Вперед заре навстречу

Начало пути

Жизнь мне представляется широкой полноводной рекой: чем ты старше становишься, тем все дальше и дальше уходишь от верховья. Ныне я в устье своей жизни. И хоть реки не текут вспять, но бывает так: память вдруг стремительно понесет тебя против течения, к истоку. И увидишь, будто это было вчера, и себя, босоногого мальчугана, и отчий дом, и братьев, которых уже нет в живых, услышишь певучий голос матери, степенный глухой басок отца...

Множество событий, ярких, нетускнеющих, как золото, и менее значительных, оттеснили в дальние уголки памяти родное село Шатрашаны, лица близких товарищей детства.

За плечами — первая империалистическая война, великие дни Октября, фронты гражданской и Отечественной войн и многое другое, что вспоминается когда с радостью, а когда с грустью... [4]

Недалеко от Волги у густого соснового бора раскинулись Шатрашаны. Большое это было село. Пятьсот крестьянских дворов разбросано по пригорку. Покосившиеся от времени бревенчатые избы с позеленевшими крышами печально смотрели подслеповатыми оконцами на кривые, как турецкие сабли, переулки и улицы. Только в центре села, у церковной площади, стояло несколько добротных домов на каменном фундаменте с резными наличниками и карнизами. В них жила деревенская знать — богатей-лавочник, поп, староста.

Шатрашаны — село старинное. Старики утверждали, что название свое оно получило от слова «шатры». Здесь когда-то проходили татаро-монгольские завоеватели. Места были глухие, лесистые, а на склонах холмов зеленели луга, поросшие сочными травами. Там кочевники ставили свои шатры и жили некоторое время, набираясь сил для дальнейших походов.

Эти места помнят «вольницу» Степана Разина и Емельяна Пугачева. По Волге плыли под парусами резные струги с разудалыми молодцами, а по берегам великой русской реки двигались отряды пеших и конных, наводя ужас на бар-помещиков.

Об этих далеких временах много интересного довелось мне слышать от моей бабушки Марфы Сидоровны. На сказы она была большая мастерица.

Бывало, зимой соберемся мы. ребятишки, возле нее. За окном завывает вьюга. В печи потрескивают дрова. На столе слабо мигает керосиновая лампа. Отец плетет рогожи, мать ставит заплаты на рубахи, а бабушка, сидя за прялкой, под монотонное жужжание веретена ведет неторопливый рассказ о Емельяне Пугачеве и Степане Разине, где быль переплетается с легендой. Рассказывала бабушка так, что каждое ее слово западало в наши детские души.

Семья у нас, Тюленевых, была большая: шесть человек своих ребят да четверо умершего дяди. Отцу с матерью приходилось трудиться не покладая рук, чтобы прокормить столько ртов. Лишения и невзгоды, голод и холод постоянно стучались в нашу дверь.

Моя мать, Агафья Максимовна, была трудолюбивая, добрая, отзывчивая к чужим горестям. Как ни трудно было ей ухаживать за десятком ребят, она никогда не роптала. С утра до поздней ночи хлопотала по хозяйству. Старшие дети помогали ей как могли. [5]

Отец мой, Владимир Евстигнеевич, участвовал в русско-турецкой войне. Вернулся с медалью, но я никогда не слышал, чтобы он кому-нибудь похвалился своей наградой. Медаль лежала на дне сундучка, под горкой книг. Скромный, тихий, работящий, отец слыл на селе грамотеем. Он очень любил книги, часто перечитывал те, что имел, и радовался, как ребенок, когда удавалось на гроши, заработанные тяжелым трудом, купить новую книгу. В свободное время, особенно зимними вечерами, он любил читать односельчанам.

К 1900 году мои старшие братья подросли и, как многие другие парни нашего села, подались в город на заработки. Время от времени они присылали отцу деньги. Положение семьи несколько улучшилось, но до хорошей жизни было еще далеко.

В 1903 году я окончил сельскую школу и стал упрашивать отца отвезти меня в город: уж очень хотелось мне продолжать учение. Мать поддержала меня.

— Весь в тебя, — говорила она отцу, — до книжек, как травинка к солнцу, тянется. — Отцу приятно было слышать такое, но решил он по-другому:

— Конечно, надо бы еще парню поучиться, да где возьмешь денег? Как говорят: рад бы в рай, да грехи не пускают.

Заметив, как я огорчился, отец погладил меня по голове:

— Ничего, сынок, не печалься. Поработаешь немного, поможешь нам, а там, глядишь, и снова попадешь в учение.

Но он, как и я, видно, мало верил в это. Так оно и получилось. Мое образование ограничилось сельской школой. Началась тяжелая трудовая жизнь.

Я стал помогать отцу плести рогожи. Потом он пристроил меня подмастерьем в сельскую кузницу, а к концу 1904 года отвез в город Симбирск. Там устроил чернорабочим крахмало-паточного завода «Никита Понизовкин и сыновья».

Хотя завод и делал патоку, но мне там жилось не сладко. С утра до вечера перетаскивал бочки, убирал мусор во дворе, колол дрова. Работал много, а зарабатывал, как говорится, с гулькин нос. Денег едва хватало на харчи. Домой я не мог послать ни гроша. [6]

Тогда отец решил: лучше уж мне помогать ему дома, чем гнуть спину на «паточного» фабриканта. И я вернулся в родное село...

* * *

Русско-японская война еще больше омрачила нашу безрадостную жизнь: призвали в армию дядю Петра.

Провожали новобранцев рано утром. По дороге, поднимая столбы пыли, со скрипом двигались телеги, а за ними понуро брели мужики и бабы. На телегах трясся нехитрый скарб новобранцев: сундучки, котомки, узелки...

Парни, еще не понимая, что их ждет на войне, бодро шагали по пыльной дороге и под гармошку пели: «Последний, нонешний денечек гуляю с вами я, друзья...» Те, что постарше, шли молча в окружении женщин и детей. Обливаясь слезами, бабы причитали по ним, как по покойникам: «И на кого же вы нас покидаете? Куда улетаете, соколики?..»

Старики и старухи, которые уже не могли двигаться, сидели на завалинках и сокрушенно вздыхали:

— Вернутся ли домой, родимые?

— Чего заранее в гроб кладете? — урезонивал их один бывалый солдат. — Японец нам не ровня. Он малорослый, дунешь, плюнешь — он и с копыт долой! Гляди, наши-то какие орлы! Да неужто не управятся? Шапками закидаем!

Ходячей была тогда эта фраза, брошенная каким-то бравым генералом. Облетела она всю Россию, и многие поверили, хотели верить, что так оно и будет. Но когда с далеких полей Маньчжурии докатились первые слухи о поражении русских войск, это «шапками закидаем» стало произноситься не с бравадой, а с горькой иронией.

Всю войну и долго еще поело нее лились слезы русских матерей, жен, сестер и детей. В нашей семье особенно убивалась бабушка. Она плакала и когда приносили письма, и когда долго не было их. Получив от сына весточку, она просила меня:

— Ванюша, прочти, родной, что пишет мой ясный сокол Петя.

Я разворачивал письмо дяди Пети и начинал читать, а бабушка, подперев рукой морщинистую щеку, маленькая, совсем постаревшая с тех пор, как сын ушел на войну, беззвучно плакала. [7]

В такие минуты мне становилось не по себе. Жалость к бабушке переполняла грудь, и я старался, как мог, успокоить ее:

— Бабушка, да что же ты плачешь? Ведь дядя Петя жив, здоров.

Но бабушка еще пуще заливалась слезами:

— Пока жив. Да ведь я век прожила, знаю, что с войны мало кто цел-невредим возвращается. Чует мое материнское сердце — худо Петруше.

Читая однажды письмо от дяди, мы не заметили, как в избу вошел отец.

— От Петра? Ну как он там? Что пишет?

— Да вот, прибыл на Сахалин, — стал я пересказывать отцу. — Войны там пока нет, а под Порт-Артуром, пишет, сильная сеча. Японцы что-то у нас отвоевали, а что — не разберу. Зачеркнута вся строчка...

Отец взял из моих рук письмо, внимательно посмотрел его на свет, покачал головой и сказал, как мне показалось, с удовлетворением:

— Японцы заняли Порт-Артур... Что ж, вести неплохие.

Меня поразили слова отца. Как же так? Или он желает победы японцам? Но спросить об этом я не осмелился.

Заметив мое недоумение, отец улыбнулся и сказал:

— Ты, сынок, не ломай над этим голову. Молод еще. Подрастешь — разберешься...

На селе же по поводу неудач русской армии в Маньчжурии толковали так:

— Сила русского солдата могучая, непобедимая. Не может быть такого, чтобы враг нас одолел. Тут что-то не так. Разве что начальство продает Россию японцам? Нам-то война одно разорение, а фабрикантам да помещикам она, видать, на руку. Говорят же фабричные, что богатеям доход от войны в карман идет. Присмотреться, оно и правда. Вот Понизовкин свой завод расширяет, ставит дело на широкую ногу. Поди, ему война и впрямь праздник, что твое рождество или пасха.

Горькая правда о войне все больше проникала в гущу народа. В осенние дождливые вечера в нашей избе собирались мужики. Шли они к отцу, искренне полагая, что, раз он грамотный, читает книги, значит, должен все знать, объяснить, что к чему. [8]

Заведет разговор один, вставит слово другой, и вот уже в избе гул стоит. Особенно горячился сосед Степан: дескать, нет в России села более горемычного и нищего, чем Шатрашаны.

— И чего ты кипятишься, Степан, — пробовал урезонить его дружок Игнат. — Разве только в нашей деревне бедствуют мужики? Вот я повидал немало на свете. Где только я не был, и везде нашему брату мужику живется худо. Так уж заведено испокон веку на Руси.

Помню, в один из осенних вечеров в нашей избе было особенно людно. Мужики собрались послушать новости, привезенные из Симбирска нашим соседом Герасимом Гуськовым. В тот вечер я поздно не ложился спать. Притаившись в углу, жадно слушал, старался не пропустить ни одного слова.

В избе было тесно и душно. Махорочный дым облаком стоял под потолком. Мужики сидели вдоль стен на лавках. Герасим чинно, не спеша рассказывал:

— Подъезжаю это я к селу Нагаткино, а навстречу мужичишка. Лошаденка еле тащит воз, а на возу всякого добра навалено: ящики, стулья, узлы. «На новое жительство?» — спрашиваю. А тот аж захлебывается от радости: «Домой, мил человек. Домой барахлишко везу. Бог послал, не обидел. Добрые люди дали. Бери, говорят, барское добро, не жалко...» Остановились мы, закурили, мужичок и пояснил: «Нагаткинские-то разгромили своего помещика Белякова, все из усадьбы растащили, а последушки мне разрешили взять, животность начали делить, а потом, гутарят, и за землю примутся. Вот как, мил человек, на свете бывает. Был пан да пропал... Жаль, не нагаткинский я, а то бы мне и коровенка досталась...»

Герасим оглядел слушателей и продолжал:

— Мужик поехал своей дорогой, а я решил завернуть к имению Белякова. Думаю, надо же самому поглядеть, как там они с помещиком разделались. Подъезжаю — и вправду: возле усадьбы людей видимо-невидимо. Все о чем-то хлопочут, кричат. Телеги с барахлом стоят. Волокут коров, лошадей. Ну как ни есть — ярмарка!

— А ты чего же подарочка не прихватил? — поинтересовался Игнат.

— Чего на добро соседних помещиков зариться? У своих надо брать! А мы вот сидим все судим да рядим, как быть, — хмуро ответил Герасим. [9]

Мужики заволновались. Новости, привезенные Герасимом Гуськовым, взбудоражили всех.

На следующий день в Шатрашанах только и было разговоров что о разгроме усадьбы Белякова. Большинство крестьян одобряли нагаткинцев, хвалили их за решительность и смелость. Лишь некоторые старики и зажиточные осуждали «бунтарей».

Самые решительные и смелые предлагали:

— Хватит зря языком, что цепом, молоть. Пошли к своему барину, теперь наш черед.

В нашей семье особенно воинственно был настроен дядя Афанасий. Он предлагал немедленно последовать примеру нагаткинцев:

— Чего ждать? Надо идти в имение и брать за грудки управляющего.

Дядя Гавриил предостерегал:

— Не пори горячку! Подожди, посмотрим, как обернется дело с нагаткинцами.

— Правильно! Ожидай, ожидай, Гаврила, — с издевкой говорил дядя Афанасий. — Видно, забыл, как с тебя чуть шкуру не спустил управляющий, когда ты прихватил сноп овса из барской скирды для своей лошаденки?

При этом напоминании дядя Гавриил поморщился:

— Как же! Забудешь такое! Все село я тогда обошел. Еле-еле наскреб денег. Принес управляющему штраф, а он, нехристь, взял как должное да еще обругал меня на своем басурманском языке. И чего это везде в имениях управляющие не из русских?

— Наверно, потому, что боятся бары своего русского человека...

Вмешался в разговор отец:

— Дело не в боязни. Просто руками иностранца помещику легче драть с нас шкуру и гнуть мужика в дугу.

Часто в подобных спорах принимал участие наш сосед — Петр Салабаев. Он всегда соглашался с доводами отца, поддерживал его:

— Истинную правду говорит Евстигнеич. На то и поставлен управляющий, чтобы шкуру с нас драть.

Иногда к нам на огонек заглядывал учитель Иван Степанович Новиков. Он охотно беседовал с мужиками. В такие вечера я не ходил гулять: учитель казался мне самым умным человеком на свете.

Однажды засиделись мужики в нашей избе за полночь. [10]

Горячо спорили о том, что же дальше делать. Поступить по примеру пагаткинцев или иным каким способом заполучить землю у помещика. Порешили мужики созвать сход и на нем обсудить вопрос.

Сход был назначен на один из воскресных дней. Решили пригласить и управляющего имением князя Голицына: через него шатрашанцы собирались предъявить барину свои требования. Но управляющий, узнав о предстоящем сходе, вызвал из Симбирска солдат, а посланных к нему делегатов выгнал:

— На сборище ваше я не приду. Нечего мне с быдлом разговаривать!

Мужики решили все же сход собрать.

В воскресенье, после обедни, площадь перед церковью запрудил народ. Вместо управляющего появился земский начальник.

Выслушав требование крестьян о продаже им части помещичьей земли, он только пожал плечами:

— Земля принадлежит князю Голицыну. Он ее хозяин. Захочет продать — продаст, не захочет — не продаст. Если же вы попытаетесь захватить ее силой, будете строго наказаны за самоуправство.

— Так пускай барин нам ответит, будет он продавать землю или нет! — загудели в толпе.

— Барина ищи свищи! — перекрыл гомон чей-то насмешливый голос.

Земский начальник впился глазами в крикуна:

— Чего горланите, смутьяны? Вам не землю — дубину надо, грабители!

Эти слова оказались искрой, упавшей в пороховую бочку. Ропот перешел в грозный рев. Послышались угрозы:

— Нам дубину, а тебе, черту толстопузому, — петлю! Сам ты грабитель!

Кричали все. Один старался перекричать другого. Но вот послышался сильный, ровный голос учителя Новикова:

— Крестьяне не грабители! Никогда грабителями не были! Они всю жизнь добывают хлеб честным трудом...

Толпа постепенно затихала, прислушиваясь к словам учителя. Земский начальник, чудом избежавший расправы, вытирал платком пот со лба. А Новиков продолжал:

— Кто князю Голицыну нажил миллионное состояние? [11]

Сам князь не только не работает, но никогда и не бывает в имении. Скажите, господин земский начальник, почему князь Голицын один владеет столькими десятинами земли, сколько у крестьян всего уезда нет?

Земский начальник пытался что-то ответить, по голоса заглушили его слова:

— Вспотел, кабан!

— Что, жарковата мужицкая банька?!

Не выдержал земский начальник и под свист, улюлюканье, соленые словца чуть не бегом покинул сход. Сельский староста вместе с волостным старались уговорить расходившихся мужиков:

— Братцы, опомнитесь! Что вы делаете? Пострадаете не только вы, но и другие, невиновные. Придут стражники, начнут пороть старого и малого. Кончайте, братцы! Расходитесь подобру-поздорову.

Староста так приставал к мужикам, что один из них разозлился и сорвал у него с рубахи медаль.

В толпе нашлись вожаки.

— Эй, шатрашапцы! Пошли в имение!

— Нет барина, пусть управляющий ответ держит!

И тысячная толпа мужиков, сопровождаемая стайкой ребятишек, двинулась к голицынскому имению на окраине Шатрашап.

Вот и усадьба, белокаменный дом, к которому ведет тополиная аллея.

У ворот с ружьями наперевес стояли солдаты. Толпа на мгновение замерла. Казалось, вот-вот люди хлынут обратно, а стражники откроют стрельбу.

И тогда вперед вышел мой старший брат Антон, снял с головы картуз, хлопнул им о землю.

— Стреляйте, холуи господские! Только посмотрим, что от вас останется!

Он тряхнул льняными волосами и смело двинулся вперед на солдат. За ним последовали другие.

Цепь стражников разомкнулась. Обнажив головы, стояли мужики перед барским домом. На крыльце появился управляющий. Он покусывал тонкие губы, щека подергивалась, а рука нервно перебирала пуговицы на пиджаке.

— Что вам надо? — спросил он, плохо выговаривая русские слова.

— Землю нам надо, за недорогую цену. Плуги и бороны!.. — стал перечислять дядя Афанасий. [12]

Другие поддержали Афанасия:

— Объявляйте! Ждать долго не будем!

Управляющий даже попятился.

— Какую землю, какую цену? Вы с ума сошли! Я не имею полномочий от князя... Я ему передам... пошлю депешу в Париж...

— Слыхали мы эти сказки! Рассказывай кому другому!

Управляющий стоял жалкий, растерянно оглядывая грозную толпу.

— Ишь присмирел, как ягненок! Теперь он не хозяин, а как гнуть нас в бараний рог да штрафовать, так он первый...

— Братцы! — простонал управляющий. — Я же не хозяин.

— Серый волк тебе братец!

— А раз не хозяин, так убирайся, пока не прогнали взашей! — крикнул Антон, потрясая кулаком.

Управляющий попятился, поспешил скрыться за дубовыми дверьми парадного подъезда.

Толпа еще больше осмелела. Горячие головы подливали масла в огонь:

— Отберем землю!

— Поделим барское добро!

— На князя работать больше не будем!

Тем временем стало темнеть. Управляющий больше не показывался. Толпа начала редеть...

Все происшедшее произвело на нас, мальчишек, огромное впечатление.

— Вот это да! Вот это разговор! Пожалуй, похлеще, чем в Нагаткине! — восхищался мой дружок Яшка Тишков.

— Куда нагаткинским до наших шатрашанских! — ликовал я.

Но мне возразил татарчонок Мурадка:

— Нагаткинские выгнали управляющего и поделили имение, а наши только собираются...

— И мы выгоним. У нагаткинских что? Имение у их барина захудалое, не то что у нашего. Наш князь, поди, с царем за одним столом обедает. Неспроста в имение солдат прислали.

— Пока мужики ругались, я приметил, как управляющий все время глядел из окна и что-то на бумаге писал, — сказал мне Яшка. [13]

— Ты это точно видел?.. — забеспокоился я.

— Вот те крест святой!.. — Яшка размашисто перекрестился.

«Надо отцу сказать», — решил я и кинулся со всех ног домой.

Мать набросилась на меня:

— И где тебя леший носит? Спать пора, а ты по улицам бегаешь!

Отец, лукаво подмигнув мне, сказал матери:

— Ничего, мать, не бранись. Мы с Ванюшкой к управляющему ходили...

Тогда я, осмелев, пересказал отцу Яншины слова. Отец не выразил никакой тревоги, пренебрежительно махнул рукой:

— А пусть себе пишет. Мы тоже не лыком шиты, сынок. — После минутной паузы, поглядев на меня уже посерьезневшим взглядом, добавил: — Запомни этот день, Ваня! Тлел, тлел в крестьянской душе уголек, пока не выдул искру. Сегодня искра, завтра — пламя!

...Много воды утекло с тех памятных дней осени 1905 года. Мне, тринадцатилетнему подростку, все тогда казалось необычным — и сход на площади, и бегство земского начальника, и толпа, бушевавшая у барского имения... В моем представлении это было исключительное, из ряда вон выходящее событие.

Не мог я тогда знать, что в тревожном 1905 году не было губернии, уезда, где бы не происходило подобного.

* * *

Немало разговоров в селе вызвал поход в имение. Кое-кто забеспокоился:

— Лучше бы нам не ступать в воду, не спросясь броду. Теперь жди расправы...

Более горячие стояли на своем:

— Негоже нам, как барсукам, прятаться по норам. Раз начали, надо кончать!

И они стали первыми рубить барский лес, увозить снопы с помещичьего поля.

Неоднократные прошения мужиков об оформлении передачи им земли застревали где-то в губернии.

Земля и лес по-прежнему оставались помещичьими. Управляющий усилил охрану имения и строчил барину доносы на крестьян. Те в свою очередь писали жалобы [14] на управляющего, но их жалобы оседали в канцелярии губернатора Симбирска.

И вдруг однажды ночью Шатрашаны разбудил гулкий звон церковного колокола. На ноги поднялось все село. Встревоженные крестьяне выбегали из изб.

Выскочив на улицу, я увидел за околицей огромное зарево. Народ не бежал, как обычно, с ведрами тушить пожар. Мужики спокойно стояли возле своих изб. Из разговоров я понял: горит подожженная кем-то усадьба. Она полыхала, а над селом гудел не умолкая колокол. В пламени пожара было что-то мощное и властное, а в частых ударах набата — жуткое и тревожное.

Мужики, стоявшие группами на улице, рассуждали:

— Хорошо, ветра нету, а то, смотри, и на село перебросило бы.

— Пускай горит дотла барское добро. Не горбом его барии нажил. Награбленному туда и дорога.

Мать чуть не силком увела меня в избу.

Утром стало известно, что за ночь сгорели почти все постройки усадьбы, амбары с хлебом, конюшня.

В ноябре в имение на пепелище вернулся управляющий в сопровождении казачьей сотни. Потом в село прибыл полк драгун. Шатрашаны превратились в военный лагерь. Крестьяне поутихли, старались не показываться на глаза озверевшему управляющему, обходили стороной казаков.

Но расправа все-таки началась. По указанию управляющего казаки хватали то одного, то другого и на дворе усадьбы пороли плетьми. Шли повальные обыски.

Шатрашанские парни не могли примириться с этим. Участились нападения на солдат: заманив стражника в укромное местечко, избивали его до полусмерти.

Наступила зима. Царский манифест, обещавший политические свободы, остался на бумаге. Никаких свобод народу он не принес. Даже самому темному крестьянину стало ясно, что от царя милостей не дождешься.

Мужикам запрещалось собираться группами. Облавы проводились чуть ли не каждый день. Многие из тех, кто позарился на помещичью землю, бесследно исчезли из села.

Не миновала беда и нашу избу. Одним из первых увели отца. Он вернулся домой два дня спустя с кровоподтеками [15] на лицо. Его допрашивал сам исправник. Когда отец отказался назвать зачинщиков схода, его избили до потери сознания.

Мы молча сидели за столом. Мать всхлипывала, а отец рассказывал:

— Приказали, чтобы я завтра привел в имение Антона и Афанасия. Ладно, говорю, приведу. Поверили и отпустили. Дураки! Ты, мать, не плачь, а собери-ка меня в дорогу. Ничего другого не придумаешь. Поживете пока без меня. А ты, Ванюша, — обратился он ко мне, — оставайся хозяином в доме, помогай матери. Антону с Афанасием тоже надо куда-нибудь податься.

У меня невольно подкатил комок к горлу, я с трудом сдержался, чтобы не заплакать. Опустив голову, чуть слышно ответил:

— Ладно, батя, не беспокойся. Не маленький, все понимаю.

Отец ласково потрепал меня за вихры:

— И отвезешь меня ты, Ванюшка.

Вот когда я почувствовал себя мужчиной.

Той же ночью мы выехали с отцом со двора. Лошадь бойко бежала по проселку. Снег поскрипывал под полозьями саней, дорога все дальше углублялась в лес. Здесь было сумрачно и жутко, стройные сосны казались еще выше, чем днем.

— Не гони коня, — сказал отец, и я слегка натянул вожжи.

Лошадь перешла на шаг. На наше счастье, мы выехали из села никем не замеченные. В морозную ночь драгуны и казаки предпочитали сидеть по теплым избам, играть в карты и пить водку.

К рассвету добрались до глухого чувашского села Тимерсяны.

— Тут и остановимся, — сказал отец и предупредил: — Смотри никому ни слова, куда ты меня отвез. Даже матери. Отдохнешь немного и с богом обратно. Да езжай другой дорогой. А если кто тебя спросит, куда ездил, скажи — на мельницу...

Я невольно загордился, что отец разговаривает со мной, как со взрослым.

Когда я вернулся домой, у нас шел обыск. Кроткая по натуре мать спокойно говорила исправнику:

— Кормилец наш еще с вечера уехал на мельницу [16] рожь смолотить. Вон сколько у нас ртов, и каждый есть просит.

— А эта орава тоже таскала барское добро? — усмехнулся исправник.

— Да что вы, господин исправник! Куда уж им таскать-то. Сидели дома и не показывались на улицу. Хоть всю избу переверните, нигде ничего чужого не сыщете.

— Поглядим, — сказал исправник и кивнул головой двум солдатам. Те только того и ждали. Начали переворачивать вверх дном и перетряхивать весь наш домашний скарб. Найдя несколько отцовских книг, солдаты передали их исправнику. Усевшись на скамью, он стал листать страницу за страницей. Безрезультатный обыск раздражал исправника. Он начал бранить солдат и покрикивать на мать. В суматохе я зачем-то полез под лавку. Свистнула плеть, обожгла мне спину. Я не заплакал, а только сердито вскрикнул:

— Чего дерешься?

Это еще больше разозлило исправника, и он стал наносить мне удар за ударом. Мать заголосила, упала перед исправником на колени:

— За что вы его? Он же ни в чем не виноват! Пожалейте дите малое...

Исправник отвернулся от матери и грубо сказал:

— Видно, пащенок в папашу, такой же мерзавец. Ничего не найдя — ни вещей из барской усадьбы, ни крамольной литературы, — стражники прекратили обыск.

— Приедет муж, скажи, чтобы немедленно явился ко мне! — сказал исправник матери и вместе с солдатами вышел из избы.

Мать, окруженная ребятами, сидела на скамье и смотрела невидящими глазами на разбросанные по полу вещи. Я подошел к ней, прижался и тихо произнес:

— Ничего, мама. Мы еще им припомним. Отец говорил, что правда на мужицкой стороне.

Мать подняла на меня свои усталые глаза, и я увидел в них любовь и ласку. Приободрившись, она принялась за уборку.

Долго длилась расправа над шатрашанскими крестьянами. Уже ушел из села полк драгун, уехала и часть казаков, а крестьян все допрашивали, ища зачинщиков беспорядков.

Вернулись домой отец и Антон. Их, как и других, арестовали [17] и отдали под суд. Свыше тридцати человек были приговорены к тюремному заключению: кто на год, кто на два. Осудили и моего отца с братом.

Тюрьму битком набили мужиками. Кормили плохо, и семьям осужденных приходилось возить туда хлеб и сухари. Во время одной из таких поездок мне довелось увидеть отца. В группе заключенных он гулял по тюремному двору.

Кончилась суровая зима. Как только сошел снег с полей, шатрашанцы выехали на обработку своих крохотных клочков земли. Каждый хотел поскорее окончить весенние половые работы и пораньше уйти на заработки в город.

Мы с матерью решили, что пахать и сеять буду я.

Первую двенадцатисаженную полоску я обрабатывал старательно и долго. Трудно было одному справляться с пахотой, а еще труднее было сеять. Помог мне сосед Сергей Чурбашкин. Увидел он, как я неумело разбрасываю семена, подошел и сказал:

— Ты, сынок, вот как рассевай: бери в руку ровную горсть семян и разбрасывай сквозь пальцы. Каждую горсть — под левую ногу.

Кончились весенние полевые работы, и большинство мужиков нашего села ушли на заработки в город. Меня тоже потянуло туда. Жаль было только расставаться с матерью. Она почернела от горя, день-деньской обливаясь слезами по отцу и Антону, сидевшим в тюрьме.

— Куда ты пойдешь, дитятко мое? — возражала мать. — Что ты можешь там заработать? Ты еще молод. Ремеслу никакому не обучен. Сам только измучишься, да и нам без тебя трудно будет. Теперь ты ведь один у нас мужик в доме. На тебя, Ванюша, вся надежда. Не оставляй нас...

Мне до слез жаль было мать, братишек и сестренок. Но иная мысль настойчиво сверлила мозг: «Иди в город, приобретай специальность, осваивай ремесло. Другие, такие же парии, как ты, уже работают слесарями, столярничают, куют железо».

Как-то на мою очередную просьбу мать устало ответила:

— Ну, раз так порешил — иди! Иди, и добрый тебе путь, сынок. Только смотри веди себя так, чтобы ничего худого не приключилось с тобой... [18]

Мать проводила меня до околицы села, перекрестила на прощание, и зашагал я с котомкой за плечами на фабрику Протопопова, что верстах в сорока от Шатрашан. На сердце было грустно и тревожно, что-то властно тянуло назад в отчий дом. Но я шел вперед, только изредка оглядываясь на родное село.

Лишь на другой день к вечеру добрался до фабричного поселка. У конторы фабрики толпились человек двадцать парней и пожилых мужиков. Меня встретили неприязненно.

— И чего ты, малец, приперся? Нас, здоровых мужиков, не берут, а куда тебе, квелому? — буркнул костлявый, с чахоточным лицом парень. — Небось только от мамкиной сиськи, а туда же!..

Хоть и оробел я от этих слов, все же решил дождаться конторщика. Надежда попасть на фабрику не покидала меня.

Вскоре на крыльце появился мужчина в белой вышитой рубахе с карандашом за ухом и листом бумаги в руке. Он начал расспрашивать, кто такие, откуда, стал отбирать на вид самых сильных и здоровых. Отобрав десять человек, он направил их в контору, а нам безразлично бросил, что больше рабочих фабрике не нужно.

Усталый и разбитый, побрел я по улице поселка, не зная, что делать, куда деться. Уже вечерело, а у меня не было ночлега.

У калитки красивого под жестяной крышей дома на лавочке сидела женщина и лузгала семечки. Я подошел, поздоровался и робко спросил:

— Не знаете, тетенька, где можно переночевать?

Молодуха окинула меня холодным взглядом своих серых глаз и, сплюнув шелуху, ответила с иронией:

— Много вас тут, бродяг, шляется, на всех ночлега не напасешься. У меня своих постояльцев полон дом. Вон иди к той избе, к бабке Матрене. Может, она примет. Но без денег не суйся, не пустит.

Последняя фраза меня не обеспокоила: в кармане, завернутые в тряпицу, лежали двадцать пять копеек и я считал себя богачом.

Бабка Матрена приняла меня хорошо, отнеслась участливо к первой моей неудаче и посоветовала идти к помещику Фирсову: ему нужны рабочие. [19]

Утром, поблагодарив старуху и уплатив ей за ночлег пятак, направился в село Тагай в помещичье имение.

«Не взяли на фабрику, — думал я, — поработаю у помещика. Если у Фирсова не пристроюсь, пойду хоть на край света, а домой без денег не вернусь».

Село Тагай — богатое, сплошь пятистенки под рыжими жестяными крышами. Был воскресный день, когда я пришел туда. Празднично одетые парни и девушки прогуливались вдоль улицы. На завалинках, на бревнах сидели мужики, курили самокрутки, степенно рассуждали о видах на урожай. Я подошел к ним, спросил, далеко ли до имения Фирсова и как туда дойти.

Пожилой крестьянин в ситцевой рубахе и суконной жилетке, узнав, что я ищу работу, предложил остаться у него. Он позвал меня в дом, накормил дымящимися наваристыми щами. Я сильно проголодался и в мгновение ока расправился с полной миской. Это понравилось хозяину.

— Кто шибко ест, тот быстро и работает.

Гостеприимный хозяин пришелся мне по душе, и я стал подумывать, не остаться ли у него. От добра добра не ищут...

Мужик, будто разгадав мои мысли, снова стал уговаривать:

— Оставайся, парень. Думаешь, у Фирсова будет лучше? Небось не знаешь, какой живодер наш барин. А я тебя, как родного, приму. До Покрова поработаешь, получишь двадцать пять целковых да еще в придачу хорошие валенки. Ну что, по рукам?

Я бы остался, да уж очень не хотелось мне батрачить. У Фирсова, по рассказам бабки Матрены, своя сушилка, кузница, мастерские. Там можно специальность получить. Поэтому я сразу не дал окончательного ответа. Сославшись на то, что мне надо побывать в имении, повидать там кое-кого из наших, шатрашанских, начал собираться в путь. Хозяин хоть и был огорчен моей настойчивостью, однако не удержался, чтобы не похвалить меня:

— А ты, парень, с характером. Люблю таких!

Поблагодарив хозяина, я вышел со двора.

В имении Фирсова действительно требовались рабочие руки, и меня сразу определили кочегаром в сушилку. Работа была несложная. Знай себе подкладывай дрова и наблюдай, чтоб котел не перегрелся. Но работать приходилось [20] по двенадцать — четырнадцать часов в сутки. Возвращаясь из сушилки, я, не раздеваясь, валился на нары.

Однажды, подбросив дров в топку, я прилег отдохнуть и не заметил, как уснул. Сколько проспал — не знаю. Вскочил, как ужаленный, от удара. Надо мной стоял мастер. Я не сразу понял, почему он бранится. Оказывается, топка погасла, температура в котле упала, сушилка не работала...

Ну, думаю, выгонят. Но все обошлось. Правда, на следующий день мастер объявил, что меня переводят подмастерьем в кузницу. Я обрадовался.

— Плакать надо, а ты смеешься, дурак! — вскипел мастер и в сердцах сплюнул. У порога сушилки он остановился, повернулся ко мне и дал последнее наставление, пригрозив увесистым кулаком: — Да смотри и там не натвори чего-нибудь, а то я тебе быстро мозги вправлю!

Несмотря на такое грозное предупреждение, душа моя пела от радости: меня не выбросили на улицу, не лишили заработка!

В кузнице мне понравилось. Кузнец Петр Антонович Чачин был добряком и большим знатоком своего дела. Он прекрасно чинил плуги, бороны, жнейки и готов был научить меня своему ремеслу. Однако недолго проработал я в кузнице: из дому пришла весть о том, что заболела мать, младшие остались без присмотра. Пришлось взять расчет и уехать домой.

Но в родном селе я не засиделся. Едва матери полегчало, подался в Симбирск на заработки. Там проработал около года на кирпичном заводе братьев Смирновых.

По воскресным дням любил ходить с товарищами на берег Волги. Она неудержимо влекла к себе своим широким простором. Особенно красива была Волга вечером и ночью, когда шли по ней освещенные огнями пароходы. Я подолгу засиживался с дружками на крутом берегу, любуясь могучей рекой.

Мой брат Ефим, тоже работавший в Симбирске, решил со своим товарищем Сергеем Дементьевым податься в Астрахань, а оттуда в Мумры. Уговорили и меня.

Мы отплыли из Симбирска на пароходе «Добрыня Никитич», обосновались на верхней палубе. Солнце медленно садилось за горизонт. «Добрыня Никитич» шел с креном на левый борт, далеко разбрасывая водяные брызги. [21]

Легкий ветерок подхватывал их, мелкой росой обдавал нас.

«Добрыня» тащился как черепаха. Стояла летняя пора, мелководье, и капитану на мостике приходилось глядеть в оба: путь преграждали перекаты, крутые заструги, посреди реки белели косы-завалихи. Как ни плелся наш пароход, мне казалось, что быстроходнее его нет на Волге. Но вот позади нас появился сначала дымок, а потом силуэт «Амазонки», трехпалубного заднеколесного парохода, очень легкого на ходу. Ближе к носу у него торчали две узкие трубы, из-за чего он получил у волгарей прозвище «коза». Расстояние между нами быстро сокращалось. Наконец «Амазонка» догнала «Добрыню». Пассажиры «Амазонки» не то дружески, не то с насмешкой махали шапками и котелками. Мне было обидно за наш пароход...

Последний поворот реки — и взору открылся широкий плес, упирающийся в высокий гористый берег. Жигули! Пассажиры высыпали из кают на палубу.

Рядом со мной стояли Ефим и Сергей. Они вполголоса разговаривали.

— Приедем в Астрахань, сядем на другой пароход и через день будем в Мумрах, — говорил Ефим.

— А в Мумрах что делать будем? — спросил Сергей.

— Как что? Пойдем прямо к Ивану Елкину и к Леонтию Тюленеву, будем с ними рыбачить.

Речь шла о наших дальних родственниках, которые еще в 1900 году уехали из Шатрашан и поселились в Мумрах.

— Ничего, Сережа, — успокаивал товарища Ефим, — устроимся в Мумрах не хуже других.

Я уснул крепким сном на чистом волжском воздухе. Когда проснулся, утренняя заря уже согнала с реки туманную дымку.

Пароход стоял у большой пристани. Брата не было, он ушел в город за хлебом. Сергей готовил завтрак.

— Где стоим? — спросил я.

— Самара, — коротко ответил Сергей.

— А Самара больше нашего Симбирска? — поинтересовался я.

Сергей пренебрежительно хмыкнул:

— Сравнил! Самара — один из крупнейших волжских городов, через нее проходит железная дорога в Среднюю Азию до самого Ташкента. А Симбирск что? Дыра! [22]

Мне даже обидно стало.

— Поди ты! Симбирск — губернский город.

— Что ж что губернский, а по сравнению с Самарой дыра...

Вернулся Ефим.

— Ну и дороговизна, — возмущался он. — Ни к чему подступиться нельзя! Ходил, ходил по базару, так ничего и не купил, кроме ситного.

Пароход дал второй гудок — и снова тяжелая волжская вода, чайки за кормой.

В Астрахань мы прибыли на пятый день. Меня поразили гомон и толчея на пристанях, вереница пароходов, курсировавших между Астраханью и Форпостом, множество рыболовецких подчалков в затоне «Балчуг».

До поселка Мумры добирались на двухпалубном пароходе общества «Братья Фадеевы».

Поселок Мумры расположен на протоке недалеко от главного русла, по которому шли суда на двенадцатифутовый рейд Каспийского моря. На промыслах в весеннюю и осеннюю путину работало до полутора-двух тысяч рабочих. Поэтому в поселке собиралось много пароду.

Рыбаки днем и ночью, в любую погоду выезжали на лов и не всегда возвращались с удачей, чаще всего из-за ветхих суденышек, которые не позволяли уходить далеко в море. А если и выдавался хороший улов, все равно приходилось сдавать его за гроши хозяину.

Сначала я стал рыбачить, а потом нанялся матросом, ходил в море на лов белуги.

Навсегда мне запомнился первый выход на путину. Словно было это вчера, ясно вижу нашего работягу «Баклана». Пять суток, не снимая парусов, шел он к Апшеронскому полуострову.

Давно уже прошли рыболовецкий базар, миновали и двенадцатифутовый рейд. Впереди еще более трудный путь. Нужно пройти мимо Двух Братьев — так называли рыбаки подводные утесы, обогнуть Бирючью косу, глубоко вдававшуюся со стороны калмыцких степей в Каспийское море.

За рулем стоял лоцман Егор Бакулин.

Выбор места для установки снастей, особенно при лове белуги, имеет первостепенное значение. Опытный моряк и рыболов, Бакулин знал самые выгодные участки. Он не раз ходил на этот промысел и теперь, стоя за штурвалом, [23] взял определенный, ведомый только ему курс. Его помощник измерял глубину, определяя дно моря. Когда прошли линию Баку — Красноводск, Бакулин приказал бросить якорь. Здесь решено было утром ставить снасть.

Рано утром вся команда — девять человек — была на ногах. Погода выдалась тихая, безветренная. Мы снялись с якоря, подняли малый парус на фок-мачте. Бакулин перекрестился и сам бросил в море первый якорь с маяком, который определял начало выставленного порядка снастей.

На малом ходу стали выматывать снасть с востока на запад. Каждый делал свое дело: кто выбрасывал снасть, кто якорь, и к десяти часам мы благополучно выставили снастей десять — двенадцать километров.

На следующий день на тихой глади моря появились тюлени. Бакулин довольно потирал руки:

— Ну, братцы, с богом, поезжайте проверять снасть. Уверен, что улов богатый. Смотрите, тюлени играют — верный признак, что место мы выбрали хорошее.

Спустили шлюпку на воду и пошли на веслах. За старшего на лодке был помощник Бакулина Кириллов, тоже опытный моряк и рыбак.

Проверили добрую половину участка, а рыбы в сетях не оказалось. Мы приуныли, потеряли надежду на улов, и вдруг Кириллов заговорил тихо, словно боясь кого-то вспугнуть:

— Ребята, осторожнее, есть рыба, и, ей-ей, немалая!..

И действительно, мы подобрались к крупной белуге, висевшей нa двух стальных крючках. Чтобы не упустить ее, дать успокоиться, стали искусно выбирать снасти, а затем ударом багра оглушили рыбину. Ну и крупная же нам попалась белуга, метра два длиной!

Весенняя путина оказалась очень удачной. Мы доставили хозяину более пятисот пудов рыбы.

А осенью я снова ушел в море. На этот раз лоцман Бакулин избрал для лова новый участок, в районе так называемого «Синего морца», на Северном Каспии.

Однажды я стоял на вахте. Мы плыли вдоль берегов Дербента. Небо было ясное, но Бакулин часто выходил из каюты, подозрительно посматривая на северо-восток.

— Ветер крепчает, — сказал он мне, — быть шторму. [24]

Я не увидел ничего грозного в маленькой тучке на горизонте. Но Бакулин хорошо знал направление ветров и без барометра умел предугадать шторм.

Отстояв вахту, я ушел в кубрик отдыхать. Не прошло и двух часов, как разразился сильный шторм. Мы выскочили наверх, быстро положили паруса и бросили якорь. Невдалеке чернел берег. Судно, как перышко, бросало на волнах. Ветер крепчал. Канат натянулся как струна. И вдруг его точно ножом отрезало. Судно накрыло волной и быстро понесло к берегу. Оно сильно накренилось на борт. Чего доброго, и на берег не успеет выбросить — пойдем ко дну. Мы кинулись ко второму якорю. Эти несколько минут, пока якорь не соскользнул в бушевавшую воду, показались нам вечностью.

Опасность миновала. Мы забрались в каюту, на чем свет стоит ругая хозяина за то, что он, жадюга, который уж год не меняет старые канаты.

— Наживается на нашем горбу, а нас на гибель посылает!

Долго мы ругали хозяина. Давали себе зарок больше у него не работать. Но скоро наш пыл охладел. Другой работы не было, и мы продолжали ходить в море на старой посудине с гнилой оснасткой.

Я полюбил море, оно закалило меня. Из тщедушного подростка я стал здоровым, раздавшимся в плечах парнем.

В Мумрах у меня появилось много друзей. Особенно я сдружился с Дмитрием Кавезяным, который был намного старше меня. Этот скромный, тихий человек был душой поселка. Говорили, будто живет он по чужому паспорту, так как замешан в событиях девятьсот пятого года.

Другой мой товарищ — Костя Феногенов — весельчак и песенник. Он любил напевать под саратовскую гармонь: «А я, Ванька-демократ, своей жизни я не рад». Как-то я спросил Костю, что означает эта припевка. Объяснить он мне ничего не смог. Сказал только, что слышал ее в Саратове от одного человека, которого потом сослали в Сибирь.

По вечерам в свободное от работы время рабочие и работницы часто собирались вместе. О чем бы они ни говорили, разговор возвращался к одному: сколько ни работай, как ни гни спину на хозяина-подрядчика, все равно из кабалы не вырвешься. И выходит, что труд у нас на [25] промыслах — каторжный. Находились смельчаки, которые говорили: надо объединиться и потребовать у хозяина прибавки. Другие резонно замечали:

— Забыли девятьсот пятый, что тогда получили за такие же требования рабочие и крестьяне?

На этом наши разговоры кончались. А тот, кто вслух высказывал подобные мысли, через день-два исчезал с промысла. Подрядчик, вербовавший рабочих на промысел, был связан с полицией. Да и кроме него было немало соглядатаев, которые, как ищейки, шныряли среди нас, доносили хозяину и полиции о смутьянах.

* * *

Пять лет проплавал я на Каспии. В 1913 году вернулся в Шатрашапы, где мне предстояло призываться на военную службу.

Из Симбирска в родное село меня подвез односельчанин Бурмистров. Дорогой он сообщил скорбную весть: я остался сиротой...

— И надо же случиться такому, — рассказывал он. — Отец твой и мать померли в один день. Сказывают, будто от чумы. Но что-то не верится... Батька твой, Владимир Евстигнеевич, после тюрьмы часто хворал. Мать тоже... Я так думаю — это нужда и горе загнали их в гроб.

С тяжелым сердцем приехал я в Шатрашаны, где в осиротевшей избе меня встретили два младших брата. Маленьких сестер не было — их отдали в приют... [26]