За власть Советов

Стоял март 1917 года...

Политические новости доходили до нас скупо. Хотя и принято считать, что солдат обо всем узнает раньше своих командиров, но мы даже в марте ничего толком не слыхали о Февральской революции. Только понимали, что офицеры нервничают не зря. Кое-кто из драгун объяснял это тем, что офицеры в долгу перед нами: из нашего фронтового приварка воровалась крупа, деньги за которую офицеры клали себе в карман. Солдаты поумнее, такие, как Исаев, говорили, что дело не в крупе: ведь обкрадывали нас уже не первый год, и до последнего времени это не мешало офицерам смотреть на нас свысока, без зазрения совести. Значит, причина в другом, в чем-то более важном. Но в чем?

Тут как раз подошел срок очередной смены. Драгун отвели из окопов в тыл на отдых, а наше место занял другой полк дивизии. Нас разместили в уединенном поместье, далеко от железной дороги. Глухомань...

Радио тогда не было, газет мы не получали. Единственный источник информации — полевой телефон. Обычно новости сообщали нам штабные телефонисты или дежурные по подразделениям. Но тут, как назло, сколько ни подслушивали солдаты телефонные разговоры, ничего узнать не удалось: офицеры говорили больше по-французски, а если по-русски, то «темнили».

Однажды — это было десятого марта по старому стилю — сидели мы на бревне в расположении полка, курили махру и ломали голову, как бы разжиться «разведданными» о событиях в тылу. Видим, едет наш эскадронный фуражир по направлению к железной дороге.

— На станцию? [45]

— На станцию.

— Обожди минутку!

Мы быстро посовещались, потом я подошел к фуражиру, дал ему три рубля и попросил купить, сколько бы ни стоило, газеты. Фуражир уехал.

Надо сказать, три рубля для солдата были большие деньги, если учесть, что его месячное денежное довольствие составляло пятьдесят копеек. Я же, как полный георгиевский кавалер, получал за свои четыре креста двенадцать рублей в месяц и считался в эскадроне богачом.

Кажется, в этот день мы не ели, не пили в ожидании фуражира. Наконец он приехал.

— Нате вашу газетку. Только на самокрутки она и годится, а спекулянт за нее целковый содрал!

Теперь, пятьдесят с лишним лет спустя, я уже не помню, что это была за газета, выветрилось из памяти ее название, да и не в названии дело. Но хорошо помню, как прочитали мы в ней: «2 марта Николай Второй Романов отрекся от престола в пользу своего брата Михаила». Ниже сообщалось: «Михаил также отрекся от престола на следующий день, третьего марта».

«Что это значит? Как отрекся, почему отрекся? Не по доброй же воле оставил престол?» Все перемешалось в голове. Кто объяснит, где собака зарыта? К кому пойти?

Посовещавшись, я и еще несколько солдат решили обратиться к нашему эскадронному командиру Козлову. Это был неразговорчивый и строгий служака, но солдаты уважали его за справедливость.

Встретил нас Козлов хмуро. На первый же вопрос ответил вопросом:

— Откуда узнали?

Показали ему газету. Эскадронный посмотрел на нас исподлобья, поджал тонкие губы:

— Это все — высокая политика. Я человек военный, в политику не вмешиваюсь. И вам не советую...

С тем мы и ушли.

На следующий день нам удалось раздобыть новую газету. Хоть и туманно было там написано, но поняли мы, что в Питере произошли важные события. Короче говоря, революция! Что это означало, мы тогда еще себе плохо представляли, но пришли к одному выводу: хуже, чем при царе, не будет. [46]

Среди нас, кавалеристов, не было большевиков, может быть, один только Исаев. Но ветер свободы, гулявший по России, залетел и в нашу глухомань. Все сразу решили: надо что-то делать, действовать! Стремление это было еще не осознанным, возникло оно стихийно.

Однажды собрались мы на лужайке, смотрим друг на друга, и кому-то бросилось в глаза, что очень уж много среди нас георгиевских кавалеров. На кого ни поглядишь — то медаль на груди, то крест, два креста, а то и полный набор — все четыре. И не удивительно: не один год воевал наш полк.

И опять верную мысль высказал Исаев: раз царя больше нет, долой царские регалии!

— Не выбрасывать же кресты, — возразил Исаеву Кулешов. — Как-никак серебро да золото.

— Зачем выбрасывать? Пожертвуем их в фонд революции, — предложил Исаев.

Сказано — сделано. Кто-то притащил мешок, и здесь же, на лужайке, в него посыпались георгиевские кресты и медали. Это был наш первый отклик на революционные события.

Отныне мы заботились главным образом о том, чтобы раздобыть газеты. Каждый день мы снаряжали на станцию посыльного, и он приносил все, что удавалось там найти. Обычно это были зачитанные, уже прошедшие через многие руки газетные листы.

Так как газеты попадались разных партий — и кадетов, и меньшевиков, — события в каждой из них толковались по-своему, оттого и сумбур в наших головах был еще больший.

Однажды встречаю Константина Рокоссовского — он служил в нашем полку, только в другом эскадроне. Идет мрачный. Остановились, закурили. Спрашиваю, как он смотрит на события. Оказывается, и у них в эскадроне тоже никто толком не поймет, что же происходит в России.

В конце концов мы все же выудили из газет то, что касалось нас непосредственно: повсюду — и в тылу, и в армии — создаются Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Стало быть, и нам надо объединяться...

...Полк снова уходил в окопы. На этот раз драгуны сменяли на позициях гусарский Александрийский полк.

В этом полку служил мой земляк Петр Лыков. Встретились мы с ним и, как обычно бывает между земляками, [47] сначала заговорили о родном селе — где кто теперь, что пишут из дому. А потом поделились свежими солдатскими новостями.

Лыков рассказал мне, что им приказано снять с погон трафарет — букву «А», обозначавшую имя царицы — шефа полка.

— Всю неделю соскабливаем краску с погон, а она так впиталась, что ее никак не счистишь, — сетовал Лыков. — Ребята смеются: «Вот беда свалилась на нашу голову. От царя избавились, скинули Николашку с трона, а царицу Александру никак с погон сбросить не можем. Засмеют теперь нас, гусар, драгуны». Да и есть над чем посмеяться. Погоны после чистки стали как тряпки, а метка от трафарета все равно заметна.

— А вы совсем сбросьте погоны, — предложил я.

Лыков возмутился:

— Ты что, Тюленев, рехнулся? Какой же солдат без погон?

— Ничего! Попа и в рогоже можно узнать.

Неожиданно Лыков задал мне вопрос:

— А что, Тюленев, в вашем полку получен указ, чтобы впредь в армии личный состав на «вы» друг к другу обращался?

Я ничего об этом не слышал.

— Так вот знай, — стал просвещать меня Лыков, — у нас уже зачитан приказ. Теперь мы должны величать друг друга «господин солдат», «господии ефрейтор», «господин унтер-офицер»... И начальство: «корнет», «поручик», «штабс-ротмистр», «ротмистр», «полковник» — все господа! Титулы «ваше благородие», «превосходительство» отменяются. А что, здорово Керенка придумал?

— Здорово-то здорово, — усомнился я, — да какая нам от этого польза? Права-то у офицера остаются прежние, хоть солдата и господином будут называть. Вот войну бы отменили, тогда другое дело.

— Да, не мешало бы, — согласился Лыков.

И тогда я высказал Лыкову то, над чем думал последние дни:

— Требовать надо, чтоб послали в Петроград делегацию от солдат, пусть разведает, что там делается.

Лыкову эта мысль пришлась по душе.

— Здорово! Но кто это потребует и у кого?.. [48]

— По начальству все нужно делать, — не задумываясь, ответил я. — Прежде всего доложить взводным, не согласятся — эскадронному...

Несколько дней спустя и в пашем полку объявили приказ Временного правительства. Солдаты уже знали об этом от гусар и потому не удивились новым титулам. Удивляло другое: отношение к нам со стороны начальства. Не только эскадронные, но и старшие офицеры полка стали больше интересоваться настроением солдат. Если раньше в окопы редко когда заглядывал эскадронный офицер, то теперь к нам стал наведываться и сам командир полка полковник Дороган.

Помню, как-то сидели мы в блиндажах. При появлении полковника дежурный унтер-офицер Прокофьев подскочил к нему с рапортом. При этом назвал его «господин полковник». Его высокоблагородие всего передернуло от такого обращения. Еще бы!

Дороган служил в свите его величества, с гордостью носил золотые вензеля монарха. Правда, к этому времени ему пришлось снять «высочайшие вензеля».

С трудом подавив раздражение, командир полка горько улыбнулся:

— Вот, господин унтер-офицер, мы теперь с вами равные, я уже не высокоблагородие, а некий демократ — гражданин, как и вы.

— Так точно! — гаркнул в ответ Прокофьев.

Это еще больше разозлило Дорогана. Он поспешил переменить тему разговора:

— Ну как, довольны солдаты службой при Временном правительстве?

— Службой-то довольны, вашбр... виноват, господин полковник, — ответил Прокофьев.

Высокомерная, снисходительная улыбка на лице Дорогана словно говорила: понимаю, трудно переключиться с «благородия» на «господина».

После непродолжительной паузы Прокофьев выпалил:

— Да вот только солдаты жалуются на войну. Все спрашивают, когда она кончится. Устали очень. Да и из дому вести плохие идут — голодают семьи...

Лицо Дорогана посуровело.

— Передайте, господин унтер-офицер, солдатам, чтобы они не беспокоились. Временное правительство примет все меры, чтобы улучшить положение их близких. А воевать, [49] братец, нам нужно до победного конца, иначе наши союзники обидятся.

Прокофьев молчал, солдаты переглядывались между собой, улыбаясь в усы, и тоже молчали.

Командир эскадрона Козлов, сопровождавший Дорогана, предложил ему пойти на командный пункт, и они вышли из блиндажа.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — сказал Кулешов, махнув рукой в сторону ушедших офицеров. — Воюй до победного конца. А где он, этот конец? В могиле?..

В этот день многие солдаты писали письма домой. Каждый сообщал семье, что, видимо, вернется не скоро. Что царь, что Керенский — одна шатия, и направление у них одно: сиди, солдат, в окопах, пока не сгниешь...

Вечером после дежурства зашел к нам в землянку связист Смолин и рассказал о подслушанном разговоре между полковником Дороганом и ротмистром Козловым:

— Дороган приказал командиру эскадрона брать на заметку пораженцев и изолировать их, а наиболее активных направлять в штаб полка.

Это сообщение Смолина обеспокоило солдат и в то же время еще более укрепило их решимость отстаивать свои права, бороться за прекращение войны.

В апреле в нашем полку и его подразделениях были созданы солдатские комитеты. В полковой комитет входили по одному выборному от эскадрона, команды и пять офицеров полка: тридцать выборных от четырех тысяч солдат и пять представителей от двадцати офицеров.

В президиум комитета были выбраны в основном офицеры, как наиболее грамотные и образованные. Но оказалось, что настроены они были отнюдь не революционно. Офицеры первым долгом осудили пораженчество, занялись выявлением «неблагонадежных» солдат, развернули агитацию за продолжение войны до победного конца. Их довод на первый взгляд звучал убедительно: «Заставим немцев подписать мир, а тогда айда по домам!»

Такая деятельность офицеров привела к тому, что на некоторых общих собраниях голосовали за резолюции, призывавшие к наступлению на фронте.

Но все же и мы кое-чего добились. На одном из собраний постановили послать в столицу делегацию, которая все выяснит и по возвращении доложит о том, что происходит [50] в тылу и какого направления нам, фронтовикам, держаться в дальнейшем.

Делегацию избрали в составе четырех человек: от офицеров — подполковника князя Абхазия и ротмистра Гутьева, от солдат — Давыдова и меня. Нам с Давыдовым солдаты дали наказ ясный: узнать, когда будет заключен мир, скоро ли передадут землю крестьянам, и потребовать, чтобы при дележе земли не забыли о тех, кто сидит в окопах.

У делегатов-офицеров были, конечно, свои планы. Накануне нашего отъезда меня и Давыдова вызвал к себе князь Абхазии. Говорил он с нами мягко, отеческим тоном. Но слова его нам не понравились. Он заявил, что по приезде в Питер мы все четверо первым делом пойдем к военному министру Временного правительства Гучкову и заверим его, что личный состав 5-го Каргопольского драгунского полка исполнен решимости продолжать войну до победного конца, что состояние духа у каргопольцев боевое.

Мы перечить не стали, а когда вышли от князя, Давыдов усмехнулся:

— Боевое-то оно боевое, только в другую сторону.

В общем, мы договорились в пустые пререкания с офицерами не вступать, а действовать по старому фронтовому правилу — осмотрительно, сообразуясь с обстановкой, но помня главное — выполнить поручение наших товарищей однополчан.

Приехали мы в Петроград б апреля по старому стилю.

Столица оглушила нас разноголосым шумом. На вокзале и привокзальной площади юркие мальчишки с кипами газет под мышкой выкрикивали звонкими голосами последние новости.

Немного пообвыкнув и осмотревшись, мы стали прислушиваться к тому, что выкрикивали газетчики. И что же оказалось — эта братва орала в полный голос то, о чем мы не решались говорить вслух, чтоб не попасть на заметку начальству!

— Долой войну! — пищал светловолосый шкет, штопором ввинчиваясь в толпу.

— Долой войну! — вторил другой.

Эти два слова, звучавшие для нас как сладчайшая музыка, сливались в одно звонкое:

— Долой войну! Долой войну! Долой войну! [51]

Чем дольше мы прислушивались, тем больше ликовали. Мальчишки-газетчики провозглашали то, что нам, солдатам 5-го Каргопольского полка, и на ум не приходило:

— Долой министров-капиталистов!

— Мир без аннексий и контрибуций!

«Контрибуция», «аннексия»... Мы, признаться, даже слов таких не слыхали. Но раз «Долой войну», «Долой министров-капиталистов», значит, и это что-то важное, хорошее...

Столкнувшись с богатейшей возможностью получить полную информацию, мы даже растерялись: привыкли на фронте, что газета в окопах — целое событие.

Когда наши офицеры вышли из вагона первого класса и присоединились к нам на перроне, мы с Давыдовым уже держали под мышкой по охапке свежих газет.

Князь Абхазий, поглядев на наши сияющие лица, поморщился, как от зубной боли.

— Сейчас — прямо к министру, — заявил он, — а газетами займетесь на досуге!

Здесь на вокзале мы были равными, не то что в окопах, и я решительно возразил:

— Нет, сначала в Петроградский Совет.

Князь криво усмехнулся:

— Кто тут старший? Или прикажете считать, что вы больше не солдаты, а я не ваш офицер?

Тон его подействовал, сказалась привычка к беспрекословному повиновению офицеру, и мы с Давыдовым молча последовали за Абхазием.

Войдя во дворец, невольно оробели: после окопной грязи непривычным казалось его великолепие да и трудно было еще нам, крестьянским парням, преодолеть робость перед барскими хоромами.

В приемной министра князь Абхазий пошушукался с адъютантом, потом отозвал нас в сторону и сказал шепотом:

— Самого министра нет. Сейчас нас примет его помощник Маниковский. Вы, Тюленев, должны от имени личного состава нашего полка заверить высшее начальство в несокрушимой верности идеалам отечества. Говорите просто, не волнуйтесь, скажите, что мы готовы воевать до победного конца. Это сейчас главное. Ваше слово [52] солдата, георгиевского кавалера, прозвучит убедительнее, чем наше с ротмистром.

Я покосился на Давыдова. Тот подмигнул мне, мол, молчи, не возражай, а там посмотрим.

Когда мы вошли в кабинет, навстречу нам из-за стола поднялся помощник военного министра Маниковский.

Князь Абхазий, вытянувшись в струнку, доложил, кто мы такие, а потом приветливо кивнул мне:

— Говорите, Тюленев!

Я откашлялся, тоже стал по стойке «смирно» и начал так:

— Ваше высокопревосходительство...

Маниковский снисходительно улыбнулся, а князь Абхазии поправил меня:

— Не надо именовать господина помощника министра вашим высокопревосходительством».

Но я пропустил мимо ушей замечание князя.

— Ваше высокопревосходительство! Солдаты послали нас с Давыдовым, — я кивнул на товарища, — чтобы узнать, когда конец войне. Хватит с нас! Это наша солдатская резолюция. А от имени офицеров я говорить не уполномочен.

Улыбка исчезла с холеного лица Маниковского. Он удивленно вздернул брови, вопросительно поглядел на князя. Тот процедил сквозь зубы в мой адрес: «Мерзавец!» Адъютант поспешно вывел меня с Давыдовым из кабинета. На этом наша аудиенция у помощника военного министра закончилась.

Офицеры остались в главном штабе. Мы не стали ждать их и пошли в Таврический дворец, где находился Петроградский Совет рабочих, и солдатских депутатов.

Таврический дворец напоминал развороченный улей. С большим трудом, растерявшиеся, оглохшие от шума, разыскали комендатуру. Получив талоны на питание и ордер в общежитие, пошли потолкаться по коридорам. Именно потолкаться, потому что во дворце было оживленнее и многолюднее, чем на Невском.

Военные, штатские, рабочие в кожаных куртках, сухопарые господа во френчах и золотых очках — кого только не заденешь плечом! И у всех во взгляде одинаковый, как вам показалось, огонек, словно все эти люди только недавно с пожара и отсвет пламени еще не погас в их глазах. [53]

В одном из залов стояла группа пожилых людей, с виду рабочих. Мы с Давыдовым остановились, прислушались, о чем они говорят. Содержание разговора нам было непонятно, но мы обратили внимание, с какой любовью они повторяли: «Ленин сказал...»

Стояли мы тихо, стараясь не обращать на себя внимания, и все же один из группы, усатый, в потертой кожаной куртке, заметил нас:

— Из окопов, война?

«Война» — так называли друг друга солдаты на фронте. И это обращение сразу же расположило нас к усатому.

— Сегодня только прибыли, — сказал я.

— А по какой нужде?

Мы коротко объяснили, откуда и зачем приехали.

Усатый цокнул языком:

— Эх, опоздали маленько! Дня на два пораньше — Ленина бы послушали.

Ленин! О нем мы слышали от Исаева. Говорил Исаев о вожде большевиков с безграничным восхищением. Вспомнилось и то, какая ненависть и злоба появлялась на лицах наших офицеров, особенно князя Абхазия, когда они слышали это имя.

— А нам можно повидать Ленина? — робко спросил Давыдов.

Усатому, вероятно, такой вопрос показался наивным.

Он улыбнулся:

— Этого я вам, ребята, сказать не могу. Много дел сейчас у Владимира Ильича. А вы вот что — раздобудьте «Правду», слыхали про такую газету? Там печатаются статьи товарища Ленина. А все остальные газетки надо читать с поправкой, на ветер. Понятно?

Очень нам понравился этот рабочий-питерец!

Мы не замедлили воспользоваться его советом, здесь же, в Таврическом, купили «Правду».

В один из последующих дней попали мы на шумное собрание. Председательствовал смуглолицый чернявый человечек, как мы потом узнали, — меньшевик Чхеидзе.

На трибуну по очереди взбирались разные ораторы, каждый говорил прямо противоположное тому, что сказал предыдущий. Но теперь, после того как мы побывали на многих собраниях, потолкались в коридорах и залах Таврического дворца, не столько умом, сколько сердцем почувствовали: [54] большевики говорили то, о чем думали и я, и Давыдов, и любой солдат из 5-го Каргопольского полка.

Мы возвращались в свой полк, окрыленные всем, что увидели и услышали в революционном Петрограде. Везли вашим товарищам нечто более ценное, чем любое оружие, — большевистскую правду, имя Ленина. И мы знали теперь, что нам делать по возвращении в полк.

Солдаты встретили нас восторженно: заждались! И хотя собрание, на котором мы отчитывались о своей поездке в Петроград, вел офицер, а резолюцию поручили писать полковому попу, пьянице и картежнику, все решилось так, как постановили солдаты: «Довольно криков о продолжении войны! Довольно обманывать крестьян!»

Отныне весь полк знал, чей голос надо слушать. И если даже Ленин подписывал статью или заметку одним из своих псевдонимов, мы узнавали его голос, потому что никто не мог выразить наши думы и чаяния так глубоко и ясно, как он.

Ленин, большевистская партия помогли нам в ту грозную пору выбрать единственно правильный путь борьбы за новую жизнь.

Лето семнадцатого года прошло в полку напряженно. Офицеры, повинные в воровстве солдатского пайка, предпочли улизнуть. Та же часть офицерского состава, которой пришлось по душе Временное правительство, а также ярые монархисты, не терявшие надежд на восстановление царской власти, вели упорную борьбу против солдатских комитетов. Они люто ненавидели простой народ, старались любыми средствами избавиться от активных, революционно настроенных солдат.

Вот так и получилось, что в августе 1917 года меня (по мнению полкового начальства, большевика) перевели в Сызрань, где стоял запасный полк нашей дивизии. Уставы армии еще продолжали по инерции действовать — я подчинился.

* * *

Казалось бы, чем дальше от столицы, тем тише и спокойнее жизнь. Но в Сызрани, находившейся втрое дальше от Петрограда, чем Двинск, обстановка была не менее напряженной, чем в столице.

Вскоре я подал рапорт об отпуске и через несколько дней приехал в родное село Шатрашаны. [55]

В те дни шатрашанцев всколыхнула весть об установлении в Самаре власти Советов. Что это означает, мы поняли немного позже, когда узнали, что за два дня до этого, 25 октября, в Петрограде совершилась социалистическая революция — правительство Керенского было свергнуто, власть в свои руки взяли рабочие, крестьяне, большевики, вооруженный народ. Новое правительство рабочих и крестьян во главе с В. И. Лениным приняло декреты — о мире, о земле, об уничтожении сословий, о национализации промышленности и другие.

Всколыхнулись, заволновались мужики во всех деревнях нашего уезда, каждый день собирались на сходы, приветствовали власть Советов. Богачи же, естественно, выступали против.

С утра до ночи люди до хрипоты спорили: кому должна принадлежать власть — Советам или Учредительному собранию?

Земляки послали меня делегатом от Шатрашан на волостное собрание. Делегаты там подобрались в большинстве своем из бедняков, и мы постановили: признать власть Советов, голосовать за Ленина. Так и написали в наказе делегатам, ехавшим на губернский съезд в Симбирск. Правда, во втором пункте наказа значилось, что надо все-таки выслушать и тех, кто голосует за Учредительное собрание.

На губернском съезде я получил первый урок конкретной политической борьбы. У всех делегатов съезда имелись на руках наказы в письменной форме от избирателей. А так как во многих селах и городках все еще господствовали эсеры и меньшевики, то во многих наказах в той или иной форме высказывались симпатии Учредительному собранию.

И вот на съезде выступает делегат в Учредительное собрание от Поволжья некий Алмазов. Он всячески агитирует за «учредилку», поносит «невоспитанных» большевиков. Его все время перебивают ядовитыми замечаниями с мест, но это не смущает оратора. Общий его вывод: долой Советы!..

Начинаются прения. Один за другим поднимаются на трибуну посланцы из волостей, и из пяти четверо заканчивают свои выступления призывом:

— Вся власть Советам! Да здравствует Ленин!

Тогда опять берет слово Алмазов и предлагает: раз у [56] каждого выступающего есть писаный наказ, то нечего тратить время на разговоры. Следует просто зачитать наказы, а секретариату — подсчитать, сколько за какую власть подано мандатов. Вероятно, этот деятель и его соратники были хорошо осведомлены о содержании липовых наказов, не отражавших истинной воли народа.

Президиум съезда воспользовался минутным замешательством и принял предложенный Алмазовым порядок.

Но тут на сцену поднялся стройный, подтянутый молодой человек, красивый, темноволосый, с бледным лицом. Я сидел близко от сцены и внимательно слушал его.

— Товарищи делегаты! Разве вы собрались здесь для того, чтобы читать по бумажке? Тогда зачем было ехать? Прислали бы по почте — и нечего на дорогах грязь месить. Выходит, вас послали просто курьерами? Вопрос, который мы должны здесь решить, слишком серьезен. Вы, полномочные представители народа, сами обязаны сказать свое слово, а не читать по бумажке, неизвестно кем составленной.

С этой трибуны, — продолжал оратор, — Алмазов обвинял большевиков, Ленина за то, что они разогнали Учредительное собрание. Но он не сказал главного: почему была разогнана «учредилка». А разогнали ее потому, что она отстаивала интересы буржуазии, плелась в хвосте правительства Керенского, которое, как известно, обманывало народ.

Теперь господа керенские хотят снова захватить власть в свои руки. Не выйдет, господин Алмазов, сейчас не те времена! Рабочие и бедняки крестьяне научились хорошо распознавать, кто их друзья, а кто враги. Большевики, Ленин предлагают установить во всей стране власть подлинно народную — власть Советов!

Под бурю аплодисментов, возгласов «ура» большевистский оратор сошел с трибуны.

— Кто это? — спросил я шепотом у делегата-горожанина, сидевшего рядом со мной.

— Куйбышев, большевик, — с гордостью ответил он.

Предложение Алмазова было поставлено на голосование и отвергнуто большинством голосов. В конце заседания съезд принял решение: установить по всей Симбирской губернии власть Советов.

Этот съезд навсегда связал мою судьбу с большевиками. Когда съезд закончил свою работу, я собрался ехать [57] в Сызрань, в свой запасный полк, в котором продолжал числиться.

Провожал меня односельчанин Яков Тингишов — моряк с Балтики, лучший мой товарищ.

— Что же ты, Иван, делать будешь в полку? — спросил он.

— Как что! — удивился я. — Прежде всего нужно оформить демобилизацию, а то я вроде дезертира. Стало быть, нужно документы получить, чтоб все было в порядке.

— А у кого ты документы получать будешь? — усмехнулся Яков.

— Как у кого? У Советской власти. Сам же за нее голосовал.

— Что верно, то верно. Власть теперь наша, народная, и никому ее у нас не отнять.

Свернув самокрутку и закурив, Яков продолжал:

— Но отнять пытаются. Контрреволюция подняла голову — меньшевики, эсеры и прочая нечисть. Слыхал, как на съезде меньшевик Алмазов защищал «учредилку»? Уж больно ему хотелось, чтобы власть снова попала в их руки. Таких алмазовых еще много в нашей стране. Не уступят они нам дешево то, что мы у них отняли, сопротивляться будут, проклятые. Выходит, без драчки нам не обойтись, а чтобы драться, нужна сила.

— Так надо создавать ее, — говорю я Якову.

— Да ты, Иван, настоящий большевик!

— Партийного билета в кармане не имею. А что большевик — то верно, — улыбнулся я. — Ты ведь тоже беспартийный, а голосовал за большевиков.

— Да, брат, это так, — сказал Яков, немного помолчав. — Недавно нас с тобой серой солдатской скотиной считали, а сейчас о больших государственных делах толкуем. Это большевики сделали нас такими.

— Ну, мне пора на станцию, — заторопился я, — а то опоздаю на поезд. Домой меня скоро не ждите, пойду в красногвардейский отряд.

На прощание мы крепко пожали друг другу руки.

На вокзал я добрался вовремя. С большим трудом втиснулся в вагон, забитый демобилизованными солдатами-фронтовиками. Было жарко и душно, от густого махорочного дыма кружилась голова. Во всех купе шел оживленный разговор. Одни говорили о «закончившейся войне [58] «, рассказывали о муках окопной жизни, другие на все лады обсуждали вопрос передачи земли крестьянам. То и дело в разговорах упоминалось имя Ленина.

На одной из железнодорожных станций я увидел эшелон вооруженных солдат, направлявшийся на восток. На мой вопрос, откуда и куда едут, один солдат ответил:

— Демобилизованные мы, едем по домам. Кому где нужно, там и сходит.

Он вынул из-за пазухи лист бумаги и, водя по ней своим заскорузлым пальцем, прочитал по слогам:

— «Съезд армии постановляет: признать за солдатами право на оружие для защиты Родины от контрреволюции и ее приспешников... Солдаты все должны принять участие в установлении Советской власти, а для этого нужно оружие. Провезти оружие можно, только двигаясь организованно, сильными отрядами...» Уяснил, что к чему? — спросил он, складывая лист бумаги и пряча его за пазуху. — Так что нам без оружия никак нельзя.

Он поспешил в вагон, а я долго смотрел вслед уходившему эшелону... [59]