию. Служил в городе Вологда, а затем переведен в город Владимир. Окончил школу младшего командного состава с присвоением звания старшего сержанта и был назначен командиром отделения саперного взвода.

В начале сентября 1939 года наш стрелковый полк подняли по тревоге, и вернули в город Владимир, где на базе полка образовали 10-ю стрелковую дивизию, а нашу саперную роту переименовали в 94-й отдельный саперный батальон и доукомплектовали приписным составом. Меня назначили помощником командира взвода.

17-го или 18-го сентября 1939 года батальон погрузили в эшелон и увезли в неизвестном направлении. На железнодорожной станции города Смоленска состав остановился, и всех построили для митинга. Командование сообщило, что нам предстоит священная миссия — освободить от фашистов Западную Белоруссию. После митинга эшелон двинулся через Витебск в направлении Полоцка к польской границе, а 19 сентября 1939 года мы перешли границу с Польшей.

Когда наши войска продвигались по территории Западной Белоруссии, находившейся в составе Польши, местные жители встречали нас с восторгом!

94-й саперный батальон разместился в одном из местных поселков.

В конце ноября 1939 года, когда началась Финская война, часть личного состава нашего батальона была отправлена на фронт, а батальон доукомплектовали военнослужащими нового призыва.

Ушла на Финский фронт и часть командного состава — так, вероятно, было и в других воинских подразделениях. Когда появилась нехватка командного состава, пришел приказ командующего Белорусским военным округом — назначить из младшего командного состава, отличившихся военнослужащих срочной службы, на командирские должности и доложить в штаб округа.

Я был назначен командиром взвода школы младшего комсостава, а вскоре прибыл и приказ командующего округом о моем утверждении в должности. Мне прикрепили в петлицы один кубик, что соответствовало званию младшего лейтенанта, и командование части разрешило мне проживание, как и всему среднему комсоставу, на частной квартире.

В июле 1940 года 10-я стрелковая дивизия вошла на территорию Литвы, и наш 94-й отдельный саперный батальон разместился в местечке Моседис, а штаб дивизии — в городе Паланге. Здесь меня назначили командиром саперного взвода.

Весной 1941 года батальон доукомплектовали приписным составом и отправили строить доты на границе с Германией, где меня и застала Великая Отечественная война.

При строительстве дотов, когда опалубки дотов готовы и установлена необходимая крепящая арматура, начинается заливка бетоном. Чтобы бетон преждевременно не отвердел, этот процесс прерывать нельзя категорически, и поэтому, заливка бетоном продолжается круглые сутки.

Трое суток подряд мы непрерывно заливали доты бетоном. И вот, наконец, окончив заливку часа в 3-4 утра 22 июня 1941 года, наша рота возвратилась в казармы.

Все солдаты были страшно уставшими от бессонницы и каждый мечтал только об одном: скорее лечь спать.

Последнее время на границе было неспокойно, часто кружились на большой высоте немецкие самолеты. Наша дивизия заняла 10-ти километровую оборону, но потом, вдруг, она была снята со своих позиций — все это было нам непонятно. Когда мы возвращались на квартиры, мы слышали отдаленную стрельбу. Сразу подумалось, что это, должно быть, маневры, но, почему-то казалось, что снаряды летят через границу со стороны Германии в нашу сторону, а не от границы. Может война, пронеслось в голове, но не верилось — не может быть, ведь у нас с Германией Договор о ненападении и дружбе.

Но мы были такими уставшими, так хотелось спать, что все мечтали только об одном: поскорее уснуть. Поэтому тут же улеглись в постели и моментально заснули. Разбудила нас боевая тревога.

Фашистская Германия, без объявления войны, напала на СССР.

Саперный батальон находился в 300-500 метрах от границы и оказался отрезанным от наших войск. Нашей роте было приказано найти один из стрелковых полков дивизии и двигаться вместе с ним.

Роту нагнал начальник штаба батальона и приказал прибыть в распоряжение штаба дивизии, и мы направились туда.

По пути следования нашей роте неоднократно приходилось вступать в бой с фашистскими десантниками, помогать другим подразделениям, которые вели бои с десантами. Эти действия сильно задержали наше продвижение к штабу дивизии и, в конечном счете, вся рота так же оказалась отрезана от наших войск.

Днем и ночью, без остановок, мы двигались по полям и лесам, чтобы пробиться к своим. Нам говорили, что единственный город, который еще не занят фашистами — это Рига; и мы держали направление на Ригу.

Двигались мы круглые сутки, пищи не было, патроны были на исходе.

Принимая бои, мой взвод потерял часть бойцов убитыми, а часть была ранена. Начштаба батальона двигался вместе с нашей ротой, так как он не успел возвратиться в штаб. Мой взвод почти все время пути был в дозоре — в разведке, начштаба и комроты возлагали большие надежды на мой взвод.

Мы находились на расстоянии 20-30км от города Митава и километра три — от какого-то небольшого городка. Когда начало темнеть, нас остановил проезжий человек на велосипеде, одетый в гражданскую одежду и предупредил, что в городе, который мы должны пройти, находятся немцы, мы окружены и нам ничего не остается, как сдаться. Велосипедиста следовало расстрелять, но начштаба его отпустил, а мы с винтовками наперевес двинулись в городок с намерением принять бой и, если нужно будет, умереть, но не сдаваться.

К нашему удивлению мы прошли без помех и никого не встретили.

Выйдя из городка, мой взвод с оставшимися бойцами снова был послан в разведку и находился впереди на расстоянии, приблизительно, с километр от нашей роты.

Вместе со мной находился младший лейтенант Ивашнев, и нам необходимо было двигаться очень быстро, чтобы скорей добраться до Риги.

Была уже ночь, темно, как вдруг, мы услышали сзади грохот колес — мимо пронеслась наша рота на подводах. На одной из подвод находился наш командир роты, и он на ходу приказал: «Берите подводы и догоняйте!».

Так, комроты, не предупредив нас, посадил оставшихся бойцов на подводы и уехал с ними, а нас, горстку уставших, измученных бойцов, бросил на произвол судьбы. У большинства моих солдат закончились патроны, и они, обессилившие и голодные, легли на обочину дороги немного отдохнуть, а я с младшим лейтенантом Ивашневым направились по хуторам по-быстрому искать лошадей, чтобы догнать свою роту. В какой только хутор мы не заходили, везде говорили: «Лошадей нет!» — все лошади были укрыты.

На одном из хуторов хозяева, которых мы разбудили, согласились, как будто бы, дать пару лошадей, но попросили немного подождать: лошади недалеко припрятаны.

Младший лейтенант Ивашнев остался караулить на улице, а я — внутри. Как оказалось — в этом доме жили так называемые «айсарги», их еще называли латышскими фашистами или полицаями.

Минут через 15-20 в дом ворвалась толпа этих айсаргов — вооруженные, они схватили меня, обезоружили и связали; связали также и Ивашнева, а затем посадили нас до утра в сарай.

Утром под конвоем нас поместили в железнодорожный вагон и отправили в город Митаву, где посадили в тюрьму.

В тюрьме, в одной камере с Ивашневым, нас продержали три дня.

Тюрьма была переполнена гражданскими лицами. Находясь в одиночной камере с Ивашневым, мы обсуждали наше нелегкое положение.

В камере Ивашнев мне несколько раз говорил, что меня, вероятно, расстреляют, когда узнают, что я — еврей, хотя я это и сам хорошо понимал. Но тогда я не мог себе даже представить, что впоследствии он сам меня выдаст Гестапо.

На следующий день нас вызвал на допрос начальник тюрьмы, а может быть, это было Гестапо, тогда я еще не разбирался.

Когда меня допрашивали, переводчик перевел мне вопрос эсэсовца, но я и сам понял, как он велел спросить меня: «Дас ист юдэ? — Это кажется еврей?».

Я не показал вида, что понял. Когда же меня переспросил переводчик, я ответил, что я — белорус.

У меня был в техникуме товарищ, Мирончик Михаил Петрович, и я назвался его именем. Потом переводчик мне перевел вопрос, знаю ли я, или понимаю, немецкий язык; я ответил, что немецкий не понимаю, а изучал английский язык.

В техникуме я действительно изучал английский язык и любил его очень. Проходя срочную службу в армии, я окончил заочно два курса иняза.

Другой эсэсовец, который записывал допрос, удивился и что-то спросил меня по-английски — я ответил, но, чтобы, он больше не задавал никаких вопросов, добавил по-английски: «Ай эм спик инглиш вери бэд», что значит: говорю очень плохо.

Больше вопросов в мой адрес не последовало, и нас отправили снова в тюрьму. В течение дня в тюрьме давали лишь кусочек хлеба и один раз немного супа.

Из тюрьмы нас отправили в лагерь для военнопленных, который находился в латышском городе Митава.

В большом дворе тюрьмы толпилось очень много военнопленных.

Здесь я встретил некоторых бойцов из нашей роты, которые нас обогнали раньше на подводах. Они рассказали, что успели отъехать километров на двадцать, как, не доезжая до леса, по ним немцы открыли огонь со всех сторон. Политрука убило, начальник штаба, а он был — еврей, застрелился, остальных бойцов взяли в плен.

В лагере один из латышей, говоривший хорошо по-русски, записал нас в какой-то список и тихонько предупредил, что у кого есть красная книжечка, то ее следует уничтожить. Он также спрашивал, есть ли среди нас евреи.

Через некоторое время нас с Ивашневым вызвали, под конвоем повели на вокзал, посадили в наполненный военнопленными вагон и куда-то повезли.

Привезли нас в город Тильзит, который находился на самой границе с Германией.

Тильзит — это был пересыльный военнопленный лагерь, расположенный на большой территории.

Находились в этом лагере десятки, а может и сотни тысяч военнопленных. Весь лагерь был огорожен колючей проволокой и разделен на множество маленьких лагерей, также огороженных колючей проволокой. Во всем лагере, на его территории, не было ни одного деревца или кустарника, ни одной постройки, кроме наспех построенной из досок кухни. Кухня была расположена в начале лагеря.

Для того, чтобы можно было хоть как-то укрыться от палящего солнца и проливных дождей, военнопленные выкапывали руками ямы, глубокие и длинные. Почва в них была песчаная. В таких ямах находились по два человека. У кого была шинель или куртка, их подстилали на землю.

Наш участок находился напротив кухни ближе к выходу из лагеря, благодаря чему мы могли видеть военнопленных, направляющихся на кухню или на отправку.

Так я увидел, однажды, двух наших офицеров, когда они проходили мимо нас в строю. Это были — помощник начальника штаба батальона и командир взвода; мы обменялись приветствиями. С помощником начштаба батальона мне суждено было еще раз встретиться после освобождения из плена в 192-м запасном стрелковом полку.

Во внутреннем лагере, в котором я находился, я встретил также одного младшего лейтенанта из стрелкового полка нашей дивизии, сапера.

В мирное время у нас в батальоне проходили однодневные сборы, и он был на этих сборах. Звали его — Лисаев Александр Георгиевич, с которым мы впоследствии очень сдружились и делились последним, что у кого было. Мы стали настоящими друзьями.

Встретил я здесь еще одного командира взвода из приписного состава, и стало нас трое знакомых из одной дивизии — это тогда многое значило.

Мы втроем руками выкопали яму в песке и находились в этой норе. У меня не было шинели, а у Саши Лисаева была теплая куртка летчика.

Сашиной курткой мы вдвоем укрывались и подстилали ее под себя. Так я с Сашей не разлучался вплоть до того времени, пока меня не забрало Гестапо.

В лагере было очень много раненых военнопленных, им не оказывали никакой медицинской помощи. Находились все под открытым небом, пекло солнце и поливал дождь. Еду давали один раз в день: пол-литра брюквы. Ежедневно в лагерь заходили эсэсовцы и издевались над военнопленными: бросали кусочки хлеба, сухари и наблюдали со смехом, как голодные пленные набрасывались на эту еду, образуя свалку. При этом эсэсовцы все это фотографировали — они обожали такие зрелища. Иногда эсэсовцы пытались сфотографировать раненых оборванных моряков, но моряки отворачивались.

Ежедневно из этого огромного лагеря отправляли колонны военнопленных в другие лагеря; все они проходили мимо нас, а мы стояли около колючей проволоки и наблюдали, высматривая знакомых.

Здесь в лагере я находился около двух недель, после чего согласно списку, собрали нас, человек двести, построили и повели к воротам. Лисаев тоже попал вместе со мной. На дорогу выдали каждому по буханке хлеба.

Перед тем, как нас вывезти из лагеря, всех заставили стать на колени — эсэсовцы проходили между рядами, тщательно всматриваясь в лица, и подозрительных отводили в сторону. Это они искали евреев и комиссаров. Остальных построили и под усиленным конвоем повели на железнодорожную станцию, посадили в товарные вагоны и повезли.

Привезли нас в Баварию в специальный офицерский военнопленный концентрационный лагерь «Хаммельбург», расположенный в одноименном городе Хаммельбург.

Концлагерь «Хаммельбург» был предназначен для содержания пленных офицеров Красной Армии. В нем находилось несколько тысяч офицеров и несколько генералов. Генералы содержались изолированно.

Лагерь был разделен на две части: отдельно лагерь, где находились русские офицеры и отдельно — украинские офицеры.

Я, Лисаев и Ивашнев попали в русский лагерь. Это бывший военный городок, в котором находились деревянные бараки и несколько больших конюшен.

Мы с Лисаевым попали в одну из конюшен. В конюшне с двух сторон стояли трехъярусные железные кровати. Три раза в день проводилась поверка: утром, днем и перед сном.

Делалось это следующим образом. Все пленные выстраивались рядами возле своих кроватей по три человека, друг другу в затылок. Старший лейтенант, немецкий офицер, проверял — считал количество пленных; после него приходил эсэсовец из Гестапо в черной форме с черепом на фуражке и петлицах — он медленно прохаживался и тщательно всматривался каждому в лицо, в глаза. Если гестаповец замечал что-либо подозрительное — вздрагивание, например, или кто-либо не выдерживал его взгляда, или, по его мнению, был похож на еврея, то таких пленных он записывал и уходил. Иногда подобные построения производились по четыре-пять раз в день.

Лицо у гестаповца было жуткое, просто ужас какой-то. Один его взгляд наводил страх и трепет. Каждый раз, когда он проходил и всматривался в меня, я напрягал все свои силы и тоже смотрел ему в глаза, не смея даже моргнуть. Это стоило мне очень многих сил и здоровья. На следующее утро тех, кого эсэсовец записывал, вызывали и уводили.

Гестаповцы искали евреев, политруков и комиссаров.

Среди военнопленных находились отдельные подлецы и негодяи, которые за окурок, тарелку брюквенного супа, кусочек хлеба, выдавали политруков, комиссаров и евреев; без таких предателей Гестапо никогда бы не удалось их выявить в лагере. Доказательством моих слов можно считать следующее.

Многие военнопленные, в связи с различными обстоятельствами, изменяли свою фамилию, имя или отчество. Когда Гестапо просматривало списки военнопленных, то в них обнаруживалось много одинаковых фамилий; тогда вызывали в Гестапо всех Ивановых, Сидоровых и т.п. и проводили соответствующую проверку. Некоторых отпускали, других — задерживали. Кто-то подсказал, например, что все евреи — рыжие, тогда вызывались в Гестапо все рыжие. Каждое утро военнопленные вызывались в Гестапо по доносу. Обратно уже никто не возвращался — всех расстреливали.

Кормили в лагере очень плохо: на день — 0,75 литра брюквы или шпината и 200 грамм хлеба суррогата.

Первое время пленных офицеров на работу не направляли, и в свободное от поверок время каждый из нас занимался, чем хотел.

Саша Лисаев в гражданке был столяром и смастерил деревянные шахматы. Мы с ним в свободное время играли в шахматы, чтобы немного отвлечься и, чтобы не так хотелось есть. Два-три раза подряд сыграешь в шахматы — и обед или ужин подходит быстрей, и время не так тянется долго. Потом Саша и из камня вышлифовывал шахматы, а я около него сидел и наблюдал, как он это делает.

В лагере Гестапо вербовало предателей и назначало из них полицаев, им отводилось отдельное помещение, в котором также допрашивали военнопленных — это было, как предварительное Гестапо.

На доске объявлений, каждый день, вывешивалась сводка военных действий. По этим сводкам была уже взята Москва и почти вся наша страна. Мы с Лисаевым каждый вечер ходили читать сводки, и пришли к выводу, что читать их нужно между строк, т.к. публикуемые сведения — дутые.

Приносили в лагерь и русские газеты, которые издавались в Германии — в них была только клевета на Советский Союз, на советский строй; особенно активно поднимался там еврейский вопрос, в превратном смысле освещалось положение на фронте.

Большинство военнопленных не верили в то, что писалось в русских газетах. В них фашисты писали, что всех евреев необходимо уничтожить, но каким образом — это они представляют решать самим русским. Пусть русские военнопленные напишут в газету и предложат способ уничтожения евреев, так немцы и поступят. Нацисты в этих газетах фабриковали разные зверские издевательства и способы казни евреев, подписывая статьи вымышленными русскими фамилиями.

Иногда мне приходилось читать такие газеты вслух, к горлу комок подкатывался, но надо было крепиться, читать без остановок, чтобы какой-нибудь предатель меня потом не выдал.

Первое время военнопленные кучками собирались, обсуждали сводки, всякую чушь, которую там писали, говорили между собой, что все это временно, война скоро закончится нашей победой, нас правительство в беде не оставит и, что нам нужно держаться достойно, как и подобает советским людям.

После того, как появились предатели, все стали более осторожными в своих суждениях, вслух меньше делились информацией с товарищами.

В это время мы с Лисаевым еще больше сдружились — только вдвоем мы могли пооткровенничать, излить друг другу душу. Я ему признался, что я — еврей, а он мне рассказал, что он — коммунист, до армии служил в нашей разведке и, что его сестра замужем за евреем. Рассказал некоторые эпизоды из своей службы в МГБ.

Каждый день, утром, вызывались люди в Гестапо и мы стали замечать, что многие знакомые лица исчезают. Был с нами в одном лагере и младший лейтенант Ивашнев, который вместе со мной попал в плен, ему мы перестали доверять и сторонились его, а он — нас.

В украинском офицерском лагере, я однажды встретил своего командира роты; он извинялся, что вынужден был так поступить — уехать на подводах, а мой взвод оставить на произвол судьбы.

Немного позже пленных офицеров стали выводить на работы за пределы лагеря: копать траншеи для бомбоубежищ и строить дорожку вокруг лагеря.

Ежедневно к воротам подходили фермеры-немцы. Для них отбирали несколько групп военнопленных и под конвоем уводили их работать в поле. Желающих работать у фермеров всегда было много, т.к. была надежда поесть и что-нибудь услышать о внешнем мире.

Самым главным немцы считали, что необходимо изолировать всех евреев, политруков, комиссаров и наиболее преданных советских людей. Однажды Лисаев мне говорит: «Знаешь, я глубоко сожалею, что ты мне признался, что — еврей; на еврея ты не похож и разговорная речь у тебя чистая, русская и, если бы ты мне ничего не рассказал, то я бы никогда этого и не узнал. И я напрасно тебе так подробно рассказал о себе. Вдруг, кого-либо из нас арестует Гестапо — ты подумаешь, что я тебя выдал, а я могу подумать на тебя». Такого в действительности произойти не могло — наша дружба была искренняя, бескорыстная, и мы оба в ней нуждались.

У Саши, каким-то чудом, сохранились карманные часы швейцарской марки «Павел Буре». Он их выменял на хлеб и табак и со мной делился самым дорогим — кусочком хлеба.

И вот, наблюдая, как каждый день исчезают люди по различным доносам, что доносы — участились, а в один прекрасный день и нас могут заподозрить и арестовать, мы договорились о следующем.

Если, кто-либо из нас двоих останется жив и вернется на Родину, он сообщит родственникам погибшего или пропавшего без вести о том, что случилось.

Военнопленные никаких записей делать не могли — это строго запрещалось; всех обыскивали и всё забирали, иногда раздевали донага — адреса нужно было запомнить. Адрес Лисаева был следующий: город Могилев, улица Вторая кирпичная. Этот адрес я запомнил на всю жизнь.

Из конюшен нас переселили в бараки, и я снова был рядом с Сашей. В бараках стояли двухъярусные кровати: я спал внизу, Саша — наверху.

Однажды, во время вечерней проверки, на меня как-то странно посмотрел полицай и спросил мою фамилию. Мне это показалось подозрительным. Я рассказал все Саше Лисаеву, и мы оба пришли к выводу, что меня могут вызвать в Гестапо.

На следующий день 6 ноября 1941 года после вечерней проверки меня вызвали к полицаям, расположившимся внутри лагеря. Находился здесь в это время и гестаповец, который ежедневно прохаживался перед выстроенными военнопленными. Встретили меня возгласами: «Мишенька, здравствуй! Как поживаешь, жидёнок? Признавайся, ты — еврей?». Я отрицал, и они стали меня избивать.

В лагере я отпустил для маскировки усы, они были большие и, почему-то, рыжие. Стали полицаи таскать меня за усы, потом поставили к стене и били с разбега ногами в ноги, в кость и при этом повторяли: «Признавайся, что ты — еврей». Я не признался.

Гестаповец стоял и наблюдал, как меня избивали, потом сказал: «Отпустите его, завтра в Гестапо он все скажет». И меня отпустили.

В бараке меня ждал Саша Лисаев. В эту ночь мы с Сашей вместе легли в одну постель, всю ночь не спали и проговорили, прощаясь друг с другом. Мне и ему было ясно, что утром меня вызовут в Гестапо, а оттуда возврата уже не будет.

Я еще раз взял слово у Саши, что, если он останется жив, то сообщит обо мне моим родным.

Утром 7 ноября 1941 года меня вызвали и повели в Гестапо, которое находилось за пределами лагеря.

В Гестапо меня встретили выкриками: «С праздником!». И, ничего не спрашивая, стали сходу угощать побоями в честь праздника Октября. Били недолго, но мне казалось, что это длится вечно. Затем приступили к допросу. Сидело трое гестаповцев. Один допрашивал, второй вел протокол допроса, третий держал большую столовую ложку и бил меня, не переставая, ею по голове. Потом делали перерыв, затем снова ставили меня в угол и били ногами по костяшкам моих ног — это был их излюбленный метод избиения. Первое время я на вопросы отвечал отрицательно, но после того, как убедился, что выхода никакого нет, что все равно меня убьют, расстреляют, понял — нечего отпираться. Скрыть, что еврей, я все равно не смогу, ибо услышал, как один из гестаповцев сказал по-немецки: «Нужно раздеть его!». После этого я решил признаться и стал на все вопросы отвечать утвердительно.

На вопрос — большевик, отвечал — большевик, коммунист — коммунист, еврей — еврей. Я думал только об одном — пусть поскорее расстреляют и прекратятся избиения. Для убедительности они спрашивали, евреи ли — моя мать, отец, бабушка, дедушка; на все я отвечал — да.

Мои показания занесли в протокол и гестаповец, который меня допрашивал, распорядился меня увести, а вдогонку конвою крикнул: «Ремень заберите у него, не то еще повесится». И меня увели.

Привели меня в одиночную камеру, где находился только один человек. Посередине узкой длинной комнаты стоял топчан; в углу — место для параши; наверху, под потолком, небольшое окошечко, которое было открыто. В камере было очень холодно, и у меня зуб на зуб не попадал, голова трещала от боли. Но было и одно облегчение: не нужно быть больше в постоянном напряжении, не нужно скрываться, бояться, что вдруг кто-то тебя заподозрит, выдаст Гестапо. Неизвестность, неопределенность закончились, судьба решена — расстреляют и мучениям придет конец. Как-то спокойнее стало на душе. Удивительно, но — факт!

Скоро камера стала заполняться заключенными, их количество дошло до 18-ти человек. Все, кто попал в камеру, прошли допросы Гестапо и не скрывали, за что их посадили. У каждого из нас было одинаковое ощущение — облегчение, что не нужно больше скрываться. И какая судьба кому уготована — никто точно не знал, никто не имел надежды на дальнейшую жизнь. Оказались в камере комиссары, политруки, евреи — всех их выдал кто-то из предателей и полицаев, находившихся среди нас. В лагере у многих были знакомые, товарищи, которые вместе служили: ведь первое время в плен попадали группами из одной части, дивизии, армии.

Перед моим арестом, мы с Сашей Лисаевым пришли к убеждению, что меня, как еврея, мог, вероятнее всего, выдать Ивашнев, который был комвзвода нашей роты.

Итак, все понимали, что доживают последние дни, ожидая, когда вызовут. Обсуждали открыто наше положение, делились своими мнениями.

Первые дни, когда в камере было мало узников и холодно, форточка или окошечко всегда оставались открытыми: не разрешалось их закрывать. Но когда камера заполнилась, окошко закрыли.

18 человек в одиночной камере, негде стоять, не то, чтобы присесть; жара, духота, ужасный запах от параши и пота; в туалет выводили утром по одному, один раз в сутки; вечером выдавали по 200г суррогатного хлеба и кружку чая без сахара.

Ежедневно утром камера открывалась, и на пороге появлялись гестаповцы разных чинов. Давалась команда: «Ауфштейн!» («Встать, смирно!»). Один из гестаповцев на каждого в отдельности поочередно указывал пальцем, а заключенный должен был ответить, кто он, за что сидит. Фамилии их не интересовали. Каждый, стоящий в строю, отвечал: политрук, комиссар, еврей — никто этого уже не скрывал. Вели себя с достоинством. Когда заключенные называли себя, гестаповцы, присутствующие при этом, водили у себя пальцем по горлу и говорили: «Капут!».

Несколько дней нам не давали ни есть, ни даже пить, как вдруг 22-го ноября, камеру открыли и нас выгнали в коридор, где стали строить и выводить во двор тюрьмы. Раскрыли также остальные камеры, и вывели всех во двор. В мыслях пронеслось: вот и конец, сейчас поведут на расстрел.

Когда мы выстроились во дворе, гестаповцы несколько раз всех пересчитали: колонна оказалась приблизительно около 200 человек. Затем открыли ворота, вывели нас на улицу и повели под усиленным конвоем эсэсовцев с овчарками.

Впереди нас двигалась красивая белая лошадь, с повозкой, нагруженной с верхом. Повозка была покрыта красивым черным покрывалом. Наблюдая такую картину, когда впереди колонны идет груженая повозка с красивой лошадью, мелькнула мысль: «А вдруг нас ведут не на расстрел?». Что может быть на повозке? «Голодной куме — хлеб на уме» — гласит пословица; так и мы, голодные, подумали, что, вероятно, на повозке хлеб и нас отправляют куда-нибудь в другую тюрьму. Зачем же нас ведут через весь город — расстрелять могли ведь и в той тюрьме, где мы были раньше.

Нас привели на товарную станцию. На путях стояли два пульмана, а рядом, сопровождавшая нас лошадь с повозкой. Гестаповцы стали кричать: «Рундэ!» — раздевайся по-немецки, но мы не понимали, что при этом надо делать. Мы сняли сначала шинели, у кого они были, потом гимнастерки, а гестаповцы все кричали: «Рундэ!». Мы сняли ботинки, сапоги. После этого гестаповцы стащили покрывало с повозки и начали бросать нам деревянные колодки и рваные шинели образца старой русской армии.

По пять человек, как стояли в строю, стали каждого друг к другу прикреплять, связывая цепями руки. В отверстия цепей вставляли маленькие замочки и закрывали их; пятерку заводили в вагон и ставили к стене. Руки так крепко были стянуты цепью, что стоило первому повернуться, пятый кричал: «Караул!». Цепи въедались в тело. В углу вагона стояла посудина для параши. Когда заполнили, таким образом, вагон до отказа, двери закрыли наглухо на замок. И нас повезли в неизвестном направлении.

Кое-как, немного успокоившись, мы расположились на полу вагона, вернее сели и старались не двигаться, ибо каждое малейшее движение доставляло неимоверную боль от цепей. Везли нас всю ночь, никто не мог сомкнуть глаз.

Когда двери вагона открыли — было утро, времени мы не знали. Зашли гестаповцы, эсэсовцы, сняли цепи с рук и стали выталкивать нас из вагона винтовками, прикладами. Около вагона стояли грузовые автомашины, крытые брезентом, и нас прикладами эсэсовцы начали загонять в них. Машины битком утрамбовали пленными, а эсэсовцы, стоя на подножках, всю дорогу продолжали бить нас прикладами.

Привезли нас на широкий двор, с одной стороны которого большие железные ворота. Напротив ворот — высокая длинная каменная стена, вся забрызганная кровью. С обеих сторон двора — насыпь высотой 3-4 метра, на ней стоят эсэсовцы с винтовками и пулеметами.

Во дворе также много эсэсовцев и гестаповцев в военной и гражданской одежде, в шубах — было очень холодно, мороз. Прохаживались какие-то люди в белых халатах и длинных черных рукавицах.

Гестаповцы через переводчика дали команду всем раздеться догола и построиться по пять человек в ряд.

Все разделись и голые стали по пять человек в ряд, лицом к воротам. Эсэсовцы и гестаповцы в гражданской одежде подходили к каждому, спрашивали его фамилию, что-то отмечали в списке и отправляли большинство становиться к воротам также по пять человек в ряд, а некоторых — отправляли стоять к стене в одну шеренгу, лицом к воротам.

Я стоял приблизительно посередине строя и ждал своей очереди. Я всегда старался становиться посередине, чтобы успеть осмотреться. То, что здесь будут расстреливать, всем было ясно. Мозг работал напряженно. Большинство пленных ставили к воротам, небольшое количество — отправляли к стене. Логично было думать, что вероятнее всего, будут расстреливать тех, которых направляют к стене, т.к. их было меньшинство.

Невозможно было предположить, что будут расстреливать большинство пленных, находящихся у ворот. И вот я стал обдумывать возможность, когда подойдет мой черед, как-то перебежать и стать в строй к воротам, что конечно, было неосуществимо. Но мне так хотелось.

Подошла моя очередь, меня покрутили вокруг, что-то отметили в списке и направили — к стене. Стоял я голый, дрожа от холода и страха, посматривал по сторонам и все думал, думал.

Эсэсовцы, которые находились на насыпи, показывали нам пальцами вверх и говорили: «Ин гимель! — В небеса!».

Потом еще нескольких человек поставили рядом со мной, и один из гестаповцев дал команду: «Гинуг! — Хватит!».

Нам всем, кто стоял у стены, приказали собрать со двора разбросанную одежду, свалить ее в машину, и самим сесть туда же.

Мы забросили одежду, голые сели в машину и поехали.

Везли недолго, и машина остановилась около какого-то барака. Нас прикладами вытолкали из автомобиля и завели в какое-то машинное отделение.

Здесь было жарко. Мы стояли промерзшие и отогревались, не понимая, что же с нами в машинном отделении будут делать, какую казнь нам фашисты придумали.

Нас было 23 человека, отобранных из всей партии — около 200 человек, которых привезли из Хаммельбурга.

В машинном отделении перед нами стоял молодой эсэсовец и какой-то человек в полосатой одежде с овчаркой. В дверях стоял еще один человек в такой же одежде и тоже наблюдал за нами.

Спустя некоторое время эсэсовец приказал: «Юдэ, хенде хох! — Евреи, поднимите руки!»

После того, как гестапо меня арестовало и установило, что я — еврей, я перестал это скрывать, так как был совершенно уверен, что среди нас есть еще пленные, подобные мне, и поднял руку.

Но оказалось, что руку поднял только я один. Эсэсовец очень удивился и спросил: «Юдэ, как ты сюда попал?». Я остолбенел: в чем же дело, здесь какая-то ошибка?! И главное, я совершил эту большую непоправимую ошибку именно сейчас, только что. Но дело было уже сделано. Как потом оказалось, я сюда попал совершенно случайно — гестаповцы, видимо, в спешке что-то перепутали, когда меня определили в эту группу — сюда отбирали только русских.

Через несколько минут нас повели в следующее помещение, которое оказалось баней. У входа в баню возвышалась бочка с водой; возле нее стоял высокий худой мужчина в полосатом костюме, который ранее наблюдал за нами в дверях машинного отделения. Прежде чем приступить к мытью, он должен был каждого из нас окунуть в бочку с жидкостью — это была дезинфекция.

Когда подошла моя очередь, и я погрузился в бочку с дезинфекцией, человек в полосатом костюме нагнулся ко мне и тихонько сказал по-польски: «Почему ты сказал, что ты жиде, тебя ведь расстреляют!».

Здесь я окончательно понял, какую сделал глупость и что натворил, но, почему-то, был к этому абсолютно равнодушен.

Будь, что будет, как пословица говорит: «Двум смертям не бывать, а одной — не миновать!».

Мы находились в таком состоянии, что мыться самостоятельно не могли. Нас мыли и терли щетками люди в полосатых костюмах — кто они, мы пока не знали. Когда нас вымыли, всем выдали белье: полосатые брюки и куртки, а также деревянные колодки. После того, как все оделись, нам приказали построиться. Какой-то человек из лагерных в полосатом костюме, на чистом русском языке объявил: «Вы знаете куда вы попали? Это один из самых известных в Германии — концентрационный лагерь Дахау».

И вкратце он объяснил нам, какой существует в лагере порядок.

Беспрекословное подчинение и исполнение всех указаний любого заключенного, поставленного над нами старшим, за малейшее неповиновение — смерть и крематорий.

Когда были выполнены все формальности, нас строем отвели в предназначенный для нас барак.

Бараки были огорожены колючей проволокой, а на воротах было написано большими буквами по-немецки: «Кригсгефангенер арбейтс лагерь» — рабочий лагерь военнопленных.

В лагере было четыре барака, где предполагалось разместить около двух тысяч русских военнопленных. Каждый барак — четыре отделения. Барак, по-немецки, назывался — блок. Старший по бараку — блок-эльтерстер. Каждое отделение или комната назывались — штубе. Старший по отделению (комнате) — штубен-эльтерстер.

Расположение барака следующее. Два входа, у каждого входа — коридор. Справа и слева — по две комнаты.

Первая — столовая, шкафчики для посуды, печь для отопления; посредине — один небольшой стол. В этой комнате-столовой шкафчиками отгорожена небольшая комнатка для штубен-эльтерстер, а в одной из других комнат находился блок-эльтерстер, для него тоже отдельно отгорожена комната. В первой комнате принимали пищу и находились от подъема до отхода ко сну заключенные, которые не направлялись на работу.

Вторая комната — спальня. Двухъярусные деревянные кровати.

Спальня зимой не отапливалась. Находиться в спальне днем запрещалось. Перед сном и при подъеме утром окна открывались при любой погоде.

В коридоре у входа в отделение с одной стороны — туалет, с другой — умывальник, а сверху кругом — лейки душа.

Утром и перед сном каждый должен умыться — раздеться по пояс и принять холодный душ при любой погоде.

За этим строго следили штубен-эльтерстер. Кто пытался ухитриться и умыться как-нибудь, не подставляя спину под холодный душ, или мало времени находиться под душем, те жестоко избивались.

В такой барак нас и привели. Каждому отвели свое место и дали по два одеяла — матрацев не было.

Впервые за трое суток нам выдали по 250-300 г хлеба суррогата, 50 г конской колбасы и кружку черного кофе без сахара.

Кроме старших по блоку и комнатам на барак полагался также один парикмахер, а так, как мы были — русские, то для нас назначили еще троих переводчиков: двоих из бывших русских эмигрантов и одного — немца. Весь командный и обслуживающий персонал были заключенные концлагеря «Дахау».

Двое из них — русские эмигранты — были арестованы, когда началась война с Советским Союзом, и отправлены в концлагерь без предъявления им каких-либо обвинений. Они говорили, что должны будут находиться здесь, пока не закончится война.

Немец-переводчик был коммунистом, его посадили в концлагерь, а жену, коммунистку, отправили куда-то в тюрьму. Он говорил, что ему из концлагеря никогда не выйти и старался нам помогать, чем мог, рискуя собой.

Русские эмигранты ненавидели Советский Союз, но из-за того, что фашисты так с ними обошлись и отправили в концлагерь, они также благожелательно к нам относились и пытались помочь.

Старший барака — блок-эльтерстер — бывший майор эсэс, старший нашего отделения — штубен-эльтерстер — бывший лейтенант эсэс; они чем-то провинились перед Германией, и их отправили в концлагерь.

Другой штубен-эльтерстер — бывший судетский немец, коммунист.

Его посадили, когда фашистская Германия захватила Судетскую область.

Перед сном, когда мы еще находились в помещении, которое именовалось столовой, зашел заключенный немец с собакой-овчаркой — тот самый, который был рядом с эсэсовцем, когда мы стояли в бане в машинном отделении.

Это был старший лагеря «Дахау» из заключенных. Он пользовался особыми правами и все заключенные концлагеря беспрекословно ему подчинялись. Он приказал всем построиться.

Когда построились, он прошелся, всматриваясь в каждого, подошел ко мне, посмотрел внимательно, отвел меня в сторону, а остальных велел распустить. Затем спросил меня: «Ду ист юдэ? — Ты еврей?». Я отрицательно покачал головой, на что он продолжает: «Как же так, ты ведь в бане сам признался, что ты — еврей».

Я не знал, что сказать, но тут в голове блеснула мысль и я ему отвечаю: «Отец у меня — русский, только мать — еврейка». Тогда он говорит: «Ду бист гальб юдэ? — Так ты полуеврей?». Я ответил утвердительно, и он, больше меня ни о чем не спросив, ушел.

Весь обслуживающий персонал наблюдал и слушал наш разговор. После этого разрешили ложиться спать.

На следующий день поступил приказ всех переписать, а списки передать, кому положено. И переводчики приступили к составлению списков.

Переводчики хотели нам помочь и решили не записывать нас политруками и комиссарами. Вместо званий политрук, старший политрук, записывали — лейтенант, старший лейтенант.

Был среди нас один батальонный комиссар и один — полковой комиссар. Обоих записать офицерскими званиями побоялись, так как эсэсовцы и руководство лагеря могли узнать — это было очень рискованно.

Самое активное участие принимал в этом переводчик, немец-коммунист. Он говорил, что ему все равно не выйти живым отсюда, и всем военнопленным приписывал воинские звания — лейтенант, старший лейтенант; все он взял на себя. Мне, говорил, терять нечего.

Таким образом, полкового комиссара записали полковником. В списках оставили нетронутым звание только одного батальонного комиссара, а меня записали как «гальб юдэ» — полуеврей.

Позже, побывав во многих концлагерях, я убедился, что при прибытии в новый лагерь старые списки куда-то передаются, может быть в архив, или их уничтожают вовсе. А в каждом следующем концлагере после прибытия заключенных, списки составляются заново. И каждый заключенный может записаться, как хочет и кем захочет. Я этим впоследствии не раз пользовался.

После того, как в лагере стало известно, что среди русских военнопленных офицеров есть один комиссар и один «гальб юдэ», каждый день к нам приходили эсэсовцы — рядовые, офицеры и даже генералы, чтобы посмотреть на русского комиссара и полуеврея.

На комиссара все глядели, как на какое-то чудище. На нас ходили смотреть, как на редких зверей в зоопарке. Меня ставили на табурет, приказывали смотреть прямо, повернуть голову направо, затем налево, расстегнуть одежду и показать грудь. Эсэсовцы внимательно меня рассматривали и между собой кивали утвердительно: «Я, я, дас ист гальб юдэ. — Да, да, это полуеврей».

На работу нас никуда не направляли и целыми днями старшие по отделениям и старший по бараку — занимались с нами муштрой. Объясняли, какой распорядок в концлагере. Утром и вечером — общая поверка на плацу. На поверку нужно идти строем с песней и петь хорошо, без запинки, немецкие строевые песни. Для этого мы разучивали с ними эти песни по-немецки. Одна из песен, например, называлась «Ды бляуэ драгунен зи райтен» и т.п.

Разучивали эсэсовские воинские звания — от рядового до самого рейхсфюрера СС Гиммлера; как стоять по стойке смирно, как — при команде: «Мюцен оп! — Снять головной убор!». Как представляться эсэсовцам: «Кригсгефангенер, такой-то, мельдет зих цу штеле».

Все команды нужно было выполнять быстро и четко, иначе будешь избит. Отдыхать не давали ни одной минуты — весь день мы находились на ногах и чем-нибудь все время должны были заниматься.

Утром нам полагалась кружка черного кофе без сахара, днем — 0,75л шпината или брюквы. По воскресеньям — бобовый густой суп и пять-шесть картофелин в мундире.

Вечером перед сном давали буханку хлеба — 1000-1500г на пятерых человек. Хлеб разрезали, один из нас отворачивался и кричал — кому, а каждому казалось, что другому попался больший кусочек.

Когда мы ложились спать, к нам часто в спальню заходил старший третьего отделения, судетский немец-коммунист; он с собой приносил губную гармошку и потихоньку наигрывал советские песни, рассказывал, что делается в лагере и некоторые новости, которые ему были известны. Он расспрашивал нас о жизни в Советском Союзе.

Однажды он нас спросил: «Вы знаете, куда девались военнопленные, которые остались стоять голыми во дворе у ворот?».

Все прекрасно понимали, что с ними сделали — расстреляли, а нас отобрали, чтобы еще поиздеваться.

Мы, говорил судетский немец, спросим с них за это после войны.

Он завоевал наши симпатии. Когда он приходил, нам никогда не хотелось спать.

Через три-четыре дня после нашего прибытия в «Дахау» старший барака объявил, что после обеда должна поступить к нам партия вновь прибывших военнопленных, за ними пошли некоторые старшие отделений и переводчики.

Новеньких, как и нас ранее, отвели в баню. Мы оставили для них часть своего обеда, так как вновь прибывшим обед был не положен, а только — ужин, и с нетерпением стали их ждать.

Привели к нам в барак 25 человек. Все измученные, трясутся, слова сказать не могут. И мы тоже не осмеливались с ними начать разговор, только спросили, сколько их было. Они ответили, около 250 человек. Всем было ясно, что с ними произошло.

Мы покормили их своим обедом и старались в этот вечер больше не беспокоить. Теперь нас стало 48 человек.

Когда прибыла новая партия военнопленных, к ним в баню пришли эсэсовцы во главе с комендантом лагеря. Голых заключенных осматривали, некоторых допрашивали — так фашисты смотрели, чтобы, не дай бог, не попался среди присутствующих какой-либо еврей — евреев следовало расстреливать в первую очередь.

На второй день, после прибытия к нам новой партии заключенных, перед самым обедом, в барак явились комендант лагеря «Дахау», гауптштурмфюрер СС — капитан, и старший лагеря с овчаркой на поводу. Приказали всех нас построить во дворе барака.

Поднялся крик, шум, немцы кричали: «Антретен! — Строиться! Луз, шнель, швайне! — Скорей, быстро, свиньи!». Нас выгнали во двор без головных уборов, в деревянных, на босу ногу, колодках, без верхней одежды и построили в одну шеренгу.

На крыльце стоял весь наш командный и обслуживающий персонал: старший по бараку — блок-эльтерстер, старшие отделений — штубен-эльтерстер и переводчики.

Комендант лагеря медленно стал прохаживаться вдоль шеренги, внимательно всматриваясь в каждого.

При приближении коменданта, каждый должен был смотреть ему прямо в глаза. Комендант по очереди указывал на военнопленного пальцем, после чего необходимо было быстро повернуть голову в правую сторону и назвать свою национальность: русский, украинец, грузин, цыган и.т.д.

Комендант не успел еще приблизиться, как подошел ко мне старший лагеря с овчаркой, вывел меня из строя, подвел к нему и говорит: «Дас ист гальб юдэ. — Вот этот — полуеврей». И меня отвели в сторону.

Комендант лагеря всех опросил и приказал зайти в барак. А я так и остался стоять во дворе. Затем он отдал какое-то приказание старшему по бараку, тот ответил: «Яволь, герр комендант! — Слушаюсь, господин комендант!», после чего комендант и старший по лагерю ушли.

Проводив их, старший нашего барака зашел к себе в комнату, где с полчаса весь командный состав совещался между собой, а я все стоял и стоял один на улице, дрожа от страха и холода.

После обсуждения, меня позвали в барак. Я был убежден, что меня уведут куда-нибудь.

Когда я вошел, подошел старший комнаты — штубен-эльтерстер и говорит: «Не волнуйся, гальб юдэ — ист нихт юдэ! — Полуеврей — это не еврей!». Особенно за меня заступался судетский немец — старший соседнего отделения. Он ко мне подошел и тихонько шепнул: «Мы тебя выручили, не волнуйся». Рассказали, что комендант лагеря распорядился меня отправить в карцер, но этого удалось избежать.

Первые две партии военнопленных, которые прибыли в «Дахау» были самые многочисленные, а затем каждую неделю прибывала к нам партия военнопленных не более 8-12 человек, которые проходили такой же отбор.

Мы знали, когда они должны прибыть, так как нас заранее предупреждали, и оставляли им часть своего обеда. Все они приходили измученные, страшные, не в состоянии разговаривать, а мы им задавали только один единственный вопрос: «Сколько вас было?». Они отвечали: «120, 200, 250» и т.д.

За два месяца пребывания в «Дахау» нас прибыло всего 123 человека, а планировалось заполнить русскими военнопленными четыре барака.

По предварительным подсчетам нас, 123 человека, отобрали из двух тысяч военнопленных.

В концлагере «Дахау» находилось около 30 000 заключенных разных национальностей. Русский военнопленный лагерь, устроенный отдельно от других, был, в свою очередь, также огорожен колючей проволокой, по которой пропускался ток высокого напряжения, с вышками снаружи, где стояли эсэсовцы с пулеметами. Мы были фактически полностью изолированы от всех остальных заключенных, находящихся в концлагере «Дахау».

Никому не разрешалось приближаться и разговаривать с нами.

Когда мы, русские военнопленные, выходили на территорию общего концлагеря, строем на аппельпляц — площадь, где весь лагерь выстраивался на поверку, остальные заключенные ухитрялись нас поприветствовать и, насколько это возможно, перебросится несколькими словами, сообщить какие-либо новости. Все знали, что мы — русские и относились к нам с большой симпатией, и мы старались вести себя достойно, так как мы почти все являлись офицерским составом.

Говорили, что в «русском» лагере должны разместить около четырех тысяч военнопленных, но такого количества фашисты не набрали.

Поступления советских военнопленных прекратились по неизвестным нам причинам, и стали ходить слухи, что нас должны перевести в другой концентрационный лагерь.

Немецкие заключенные и заключенные других национальностей знали, в какой концлагерь мы должны отправиться, но не хотели нас заранее огорчать и расстраивать. Они говорили, что нас переведут в такой лагерь, где будут направлять на работу к крестьянам на фермы, в поле.

На рождество, во дворе на одно из окон поставили маленькую елочку. Пришел комендант лагеря. Нас построили, и комендант приказал тем из нас, кто верит в бога, выйти из строя. Все остались стоять. Тогда комендант рассердился и крикнул: «Коммунисты, сволочи, руссиш швайн — русские свиньи!», и ушел. Нас всех могли избить, но на этот раз почему-то пронесло.

Стало точно известно, что 22-го января 1942 года нас отправят в другой лагерь.

Вечером нам выдали на дорогу дневную порцию хлеба, 50 г конской колбасы, построили и привели в ту самую баню, в которой мы были, когда прибыли в «Дахау». Только теперь не мыться, а ожидать отправки.

Здесь находился весь обслуживающий нас раньше персонал. Нас успокаивали, ободряли, говорили, что повезут в хороший лагерь и ничего плохого с нами не случится.

Ночью пришли эсэсовцы с овчарками, надели на каждого наручники, одни — на двоих. У каждого в наручниках была заключена одна рука: у одного — левая, у другого — правая.

Посадили нас на машины, повезли на вокзал и посадили в вагоны. К великому нашему удивлению, вагоны оказались пассажирскими.

В поезде находились также заключенные других национальностей. Мы видели их, когда они шли под конвоем в уборную и проходили напротив нас.

Мимо меня проходил один заключенный с желтой шестиконечной звездой на спине и на груди и, очевидно, признав во мне еврея, попытался на ходу переброситься со мной несколькими словами по-еврейски — на идиш, но я отворачивался, делая вид, что ничего не понимаю. Эсэсовец, который находился рядом и наблюдал за нами, ничего не заметил. В следующую ночь мы прибыли на место назначения.

Это была Австрия, город Линц. Нас посадили в «черные вороны» и привезли в штрафной концентрационный лагерь «Маутхаузен».

Первым долгом, как это водится во всех концлагерях, нас привели в баню. Всех заново переписали. Здесь я снова записался Мирончиком Михаилом Петровичем — как я уже говорил, это был мой хороший товарищ по техникуму, национальность написал — белорус. Все военнопленные записались, кто как хотел. Чтобы не было каких-либо казусов — воинские звания записали офицерские.

В бане был и парикмахер: всех подстригли, тупой бритвой выбрили везде волосы, втолкнули в холодный душ, выдали только нижнее белье и деревянные колодки на босу ногу и по морозу повели в барак. Пока с нами проделали все процедуры, была уже глубокая ночь.

Привели нас в барак N17. Расположение в бараке такое же, как было во всех бараках в «Дахау»: четыре отделения, причем каждое отделение было рассчитано на 250 заключенных.

Открыли двери в спальню и всех втолкнули в середину комнаты.

Свет не зажигали — было темно. Нам стали кричать: «Ложись!». Кроватей нет, на полу — матрацы; куда ложиться — не понятно, и нас начали бить палками, заставляя лечь. Свободных мест было очень мало и, когда все пытались улечься, то поместиться, естественно, не могли; тогда надсмотрщики стали рядом лежащих избивать палками до тех пор, пока все не втиснулись и не прижались плотно друг к другу.

Когда, наконец-то, все с трудом улеглись, нам бросили по одному тонкому одеялу из расчета на четверых человек и закрыли двери, оставив нас одних. Мы толком так и не видели, кто же нас избивал, но это были заключенные в полосатых одеждах. Холод стоял жуткий — зуб на зуб не попадал.

Никто из нас не мог заснуть — такого ужаса еще испытывать не приходилось. Но, несмотря на дикий шум, который стоял, пока мы не улеглись, те, кто уже находился в спальне до нас, крепко спали.

Мы еще никого и ничего толком в этом лагере не видели, но потому, как всех избивали палками и холоду, который стоял, нам стало ясно, что здесь — настоящий ад.

В шесть утра звучит команда «подъем», открываются окна, все быстро встают и бегут в умывальник. Тех, кто медленно поворачивается, бьют палками по спине, голове, чему попало.

Умываться нужно по пояс ледяной водой. Тех, кто не подставляет грудь и спину под душ, тоже бьют беспощадно и все время кричат «шнель» по-немецки и «быстро» по-русски. Мы, новенькие, еще не понимаем, что здесь творится.

Пока все умываются, в спальне дежурные из военнопленных укладывают матрацы в штабеля, обтягивая их со всех сторон одеялами. Все это делается быстро и аккуратно.

После утреннего туалета все строятся в спальне квадратом возле четырех стен для утренней поверки. Старший по комнате — штубен-эльтерстер — тщательно всех пересчитывает и докладывает старшему по бараку — блок-эльтерстер. Потом приходит эсэсовец и старший барака докладывает ему количество военнопленных.

После поверки приносят бачки с черным кофе и каждому выдают по четверть литра черного горячего кофе без сахара. Добавку получают только те, которые помогают убирать, подносить и т.д.

Если в концлагере «Дахау» старшие комнат, старшие барака, переводчики были политическими заключенными, то здесь, в «Маутхаузене» большинство из обслуживающего персонала были уголовниками и бандитами.

Политические носили на груди и сбоку на брюках красный треугольник, а сверху треугольника был нашит на белой полоске материи номер заключенного. Уголовники носили зеленый треугольник, бандиты — черный, евреи — желтый шестиугольник.

Русские военнопленные носили на спине, на груди и сбоку на брюках — большую немецкую букву «R», а сверху буквы «R» — номер на полоске из белой материи.

Так вот, почти весь командный персонал из заключенных был с зелеными и черными треугольниками — они очень жестоко обращались со своими подчиненными, особенно с русскими военнопленными.

Были среди заключенных — немцы, поляки, чехи, югославы, испанцы и другие национальности.

Из нашей партии военнопленных — 123-х человек, которые прибыли в «Маутхаузен» из «Дахау», только 23 человека из первой группы оставались числиться офицерами. Остальных переводчики в списках записали рядовыми и младшими командирами; в таком виде эти списки и были переданы при отправке в «Маутхаузен». Когда здесь нас переписывали заново, мы так и записались, поменяли только фамилии или национальности — кто, что счел нужным. Звания изменить побоялись, ибо эсэсовцы знали, что прибыла партия русских офицеров; всех тонкостей мы еще не знали, и рисковать было опасно. Батальонного комиссара в бане от нас увели, и мы его больше никогда не видели.

Нас, 23 офицера, отделили. Остальных — распределили по другим баракам. Почти все время нас держали вместе в одном бараке, в одном отделении, и всегда называли: «Русские офицеры».

Утром мы увидели других военнопленных, которые здесь находились. Все они были очень худые, кожа да кости. Мы против них выглядели просто молодцами.

В штрафном концлагере «Маутхаузен» находилось около 6000 заключенных из гражданских лиц и 3000 русских военнопленных. Внутри лагеря четыре барака были огорожены колючей проволокой, по которой пропускался ток высокого напряжения. Вокруг — четыре вышки с часовыми и пулеметами. Здесь был устроен такой же лагерь для русских военнопленных, как и в «Дахау». Даже бараки под теми же номерами: блоки №16, №17, №18, №19.

Концлагерь «Маутхаузен» был огорожен высокой каменной стеной.

Над стеной, по периметру, несколько рядов колючей проволоки под напряжением. Около ворот — высокие каменные башни, на которых находятся часовые с пулеметами. Вокруг лагеря много вышек, где стоят также часовые эсэсовцы с автоматами и пулеметами.

Посередине лагеря около главных ворот площадь — аппельпляц.

Тут весь лагерь выстраивался на поверку. Слева — деревянные бараки, где находятся заключенные. Справа от ворот размещались баня, кухня, крематорий.

Утром поступила команда от коменданта лагеря, чтобы всех русских офицеров привели к нему. Нам выдали старые куртки и полосатые брюки, построили и, когда стало светло — около 9-10 часов утра, повели к коменданту лагеря. На улице стоял мороз в 20 градусов. На ногах — деревянные колодки и тоненькие портянки.

Комендант находился за территорией лагеря. Напротив комендатуры были расположены бараки, в которых жили эсэсовцы.

Выстроили нас в одну шеренгу перед кабинетом — канцелярией коменданта. Мимо все время проходили эсэсовцы и нам приказали береты не надевать, все время стоять без головных уборов по стойке «смирно». К коменданту входили по одному, по очереди, как были построены в шеренге. Когда возвращались, каждый становился в строй строго на свое место.

Подошла и моя очередь. Кроме коменданта в кабинете находился заключенный переводчик-поляк. Комендант внимательно осмотрел меня и говорит переводчику: «Кажется, он — еврей». Переводчик меня сразу спросил: «Ты — жиде?». Я ответил: «Белорус». Тогда опять последовали вопросы, что может быть мои бабушка или дедушка были евреями. На все вопросы я твердо отвечал отрицательно. Комендант, видимо, не мог даже предположить, вернее исключал возможность того, чтобы русского военнопленного-еврея не могли распознать ранее и отправили из «Дахау» в «Маутхаузен», не задержав.

В списках здесь я значился уже белорусом, и комендант не был уверен, что я — еврей, просто у него мелькнуло какое-то подозрение. Держал я себя спокойно, отвечал уверенно, на разговор коменданта с переводчиком не реагировал, и он меня отпустил. Я вернулся в строй — но так держаться стоило мне немалых усилий.

Простояли мы на морозе около двух часов, пока все не прошли допрос у коменданта. Замерзших и обмороженных нас привели в барак. С нами все время находился старший по нашему бараку — блок-эльтерстер.

Время было обеденное, но еду никому не выдавали, ждали нашего возвращения. На обед здесь полагался суп жидкий из брюквы — 0,75 литра и 4-5 картошек в мундире. Причем всё абсолютно — без соли. В спальню заранее заносились две деревянные бочки. Одна — для брюквы, вторая — для картошки. Брюкву и картошку приносили в бачках и пересыпали в бочки. Чтобы брюква и картошка не остыли, бочки укутывали несколькими одеялами. Все военнопленные, которые находились в спальне, выстраивались квадратом возле четырех стен, а посередине ставили бочки с брюквой и картошкой.

В этот день все нам искренне сочувствовали. Обмороженных пленных оттирали снегом. Старший комнаты распорядился снять одеяла с бочек, и из них стал выходить пар, а нам велели гуськом ходить вокруг бочек, чтобы мы могли быстрее отогреться. Пока мы не отогрелись, обед никому не раздавали.

В каждом бараке находилось около 1000 человек в одном отделении.

Когда мы немного отошли, отогрелись, старший по комнате начал раздавать обед.

Гуськом, по одному мы подходили к бачкам, а два человека из обслуживающего персонала отпускали обед. Один — наливал 0,75 л брюквы, а второй — давал жменю картофелин в мундире. Картошку он набирал, кому сколько хотел. Посмотрит в глаза — и насыпает; никто не смел сказать ни слова, не то ничего не получишь; вдобавок изобьет, если пожалуешься. Когда эти двое были в настроении, то в глаза не смотрели и старались, чтобы приблизительно всем попало поровну — и супа, и картошки. В среднем попадалось 4-5 картофелин.

Нам на первый раз выдали двойную порцию картошки. Остальные смотрели на нас с завистью и следили за каждым нашим движением.

Мы были очень голодны, но не так изголодались, как заключенные в «Маутхаузене». Все заключенные ели картошку вместе с кожурой. Мы же, вновь прибывшие, ее чистили, и вот к нам потянулись сотни рук, чтобы мы им отдали очистки. Позже и мы стали есть картошку с кожурой.

На следующий день наша группа влилась в общую массу заключенных и больше никакой разницы между нами не было. Разве, что первое время мы выглядели немного свежее и здоровее, не так сильно измучены.

Перед сном на ужин выдавали грамм по 200 хлеба, 20 г какой-либо колбасы или ложку повидла с ложкой творога.

Прежде чем ложиться спать каждый должен помыться до пояса под холодным душем. Во время мытья дежурные — их называли уборщиками, нам помогают. За это им полагается добавка еды, их на работу не направляют, и они пользуются особыми привилегиями: под руководством штубен-эльтерстер открывают в спальне со всех сторон окна и расстилают перед сном на полу матрацы в пять рядов. Когда все матрацы расстелены, 40-50 человек становятся в один ряд плотно, друг другу в затылок, в нижнем белье. Верхнюю одежду каждый держит в руках, прижимая к груди. Все стоят худые, одна кожа да кости.

Когда ряд полностью построен, дается команда: «Ложись!». И все сразу бросаются на матрацы. Но все одновременно не могут поместиться, и получается следующая картина: у одних голова торчит, ее негде положить, не помещается она. У других зад торчит, его негде пристроить.

Тогда в ход пускаются палки — черенки от лопат. Бьют по голове или заднему месту до тех пор, пока заключенные их не спрячут и не улягутся; бьют заодно и рядом лежащих, чтобы уплотнились. Так появляются места для всех, и весь ряд лежит, не шевелясь, как единое целое. Ночью можно повернуться на другой бок только вместе со всем рядом, в отдельности это сделать не может никто. На лежащих пленных набрасывают по одному тонкому одеялу на 4-5 человек — в зависимости от размера одеяла.

Такое же проделывается и с остальными рядами, пока все полностью не улягутся. Укладывание спать длится около часа, при этом окна держат открытыми при любой погоде. Затем окна закрывают, и все сразу засыпают мертвым сном.

И так повторяется каждый день. Первое время не все военнопленные выходили на работу, а выборочно, партиями. Те, кто оставались в лагере, целый день вынуждены были сидеть в кругу голыми по пояс, плотно прижимаясь друг к другу спинами и дрожа от холода, потому что окна всегда оставались открытыми.

Чтобы военнопленные постоянно были заняты какой-либо работой, их заставляли снимать нижние рубахи и искать вшей, которые, к великому удивлению, в концлагерях встречались очень редко.

Те, которые зимой выходили на работу, не все возвращались обратно в лагерь. Каждый день приносили по 10-15 замерзших, мертвых.

На работе военнопленные сильно ослаблены, не могут, как следует выполнять необходимые задания, двигаться — некоторые падают, никто их не поднимает. Они лежат на снегу до тех пор, пока не поступает команда идти на обед или подходит конец рабочего дня. За это время пленные, как правило, замерзают. Их уже мертвых притаскивают в лагерь, снимают одежду, а трупы бросают, укладывая их во дворе барака, к которому они принадлежат, в штабели. На следующий день всех увозят в крематорий.

Крематорий работает круглые сутки и все время валит черный густой дым с запахом человеческого мяса. Целый день слышишь от обслуживающего персонала, надзирателей, эсэсовцев это страшное слово «ду капут» — крематорий.

В концлагерь «Дахау» нас отправили после предварительного отбора Гестапо, а в концлагере «Маутхаузен» мы находились с очередной партией русских военнопленных, около 3000 человек, которых Гестапо не проверяло.

Спустя месяц после нашего пребывания в «Маутхаузене» Гестапо решило сделать проверку всем.

Проверить или, точнее, пропустить 3000 человек через Гестапо не представлялось возможным, поэтому было решено сделать проверку выборочно — только для части военнопленных, особо подозрительных.

Освободили половину 16-го барака, два отделения. В первую комнату заводили военнопленных отобранных для проверки, а во второй комнате, напротив, через коридор, расположилось Гестапо.

В первую очередь приказано было провести проверку офицерам, прибывшим из «Дахау», потом — всем с высшим образованием: инженерам, учителям и т.п.

Военнопленными, отобранными для проверки, командовал старший барака N17. В лагере заключенные-немцы придерживались определенных неписаных правил. Многие заключенные, особенно политические, сидели в концлагерях десятки лет. Они сами эти концлагеря и строили. Рассказывали, что каждый камушек, выложенный в лагере, пропитан их кровью. Многие не выжили, погибли. Это было, когда не было заключенных других национальностей: чехов, поляков, русских и т.д.

Сейчас же перед ними находились русские военнопленные, и немцы свои прошлые страдания старались переложить на них и издевались над русскими так же, как эсэсовцы в свое время поступали с ними. Но, с другой стороны, они ни в коем случае не могли позволить, чтобы заключенные-немцы из других бараков издевались над их подчиненными.

Так со мной во время проверки произошел следующий эпизод.

Всех офицеров, которых привезли из «Дахау», построили для прохождения проверки Гестапо. Уже в четвертый раз мне предстояло переступить порог Гестапо. Стоим в строю и дрожим. Подходит один из заключенных-немцев с черным треугольником прямо ко мне, показывает на меня пальцем и спрашивает: «Юдэ?». Этого было бы достаточно, чтобы меня тут же забрали, если бы услышали эсэсовцы. Инцидент увидел старший нашего барака, дал ему с размаху оплеуху и выгнал его. Мое было счастье, что никого из эсэсовцев в это время не было поблизости.

Впоследствии многие меня спрашивали, каким же образом я остался в живых — а я и сам не знаю ответа на этот вопрос.

На этот раз случилось вот так, и подобные случаи были и будут еще. Когда вот-вот, кажется конец, я неминуемо должен был погибнуть, но судьба распоряжалась иначе, поворачивала всё в другую сторону, и я оставался жить.

Когда подошла моя очередь, я зашел в помещение, где расположилось Гестапо. Посредине комнаты — стол. В углу — умывальник с полотенцем, чистый эмалированный таз. Гестаповцев и эсэсовцев — человек пять.

На столе лежат плети, гестаповцы в перчатках. После ударов они отмывают кровь, моя начисто руки.

Трудно запомнить все, что там со мной было — после нескольких ударов выбивается память.

Среди гестаповцев был один эсэсовец, высокий блондин, как потом оказалось, по национальности — финн. Он как-то на меня посмотрел и сразу спросил: «Юдэ?». И тут же пошли пощечины, удары по лицу, кровь. Я только слышал, что моют руки.

Гестаповцы, увидев, что я плохо на все это реагирую, начали допрашивать спокойно.

Все, кроме финна, были в гражданской одежде. Мне задавали, через переводчика, разные вопросы. Я все вопросы понимал без перевода, но вида не показывал. Переводчик, как мне показалось, очень спокойно и вежливо задавал мне вопросы и переводил не предвзято.

Меня спрашивали, знаю ли я немецкий язык, понимаю ли, о чем говорят. Это являлось первым доказательство того, что они не были уверены в том, что я — еврей. Я ответил, что немецкий — совершенно не знаю, а изучал английский язык и, не дожидаясь, сказал по-английски «Ай эм спик инглиш». Затем они спрашивали меня, возможно мои бабушка, дедушка, мать или отец были евреями. Я на все твердо отвечал отрицательно.

Потом двое гестаповцев меня схватили и подвесили руками, связанными сзади, за балку, а один из них стал меня тянуть за ноги вниз. Переводчик что-то сказал им, и меня отпустили. Что дальше со мной было, я не помню. Очнулся я уже в бараке №17. Меня товарищи привели туда под руки.

Гестапо проработало две недели, и проверка закончилась.

В нашем бараке, во втором отделении, был один еврей — Яков; почему он не мог скрыть этого, не знаю. Я его видел издали. Интересный высокий парень. Старший комнаты его никуда не выпускал, чтобы ничего не заподозрили. Когда работало Гестапо, его тоже вызвали, и он оттуда больше не вернулся.

Кроме русских военнопленных, в «Маутхаузене» находилось около 6000 заключенных. Как и во всех концлагерях, каждому заключенному присваивался определенный номер, который был нашит на куртке и на брюках. В концлагере «Дахау» и других лагерях, вновь прибывшим заключенным присваивались очередные номера, независимо от того, сколько заключенных из этого лагеря погибло или вывезено в другие места. В «Маутхаузене» вновь прибывшим заключенным давали номера только погибших.

Каждый месяц в концлагерь «Маутхаузен» прибывала новая партия заключенных, иногда до тысячи человек, а общее их количество в лагере не увеличивалось и все время не превышало шести тысяч.

Заключенные прибывали из Польши, Югославии, очень много из Испании и других оккупированных немцами государств.

Иногда эсэсовцы приказывали старшему по бараку, чтобы к утру количество военнопленных в его блоке уменьшилось на определенное количество человек. За ночь необходимое количество заключенных исчезало: их убивали, а утром увозили и сжигали в крематории.

В концлагерях Германии строго соблюдали чистоту, фашисты боялись эпидемии тифа, следили, чтобы в бараках было чисто. Заключенные должны были регулярно умываться, мыться в бане, их брили и стригли; белье меняли, стирали.

Баня от барака была на расстоянии 500-600 метров. При любой погоде, и в мороз зимой, заключенных водили в баню в одном белье, в колодках на босу ногу и без головного убора.

Когда все раздеты и в предбаннике стоят голыми, эсэсовцы из брандспойтов обливают военнопленных струей ледяной воды. Напор воды сильный, спрятаться негде, люди сбиваются в кучу и их, поливая холодной водой, загоняют в баню под душ. Из душа вначале пускают горячую воду, потом внезапно — холодную. Отходить от душа без команды не разрешают. После окончания банной процедуры заключенные строятся по одному и получают чистое белье: рубаху и кальсоны из тонкой синей ткани в полоску. После этого в одном нижнем белье все строем возвращаются в барак.

На каждый барак — один парикмахер из заключенных, поляк или немец. Все бритвы — тупые. Парикмахер в одиночку нас постричь, побрить, естественно, не успевает. В день стрижки и бритья, он раздает бритвы и машинки военнопленным, которые заявляют, что они умеют брить и стричь. За это добровольцам-парикмахерам выдают дополнительно в тот же день несколько картошек или миску брюквы. Когда такие брадобреи бреют, глаза на лоб лезут от боли, но все молчат. Несколько раз и я становился таким «парикмахером», чтобы получить добавку еды. Я удивляюсь, как мои сотоварищи выдерживали такое бритье.

Чтобы русских военнопленных можно было легко отличить от других, их головы полностью не стригли, а просто простригали вдоль головы полосу шириной в машинку для стрижки. В таком виде военнопленные худые и изможденные с полосой на голове выглядели, как полные идиоты. За тем, чтобы дорожка на голове не зарастала, строго следили.

В штрафном концлагере «Маутхаузен» существовал принятый порядок отбора для направления на работу.

После прибытия в лагерь, заключенные, проходили так называемый двухнедельный карантин. Перед входом в лагерь была разбита большая строительная площадка. Сюда на две недели направляли вновь прибывших заключенных на земляные работы. Режим работы был очень строгий, работать нужно было беспрерывно, без отдыха, бегом. А капо и эсэсовцы при этом заключенных сильно избивали.

На работах в концлагерях мастер назывался «капо», старший мастер — «обер капо». Обычно это были заключенные — немцы, поляки, югославы, чехи, испанцы и другие национальности с зелеными и черными треугольниками — уголовники и бандиты. Они вместе с эсесовцами все время наблюдали, как заключенные работают и жестоко избивали тех, кто, по их мнению, работал плохо.

Заключенные, которые за эти две недели выдерживали такой «карантин», потом направлялись на основную работу в команды. Команды, в свою очередь, направлялись в каменоломню, на стройку и т.д. Сильные — выживали, слабые — погибали — это и был отбор.

В марте 1942 года начался карантин для русских военнопленных.

Ежедневно, после подъема, военнопленные выпивали по половине кружки черного кофе, выстраивались во дворе лагеря, и в количестве 500-600 человек направлялись работать на стройплощадку. На каждые 50-100 человек назначались (из числа заключенных-уголовников или бандитов) старшие — «капо», а старший всей команды — «обер капо».

Сопровождают команду под конвоем вооруженные эсэсовцы, солдаты. Один из эсэсовцев младшего командного состава — команден-фюрер — перед выходом из лагеря, у главных ворот, всех пленных тщательно пересчитывает и регистрирует в караульном помещении — сколько пленных выходит из лагеря и куда.

Старший команды, эсэсовец, расписывается в караульном помещении, и он должен такое же количество пленных привести обратно на обед и в конце рабочего дня. Если на обратном пути при возвращении в лагерь часть военнопленных оказывается мертвой — это никого не волнует, лишь бы общее количество сошлось.

Все капо и эсэсовцы, как только мы приходили на работу, брали в руки палки от лопат и начинали всех разгонять по местам.

Мы копали землю, загружали и увозили вагонетки, опрокидывали и опорожняли их, затем возвращались обратно, и так без конца.

Ни одной минуты стоять без работы нельзя, лопаты совковые, их нужно набирать полными с верхом, причем, когда копаешь, нужно черенком лопаты обязательно опираться на колено; за этим строго следили — чтобы набиралась полная лопата земли. Остановился на минутку отдохнуть, не набрал полную лопату, медленно повернулся — за все капо и эсэсовцы избивают палками.

Если сошла груженая землей вагонетка с рельс, ее нужно сразу же вернуть снова на рельсы; и, пока она не будет поставлена на место, всех избивают палками. Военнопленные худые, слабые и им не так быстро удается поднять вагонетку, поэтому все это время они находятся под градом ударов.

Некоторые не выдерживают, падают, тогда их бьют до тех пор, пока они не встанут; не можешь встать — прибьют совсем; а если у эсэсовца плохое настроение, он из пистолета пристрелит. В лучшем случае те военнопленные, которые не могут подняться после побоев или те, которые ослабли и не могут стоять, падают и продолжают лежать без сил. Капо и эсэсовцы оставляют их в таком виде до обеденного перерыва или до конца дня.

Проходит лишь несколько часов после выхода на работу, а в разных местах площадки уже лежат военнопленные. Некоторые еще живы, а некоторые — лежат мертвые. Тогда эсэсовцы заставляют остальных пленных собрать лежащих в небольшие кучки по нескольку человек. В половине двенадцатого, перед обедом, таких групп на стройплощадке становится много. Эсэсовцы отбирают из военнопленных наиболее сильных и впрягают их в телеги, которые подъезжают к каждой лежащей группе, и двое капо берут оттуда по одному человеку за ноги и туловище и бросают его в телегу — высокую арбу, в которой возят сено. Бросают военнопленных без разбора, жив человек или мертв. На телегу набрасывают по 30-40 человек, и часто бывает так, что живые оказываются внизу, а мертвые — наверху; слышатся жуткие крики и стоны, а эсэсовцы стоят и смеются. У входа в лагерь строй останавливается, всех снова пересчитывают. Для того, чтобы знать сколько человек находится в телеге, капо становятся на нее и сбрасывают всех подряд на пол. Эсэсовцы тут же их пересчитывают и, когда общее количество сходится, и никто не сбежал, снова всех набрасывают на телеги.

Ворота открываются, и военнопленные направляются в лагерь. Вокруг стоят ужасный крик и плач, который описать невозможно — это страшная картина.

Когда подходят к воротам барака, уложенных пленных снова сбрасывают с телег, а остальные заходят во двор получать обед.

Большинство военнопленных, находящихся на телегах, а их около семидесяти человек — мертвые; некоторые — еще живы, но двигаться они не могут. Обед выдают только тем, кто сам может подойти и получить его. Кто сможет подползти, тот тоже получит обед, остальные останутся лежать голодными. По две таких телеги привозили ежедневно: в перерыв на обед и вечером по окончании рабочего дня.

Когда все шли спать, тех, кто остался лежать, раздевали, снимали с них одежду; мертвых и еще живых, складывали в штабеля, накрывали рогожей, а утром всех вывозили в крематорий.

На следующее утро снова все повторяется: отправляют партию из 600-700 человек. Многие не могут идти, товарищи поддерживают их под руки и выводят за ворота. Эсэсовцам важно лишь, чтобы был правильный счет, и сходилось общее количество. После прихода на работу, тех, кого поддерживали во время ходьбы, сразу вынуждены были бросить, а подбирали их только тогда, когда возвращались в лагерь.

Так продолжалось каждый день две недели подряд. Непосильная работа, избиения, слабость. Я как-то однажды, не так быстро повернулся — эсэсовец заметил и ударил меня палкой по правому уху. Ухо так распухло, что я сам мог его видеть краем глаза. В другой раз как-то, капо меня ударил кувалдой по спине, да так, что навсегда осталась отметина на легких — при рентгенах виден рубец.

Вот такой карантин я прошел в «Маутхаузене». После карантина тех, кто остался в живых, назначали в постоянные рабочие команды.

В основном всех направляли в каменоломню. Человек шестьдесят, в том числе и меня, назначили в команду по строительству железно — дорожного подъездного пути, строящегося километрах в 5-6 от лагеря «Маутхаузен».

Охрану нашей арбейтскоманды (рабочей команды) осуществляло большое количество эсэсовцев с овчарками, которые шли рядом с нами со всех сторон: впереди, по бокам и сзади. На каждых двоих-троих военнопленных — эсэсовец с собакой.

Из эсэсовцев младшего офицерского состава каждый день назначались старший команды — команден-фюрер — с помощником. Они периодически чередовались и через некоторое время появлялись те же лица снова. Мы их почти всех сразу узнавали. Для нас очень важно было знать, кто сегодня команден-фюрер и его помощник, т.к. от жестокости этих эсэсовцев зависела наша судьба.

Одни могли целый день издеваться над нами, избивать; другие — расставляли охрану и уходили проводить время со знакомыми, женщинами. Возвращались они к концу рабочего дня, доводили нас до караульного помещения лагеря, сдавали по счету и уходили.

Когда мы прибывали на работу, охрану с овчарками, которая нас сопровождала в пути следования, расставляли плотным кольцом вокруг того участка дороги, где мы работали. Руководил работами гражданский немец. Он приходил, давал указания, что и как делать, и уходил — к нам он не мешался.

Непосредственно нами на протяжении рабочего дня руководили капо, которые назначались из заключенных-немцев; их приводили отдельно от нас — когда мы приходили, они уже были на месте. Капо отвечал за работу военнопленных и наблюдал за нами, находился весь рабочий день рядом, давал указания каждому, что делать, прохаживался с палкой и следил, чтобы никто из военнопленных не стоял без дела. Если капо замечал, что кто-то стоит, не работает — он сразу подходил и жестоко его избивал. Если тачку насыпали щебнем, то он следил, чтобы нагружали полную тачку и при этом набирали полную лопату, опираясь черенком о колено, когда копали грунт. За каждую оплошность — палкой по спине, голове; если упадешь — притопчет ногами; слово скажешь — убьет. Все приказания капо и эсэсовцев выполнять следовало только бегом, не выполнишь — палка или пуля в лоб. И так целый день, и каждый божий день. К концу дня двигаться нет сил совсем.

Не можешь быстро поставить на место лопату, стать в строй или идти в лагерь — эсэсовцы пристреливают. Целый рабочий день такой напряженной работы выдержать просто невозможно, и заключенные непрестанно наблюдают за капо и эсэсовцами, за их местонахождением в данный момент. Как только ты видишь издалека, что приближается капо или эсэсовец — делаешь быстрые движения, набираешь полную лопату; когда они отходят, набираешь — четверть, половину лопаты. Сотоварищу, который возит тачку с песком или щебнем, насыпаешь четверть тачки или половину. Но все равно, несмотря ни на что, все время нужно быть в движении. Для капо и эсэсовцев это обозначает, что пленные работают. В «Маутхаузене» бывалые заключенные так учили и объясняли нам: если хочешь выжить, то работать нужно стараться только глазами, а не руками. Но, к сожалению, это не всегда удавалось.

Иногда капо надоедало постоянно стоять над нами, и они подходили к часовым, с которыми могли болтать долго. Мы за ними наблюдали издалека и работали только глазами. Бывали случаи, когда некоторые эсэсовцы из охраны видели в это время, как мы работаем, но почему-то молчали, а иногда даже бросали нам кусочки хлеба, так чтобы никто не увидел из посторонних.

В команду на строительство подъездного железнодорожного пути назначили всех русских военнопленных офицеров. Был среди нас и бывший полковой комиссар, которого называли полковником. Он был назначен старшим над военнопленными, которые входили в нашу команду. К нему эсэсовцы относились уважительно и называли его так же — полковником. Мы его тоже уважали и подчинялись, человек он был очень справедливый, достойно себя вел в лагере. Мне он часто помогал, догадывался, что я — еврей, но никогда вида не показывал. Когда наша команда выстраивалась, все пленные хотели стать посередине, чтобы эсэсовцы их не избивали в пути прикладами, и не кусали собаки. Все, естественно, не могли стать в середину строя, но меня полковник всегда ставил посередине, подальше от глаз эсэсовцев и гестаповцев. Ему иногда поручали выдавать обед, и он старался, чтобы никто не был в обиде.

На работу мы выходили в любую погоду: дождь, снег, мороз. Эсэсовцы в плащах, а мы мокнем под дождем. Подходим к будке, где находится дорожный инструмент. Всем раздают лопаты, кирки, молоты, и мы отправляемся к месту работы. Расстояние от этой будки до места нашей работы все время увеличивалось, т.к. протяженность железнодорожного пути была километров 5-10. После работы инструмент, очищенный от грязи, каждый должен был поставить в будку обратно.

Однажды мне очень не повезло на работе. Старшим команден-фюрером оказался тот эсэсовец-финн, который присутствовал при моем допросе в Гестапо и заподозрил во мне еврея. Я его узнал и весь день старался не попадаться ему на вид. В строю я находился посередине и не бросался в глаза. Во время работы, когда я видел, что он подходит, начинал интенсивно копать землю и поворачивался к нему спиной. Когда я толкал вагонетку с землей и видел, что он приближается к нам с одной стороны, я переходил на другую сторону, опускал низко голову, усердно толкал вагонетку, и он как-то меня не замечал.

В конце рабочего дня все быстренько почистили лопаты, кирки и стали в строй. Эсэсовцы стояли и наблюдали. Я почистил лопату и бегу ставить ее в будку, чтобы затем стать в строй. Делаю это быстро, дабы меня не заметил команденфюрер-финн. Но это мне не удалось. Эсэсовец крикнул: «Стой!», и я тут же остановился, держа в руках лопату. Он на меня посмотрел и говорит: «А, юдэ?». Я чуть было не обомлел на месте.

Эсэсовец заставил меня снова почистить лопату, приказал стать напротив строя и начал допрос на виду у всех: «Ду бист юдэ?», я категорически отвечал — нет. Он спрашивает у эсэсовцев из охраны, которые стоят тут же: «Как, по-вашему, он — еврей, или нет?». Все рассмеялись, приняв это за шутку, и ничего не ответили. Тогда команденфюрер говорит: «Подождите, сейчас мы узнаем, он — еврей, или нет». Разговор их я понимал дословно и сделал вывод, что они точно не знают, кто я, и мне нужно напрячь все свои силы, чтобы продержаться.

Меня завели в будку, где хранится инструмент, и велели лечь поперек скамейки. Капо подал эсэсовцу черенок от лопаты, но эсэсовец взял другую палку, чуть тоньше и стал меня ею бить по спине. Я сильно кричал. Бил он так до тех пор, пока палка не переломилась. Затем мне приказали встать, выйти из будки и стать в строй. Я вышел, пошатываясь из стороны в сторону, еле-еле держась на ногах. Тогда эсэсовец вдобавок ударил меня носком сапога в грудь; я упал в грязь, но все же нашел в себе силы подняться и встать в строй. Военнопленные стояли молча, а эсэсовцы наблюдали и смеялись.

После этого охрана заняла свои места, и мы двинулись в сторону лагеря. Как я дошел до лагеря, не представляю. Я только постоянно твердил себе, что нужно крепиться, идти и идти без остановки — это мое единственное спасение.

Так мы ежедневно ходили строить железную дорогу, и нас называли «кляузбауэр командо» — команда по строительству железной дороги.

Неимоверно тяжелая работа и плохое питание изнуряло. Пленные стали очень худыми, еле двигались и не были похожи на нормальных людей. Восьмерых человек заставляли брать со штабелей рельсы, длиной метров по 20 каждая, и носить для укладки на железнодорожное полотно. Я, меньше всех ростом, держал рельс последним. Как-то, мы подняли рельс на руки, но некоторые не смогли удержать его и бросили; я не успел полностью выхватить руку, рельс упал и отрубил мне половину левого мизинца.

Кое-как, весь в крови, изнемогая от дикой боли, я доработал до конца рабочего дня, а кусок пальца так и болтался на руке. Вечером меня направили в ревир — санчасть.

На следующий день палец ампутировали, а уже через неделю, когда только сняли швы, меня выписали из ревира и направили снова в команду, которая строила железнодорожный путь. Меня поставили выкорчевывать пни. Из-за раны кирку я не мог держать в обеих руках. Когда капо и эсэсовцев не было видно, я кирку держал в правой руке, а когда они приближались, я вынужден был брать кирку в обе руки и, изнемогая от боли, взмахивать ею. Силы с каждым днем все уменьшались, покидая меня совсем, ноги опухли, и стало трудно передвигаться.

Однажды рельсы нужно было уложить на перекрестке дорог — это надо было сделать очень быстро, чтобы надолго не перекрывать движение транспорта. Всем на этом маленьком участке делать было нечего, и эсэсовцы отобрали человек 10-15 самых сильных из команды, они уложили рельсы, и движение быстро возобновилось. За это эсэсовцы приказали отдать им весь наш обед, остальные остались голодными.

Когда мы в этот день возвращались с работы в лагерь, ноги у всех совершенно их не слушались. Даже охрана СС нас пожалела и при возвращении в лагерь разрешила по дороге отходить немного в сторону и поднимать валявшиеся около дороги куски капусты и бурак; мы их подбирали и на ходу съедали.

Как-то снова в нашу команду назначили команденфюрером эсэсовца-финна. Почти целый день его с нами не было. После обеда он явился и отобрал человек десять, в том числе и меня, затем привел нас недалеко к пруду вытащить на берег лодку.

Был он в хорошем расположении духа, пленных не трогал, разговаривал с нами, разрешал даже отдохнуть и, вдруг, обратился ко мне: «А, кляузбауэр юдэ, ты еще жив?». Скажи, говорит он, мне честно, все-таки ты — еврей? Я ему, конечно, ответил отрицательно.

Когда я находился в более-менее нормальном состоянии, нельзя было сразу определить, что я — еврей: не похож был особо, да и выговор у меня чисто русский. Но когда я стал худой, кожа да кости, то стало сильно заметно, что я похож на еврея. Хотя утверждать точно они не могли. Никто и подумать не смел, что Гестапо до сих пор не удалось распознать в русском военнопленном — еврея. Это меня во многом спасало.

Внутренне эсэсовец-финн не мог согласиться, что я — не еврей, и он тогда при всех мне сказал: «Гойте юдэ ду капут! — Сегодня тебе будет конец!». Зная здешние порядки, все были уверены, что в этот день меня убьют, и я был в этом тогда тоже совершенно уверен. Возвращаясь по дороге в лагерь, я мысленно себя к этому готовил. Эсэсовцу нужно было только прийти в лагерь и сказать старшему барака или старшему комнаты, чтобы меня к утру не стало, и меня ночью убьют. Все, и я в частности, были уверены в этом.

Но в который раз, должно же такое случиться! Когда мы подходили к лагерю, эсэсовец-команденфюрер, вдруг, увидел какую-то женщину, остановился, сказал что-то другому эсэсовцу, своему помощнику. И остался с этой женщиной, а мы прошли на территорию лагеря.

В бараке я все время ждал, вот-вот меня вызовут, но и на этот раз ничего не случилось, пронесло.

От изнурительного смертельного труда, ежедневных избиений, голода пленных с каждым днем становилось все меньше и меньше. Больные умирали, слабых — убивали. Участились случаи, когда заключенные подходили, брались голыми руками за проволоку, по которой проходил ток высокого напряжения, и оставались насмерть прилепленными к ней. 16-й и 17-й бараки опустели.

В «Маутхаузен» привезли партию русских детей в возрасте от шести до десяти лет и разместили их в 16-м бараке. В 17-й барак прибыла партия заключенных югославов, говорили партизан, они проходили карантин, над ними эсэсовцы тоже сильно издевались.

Осталось русских военнопленных меньше половины, около одной трети. Теперь нашелся новый метод их уничтожения.

Все военнопленные, когда приходят с работы, до команды ложиться спать, находятся во дворе. Когда приходит время идти спать, все снимают верхнюю одежду, колодки, принимают холодный душ и становятся в одну шеренгу, чтобы зайти в спальню. В дверях стоит старший комнаты или другой заключенный с зеленым или черным треугольником из уголовников или бандитов, и осматривает каждого при входе. В барак пропускают только тех, кто еще в состоянии работать, выдают ужин — кусочек хлеба с колбасой или ложку повидла с творогом, и заключенные проходят в спальню. Более слабых в барак не пускают, а заталкивают их в умывальник. Когда набивается полный умывальник пленных, двери закрывают и пускают холодную воду, после чего в умывальник входят палачи и добивают всех палками.

Пленные понимают, что их убивают за то, что они больше не в состоянии работать, и слышен страшный крик из умывальника: «Их арбайт, их арбайт! — Я буду работать, я буду работать!». Но ничего не помогает.

Утром, когда остальные встают, то около барака находят штабель из мертвых людей, накрытых рогожей. Потом приезжает специальная команда и увозит трупы в крематорий. И так каждый день — крематорий работает круглые сутки.

После таких операций от бараков для пленных остался всего лишь один — 18-й барак. 19-й барак стал блок-ревир — санчасть.

Последнее время я, видимо, не приглянулся на работе одному капо.

Он несколько раз наблюдал, что эсэсовец-финн приставал ко мне, как к еврею, и поэтому тоже, когда меня видел, стал называть «юдэ» и начинал издеваться.

Обычно щебень на тачку набрасывал один человек, а в это время тот, кто возил тачку, отдыхал. Когда капо или эсэсовцы этого не видели, тачку долго наполняли щебнем, притом часто наполовину. Когда я возил тачку, капо ставил наполнять ее троих или четверых человек, причем обязательно заставлял нагружать с верхом, а я эту тачку должен был возить бегом. Мне приходилось оборачиваться в три-четыре раза быстрее, чем это делали другие пленные.

Одну шпалу носили два человека, а другие двое пленных стояли у штабеля и подавали ее на плечи. Я же должен был сам подойти к штабелям со шпалами, взять шпалу в одиночку на плечо и отнести к полотну.

С неимоверным усилием я брал со штабеля шпалу на плечо — по дороге она сползала мне на живот, вот-вот я ее опущу на землю, не донесу до места, но я, напрягая последние силы, все-таки доносил ее куда надо. Я прекрасно осознавал, что если шпалу не донесу, меня убьют.

В конце рабочего дня, как я уже упоминал, собирался весь инструмент, и его относили в каптерку. Военнопленные выстраивались в очередь, и каждый брал на плечо один из инструментов — лопату, кирку, или кувалду. Затем весь этот инвентарь бросали на тачку, а капо заставлял меня везти ее в конце строя.

Сзади меня — овчарки, в спину прикладом толкают эсэсовцы и кричат «шнель», я бегу с тачкой быстрее вперед и наступаю ею на голые ноги своих сотоварищей — им больно, они ругаются. Бывали и среди них сволочи: когда я нечаянно наступал кому-либо на ноги, они кричали на меня — «жид». Спасибо, что не кричали — «юдэ».

Что такое «жид» эсэсовцы не понимали и пропускали мимо ушей.

А если бы они, не дай бог, от наших услышали «юдэ», меня в живых бы уже не было. Еле-еле я добрался до лагеря — ноги совсем отказываются ходить. Какая сила меня еще держит, не знаю.

Однажды наша железнодорожная команда стояла возле ворот лагеря для выхода на работу. Впереди нас стояла команда военнопленных, направляющихся на работу в каменоломню. Я в своей команде стоял в последнем ряду.

Неожиданно из передней команды упал человек. Общее количество заключенных уже было подсчитано, и, тогда, один из эсэсовцев, подбежал к нашей команде, схватил меня, как первого попавшегося ему на пути, и поставил в команду, которая направлялась в каменоломню, взамен выбывшего пленного.

Работать в каменоломне было намного тяжелее, чем строить дорогу — это все знали, и я подумал, что здесь я не выдержу, ибо очень ослаб.

Каменоломня — это глубокий большой карьер с отвесными стенами. Над стенами вокруг карьера — вышки, на которых стоят эсэсовцы с пулеметами. Вход в каменоломню состоит из 186-ти ступенек, почти отвесных. Подниматься по этим ступеням очень тяжело после работы.

В каменоломне работало несколько тысяч человек. Здесь добывали камень, камнетесы его шлифовали, делали разные памятники и фигуры для других целей. В каменоломне существовал жесткий регламент рабочего дня. Глубина каменоломни очень большая — при этом, сверху непрерывно печет солнце. Работа начинается по гудку.

Подгонялись вагонетки для загрузки всевозможными камнями. Большие камни накладывали на носилки, и по два человека подносили полные носилки к вагонеткам и загружали их. Вагонетки подгонялись непрерывно, и мы должны были их быстро загружать. Делалось это только бегом. Несколько капо нас постоянно подгоняли и били палками. Кто отставал, тому попадало больше, чем остальным. Так как я был слабее всех, мне больше других доставалось от капо — я не успевал от них убегать.

Единственная возможность отдыха — это минуту посидеть в туалете. Рядом стояла посудина для параши и 3-4 человека садились вокруг нее. Но и здесь не давали долго засиживаться — палкой тут же отгоняли. Солнце страшно пекло, пить не давали — воды попросту не было.

В 12:00 — гудок на обед. Все строятся и строем идут к месту, где раздают обед. Это в километрах 1,5-2 от места нашей работы.

Там, где раздают обед, стоит целый ряд бачков со шпинатом. Все работающие в каменоломне выстраиваются, подходят по одному к бачкам, им наливают черпак жидкого горячего шпината. Ложек нет, на месте съесть шпинат не разрешают: есть нужно только там, где работаешь. Идем к месту работы, а по дороге на ходу выпиваем горячий шпинат.

Пока получали обед и вернулись обратно — уже гудок — пора снова приступать к работе. Никто не отдохнул, не присел. И опять бегом, бегом — носить и загружать вагонетки камнем. За день меня так избивали, что я ходить больше не мог. Ноги опухли, отекли — налились жидкостью.

Конец рабочего дня, все выстроились, чтобы идти в лагерь, а ноги мои — тяжелые, не могу на ступеньку взобраться, а их — 186. Я пообещал отдать свой ужин, и меня под руки с трудом подняли, вытащили волоком наверх и привели на аппельпляц на поверку. После поверки кое-как я дотащился самостоятельно до барака, в котором находилась санчасть — ревир. Я надеялся, что меня, хотя бы на один день, освободят от работы, но мне дали несколько таблеток и прогнали.

Еле дождавшись, когда начнут впускать в барак, с трудом напрягая все свои оставшиеся силы, я вошел в спальню «молодцом» — нельзя было показать вид, что я такой плохой — могли затолкать в умывальник.

Утром встал — двигаться не могу, до поверки решил присесть на пороге барака. К моему несчастью у старшего барака этой ночью украли пачку сигарет, он был разгневан, стал шуметь, выбежал во двор. Я не успел вовремя подняться с порога, как получил от него со всей силы удар ногой в грудь, и отлетел кубарем в сторону. Грудь сжало, дышать стало нечем, на работу идти не могу — все, думаю, наступил конец.

К тому времени из трех тысяч военнопленных осталось нас всего 167 человек — остальные погибли.

И вот уже нужно выгонять всех на работу, а команды строится все нет. Прибежал писарь, старшего барака вызвали к коменданту, а мы в недоумении — что же случилось. Вернулся старший барака с писарем и объявил нам, что русский военнопленный лагерь ликвидируется, а оставшихся пленных переводят в политические заключенные.

Нас перевели в другой барак, где жили заключенные разных национальностей. Присвоили новые номера, на одежду друг другу мы нашили красные треугольники и стали именоваться в дальнейшем политическими заключенными.

Итак, снова повезло — в этот день никто из нас не вышел на работу. Мне суждено было отдохнуть и набраться сил, чтобы можно было еще продолжать бороться со смертью.

На следующий день из оставшихся бывших военнопленных, а теперь уже политических заключенных, отобрали самых слабых — 11 человек, куда попал и я, и направили нас на работу на стройплощадку — туда, где проходили карантин вновь прибывшие в «Маутхаузен» заключенные.

Ни один капо не хотел нас брать в свою команду: они видели, что мы доживаем последние дни, иногда нас даже жалели. Таким образом, мы стали самостоятельной рабочей командой.

Впервые в истории концлагеря «Маутхаузен» работала команда из 11 человек без капо. Ежедневно мы выполняли одну и ту же работу.

На стройплощадке стояло несколько бараков без полов. В землю забивались колышки, а на колышки настилали полы. Колышки лежали метров за 150-200 от бараков. Эти колышки мы и должны были переносить в барак.

Каждый подходил, брал по одному колышку, клал его на плечо и медленно, медленно, еле передвигая ногами, шел к бараку. Мы заходили с одной стороны барака, укладывали колышки на предназначенное для них место, а выходили — с другой стороны. Обычно всех заключенных заставляли все делать бегом, ни одной минуты нельзя было стоять, избивали за каждую мелочь. Нас — никто не трогал. Иногда дежурный эсэсовец стоял на входе или выходе из барака. Когда мы проходили мимо него, он символически каждого палкой ударял по спине, голове — зависело от того, как у него это получалось. Все знали, что мы — это все, что осталось от бывших русских военнопленных и относились к нам даже с жалостью. Многие были убеждены, что мы долго не протянем и зря только мучаемся. Подошел к нам как-то один капо, отвел в сторону, вроде бы дать какую-то работу, и велел всем присесть отдохнуть. Потом говорит нам: «Выхода у вас нет никакого, через несколько дней вы всё равно умрете, зачем вам зря мучиться, идите на часового».

Вокруг стройплощадки на вышках стояли часовые — эсэсовцы. Заключенные должны были находиться на определенном расстоянии от часового. Если заключенный переступит хотя бы на один шаг запретную черту, часовой стреляет на поражение без предупреждения.

Когда капо или эсэсовец хотели убить кого-либо из заключенных, они его гнали по направлению к часовому, и при пересечении запретной черты, часовой его пристреливал.

Так вот, этот капо из жалости к нам посоветовал всем взяться за руки и идти на часовых, чтобы нас застрелили. Но нет, мы никак не могли согласиться с таким предложением. Еще теплилась надежда, что вдруг не сегодня-завтра закончится война, и нас Родина не оставит в беде. А главное — никто не хотел умирать. Мы заплакали, но совета капо не приняли.

Через несколько дней в лагере все забегали — капо и эсэсовцы выстраивают заключенных, отбирают слабых и куда-то их отправляют.

Прошел слух, что тех заключенных, которых отбирают, отправляют в крематорий.

Подходит к нам обер-капо, построил нас в одну шеренгу, показал пальцем на одного, другого и говорит: «Инвалид, инвалид». Отобрал несколько человек и приказал их отвести в сторону крематория. Показал капо пальцем и на меня, и меня привели к крематорию.

Возле крематория стояло около двух тысяч заключенных. Здесь находилось большое количество гестаповцев в форме и в гражданской одежде, эсэсовцы, среди них — врачи. Нас выстроили в шеренгу в три ряда. Всем приказали раздеться догола. Эсэсовцы-врачи прохаживались вдоль каждого ряда, отбирали самых слабых и ставили их отдельно в сторону.

Я тоже попал в эту партию. Нас построили и привели в 19-й барак, где раньше находились русские военнопленные, а потом санчасть — ревир. 19-й барак был огорожен колючей проволокой с большими воротами, всякий контакт с заключенными из других бараков был запрещен — полная изоляция. Что делается за пределами барака — никому неизвестно и никто из посторонних не должен знать, что происходит в бараке №19. Началась новая жизнь.

Интересный момент: за день до этого мне снится сон, что меня переводят в 19-й барак. Вот такое совпадение — сон в руку!

В барак согнали около тысячи человек: всех больных, инвалидов, многие на протезах. Ворота закрыли на замок и поставили охрану из заключенных. Ворота открывались только тогда, когда приходили старший лагеря, эсэсовцы или когда приносили пищу.

Нам объявили, что мы — инвалиды и нас отправят в концлагерь «Дахау». Концлагерь «Дахау» стал теперь специальным лагерем для инвалидов.

Среди нас находились военнопленные, которые так же, как и я, побывали раньше в «Дахау». Многие из них были убеждены, что там с заключенными обращались лучше, чем в штрафном концлагере «Маутхаузен». Поэтому мы обрадовались, что нас снова отправят в концлагерь «Дахау».

Верхнюю одежду у нас отобрали, и мы остались только в одном нижнем белье. Так как мы считались больными, инвалидами и не работали, то нам урезали и без того малый дневной паек. Был сентябрь месяц, холодно, шли дожди. Ежедневно в 5 часов утра нас выгоняли во двор в одном белье, и мы находились там до семи вечера. Перед тем, как зайти в барак, каждый должен был принять холодный душ. После этого выдавали кусочек хлеба с колбасой или повидлом, ложку творога и запускали в спальню. В спальне стояли двухъярусные деревянные кровати. На верхнюю кровать ложились три человека валетом; кому места не хватало, подлезал под кровать. Если из-под кровати кто-либо высовывал голову, получал по ней удар палкой.

От ежедневных избиений, холодного душа, многочасового, в течение целого дня, при любой погоде, стояния или лежания во дворе в одном нижнем белье, мизерной порции шпината — ежедневно умирало большое количество заключенных. Их увозили в крематорий. Барак становился почти пустым, но затем снова заполнялся до отказа больными и инвалидами, а отправки в «Дахау» — все нет и нет.

Потом объявили, что, ввиду отсутствия целого железнодорожного состава, из «Маутхаузена» в «Дахау» ежедневно или через день будет отходить только один вагон и стали каждый день отбирать для отправки таким вагоном по 30-40 заключенных. Когда назывались номера таких заключенных, все им завидовали. Какие же это «счастливчики» — думали мы и не могли дождаться, когда до каждого из нас дойдет его очередь.

Обычно при отправке военнопленных или заключенных в другой лагерь существовал порядок обязательной выдачи каждому на время следования пайка хлеба в день отъезда. А тут, вдруг, каждый день в 5 часов вечера вызывают по 30-40 человек, уводят и не дают даже положенную порцию хлеба за прошедший день. Это стало как-то подозрительно.

По-прежнему продолжали ежедневно отбирать пленных для отправки одного вагона в «Дахау». Барак опустевал и снова заполнялся военнопленными. Все заключенные концлагеря «Маутхаузен» должны были отправляться на работу. Но в каждом бараке штубен-эльтерстер и блок-эльтерстер — старшие отделений и старшие бараков — оставляли некоторых заключенных убирать помещения, приносить из кухни пищу, прислуживать им, или просто у кого-то были свои любимчики. Некоторые из них отбирали себе молодых мальчиков, откармливали их и жили с ними как с женщинами.

Единственный барак, заключенные которого не должны были выходить на работу — это был блок №19.

Однажды в концлагерь прибыло большое начальство, и руководство лагеря, опасаясь, чтобы они не обнаружили в бараках оставшихся заключенных, не вышедших на работу, решило временно всех тех, кто находился в других бараках, перевести в барак №19, то есть — к нам. У вновь прибывших заключенных мы спросили, куда это отправляют каждый день по 30-40 человек. Сначала они нам не хотели ничего говорить, а потом некоторые рассказали, что никаких «вагонов в «Дахау» нет, и всех отобранных отправляют в пятый ревир — санчасть. Там делают какие-то уколы, от которых заключенные умирают, и их отвозят потом в крематорий. Таким образом, фашисты за два месяца умертвили около полутора тысяч человек.

В ночь на 7 ноября 1942 года эсэсовцы вдруг снова что-то засуетились. В спешном порядке наш барак стал заполняться заключенными, которые выглядели намного здоровее нас: хватали любого, кто попадался эсэсовцам на глаза — нужно было срочно пополнить барак №19. Затем всех быстро построили, посчитали, выдали каждому хлеба на сутки, посадили в товарные вагоны и повезли в концлагерь «Дахау».

В штрафном лагере смерти «Маутхаузен» заключенные обычно больше трех-четырех месяцев не выдерживали — погибали, умирали. Я пробыл в этом лагере рекордное время — около десяти месяцев!

Привезли нас в концлагерь «Дахау». Мне суждено было попасть сюда вторично, но теперь уже в качестве политического заключенного. Как заведено во всех концлагерях Германии, вновь прибывшие направляются первым делом в баню. В бане нас переписали и, на этот раз, каждого взвесили, осмотрели врачи, после чего отправили в бараки. Мой вес был 39 кг — одна кожа да кости. Весь я был обсыпан сыпью, коростой.

Направили нас в бывший военнопленный рабочий лагерь, находящийся на территории «Дахау», и разместили в четырех отдельных бараках. В них стояли двухъярусные деревянные кровати. Каждому заключенному дали отдельную кровать. Расположили нас в следующем порядке.

В первый барак направлялись заключенные, которые в состоянии работать. Самые слабые и больные направлялись во второй и третий бараки, в зависимости от состояния. В четвертый барак — чесоточные и больные, которые не могли совсем двигаться.

Таким же образом распределялись заключенные по отделениям внутри бараков. Самые слабые — размещались в четвертом отделении. Наиболее здоровые — в первом отделении. Впоследствии, по мере выздоровления, заключенные переводились последовательно из четвертого отделения — в третье, затем — во второе и, в конце — в первое отделение.

Из первого отделения четвертого барака — в четвертое отделение третьего барака и т. д. По такой же схеме действовал перевод и из барака в барак: из третьего барака — во второй барак, из второго — в первый барак. В первое отделение первого барака переводились заключенные, которые, по мнению руководства лагеря, были уже в состоянии работать. И впоследствии весь первый барак направлялся на работу.

Заключенным первого барака давали добавочный оздоровительный паек: на завтрак 200 г хлеба и 50 г маргарина.

Обращались с заключенными сравнительно не жестоко.

Конечно, и здесь попадало заключенным от старших бараков. И подзатыльники получали, и холодный душ принимали, но, по сравнению с концлагерем «Маутхаузен», это было — как день и ночь.

Я попал в четвертое отделение четвертого барака на верхнюю койку. Заключенные этого отделения не могли самостоятельно передвигаться; без посторонней помощи взобраться на второй ярус возможности не было. Пищу разносили по койкам. Так как заключенные четвертого барака были слабее всех, то им соответственно уменьшали дневной паек. Но, несмотря на это, здоровье постепенно улучшалось, силы прибавлялись, и через 3-4 недели меня перевели в первое отделение.

После этого, примерно через месяц-полтора, в четвертом бараке, где я находился, несколько человек заболели тифом. Немцы перепугались не на шутку — они страшно боялись возникновения эпидемии. Чтобы не заразиться тифом поступил приказ: оставить в этом бараке только тифозных больных, а остальных заключенных распределить по другим баракам, в зависимости от имеющихся свободных мест. И меня перевели в первую комнату первого барака.

В первом отделении первого барака старшим комнаты был один из бывших переводчиков — когда мы в качестве русских военнопленных, первый раз попали в «Дахау» — украинский эмигрант, он разговаривал по-украински. Он меня не узнал, но я его узнал сразу. Мне сильно хотелось с ним поговорить, но я боялся это сделать. Он очень плохо относился к заключенным, часто избивал их. Это меня удерживало от желания с ним заговорить.

Тем заключенным, которые работали, как уже говорилось, выдавался дополнительный завтрак: 150 г хлеба, 50 г маргарина или 20 г конской колбасы, и, чтобы его получить, все выстраивались для направления на работу.

Прошло еще месяца 3-4, я себя стал лучше чувствовать, и меня направили на работу в команду, где работали инвалиды. Большой длинный цех, в котором в несколько рядов стояли ручные ткацкие станки. Из полосок материи, точнее, из их отходов, ткали ремни шириной по 5-10см. Всем работающим в 11 утра капо разносил завтрак.

Работали, кто, как мог, никто никого не подгонял и никого не били, за редким исключением.

Капо, заключенный-немец, политический с красным треугольником, определял норму — сколько нужно за день сделать. Норма была выполнимая, работа не тяжелая. Кто норму не выполнял, тот не получал завтрак.

Но каждый стремился получить дополнительный завтрак и старался сменное задание выполнить.

Работали в одну смену каждый день в течение всех дней недели. В воскресенье работали только до обеда.

Здесь работали заключенные разных национальностей: немцы, поляки, чехи, югославы, русские. Особенно было много польских ксендзов. Нацисты арестовали почти всех польских ксендзов — они находились в концлагере «Дахау».

На работу каждый ходил самостоятельно, не строем. После работы все расходились по своим баракам. Охраны никакой не было, цех находился на территории лагеря за центральной площадью.

Однажды в воскресенье, возвращаясь с работы в барак через площадь, я заметил прохаживающихся двоих заключенных. Когда стал подходить поближе, вижу, один из них — бывший старший третьего отделения, судетский немец-коммунист.

Мне очень хотелось остановиться возле него, поговорить, но я опасался, вдруг он мне скажет: «А, гальб юдэ!». Может быть за то время, что прошло, он изменился и выдаст меня Гестапо. Тогда мне конец. Но что же делать, как поступить? Две силы боролись во мне. Идти в барак, или остановиться возле них. А они все ходили взад-вперед и о чем-то дискутировали. Но все-таки я решился подойти и заговорить.

Я подождал пока они закончили разговор и повернулись в мою сторону, подошел и говорю: «Здравствуйте штубен-эльтерстер!». Он смотрит на меня удивленно и не понимает, с кем разговаривает. Тогда я ему говорю: «Помните русских военнопленных?». «А, отвечает он, гальб юдэ?». У меня стало темно в глазах и все оборвалось внутри. Попался, думаю. И вдруг, он меня хватает в объятия и говорит: «Идем сейчас же ко мне, я должен с тобой поговорить!».

Я упорно отказывался, т.к. должен был вовремя прибыть в барак на поверку. Иначе меня накажет старший комнаты и искупает в холодном душе.

Но он меня не отпускал, уговаривая пойти с ним. «Я, говорит, сам тебя приведу в барак, и никто тебя не тронет». И я, в конце концов, согласился и пошел с ним. Он меня привел к себе в барак, в свою комнату. Он здесь был, как и раньше у нас, старшим комнаты — штубен-эльтерстер. Завел меня туда, где была огорожена его койка шкафчиками.

Первым делом он меня накормил. Дал большой кусок хлеба и полную миску супа. По воскресеньям в «Дахау» на обед давали густой бобовый суп, который тогда казался мне очень вкусным. Мой старый знакомый рассказал, что после нас в лагерь прибыло еще только шесть русских военнопленных. Их продержали около месяца, а потом умертвили уколами. Мы, он говорил, когда-нибудь спросим у фашистов, где и куда девались все те русские военнопленные, которые прибыли в концлагерь «Дахау».

Из-под матраца он вынул запрещенную литературу и показал мне.

К нему подошел его товарищ, коммунист; он меня с ним познакомил и рассказал ему, как меня спасли от гибели, когда комендант лагеря приказал отправить меня в карцер. В конце он мне дал с собой буханку хлеба, отвел меня в барак и лично сдал старшему комнаты.

Бывший наш штубен-эльтерстер меня очень просил, чтобы я к нему приходил каждое воскресенье, но я приходил редко. И каждый раз, когда я приходил, он меня кормил, делился со мной своим куском хлеба — а мне было неудобно его ущемлять, хотя конечно, очень хотелось съесть лишний кусочек хлеба и немножко похлебки.

В августе 1943 года меня включили в списки для отправки в другой концлагерь. Я успел сообщить об этом бывшему нашему штубен-эльтерстер — судетскому немцу. Он стал меня успокаивать — скоро, мол, война закончится, Гитлер капут. Дал мне на дорогу хлеба, и мы попрощались.

Привезли нас в концентрационный лагерь «Фридрихсхафен». Это уже был мой третий концлагерь.

«Фридрихсхафен» — небольшой концлагерь, который находился в одноименном городе нацистской Германии. С десяток маленьких деревянных бараков, по 50-60 человек в бараке. Территория огорожена несколькими рядами колючей проволоки, по которой проходит ток высокого напряжения. Недалеко от лагеря, метров в двухстах, находился военный завод, на котором мы работали. Во время работы за нами наблюдали эсэсовцы, они охраняли нас и следили, чтобы все хорошо работали; заходили в туалет и выгоняли оттуда заключенных, не давая там им задерживаться.

На заводе работало много гражданских немцев. Некоторые тайком давали нам сливу, грушу или кусочек хлеба, сигарету.

Я здесь работал подсобным рабочим — таскал доски, железо, ножовкой резал трубы.

Очень часто союзные войска бомбили завод. Когда объявлялась воздушная тревога днем, нас приводили на это время в лагерь.

После бомбежки возвращались на завод. Если тревога объявлялась ночью, нас заставляли ложиться в траншеи, где было проложено отопление. В траншеях нечем было дышать, и мы еле живыми выходили оттуда, когда тревога заканчивалась.

Однажды ночью налетело очень много самолетов, бомбили город и заводы, мы были в бараках — спали. Бомбили и наш завод, но так как лагерь находился с ним рядом, бомбы попадали не в завод, а в лагерь. Было сброшено много зажигательных и две фугасные бомбы. От зажигательных бомб загорелись бараки. Заключенные начали метаться по всему лагерю, а эсэсовцы с овчарками бегали вокруг ограждения. Все бараки и кухня сгорели полностью, но проволочное ограждение не было повреждено. Много погибло в ту ночь заключенных, но это эсэсовцев не беспокоило; проволока была цела, никто не убежал, а это — главное.

На следующий день нас перевели в другой лагерь, который находился от города Фридрихсхафен километрах в тридцати-сорока. На работу ежедневно нас водили во Фридрихсхафен на прежний завод.

Поднимали нас в три часа ночи, строили и пешком вели километров семь к поезду. Охрана была усиленная, большое количество эсэсовцев с овчарками. Всю дорогу эсэсовцы били заключенных прикладами. Тех, кто оступался — били, а того, кто на шаг случайно выходил из строя — хватали овчарки. Поезд стоит всего несколько минут. За это время заключенные должны успеть сесть в вагоны. Эсэсовцы избивают всех прикладами, собаки хватают за ноги, одежду. Минут 30-40 едем поездом, потом выгружаемся, снова строимся и идем пешком еще километров семь. На завод приходим ровно к восьми и приступаем к работе.

В пять вечера работа заканчивается, и та же процедура в точности повторяется в обратном направлении. В десять часов вечера, наконец, возвращаемся в лагерь. Падаем, как мертвые, получаем ужин и тут же ложимся спать.

В три часа ночи снова подъем, строимся и — в путь, на работу.

И так каждый день. Такие мучения выдержать было невозможно.

В одну из ночей снова налетели самолеты, бомбили город. Нас заперли и не выпускали из бараков. На окна и на двери навели пулеметы.

Бомбили всю ночь. Мы ждали с нетерпением, чтобы разбомбили наш лагерь. Бомбы ложились везде, а лагерь оставался невредим.

К утру, бомбежка закончилась. Весь город Фридрихсхафен разбомбили, в том числе и завод, где мы работали. Здесь нам делать больше было нечего, и всех заключенных отправили в концентрационный лагерь «Дора» — филиал концлагеря «Бухенвальд». В «Дору» мы прибыли в декабре 1944 года. Концлагерь «Дора» был еще не полностью отстроен — некоторые бараки достраивались; бараки были разбросаны по всему лагерю, везде грязь. Вымощена была только главная площадь — аппельпляц.

Нас вымыли в бане, записали. Выдали чистое белье, брюки, зимние куртки и пальто. Все — полосатое. Зимняя одежда, в отличие от летней, была немного плотней. Но и в ней зимой было очень холодно.

Нас распределили по всем баракам лагеря. В «Доре» находились заключенные всех национальностей. Среди них — русские, югославы, чехи, поляки, французы; были даже негры. Здесь я впервые увидел негра. Меня тогда это удивило: был мороз, а негр ходил без головного убора. В концлагерях в качестве головных уборов заключенные носили полосатые береты — они были также летние и зимние. Я попал в барак, где старшим барака был югослав, а старшим комнаты — чех.

Большинство заключенных работали под землей в штольнях, там изготавливали ракеты «Фау-1» и «Фау-2» — это был военный завод. Он находился не далеко от лагеря. Через главные ворота посередине тоннеля проходила железнодорожная колея, и готовые ракеты на платформах вывозили с завода. По обеим сторонам железной дороги располагались 40 цехов. Ракета «Фау-1» помещалась на одной платформе, «Фау-2» — была гораздо большего размера, и одна ракета помещалась на двух железнодорожных платформах. Ракеты «Фау-1», видимо, были более-менее отработаны, а ракеты «Фау-2» — у нацистов не получались. Весь двор был завален корпусами этих ракет, их заносили в тоннель, перекрашивали и обновляли постоянно.

Под землей кроме заключенных работали также гражданские и военные немцы. И заключенные, и гражданские работали в две смены по 12 часов. Все заключенные работали под руководством гражданских немцев.

Распределяли на работу по специальностям. Я везде в лагерях был разнорабочим, и меня направили на погрузо-разгрузочные работы на поверхность тоннелей.

Был жуткий холод и мороз, сильные ветры — зима стояла в полном разгаре; укрыться, хотя бы на несколько минут, негде; эсэсовцы греются у костра, одеты тепло, а мы — без отдыха разгружаем пульманы с цементом, нагружаем открытые вагоны металоотходами, стружкой. Работаем без рукавиц. Вагоны нужно загрузить полными и заключенные залезают сверху на вагоны и утрамбовывают отходы ногами.

Территорией завода являлось обычное поле с еще не выкопанным полностью сахарным бураком, но нам эсэсовцы и капо не разрешали поднять ни штуки. Я чувствовал, что здесь на этой работе долго не выдержу, а очень хотелось дождаться конца войны. Конец войны уже чувствовался, витал в воздухе. В лагерь приносили немецкую газету «Фолькишер Беобахтер». Это фашистская газета, ее разрешали заключенным читать. В этой газете печатали карту прохождения линии фронта. Писалось, например, «отходим на новые позиции», но я по карте видел, что фронт все время продвигается на запад. Печатался в газете каждый раз новый кусочек карты, где, якобы, находится линия фронта, но по городам, которые были нанесены на карту, мы догадывались, где проходит настоящая линия фронта. Даже если немцы и не писали, что оставили такой-то город или выровняли линию фронта.

Так что мы чувствовали, что скоро приближается наша Победа, да и эсэсовцы стали уже не те, что раньше, не с таким гонором, носы многие опустили. Поэтому хотелось обязательно выжить — выжить, во что бы то ни стало, а силы все время таяли.

Единственным выходом выжить, представлялось мне, это попасть работать куда-нибудь под крышу, для чего нужно было иметь специальность слесаря, токаря и т.п., а у меня ее нет — я могу только копать да таскать.

Однажды, приходит немец и спрашивает, есть ли среди нас слесари. Я решил рискнуть и сказал, что я — слесарь. Две недели я проработал в чистом поле грузчиком, морозы крепчали с сильными ветрами, я чувствовал, что больше не смогу выдержать и потому пошел на этот рискованный шаг. Я никогда напильника в руках не держал, и, если обнаружится, что обманул, то меня убьют. Но выхода не было — все равно погибать, а здесь, хотя бы, есть какой-то шанс на спасение.

На следующий день меня направили в слесарный цех на военный завод, который находился под землей в тоннелях. Там было несколько таких цехов, но, куда меня ни направляли — гражданские немцы всюду от меня отказывались — говорили, что им слесаря не нужны: видимо мой вид им не очень нравился.

Наконец один мастер согласился меня взять. Он дал мне собрать по чертежу раму под сварку. Я стал мудрить, как же мне это сделать. Взял уголки, по угольнику ножовкой отрезал углы, составил раму, скрепил ручными тисками все четыре угла и отнес в сварочное отделение. Там раму сварили, я ее принес и сдал мастеру — немцу. Он ничего не сказал и дал мне что-то припилить. Я поставил деталь в тиски и напильником стал обрабатывать, а немец поглядывал и, почему-то, молчал. Не успел я закончить пилить, как кто-то подошел к мастеру и попросил у него человека на подсобные работы, и немец меня ему сразу же отдал. После этого, каждый день, как только приходил я на работу, немец меня направлял на подсобные работы. И я, и он — были этим очень довольны.

В одном из тоннелей находилось лакокрасочное отделение, где красили корпуса ракет «Фау-2». Меня направили в бригаду, которая заносила корпуса на покраску и выносила их оттуда. Бригада состояла из 16-ти человек. Это была самая тяжелая работа под землей.

Корпуса очень большие, 16 человек (по 8 человек с каждой стороны) берут корпус на плечи и несут в лакокрасочное отделение, кладут на предназначенное для покраски приспособление, а после окраски переносят его в специально отведенное для сушки место и ставят там «на попа», т.е. на торец. Во всех тоннелях стоял очень тяжелый воздух, но в лакокрасочном отделении он был просто невыносим, дышать было фактически нечем. Работали в две смены по 12 часов с получасовым перерывом. Выходили из тоннеля измученными, шатаясь, еле держась на ногах. Особенно трудно было выдержать ночную смену.

Бывали случаи, что некоторые из заключенных ухитрялись немного вздремнуть. Но по тоннелям прохаживался дежурный эсэсовец, его называли «лошадиная голова», и, если он замечал, что кто-либо уснул, вынимал пистолет и пристреливал заснувшего на месте.

Как-то, после возвращения с работы в барак, меня вызвал к себе писарь барака и сказал, что на следующий день я должен явиться в такую-то штольню (штольня — это цех) для работы слесарем, куда меня направляют как специалиста. Это известие меня сильно огорчило, но делать нечего — ослушаться нельзя. Это был радиоцех, здесь изготавливалась главная часть ракет «Фау-2». На следующее утро я прибыл в цех, и все заключенные приступили к работе.

Мастер, который должен был дать мне задание, задерживался, поэтому капо дал мне листы железа и наждачную бумагу и велел пока очищать ржавчину. Мастер в этот день так и не появился, и я целый день очищал ржавчину наждачной бумагой.

На следующий день для меня снова не оказалось работы, и капо поручил мне изготовить для деревянного ящика, который сделал столяр, петли и накидку для замка. Я ему сказал, что нет нужного материала, т.к. хотел увильнуть от этой работы. Но он меня подвел к одному из ящиков, где лежали железные заготовки разной толщины, велел выбрать, то, что мне подходит, дал штук 20 спецмарок на получение в кладовой инструмента и ушел.

А я начал мозговать, что же мне делать, как приступить к работе, какой инструмент взять из кладовой. Совершенно не представляя себе, как я это сделаю и, что со мною будет, я приступил к работе.

Взяв в кладовой ножницы и еще кое-какой инструмент, я начал снова мудрить — резал ножницами железо, пилил напильником — и накидка, вроде бы, начала вырисовываться. Капо часто подходил ко мне и интересовался, когда заказ будет готов. А я ему все время твердил, что материал плохой и очень трудно обрабатывается, поэтому дело движется медленно.

Через какое-то время капо подходит и подает мне две новые готовые петли, но только без отверстий, и спрашивает — годится? Я обрадовался и сказал, что пойдет.

Теперь оставалось только просверлить и раззенковать отверстия, а я никогда дрели не держал в руках. Я взял дрель, положил на пол петлю и попытался начать сверлить, но петля внезапно выскочила из под сверла — я ее еле нашел.

Ребята, наши русские, работали рядом и видели, как я «сверлил».

Один из них подошел ко мне, дал керно и сказал, что раньше нужно накернить, а потом сверлить. Я так и сделал. Накернил, затем просверлил отверстия, потом раззенковал. Так подошел к концу второй день моей работы в этом цеху. После работы меня снова вызвал писарь и сказал, что я больше здесь не нужен и на следующий день должен идти на свою прежнюю работу в команду по транспортировке корпусов, чему я очень обрадовался.

В конце марта 1945 года стало тревожно в лагере. Слышна была артиллерийская стрельба, часто объявлялись воздушные тревоги — все это позволяло предполагать, что фронт приближается. Это нас очень радовало. Гражданские немцы стали потихоньку поговаривать — Гитлер капут. Эсэсовцы еще строже усилили охрану заключенных. Стрельба слышалась все сильнее и сильнее — фронт приближался.

В одну из последних мартовских ночей в лагере стало совсем неспокойно и всех заключенных вывели на площадь строиться. Когда построились, было уже темно. Часть заключенных, в которую попал и я, отделили, вывели под усиленной охраной за пределы лагеря и пешком повели в другой концентрационный лагерь — «Эльрих», находившийся поблизости в одноименном городе Эльрих.

В концлагере «Эльрих» пребывало приблизительно около тысячи заключенных, но выглядели они еще хуже нас.

Нас встретили палками и розгами. За каждый недозволенный шаг сильно избивали, посадили на кровати и запретили вставать с них. Что-то жуткое творилось в этом лагере. Капо и эсэсовцы — злые, как звери. На третьи сутки всех вновь построили и увели — лагерь эвакуировался.

Людей битком натолкали в товарные вагоны, закрыли двери и повезли в неизвестном направлении. Везли вперед, потом назад, но везде была слышна стрельба. Четверо суток нас не кормили вовсе. Наконец, состав где-то остановился, двери открыли и стали бросать в вагон буханки хлеба и банки с консервами — тушенку. Эсэсовцы крикнули: «Буханку хлеба — на четверых, а банку консервов — на пять человек!» и закрыли сразу двери. В вагоне стало темно, хоть глаз выколи. Сразу же образовалась свалка, все голодные набросились в полной темноте на хлеб и консервы. Кто сильней, тот схватил буханку хлеба или банку консервов, кто слабее — тому ничего не досталось. Крик, гвалт, один у другого вырывает из рук хлеб или консервы, ничего не видно — темно.

Я у кого-то выхватил буханку хлеба, но, в тот же миг, кто-то другой, вырвал ее из моих рук. Я стал забирать у него буханку обратно, а в это время третий — ножом на ходу стал отрезать кусок хлеба прямо у нас в руках и вместе с хлебом отхватил у меня кусок большого пальца левой руки. Несколько раз я выхватывал у кого-то хлеб, но тут же его вырывали и у меня. Наконец, я нащупал у кого-то открытую банку с консервами, и мне удалось эти полбанки съесть.

Затем всем захотелось пить. Четверо суток нас, куда-то привозили и сразу же увозили обратно, не давая ни пищи, ни воды. В вагонах стали умирать от голода и жажды. Заключенные ложились и облизывали языками пол вагона. Есть уже не хотелось, хотелось только пить, пить, сделать хотя бы глоток воды.

В одном месте состав остановили, разрешили открыть в вагонах наверху окошко. Немецкие крестьяне подвезли на тачках для нас сырую картошку, бурак, брюкву — кто, что мог.

Эсэсовцы разрешили вбросить все это через окошко вагона, а мы делили еду между собой — здесь обошлось без драки, каждому кое-что попало. Драться уже не было сил. Через окошко передали и несколько банок воды, но то была капля в море.

На пятые сутки нас пожалели, состав снова остановился где-то в поле, около какого-то болота — открыли двери вагонов и выпустили нас подышать свежим воздухом, но не было сил стоять на ногах.

Все ринулись к болоту напиться, но вода была такая грязная, что эсэсовцы не разрешили ее пить. Я ухитрился все же зачерпнуть банку воды из болота и вмиг выпил — какая это была вкусная вода, сразу силы прибавилось.

Сердцем чувствуешь, вот-вот война закончится, может судьба улыбнется, нужно крепиться, во что бы то ни стало.

Наконец, состав остановился окончательно, и всем приказали выйти из вагонов. Нас построили в колонну по пять человек и повели. Как только колонна тронулась в путь, заключенные — измученные, еле-еле передвигающие ноги — разбрелись в разных направлениях, и пошли через лес. Колонна растянулась на километр в длину и метров на сто в ширину — каждый двигался, кто как мог.

Эсэсовцы шли по сторонам и сзади, но никто из них никого не подгонял и не трогал — страшная это была картина, как мы продвигались. Это шли не люди, а почти трупы, им было все равно, куда и зачем идти. Призадумались на этот раз и эсэсовцы — они почувствовали, что надвигается конец.

Так мы вразброд толпой зашли в концентрационный лагерь «Берген-Бельзен».

Концлагерь «Берген-Бельзен» называли лагерем смерти. На его территории находилось около 150-200 тысяч человек, так говорили среди заключенных. Точного количества никто не знал, потому что никакой регистрации заключенных здесь не было.

При приближении линии фронта фашисты эвакуировали заключенных из других концлагерей и направляли их в «Берген-Бельзен» для уничтожения. Здесь не расстреливали — просто не давали есть и пить. Заключенные умирали от голода и жажды сами по себе. Крематорий не успевал сжигать мертвых, а заключенных, которые еле-еле двигались, заставляли копать ямы и укладывать в них трупы. Трупы валялись по всему лагерю. Заключенные к рукам и ногам трупов привязывали веревки, ремни (у кого, что было) и вчетвером, с трудом передвигая ноги, тащили трупы в ямы.

Во всех концлагерях, где мне приходилось бывать, каким бы плохим он ни был, заключенные целенаправленно распределялись по баракам, комнатам, каждому выдавалась, пусть самая мизерная, но порция хлеба, брюквы, шпината.

В лагере смерти «Берген-Бельзен» этого не было. Никто не знал, в каком бараке ему положено получать похлебку или кусочек хлеба, чтобы не умереть с голода.

Никто из заключенных в лагере не работал, бродили толпами и в одиночку, зная только одно — всех ждет голодная смерть.

Вот в такой лагерь нас привели. Мы еще не знали толком, что здесь творится и надеялись, что нам дадут поесть и укажут место, где можно будет чуть-чуть отдохнуть после тяжелой дороги.

Нас построили на площади и группами по 70-100 человек стали направлять в бараки. Привели к одному из бараков и велели размещаться, как кто может. За три с половиной года я побывал в восьми военнопленных и концентрационных лагерях, многое повидал и пережил, но такого ужаса, какой пришлось увидеть в концлагере «Берген-Бельзен», видеть никогда не приходилось.

Во всех концлагерях всегда поддерживалась идеальная чистота, вшей и в помине не было, а здесь — грязь, вши, уборных нет, по естественным надобностям ходят, куда попало, питьевой воды нет.

Зашли мы в барак — нет ни одной койки, только в углу отгорожено место для старшего барака и старшего комнаты; барак — сплошной зал без комнат и перегородок. На полу рядами настелены матрацы, на которых лежат заключенные — ни одного свободного места нет. Среди заключенных, которые лежали на матрацах — и живые, и мертвые — все вместе. Где же ложиться?

Нам сказали, хочешь лечь — вытащи мертвого и ложись на его место. Делать нечего, стали вытаскивать трупы, но — боже мой! Весь пол кишит вшами, он просто серый от вшей — как же туда лечь? Некоторые, кто был не в состоянии передвигаться, ложились тут же, выхода у них никакого не было, а я вместе с некоторыми заключенными не решился лечь, и мы побрели по лагерю.

Вдруг видим, рядом колючей проволокой огорожен еще какой-то лагерь, видны деревянные бараки. Проволока не находилась под током высокого напряжения, но подойти к ней часовые все равно не давали. Мы обнаружили в одном месте отверстие в заборе и, когда стало совсем темно, рискнули и пробрались в соседний лагерь. В нем было большое количество бараков. Мы зашли в один из них — он был пуст.

Стояли двухъярусные деревянные кровати, в темноте ничего не было видно, и мы улеглись спать. Когда мы утром проснулись, то увидели, что в бараке кроме нас ночевали и другие заключенные.

Мы бродили по баракам, находили разорванные подушки, матрацы; на полу валялись книги, портреты, детские игрушки. Отсюда можно было предположить, что в этом лагере размещалось еврейское гетто. Здесь нам несколько раз удавалось переночевать.

Никто в лагере не мог сказать, сколько заключенных находилось в каком бараке; каждый мог расположиться в любом бараке, где он нашел себе место. Бараки были построены из расчета — примерно тысяча заключенных на один барак.

На барак приносили по 2-3 бачка жидкой брюквы, но всем этой еды не хватало. Перед раздачей пищи заключенные выстраивались в колонну по пять человек.

Все старались становиться в первых рядах, потому что последним рядам, а иногда даже тем, кто стоял посередине, похлебки не хватало. Когда, наконец, при помощи палок удавалось всех построить, приказывали встать на колени, и только после этого старший барака приступал к раздаче еды.

Каждый поочередно подходил и получал по четверть литровому черпаку брюквы — около 250 г. Примерно половине очереди этих двух-трех бачков хватало, а остальные — оставались без обеда. И так каждый день. Заключенные ежедневно становились все слабее и слабее, бродили по лагерю голодные, заходили в бараки — ложились, падали, засыпали и больше не вставали — умирали от голода. Некоторые заключенные были еще живы, но встать уже не могли, сил не было. На следующий день те, которые не в состоянии были подняться, тоже умирали. Их выносили, на их место ложились другие, и так — ежедневно.

Тысячами в день умирали заключенные в лагере «Берген-Бельзен».

Воды не было. В одном из бараков были протянуты водопроводные трубы с кранами, но вода из них только капала. Весь барак был загажен. Мы украдкой подбирались к этим кранам и высасывали из них по паре капель воды. Прошло еще несколько дней, и мне попала, наконец, порция брюквы.

Однажды, перебегая по территории из барака в барак во время раздачи пищи с целью ухватить что-нибудь поесть, я увидел как один заключенный-поляк, стоит в стороне и кушает из миски брюкву. Недолго думая, я подбежал к нему, опустил руку в миску, выхватил горсть брюквы и съел.

Силы с каждым днем таяли, но я старался больше ходить, двигаться, так как лечь и лежать — это неминуемая смерть. Вот-вот конец войны, нужно продержаться еще, быть может, несколько дней и придет освобождение.

На территории лагеря находилась столовая — она от заключенных была огорожена колючей проволокой и охранялась часовыми эсэсовцами. Возле столовой лежал красный кормовой бурак и сырая брюква. Группа заключенных, в том числе и я, перерезали ночью проволоку, подкрались к овощам и, под страхом смерти, набрали полные карманы, за пазуху бурака и брюквы. Часовые нас не заметили, и мы благополучно вернулись, забрались в укромный уголок и в темноте съели сырой бурак. Эта вылазка была рискованной, но дала нам возможность подкрепиться и на время восстановить силы.

Через несколько дней я заметно ослаб, силы совсем покинули меня. Как ни старался я быть в движении, но слабость все же меня поборола, и я слёг. Я лежал и ждал смерти, а рядом лежали мои товарищи.

Вдруг слышим, поблизости артиллерийская подготовка — значит, скоро двинутся танки. Нам сообщают новости — эсэсовцы покидают лагерь. Остались только часовые на вышках, но они уже не стреляют в заключенных — вывесили белые флаги.

Хочется подняться, бежать, как другие заключенные, но нет сил. В голове кружатся мысли: нужно крепиться хотя бы еще час, еще час — и придет освобождение. И вдруг слышу: «Танки, товарищи, танки!» — и действительно танки вошли в лагерь. Была ночь.

Кто могли, выползли из бараков и двинулись на кухню. Растащили там все, что было, потом добрались до буртов с картошкой, и каждый набрал, сколько мог. Запылали ночью костры — пекли, варили картошку. Нам, лежачим, товарищи тоже приносили картошку.

Радости нашей не было конца, мы бесконечно обнимались друг с другом, целовались, плакали от счастья и смеялись.

Освободили концлагерь «Берген-Бельзен» союзные войска — американцы и англичане — 25.04.1945 года.

Утром по лагерю разъезжала машина и через громкоговорители объявляли, чтобы все бывшие заключенные выходили пить молоко и получать хлеб, колбасу, масло, шоколад. Кто был в состоянии, подходили и получали еду, кто не мог — им товарищи приносили.

Есть давали без ограничений, но предупреждали, чтобы кушали понемножку.

Перед уходом эсэсовцы отравили воду, и многие получили отравление желудков. Началась эпидемия дизентерии. Кто пережил голод, теперь умирал от дизентерии. Машины скорой помощи круглые сутки увозили больных в госпитали. Сотни людей ежедневно умирали от эпидемии.

На следующий день союзное командование нагнало в лагерь, взятых в плен эсэсовцев, и заставило их копать ямы, размером 200 м в длину и 50 м в ширину. Когда ямы были выкопаны, эсэсовцев бегом заставили собирать по лагерю мертвых, аккуратно укладывать трупы в ямы и хоронить. Мы часами стояли и наблюдали, как американские солдаты и офицеры командовали пленными эсэсовцами, и наши сердца наполнялись большой радостью. Эсэсовцы работали с опущенными головами.

Чтобы эпидемия дизентерии не распространилась за пределы лагеря, выходить из него было запрещено, в ворота поставили часовых.

Теперь я стал размышлять о необходимости вырваться как можно скорей из этого лагеря, пока еще не заразился и не заболел дизентерией. Оставаться в лагере — было равносильно смерти.

Всем заключенным хотелось поскорей сбросить с себя арестантскую одежду, и мы направились в спешном порядке на склады, где у эсэсовцев хранилась гражданская одежда. Там находилась всевозможная одежда и обувь бывших заключенных. Каждый мерил, подбирал, что лучше, одевал на себя и брал с собой. Были такие, которые от жадности набирали столько, что не могли унести. Наблюдал я такую картину. Один бывший заключенный оделся в гражданскую одежду, несет с собой несколько костюмов, а сам еле передвигает ноги. Вдобавок, он захватил со склада еще и шубу на меху. Шубу поднять не может — она тяжелая, и он ее тащит по земле, но оставить не может.

Я подобрал себе костюм по росту и по цвету, надел нижнее белье и туфли. С одним из моих товарищей, тоже русским военнопленным — Рыбальченко Николаем Георгиевичем — из Николаева, который до войны был старшим помощником капитана дальнего плавания, мы договорились вместе выбраться из лагеря и добираться самостоятельно к своим на Родину.

Охрана была простая, наказания, в случае, если нас поймают, мы не боялись — нашли лазейку и выбрались на волю.

Несколько недель мы пешком, где попутной подводой, где поездом продвигались по Германии. Заходили к крестьянам — они нам давали поесть, заходили к бургомистрам — те давали нам ночлег. Многие бывшие заключенные, в том числе и русские, которых раньше фашисты пригнали в Германию на рабский труд, бродили по территории Германии, чтобы добраться до расположения наших войск. Так мы с товарищем вдвоем побывали в Ганновере, в бывшем концлагере «Заксенхаузен» недалеко от Берлина. Побывали мы и в самом Берлине и, наконец, попали в лагерь для русских перемещенных лиц, куда приезжали представители советского командования, которые договорились с командованием Союзных войск о передаче нас в расположение Советской Армии. Здесь нас очень хорошо кормили, и я съедал по 3-4 порции за один раз. За две, три недели мой пиджак не сходился на груди сантиметров на двадцать.

И вот настал долгожданный день. Союзное командование посадило нас на автомашины, украшенные красными транспарантами и красными знаменами. Нас привезли к переправе на Эльбе и передали советскому командованию.

На другой стороне Эльбы играл наш советский оркестр, и под звуки марша мы перешли в расположение Советской Армии.

Всех бывших русских военнопленных привезли в 192-й запасной стрелковый полк Смоленского военного округа и разместили в землянках. Здесь все должны были пройти специальную проверку контрразведки «СМЕРШ» — «Смерть шпионам».

Порядок прохождения проверки был следующим. Нас распределили по ротам, взводам и т.д. Все заполнили подробные анкеты, записав у кого какое воинское звание было до войны, вернее до того, как попал в плен; при каких обстоятельствах оказался в плену. Каждый должен был предоставить живого свидетеля из бывших военнопленных, который письменно и устно должен был подтвердить, кем ты работал в военнопленных лагерях в Германии, достойно ли вел себя в плену, не скомпрометировал ли себя, как советского человека, и советский общественный строй. Каждого бывшего военнопленного вызывал следователь особого отдела СМЕРШа, подробно допрашивал, заводил дело, излагал свое личное мнение и решение по делу. Затем передавал его тройке военного трибунала, которая без присутствия бывших военнопленных, рассматриваемых по данному делу, выносила свой приговор и принимала окончательное решение. Существовало три категории проверки для принятия такого решения.

Первая категория — это бывшие военнопленные, которые попали в плен не по своей вине, ничем себя не скомпрометировали и работали в нацистских лагерях на самых тяжелых работах. Этих военнопленных, после подтверждения или неподтверждения воинского звания, демобилизовывали в запас на общих основаниях. При демобилизации выдавали проездной билет к месту жительства, паек, выходное пособие, новое обмундирование.

Вторая категория — это бывшие военнопленные, которые, будучи в лагерях военнопленных, имели некоторые привилегии перед остальными — это повара, сапожники, портные и другие, к которым благосклонно относились фашисты. Им тройка выносила приговор — отбывание заключения сроком до 10-ти лет с пребыванием в трудовых лагерях для работы на шахтах, рудниках и строительных объектах с тяжелыми и вредными условиями труда.

Третья категория — это бывшие военнопленные, которые служили полицаями. Их осуждали на 15-25 лет заключения, в зависимости от тяжести преступления перед Родиной.

Писарь каждой роты ежедневно ходил в штаб полка, и делал выписки из решения о том, кто прошел проверку СМЕРШа — это обычно происходило ночью, но все лежали на нарах, не спали — ждали, когда возвратится писарь. Писарь роты возвращался и зачитывал вслух список тех, кто прошел проверку.

Бывших военнопленных, прошедших проверку, все горячо поздравляли, и на следующий день им оформляли документы на демобилизацию. Утром приходил представитель штаба с конвоем для сопровождения, вызывал тех, кто не прошел проверку, и их уводили под арест.

Со мной вместе был и мой товарищ, Рыбальченко Николай Георгиевич, с которым я пробирался из концлагеря «Берген-Бельзен», когда нас освободили союзные войска. Он, как свидетель, дал устные и письменные подтверждения особому отделу обо мне, а я, в свою очередь, дал такие же подтверждения о нем.

Тем, у кого не оказалось свидетелей, приходилось очень плохо — им грозил арест и заключение. Я точно не могу подтвердить, но по нашей части ходил слух, что, якобы, один еврей из бывших военнопленных не имел такого свидетеля, и сколько он не доказывал, что ни в чем не виноват и т.п., ему не поверили — дали срок и отправили в трудовой лагерь.

Все волновались, когда проходили проверку СМЕРШа, понимая, что нашу судьбу решали не обычные люди, и от их совести и порядочности зависела наша дальнейшая жизнь. Переживал, волновался и я — поверят ли мне, и что меня ждет: демобилизация или заключение.

И вот, меня ночью вызывают в землянку к следователю особого отдела СМЕРШа.

За столом сидит старший лейтенант, в форме летчика, на столе лежит пистолет; пригласил меня сесть на скамейку, напротив.

Рассказывайте, говорит он, где находились, кем работали и т.д. и т.п. Рассказывайте все подробно.

Я начал рассказывать, он записывал и одновременно внимательно смотрел мне в глаза, в упор. Я рассказывал, а он, время от времени, велел повторять несколько раз подряд то, о чем я уже говорил.

Вдруг, он прерывает мой рассказ в каком-то месте и говорит: «Десять минут назад вы говорили не так, а иначе, совсем другое».

Я ему ответил, что, неправда, я так не говорил.

Следователь встал, а я остался сидеть, и закричал на меня: «Так что же, выходит я — вру?». При этом он взял со стола пистолет в руки, стукнул им по столу и снова закричал: «Встать! Я тебя сейчас расстреляю». Я встал и спокойно ему ответил: «Я не говорил, что вы врете, а сказал только, что это — неправда, т.к. ничего другого в своих показаниях я не говорил, и можете меня расстрелять — хуже, чем было, мне уже не будет!». Больше следователь никаких вопросов не задавал и велел мне подписать протокол допроса.

Следователь во время допроса несколько раз меня спрашивал и удивлялся, как это я, побывав во стольких концлагерях, остался в живых — не иначе, как я был предателем. Он не понимал и не верил, что я мог столько выстрадать и остаться при этом порядочным и честным человеком.

Я был так расстроен и подавлен, что подписал протокол допроса, даже его не прочитав. И возвратился к себе в роту с мыслью, что мне грозит десять лет заключения. Рядом со мной на нарах лежал писарь нашей роты, и я ему сказал, что дела мои плохи.

Еще несколько раз меня вызывал ночью следователь, когда у него на допросах находились другие бывшие военнопленные — он меня только спрашивал, был ли я в таком-то или в таком-то концлагере. Я отвечал — «да» или «нет», и меня отпускали.

Каждую ночь приходил писарь и зачитывал список тех, кто прошел проверку, а я его не слушал — ждал, что меня вызовут и отправят в другое место.

Обычно результаты проверки были известны примерно через две недели. Проходит после моей проверки чуть больше недели, как однажды ночью возвращается из штаба писарь и, не успев еще объявить вслух, кто прошел проверку, подходит ко мне, толкает и говорит: «Ты прошел!». Я не поверил своим ушам — думал, шутит.

Во-первых, после того допроса, который я прошел в особом отделе, я почему-то был уверен, что ни одному моему слову не поверили, а во-вторых — времени после проверки, прошло очень уж мало. Но все-таки это была настоящая правда — я прошел проверку СМЕРШа по первой категории! Не секрет, что были среди бывших военнопленных, и предатели, и шпионы — они маскировались среди честных людей, которые, будучи в плену у фашистов, не запятнали нашу советскую Родину.

Через некоторое время из Смоленского военного округа прибыло уведомление, что я восстановлен в офицерском звании, т.е. мне подтвердили звание младшего лейтенанта, и я могу на общем основании демобилизоваться и уезжать домой. Но куда?

И вот, после проверки СМЕРШа и восстановления меня в офицерском звании, в феврале 1946 года я был демобилизован в запас. Мне выдали новую военную форму, погоны младшего лейтенанта, довольствие, литерный билет и деньги. Я попрощался с товарищами и уехал разыскивать свою семью и близких, о существовании которых все это время мне было абсолютно ничего неизвестно.

Всю войну я не знал, где мой отец, сестры, живы ли они — это меня очень тревожило.

Военнослужащие, которые демобилизовались, должны были заявить командованию, куда они хотят ехать — и в это направление им выдавали проездные билеты. А куда же мне было ехать, если я не знаю, где моя семья.

Как только я прибыл в 192-й запасной стрелковый полк, то написал в соответствующие учреждения, чтобы мне сообщили местонахождение отца и сестер. Надежд на то, что они остались в живых, у меня было мало. Я ведь не знал, эвакуировались мои родные или нет. От этого зависела их судьба. Но все мои запросы положительных результатов не дали.

В поселке Бешенковичи Витебской области в Белоруссии рядом с нашим домом жил сосед, некто Карчинский, по национальности — поляк. Я полагал, что поляков немцы, возможно, не тронули, вернее поляк имел больше шансов остаться в живых, чем еврей, и решил, на всякий случай, написать письмо Карчинскому. Я рассчитывал что, если он, или кто-либо из его семьи, остались в живых, то напишут мне, знают ли они что-нибудь о моих близких.

И вот, к своей радости, я получаю в ответ письмо от Карчинского. Он написал следующее. Отец мой не эвакуировался. Соседний дом Карчинского при бомбежке сгорел, но его баня во дворе осталась цела. Наш дом, при этом, остался невредим. Мой отец прятался в его бане, а сам Карчинский со своей семьей перебрались жить в наш дом. В феврале 1942 года моего отца фашисты арестовали и расстреляли вместе с другими евреями.

Когда советские войска освободили Бешенковичи, в бывший наш дом зашла моя старшая сестра — Геня Темкина, в звании старшего лейтенанта — она находилась в действующей армии, и учавствовала в освобождении Бешенковичей. Геня сказала, что мои сестры — Ида и Аня — живы и живут в городе Саратове. Как оказалось потом — Карчинский перепутал. Геня назвала другой город — Омск.

Это письмо меня очень огорчило и расстроило — моего отца расстреляли фашисты. Но, одновременно, и очень обрадовало, т.к. сестры мои — живы. Правда, не было известно, как сложилась дальнейшая судьба Гени — жива ли она и где находится сейчас.

Передо мной возникла новая задача: как узнать, где в Саратове живут мои сестры — Ида с Аней. Тогда после демобилизации я смогу поехать к ним в Саратов — какое это было счастье для меня!

Один мой товарищ по запасному полку из бывших военнопленных в это время демобилизовался и, по счастливой случайности, собирался уезжать к своим родным в город Саратов. Я ему дал данные моих сестер и попросил его сразу же по прибытии в Саратов, в городском справочном бюро или по другим каналам, попытаться узнать их адрес и немедленно сообщить мне. Ведь меня могли со дня на день демобилизовать.

К удивлению, я очень быстро получил письмо от своего товарища, в котором сообщалось, что мои сестры в Саратове не проживают.

Радость моя омрачилась. Куда же мне направляться? В Бешенковичи ехать не было смысла, т.к. там никого из моих близких родственников уже нет. Так, куда же дальше?

В это же время другой мой товарищ по реабилитации демобилизовался и уезжал в город Черкесск, на Северный Кавказ около Невинномысска. До войны он был женат, жена с ребенком жили в Нижнем Баксане, недалеко от Нальчика. Этот товарищ дал мне адрес своих родителей, и просил меня приехать к ним, если мне не будет куда деваться.

Когда настал день моей демобилизации, я решил ехать в город Черкесск, т.к. другого выбора у меня не было.

Мне выдали на руки запечатанный пакет с документами, который я должен был сдать в военкомат того города, где я останусь на постоянное место жительства.

Итак, я прибыл в Черкесск к родителям товарища. Родители-старики, с ними жили еще две дочери — незамужние. У них был свой дом, сад. Товарища моего дома не оказалось, он уехал к жене и сыну в Нижний Баксан.

Меня приняли очень хорошо: накормили, обогрели, с большим сочувствием отнеслись ко мне — ведь их сын тоже был в плену у фашистов. Родители товарища не возражали, чтобы я, устроившись на работу, временно пожил у них.

На следующий день я начал искать работу по специальности.

До войны в 1938 году я окончил дорожно-механический техникум по квалификации — техник по строительству автомобильных дорог и искусственных сооружений.

В дорожном отделе меня приняли приветливо и предложили должности главного инженера или прораба. Я согласился работать прорабом. Мне велели написать автобиографию и заполнить анкету. Но, после того, как я в автобиографии указал, что находился в фашистском плену, мне сказали, что произошло недоразумение и вакантных должностей нет.

Делать мне в Черкесске больше было нечего, нужно было уезжать.

Поехал я в Нижний Баксан встретиться со своим товарищем — может он поможет мне с трудоустройством. Но и в Нижнем Баксане я тоже не смог устроиться на работу; не смог устроиться на работу и мой товарищ, но он жил в своей семье, жена работала и была рада, что муж вернулся живой. Она имела возможность его прокормить, а я не мог позволить себе сидеть у них на шее. Денег у меня не было, и паек я не получал.

Сразу после войны предлагали разную работу, но, стоило написать автобиографию и указать, что находился в плену, как в работе, под различными предлогами, отказывали.

У моего товарища были знакомые в Нальчике, и он согласился поехать со мной туда, чтобы попытаться устроить меня на работу.

Знакомые его были очень хорошие люди, дали мне ночлег и бесплатное пропитание на время, пока я не устроюсь на работу.

Около недели я пробыл в Нальчике. В какие только организации я не приходил и ни обращался — был я еще в форме с погонами младшего лейтенанта — мне, как и везде ранее, предлагали разные высокие должности. От них я отказывался, а впоследствии отказывали мне и в другой работе. Я был в полном отчаянии. Что делать — чужой город, без денег, без куска хлеба; все — по карточкам, а у меня их нет. Нахожусь на иждивении совершенно незнакомых людей — мало того, что мне разрешают ночевать, так они еще вынуждены делиться со мной куском хлеба.

И я пришел на прием к прокурору республики — Кабардино-Балкарской АССР и сказал ему: «Арестуйте меня!». Он спросил удивленно: «За что?». Я ответил: «За то, что находился в фашистском плену.» — и подробно рассказал ему, что меня по этой причине не берут на работу.

Прокурор велел мне принести письменный отказ и сказал: «Если в нем будет указано, что вас не берут на работу за то, что вы находились в плену, тогда я приму меры». Смешно — кто же мне подпишет, что отказывает в работе за то, что я был в плену. И я ушел ни с чем. Что же делать дальше, как быть, куда ехать?

Вернулся я и рассказал обо всем своему товарищу, который находился со мной в Нальчике. Посоветовавшись с ним, я решил поехать в город Пятигорск — там было много строительных организаций, авось повезет.

Мой черкесский товарищ дал мне один адрес в Пятигорске. Там жила старушка, сын которой попал в плен вместе с моим товарищем — она может быть о сыне своем ничего так и не знает. Так вот зайдешь, говорит он, к ней, передашь от меня привет, расскажешь о сыне и, там гляди, сможешь переночевать день-другой.

Приехал я в Пятигорск днем, побывал в нескольких местах, снова писал автобиографии, заполнял анкеты, и, в свою очередь, получал очередные отказы.

Один начальник строительной организации откровенно так и сказал мне: «Извини брат — за то, что был в плену, принять на работу не имею права — запрещено».

Стало темнеть, и я пошел искать по адресу старушку.

Жила она на окраине города, около остановки электрички, которая ходит в сторону Кисловодска. Представился я старушке, она жила вдвоем с младшим сыном, обо всем рассказал ей, а завтра, говорю, уеду. Старушка, как оказалось, работала в Кисловодске в одной из строительных организаций комендантом.

Она мне дала поужинать, постелила на диване и сказала: «Я рано еду на работу, а ты, сынок, завтра не уезжай — я попробую поговорить со своим начальником о тебе». Старушка переговорила с начальником, и на следующий день мы вместе с ней поехали в Кисловодск.

Строительный участок ОСМЧ-35 производил ремонт и восстановление санаториев, которые во время войны были разрушены. Головной стройтрест участка находился в городе Ростов-на-Дону.

Начальником участка являлся некто Тагиров — армянин. Семья его жила в Баку, а сам он был болен астмой, поэтому работал и жил в курортном городе Кисловодске.

Привела меня старушка к нему, представила. Он не задал мне ни единого вопроса. Я написал одно-единственное заявление о приеме на работу, не писал ни автобиографии и не заполнял никакой анкеты, и был оформлен техником.

Мне выдали продовольственные карточки, денежный аванс и номер для проживания в гостинице. Номер был на самом чердаке, маленькая комнатка, плохо отапливаемая, но это было для меня большим счастьем.

Приступив, наконец, к работе и немного успокоившись, я снова взялся разыскивать сестер — теперь через город Бугуруслан. Оттуда мне сообщили разные адреса Темкиных, которые родились в Могилеве и других городах Белоруссии, но, главное, у них были совершенно иные имена и даты рождения, что не соответствовало данным моих сестер.

Надежда отыскать семью стала сводиться к нулю, и я решил еще раз написать в Бешенковичи — Карчинскому. Если это обращение положительных результатов не даст, то дальнейший розыск я прекращаю. Был август 1946 года. И вот прибыло письмо из Бешенковичей с адресом, по которому проживали мои сестры — Ида и Геня Темкины. Город Омск, улица Челюскинцев.

Я тут же написал письмо в Омск, хотя еще ни в чем не был окончательно уверен, и, с радостью и тревогой, стал ждать ответа. Долго ждать не пришлось — я вскоре получил телеграмму и письмо с точным адресом. Жили Ида с Геней на улице Чапаева, дом 27. Улица Челюскинцев — это был их старый адрес в Омске, где бывшие соседи и передали им мое письмо. Теперь уже радости моей не было конца, я не мог ни одного дня больше оставаться жить в Кисловодске и хотел немедленно выехать в Омск.

У Карчинского оказался омский адрес моих сестер следующим образом. В Бешенковичах до войны жила семья Левиных. Их дочь — Соня и сын — Миша жили в Ленинграде, а родителей и сестру фашисты расстреляли.

Моя сестра Геня очень дружила с Соней и вела с ней переписку до войны, во время войны и после войны. Соня Левина знала, что я на фронте пропал без вести и, что обо мне ничего неизвестно — жив я или погиб.

Соня и Миша Левины приехали в Бешенковичи, чтобы узнать подробности и выяснить, как и при каких обстоятельствах были расстреляны их родители и младшая сестра.

Когда они встретились с местными жителями, расспрашивали их о различных деталях жизни своих родителей, сестры и о других евреях, которые были расстреляны фашистами, то от кого-то случайно узнали, что я — жив.

Они стали подробно расспрашивать каждого, от кого шел этот слух и так переходили от одного человека к другому, пока не пришли к нашему бывшему соседу — Карчинскому.

Карчинский показал Левиным мое первое письмо, и Соня Левина оставила ему, на всякий случай, адрес моих сестер — Иды и Гени.

И вот, после моего повторного письма к Карчинскому, он прислал мне адрес Иды и Гени.

Когда прибыло письмо из Омска, я быстро договорился со своим начальником участка — армянином, написал заявление, уволился и сразу же выехал в Омск.

Достать билет до Москвы мне помогли мои знакомые. Из Москвы выехать было гораздо труднее, но кое-как я добрался до Свердловска. В Свердловске вокзал был забит людьми до отказа, билета достать возможности практически не было, и я с такими же бродягами, как и сам, взобрался на крышу вагона одного из поездов. Таким образом, доехали мы до города Караганды.

В Караганде железнодорожная милиция заставила нас слезть с крыши, там строго следили, чтобы на крышах вагонов не ездили. А ночью, чтобы никто не видел, я сел на подножку с противоположной стороны вагона, обхватил поручни обеими руками и так проехал всю ночь, а утром прибыл в Омск.

Я весь был черным от сажи и копоти. Кое-как умылся, но это мало чем помогло. И в таком виде я пошел искать улицу Чапаева, дом номер 27.

Квартира была закрыта, но соседи мне дали адрес, где работает моя сестра Ида. Я пришел к Иде на работу, и мы с ней сразу пошли домой.

В Омске жили вместе Ида — с сыном Володей, 1944г рождения и Геня — с дочерью Соней, 1945г рождения. Жили они в квартире, состоящей из одной комнаты и кухоньки с печным отоплением, безо всяких удобств. От них я узнал, что наша младшая сестра — Аня с мужем Борисом и сыном Юрочкой, 1945г рождения — жили в городе Стрый, Львовской области, где Борис продолжал после окончания войны службу в действующей армии. Теперь моей ближайшей задачей стало — повидаться с ними.

Погостив немного в Омске, я поехал в Бешенковичи на свою родину, где родился и вырос. Остановился по дороге в городе Витебске на несколько дней — здесь жил мой дядя с семьей, куда они вернулись из эвакуации. В Витебске я случайно встретил двух моих земляков из Ленинграда: Гольманых Изю и Илью — они тоже собирались поехать в Бешенковичи, их родителей также расстреляли фашисты.

Итак, мы втроем поехали в Бешенковичи, устроились там в гостиницу, побывали на месте расстрела наших родителей, поклонились им, положили цветы. Повидались мы также со многими нашими земляками и очевидцами, которые рассказали, как они жили в оккупации, и, как фашисты расстреливали евреев в Бешенковичах.

По рассказам свидетелей событий в первую очередь фашисты отбирали у родителей детей и убивали их у них на глазах.

В феврале 1942 года фашисты собрали на расстрел всех оставшихся евреев за рекой Западная Двина, заставили их копать для себя ямы-могилы, загоняли туда их поочередно и расстреливали.

После расстрела ямы плохо засыпали землей. В них падали живые и мертвые, в основном дети и старики — но их все равно засыпали. Что там творилось — передать невозможно. Когда ямы были засыпаны, земля еще несколько дней сверху как бы дышала, «ходила ходуном», поднимаясь вверх-вниз.

Очевидцы рассказали такой эпизод. Жил в Бешенковичах некий Рудаков, я его хорошо помню, был он, кажется, начальником местного почтамта. Чернявый он был такой, похожий на еврея, и фашисты его тоже схватили и бросили в яму к остальным евреям.

Так вот, когда все находились в яме и стояли неимоверные вопли и плач, оттуда кричали эсэсовцам, что Рудаков — не еврей, а — русский, и попал сюда по ошибке.

Вот какими людьми были наши родные, наши бешенковичевские евреи!

Подумать только, быть в таком смертельном состоянии, находиться под расстрелом и суметь совершить такой поступок — просто подвиг — и Рудакова освободили.

Наш дом в Бешенковичах остался цел и невредим. В нем, как я уже раньше упоминал, жили наши соседи — Карчинские, поляки по национальности. Их дом был сожжен при бомбежке, а баня, которая была у них до войны — осталась цела.

Зашел я к Карчинским, узнали мы друг друга, поговорили. Дом наш стоял и выглядел таким, как и был до войны. Жили мы бедно, и домик наш был небольшим: в нем — всего одна комната, правда довольно большая, и сени — веранда, так называемая, где помещали дрова для отопления — углем тогда еще не пользовались. Из наших вещей на стене висели старинные настенные часы, увидел я их — и кольнуло в сердце.

Карчинский мне рассказал, что, когда немцы зашли в Бешенковичи, мой папа прятался в их бане, а когда их дом сгорел, то они всей семьей переселились в наш дом.

Зимой 1942 года фашисты пришли и забрали моего отца. Расстреляли его там же, где и остальных евреев. Всего тогда было расстреляно в Бешенковичах около 900 евреев. Ни памятника никакого, ни надгробий не было установлено. Близким погибших, которые остались в живых после войны, тоже долгое время не разрешали поставить памятник. И только много позже в 1954 году, после смерти Сталина, будет разрешено родственникам, наконец-то, на одном из мест трагедии установить памятник и ограду.

На памятнике высечены надписи на еврейском — идише — и русском языках и указано количество евреев, расстрелянных фашистами в этом месте в поселке Бешенковичи.

Захоронение запущено, никто за ним не следит. Разве, что близкие люди и родственники из разных городов страны приезжают туда время от времени и возлагают цветы.

И лишь некоторые из местных жителей-старожилов могут правильно указать направление или показать, в каком месте находится братская могила. Указателей никаких нет. Когда спрашиваешь, где здесь фашисты расстреливали евреев — махнут рукой в сторону реки и скажут: «Где-то там».