Буг — Висла — Одер
А наше наступление все продолжалось. Вскоре оборона врага западнее Ковеля была прорвана армиями левого крыла 1-го Белорусского фронта. 20 июля 1944 года советские войска форсировали реку Западный Буг и вступили на польскую землю.
21 июля, догоняя части 8-й гвардейской армии, мы, корреспонденты, стали свидетелями довольно трогательной картины. Через Западный Буг переправлялась 1-я польская армия. Ее солдаты и офицеры были чрезвычайно взволнованы. Я сам видел, как, оказавшись на западном берегу реки, они припадали к родной земле, со слезами на глазах целовали ее.
В моем блокноте тут же появились первые интервью, взятые из этой армии на польской территории. Вот они.
Генерал Зигмунд Берлинг, командарм:
— Мы ждали этой минуты пять долгих и тяжелых лет. И вот теперь польский воин вновь на родной земле! Я не боюсь громких слов и скажу, что это историческое событие! Спасибо великой стране Ленина, спасибо великой Красной Армии за братскую помощь!
Генерал Кароль Сверчевский:
— Я хочу сказать: «Здравствуй, многострадальная Родина! Мы вновь вступили на твою землю и клянемся, что вместе с нашей доблестной и героической союзницей — Красной Армией изгоним ненавистного и злобного врага с твоих просторов!»
И еще скажу, что только дружба с Советским Союзом позволит Польше снова встать на ноги и вернуть свою государственность.
Бригадный генерал Станислав Галицкий, командир 3-й дивизии:
— Я рожден не в Польше, хотя и поляк по национальности. Я советский офицер, направленный Советским правительством на возрождение польских вооруженных сил. Конечно, я тоже очень взволнован. Конечно, я разделяю [182] чувства своих воинов, вступивших на родную землю. И готов вместе с ними отдать все силы, а если потребуется, то и жизнь ради свободной Польши!
Капитан Станислав Дубаневич, командир артиллерийского дивизиона:
— Этот день каждый из нас запомнит на всю жизнь. Надо быть поляком, чтобы понять, как дорога, как любима нами эта земля! Она поругана врагом. Но вместе с Красной Армией мы вышвырнем с территории Польши ненавистных захватчиков, завоюем свободу для наших матерей и сестер, отцов и братьев!
Рядовой Тадеуш Доманский, пулеметчик 3-й роты 2-го полка 1-й дивизии:
— У меня не хватает слов, чтобы выразить свои чувства. Вы понимаете, я вроде бы заново родился! Родился для того, чтобы или освободить свою родину, или умереть за свободу своего народа!
Польское население было немало удивлено и обрадовано, увидев воинов в своей национальной форме. Посыпались вопросы:
— Откуда вы? Кто вас вооружил? Вы что, действительно поляки?
Ответы еще больше удивляли. И одновременно открывали глаза на реальную действительность. Да, уже пять лет польский народ стонал под невиданным доселе гнетом — фашистским. Боролся, истекал кровью. Тайком ловил в эфире посулы эмигрантского правительства в Лондоне, которое все эти годы только и твердило, что помощь возможна только с запада. К восточному же соседу по-прежнему разжигалась вражда.
А вышло, что реальное-то освобождение пришло именно с востока. Фашистов громит и гонит Красная Армия. А с ней плечом к плечу несут свободу родине и вот эти воины в дорогих сердцу конфедератках.
Дорога на Люблин буквально забита войсками. Корпуса 2-й гвардейской танковой армии, пройдя через боевые порядки пехоты, уже где-то далеко. А вот стрелковые дивизии, основная масса артиллерийских частей идут следом, добивая деморализованные и разрозненные остатки гитлеровских войск.
Очень активна авиация обеих сторон.
Мы с писателем В. С. Гроссманом по очереди следим за небом. Прошел дождь, в кюветах и в воронках от бомб [183] и снарядов — вода. Несмотря на это, часто приходится укрываться от вражеских «мессершмиттов» именно в этих кюветах и воронках.
У одного польского местечка встречаем генерала А. И. Рыжова, командира 28-го стрелкового корпуса, кстати, старого знакомого Гроссмана. Спрашиваем у него:
— Где найти командарма?
Генерал на карте показывает нам населенный пункт, где, по его словам, расположился передовой НП 8-й гвардейской армии.
В. С. Гроссман не раз бывал у В. И. Чуйкова, командующего 8-й гвардейской армией. Из Сталинграда писал о нем в «Красную звезду». Я же видел Василия Ивановича впервые. Одет он был в полевую форму. Сложен плотно, голос уверенный. Обе руки почему-то забинтованы. Ранен? Спрашивать вроде бы неудобно...
Разговор почти сразу же перешел на текущие дела, и мы с Гроссманом вынули блокноты.
— Враг смят по всему фронту наступления армии,— говорил генерал-полковник.— Впереди нас идут танкисты второй гвардейской танковой армии генерала Богданова. Во втором эшелоне — первая польская армия... Местное население встречает наши войска восторженно.
— А как Люблин? — спросил Гроссман.
— Только перед вами получил донесение, что танкисты Богданова начали бои за город. Просят ускорить наше продвижение. Без пехоты в уличных боях им будет туговато...
Взглянув на карту, продолжил:
— Люблин будет освобожден, это дело нескольких часов. Сложнее форсировать Вислу... Но и она нас не остановит. Боюсь другого...
Мы молчали.
— Смотрите, уже рукой подать до Берлина. А принять участие в его взятии — мечта каждого советского воина. Я же опасаюсь, что командование, как это не раз было, возьмет да и двинет мою армию на другое направление. Хотя логика и здравый смысл — за нас. Представьте себе: сталинградцы идут на Берлин! Разве это не здорово?
Что ж, в этом действительно есть своя логика...
Поговорив с генерал-полковником В. И. Чуйковым еще с полчаса, мы, распрощавшись, продолжили свой путь. Проехали Савино, Пугачув... Это довольно большие [184] поселки. В них — ни одного сгоревшего дома. Прямо не верилось глазам.
— Бежали без оглядки,— рассказывали о фашистах поляки.— Даже склады с награбленным добром не успели вывезти.
Что склады! На станциях стоят целехонькими целые составы! Даже паровозы под парами. Вагоны забиты боеприпасами, на платформах пушки, шестиствольные минометы...
Между Бугом и Вислой протекает река Вепш. Фашисты было зацепились за ее противоположный берег, но долго продержаться не смогли. Наши танкисты, захватив мост через реку, погнали их дальше и 22 июля буквально на плечах врага ворвались в Люблин.
Всю ночь в городе шли ожесточенные бои. С рассветом на помощь танкистам подошли стрелковые части, и гитлеровцы были выбиты из города.
...По улицам в машине проехать довольно сложно. Ликующие люблянцы буквально запрудили мостовые. Охапками летели цветы. Женщины выносили из домов чай, кофе, потчевали наших бойцов и командиров. Вездесущие мальчишки взбирались на броню танков, карабкались в кузова машин, устраивались на станинах орудий...
Едем Люборовской улицей — одной из центральных в городе. На дверях кинотеатра и кафе видим таблички с надписями на немецком и польском языках — «Полякам вход воспрещен»...
Улица Шопена. Большое серое здание. Оказывается, это вещевой склад гестапо. Входим в массивный коридор, и в первой же комнате замирает сердце. На стеллажах и на полу лежат детские игрушки. Вот тряпочный мишка с оторванной ногой... Красные и зеленые кубики... Куклы, соски и погремушки... А из головы не выходит обжигающий вопрос: а где же сами дети, что с ними?..
Нет, вон отсюда...
Но в другой комнате картина не менее страшная: тут сложены женские волосы... Наш шофер Семен Мухин глухо роняет:
— Не могу больше, лучше подожду вас на улице...
Замок Любельский — краса и гордость Люблина. Да и только ли Люблина! Нацисты же превратили его в застенок. А перед бегством расстреляли всех содержавшихся здесь заключенных. Убитые лежат теперь на камнях, а между ними мечутся плачущие женщины и дети. Ищут родных, знакомых... [185]
Узнаем, что неподалеку расположен фашистский лагерь смерти Майданек. Не побывать в нем нельзя. Но нельзя и оставить редакцию без материалов о взятии Люблина, об успешном наступлении Красной Армии. К тому же нам сообщают, что в Майданек уже прибыл со специальным заданием редакции Константин Симонов. Поэтому решаем ехать в штаб фронта, на узел связи.
Вечером приехали во Влодаву — небольшой польский городок, избранный на время местом пребывания штаба фронта. И только сели писать корреспонденции, как прибежал посыльный. Доложил, что нас приглашает к себе командующий Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский.
Не идем, буквально летим. Ведь в такие горячие дни выпавшая возможность поговорить с командующим фронтом — большое журналистское счастье!
— Мне доложили, что вы только что приехали из Люблина,— сказал маршал, пожав нам руки.— Москва очень интересуется состоянием этого города. Но, к сожалению, из нас никто не успел там побывать. Более или менее полной информации тоже пока нет. Может, ответите на вопросы генерала Антонова? Он сейчас как раз у прямого провода.
Член Военного совета генерал К. Ф. Телегин добавил:
— Но нужна только правда. Никаких догадок и домыслов. Запомните, генерал Антонов свой разговор с вами будет докладывать правительству.
У Василия Семеновича Гроссмана лицо сразу же сделалось какое-то скучное. И я его понял. Да, мы были в Люблине. Но к докладу правительству не готовы.
И все-таки пришлось подойти к аппарату. И после того как К. К. Рокоссовский нас представил, Москва отстукала первый вопрос:
— Водопровод в Люблине работает?
Я посмотрел на Гроссмана. Он — на меня.
— Вы же пили у того поляка,— напомнил я ему,— Вода как, была из водопровода?
— А вы сами умывались из водопроводного крапа,— отпарировал Гроссман.
А ведь и в самом деле!
Дали положительный ответ.
— Электричество есть? [186]
— Есть.
Вот это-то мы знали точно.
— Мосты целы?
— Один проезжали. Цел. О других ничего не знаем.
— На каких улицах были? Каковы размеры разрушений? Много ли целых домов? Сколько, по-вашему, осталось в городе жителей? Видели ли уцелевшие дома правительственного типа, где и на каких улицах? Состояние мостовых, тротуаров? Не интересовались ли городской телефонной связью? Как замок Любельский?
И еще вопросы, вопросы. Мы, отвечая, даже вспотели. Вместе с нами переживал и маршал.
Наконец генерал Антонов поблагодарил нас за информацию и дополнительно отстукал: «Правда, не очень богатую, к сожалению. Но думаю, что и она пригодится».
После этого Рокоссовский поинтересовался:
— А какой дорогой вы ехали из Люблина?
Я показал на карте ниточку шоссе.
— Что?.. По этому шоссе?! Но оно же в руках у немцев! — воскликнул К. К. Рокоссовский и внимательно посмотрел на меня. Чувствовалось, что он сомневается в моей правдивости.
— Мы не знаем, в чьих руках это шоссе,— вроде бы даже начал сердиться В. С. Гроссман,— но мы ехали именно по нему. Просто, видимо, ваши данные уже устарели, товарищ командующий...
В это время в дверях показался генерал А. М. Пронин — член Военного совета 8-й гвардейской армии. Маршал спросил его:
— Вы из Люблина? Какой дорогой ехали?
Пронин тоже указал на шоссе, по которому приехали и мы.
Рокоссовский смутился. Затем сказал виновато:
— Извините, товарищи. Мои данные и в самом деле, видимо, устарели. Во искупление недоразумения прошу отужинать с нами.
Я ответил сразу за нас обоих:
— Спасибо, товарищ маршал. Но мы торопимся передать наши корреспонденции в Москву. Вы ж и сами понимаете, как это сейчас важно.
К. К. Рокоссовский не стал настаивать, и мы ушли заниматься своими делами.
А вскоре узнали, что Крайова Рада Народова и только что сформированный ею Польский комитет национального освобождения переехали в Люблин. [187]
Через Военный совет фронта получили приглашение на встречу с Председателем Крайовой Рады Народовой Болеславом Берутом. Поехали в Люблин втроем — Иван Ануфриев, Александр Капустянский и я.
Много ли дней прошло с момента освобождения Люблина, а вот поди ж ты — город ожил, почистился, повеселел. На улицах шумно, особенно много ребятишек. Вновь стоят на перекрестках и площадях газетные киоски, и около них очереди — в городе начали выходить газеты. Важно расхаживают по тротуарам монашки. Мелькают конфедератки польских солдат, фуражки офицеров.
Наш разговор с Болеславом Берутом и начался с того, что он пригласил нас к окну и, показывая на улицу, сказал:
— Посмотрите, как приходит в себя Польша. Сколько радостных улыбок, какой душевный подъем у всего народа!
Берут одет в темный костюм. У него высокий лоб, аккуратно подстриженные усы. За стеклами очков — внимательные глаза. И только бледность да ранние морщины напоминают о переживаниях, выпавших на его долю за долгие годы подпольной работы.
По-русски Берут говорил с большим акцентом, долго подыскивая нужные слова. Но от переводчика категорически отказался.
— Кошмар оккупации в сознании людей постепенно проходит,— сказал он.— Мы еще точно не знаем, какой ущерб нанесла она стране. Но абсолютно достоверно, что гитлеровские палачи уничтожили миллионы поляков, перебили почти всю интеллигенцию, изгнали многие семьи с их родных мест и заселили эти места немцами... Да, страшная участь ждала польский народ! И если б не Красная Армия...— Взглянул нам прямо в глаза.— Мы, поляки, никогда не забудем братской помощи Советского Союза. Никогда!
Замолчал, прошелся по кабинету. Опять остановился, продолжил:
— Сейчас мы представляем в Польше новую власть. Первую истинно народную власть, которая восстановит в стране демократические свободы, уничтоженные пилсудчиками еще задолго до войны. Проведем важнейшие социальные преобразования, в частности, осуществим широкую аграрную реформу... Эмигрантское правительство в Лондоне, своей авантюристической политикой толкающее [188] страну к новой катастрофе, объявлено незаконным.
Затем Болеслав Берут довольно подробно изложил нам программу своего правительства но военному вопросу.
— Одной из главных наших задач,— сказал он,— является строительство новой армии, оказание помощи тем частям и соединениям, которые уже сражаются рядом с доблестной Красной Армией. С этой целью на освобожденной территории Польши идет призыв в армию мужского населения. Призываем сразу десять возрастов... Объявлен набор добровольцев и в офицерские школы.
В заключение Председатель Крайовой Рады Народовой попросил нас, корреспондентов «Красной звезды», почаще информировать своих читателей о первых шагах народной власти в Польше, о том, как громят общего врага — фашистов воины Войска Польского.
— Мы хотим,— сказал Берут,— чтобы вся Красная Армия знала: польские воины будут по-прежнему сражаться вместе с ней. Они самые верные ее союзники!
На этом наша беседа и закончилась.
Эта двухэтажная каменная дача до войны принадлежала, видимо, какому-то польскому магнату. А совсем недавно в ней отдыхали крупные чины из фашистского гарнизона Варшавы.
Теперь же в больших и светлых комнатах первого этажа разместился штаб 47-й армии.
Когда мы приехали на эту дачу, ни командующего, ни члена Военного совета армии, ни даже начальника штаба на месте не оказалось.
— Они сейчас в другом помещении,— сказал мне майор из оперативного отдела.— Идите мимо вон тех цветочных клумб, затем минуйте сад и там увидите одноэтажное кирпичное строение...
Пошли. И действительно нашли армейское командование.
Генерал Н. И. Гусев, командарм 47, принял нас без задержки.
— Прошу садиться,— сказал он мне и фотокорреспонденту Капустянскому. И сразу же приступил к освещению интересующего нас вопроса: — Армия вчера вместе с частями Войска Польского начала бои за Прагу — предместье Варшавы. На подходе восьмой гвардейский [189] танковый корпус, который должен поддержать стрелковые дивизии. Ну что вам сказать о самой Праге... Это старая и некогда, видимо, довольно сильная крепость. Сейчас враг модернизировал ее сооружения, сосредоточил на подступах танковые части... За вчерашний и сегодняшний дни мы несколько потеснили противника. В настоящее время подтягиваем выделенную нам командующим фронтом маршалом Рокоссовским артиллерию большой мощности. Без нее крепости не взять...
Мы спросили, как дерется 1-я польская дивизия имени Тадеуша Костюшко.
— Решительно, инициативно, смело,— ответил командарм.— Во всяком случае, мы довольны поляками...
Дивизия имени Костюшко действовала совместно со 125-м стрелковым корпусом. Причем на главном направлении. Мы решили съездить в нее.
Штаб дивизии располагался в подвале женского монастыря. Дежурный провел нас по длинному узкому коридору и остановился перед железной дверью. На стук дверь открылась, и в проеме показался высокий генерал в польской форме. У него было энергичное лицо и темные волосы. На груди — два ордена Красного Знамени и орден Красной Звезды.
— Проходите, товарищи,— пригласил генерал на чистейшем русском языке.— Мы вас ждем. Нам звонил командующий армией генерал Гусев.
Комната была небольшой. Мебель состояла из маленького столика, четырех стульев, тумбочки с телефонами и двух железных кроватей.
Не успели мы осмотреться, как на столе появились кофейные чашечки с горячим и ароматным напитком.
— Я хочу начать нашу беседу с того, чтобы поблагодарить командование 47-й армии и фронта за ту огромную помощь, которую они оказали дивизии,— сказал генерал Войцех Бевзюк.— Они выделили нам артиллерийскую бригаду большой мощности, полк дальнобойной артиллерии для контрбатарейной борьбы, противотанковую бригаду, бригаду гвардейских минометов и несколько отдельных дивизионов. Кроме того, нас поддерживает полк самоходной артиллерии. Словом, воевать есть с чем.
Затем по приказанию комдива операторы подполковник Повишкис и капитан Грабер начали знакомить нас с оперативной обстановкой. И в это время зазвонил телефон. Генерал Бевзюк взял трубку. Заговорил теперь уже по-польски. Но понятно и для нас. [190]
— Да, огонь по парку дадим... А вы оставьте против станции заслон, все же остальные силы бросьте на парк и мост... Время приказа истекает, полковник. Учтите это.
Раздался негромкий стук в дверь. Генерал, положив трубку, сказал:
— Войдите...
Порог переступила пожилая, но еще статная, с властным лицом женщина, одетая в монашеское платье. Мы, находившиеся в комнате, встали, а генерал почтительно предложил гостье стул.
— Вчера произошло большое недоразумение, пан генерал,— заговорила женщина, оказавшаяся настоятельницей этого монастыря.— Вероятно, вас просто не поняли. Сейчас же я приказала освободить для панства другие, более просторные комнаты на первом этаже. Кроме того, мы можем принять и обеспечить лечением до двухсот ваших раненых, пан генерал.
— Наших раненых, пани,— поправил настоятельницу генерал.
— Конечно же наших раненых, пан генерал,— торопливо согласилась та.— Конечно же наших...
— Благодарю, сердечно благодарю за все, что вы нам предложили,— сказал Бевзюк.— Но для штаба нам нового помещения не надо, мы скоро вообще покинем вас. А вот раненых доставим сюда в самые ближайшие часы.
Когда настоятельница ушла, комдив сказал нам:
— Вчера мы имели дело с ее помощницей. Попросили чуть-чуть потесниться, чтобы занять пару комнат для штаба и освободить еще восемь — десять для госпиталя. Но та заявила, что нельзя осквернять их монастырь кровью солдат, которые, мол, пришли из большевистской России. Этот подвал мы и то заняли вопреки ее протестам. А от размещения в монастыре раненых вообще отказались. И вот теперь видите, какая перемена... Ох уж эти мне христовы невесты! А ведь для Армии Крайовой они делают все, что от них только потребуют. А с нами вступают в пререкания...
Справедливости ради скажу, что в дальнейшем этот монастырь все же оказал Войску Польскому необходимую помощь в размещении раненых солдат и офицеров.
Заночевали в соседней с генералом комнате. А на рассвете соединения 47-й армии и части 1-й польской дивизии начали штурм Праги. [191]
Костюшковцы дрались геройски. В штаб то и дело поступали донесения об отваге и мужестве солдат и офицеров дивизии. Так, подразделение капитана Рембеза одним из первых ворвалось в Прагу, но тут же было контратаковано превосходящими силами врага. Капитан в этой схватке был ранен, но продолжал руководить боем.
— Вперед! — говорил он солдатам ослабевшим голосом.— Вперед! Там нас ждут тысячи порабощенных братьев!
Подразделение опрокинуло противника и пробилось к Висле.
В другом месте в сложную обстановку попала рота подпоручника Янишевского. Целых четыре часа ее воины отбивали натиск полнокровного гитлеровского батальона. А когда стало совсем туго, Янушевский сумел связаться с соседним советским артиллерийским дивизионом и попросил огня. Ему тут же пришли на помощь...
Батарея подпоручника Светковского была атакована восьмью вражескими танками. В бою погибли все расчеты. Тогда Светковский сам встал к одному из орудий и подбил две бронированные машины. На помощь польским артиллеристам вскоре пришла батарея советских самоходных орудий. Но, к сожалению, подпоручник Светковский к этому времени получил тяжелое ранение и умер на руках у наших самоходчиков...
В Прагу почти одновременно вошли 1-я польская, 76, 175 и 143-я советские дивизии. Уцелевшие гитлеровцы в панике бежали за Вислу.
Когда мы въехали на улицы Праги, этот пригород Варшавы был объят огнем и дымом. К тому же враг продолжал обстреливать его из-за реки. Но, несмотря на это, все оставшееся население от мала до велика высыпало на улицы. Ликующая толпа с таким безудержным темпераментом приветствовала советские и польские войска, что командованию вскоре пришлось применить для наведения порядка даже специальные машины с громкоговорителями.
— Уважаемые жители Праги! — вещали наши радисты.— Мы сердечно приветствуем ваше освобождение от фашистского ига. Спасибо за восторженный прием и теплые чувства благодарности. Но должны напомнить вам, что война не окончена, враг не добит и в любую минуту может снова перейти в контратаку. Дайте пройти по своим маршрутам машинам, пушкам и танкам, сойдите на тротуары.. [192]
Жителей Праги конечно же можно было понять. Ведь после стольких лет жестокой оккупации, унижений и убийств пришла наконец долгожданная свобода! Как тут уймешь радость, скроешь счастливые слезы!
Прямо на улицах, в толпах народа, берем интервью.
Мария Турек:
— Я никогда не забуду эти минуты! Словно из ночи сразу попала в день...
Муж Марии, Станислав Турек, был арестован гитлеровцами еще в 1943 году и повешен. Младший сын, тоже Станислав, погиб в боях за свободу Польши. Старшего, Владислава, фашисты отправили в Германию, где он умер. Дочь Янину взяли прямо из больницы, и сейчас она батрачит на немецкого кулака где-то в Баварии. Если еще жива, конечно...
Мария Турек плачет и смеется, обнимая нас...
Ян Рудковский, профессор, хирург:
— Нет слов, чтобы выразить свои чувства. Спасибо! Желаю вам скорой победы над нашим общим врагом. Пусть живет долгие годы маршал Сталин!
Профессору 72 года. До прихода гитлеровцев у него была большая практика. Он вел и научную работу. В дни же оккупации не захотел сотрудничать с нацистами и перебивался тем, что торговал зажигалками...
Владислав Лещинский, рабочий, маляр:
— Я с двадцать второго июня сорок первого года был уверен, что Гитлер обязательно сломает себе хребет в России. И еще был уверен, что свобода для Польши придет именно с востока. Так что добро пожаловать на польскую землю!
Вечером у развалин жилого дома, некогда стоявшего на самом берегу Вислы, мы с Капустянским совершенно случайно увидели маршала К. К. Рокессовского, члена Военного совета фронта генерал-лейтенанта К. Ф. Телегина и командующего артиллерией генерал-полковника В. И. Казакова. Они смотрели отсюда за реку, на горящую Варшаву. Смотрели молча. Лица у всех троих были напряженны и суровы.
Александр Капустянский конечно же не мог пропустить такого момента и тут же нацелился фотоаппаратом на К. К. Рокоссовского. Но командующий резко обернулся, сказал:
— Не надо, товарищ корреспондент! Видите, какая там беда. Не надо!
Да, там, за Вислой, властвовали огонь, голод, смерть... [193]
До нас довели, что произошла смена командующего фронтом. Вместо К. К. Рокоссовского на эту должность пришел Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Коллектив, воспитанный К. К. Рокоссовским, пришелся даже ему, очень требовательному полководцу, по душе, о чем он неоднократно заявлял и сам.
Тем временем завершилась подготовка к операции, которая позднее войдет в историю Великой Отечественной войны как Висло-Одерская. И 12 января 1945 года она началась сокрушительным ударом по врагу войск 1-го Украинского фронта. 14 января вступил в действие 1-й Белорусский фронт.
Уже в первый день 61-я, 5-я ударная и 8-я гвардейская армии прорвали оборону врага с магнушевского, а 69-я и 33-я армии — с пулавского плацдарма. Во второй день в прорыв двинулась сначала 1-я, а потом и 2-я гвардейские танковые армии. Севернее Варшавы перешли в наступление 47-я армия и 1-я армия Войска Польского.
Стремительный выход 2-й гвардейской танковой армии в район Жирардув, Сохачев, то есть в тыл варшавской группировки войск противника, а также захват 47-й армией противоположного берега Вислы севернее Варшавы поставили врага в безвыходное положение, и он начал поспешный отвод войск из польской столицы.
17 января в Варшаву вступили части 1-й армии Войска Польского, а также 47-й и 61-й советских армий. А где-то часа в два дня мы с фотокорреспондентом Капустянским и корреспондентом Совинформбюро Пономаревым тоже оказались у развалин знаменитого Королевского замка.
Да, на месте когда-то величественного здания высились сейчас лишь груды битого кирпича. А неподалеку осел, будто подплавленный снизу адским огнем, самый старинный костел Варшавы — святого Яна. Бронзовая колонна Сигизмунда III тоже свалена с пьедестала...
По дороге сюда мы уже видели немало разрушенных и сожженных врагом советских городов и селений. Нас потрясла участь Чернигова и Гомеля, Смоленска и Минска, Севастополя и Киева. И вот — Варшава...
Мы пробираемся по улицам города узкими петляющими тропинками. Набережная Костюшко, улица Варецка, плац Наполеона, улица Травгутта, Госпитальная, Краковское предместье, Маршалковская... Ни одного целого здания! Особенно жуткое впечатление производят выгоревшие изнутри коробки домов. Невозможно себе даже [194] представить, что по этим вот заваленным теперь битым кирпичом тротуарам некогда катились шумные толпы людей. Сейчас — безлюдье и тишина. В воздухе — удушливый запах гари.
В районе главного вокзала встречаем наконец первого варшавянина. Он называет себя Станиславом Веховским, рабочим городской бойни. Худой и синий от холода, одетый в легкое рваное пальто, Веховский являет собой жалкое зрелище. Капустянский тут же отвинчивает свою флягу, наливает в крышку немного спирта и протягивает поляку.
— Выпейте, погрейтесь...
Пономарев угощает Веховского ломтем хлеба с салом.
— Я вас, паны, поведу к самому выдающемуся герою Варшавы,— говорит, постепенно приходя в нормальное состояние, поляк.— Желание и время есть у вас увидеть его?
— Есть...
Через хаос Старого Мяста идем по направлению к Висле. И вскоре оказываемся у приземистого длинного здания. Его стены снаружи буквально исклеваны пулями и осколками. В двух местах разворочена крыша. Окна заколочены досками.
— Польский государственный музей,— уважительным тоном .пояснил Станислав Веховский.
Осматриваемся. На воротах и дверях — знакомые дощечки: «Мин нет». Входим в ворота, минуем заваленный снегом двор. Веховский открывает одну из дверей и приглашает:
— Сюда, паны, надо на второй этаж...
На ступенях лестницы — щебенка, бумажный хлам, сломанная мебель...
— Тут. Постучитесь,— шепотом говорит наш проводник.
Тихонько стучимся в дверь.
— Проше! — раздается голос изнутри.
Входим.
Навстречу нам из-за стола поднимается взлохмаченный человек в потрепанной шубе. Он уже пожилой, на лице многодневная рыжеватая щетина. Он не испуган, нет, скорее просто удивлен появлением советских офицеров. Вопросительно смотрит из-под очков на Станислава Веховского.
— Профессор Станислав Лоренц,— представляет нам [195] мужчину Веховский.— Генеральный директор Польского государственного музея...
И — к Лоренцу:
— Пан профессор, я привел к вам советских корреспондентов...
Неужели это и есть «самый выдающийся герой Варшавы»?
— Я, паны офицеры, в совершенстве знаю русский язык, поэтому переводчика нам не потребуется,— говорит между тем профессор. И сокрушенно разводит руками.— К сожалению, ни кофе, ни чая, ни даже горячей воды у меня нет. Как видите, даже посадить вас не на что...
Мы, как можем, успокаиваем профессора. Но он все же еще долго извиняется. А когда Капустянский, вспомнив о своей спасительной фляге, протягивает ее Лоренцу, профессор вдруг шумно всхлипывает. Тут уж мы совсем не знаем, что делать.
— Извините,— говорит наконец профессор.— Ведь столько пережито... Только вчера был в лагере, думал, что и живым из него не выберусь. А сегодня снова в своем музее, которому принадлежала и принадлежит вся моя жизнь... Да, лагерь наш захватили ваши танкисты. Я сразу же сказал советскому полковнику, кто я такой, и он... Представляете, мне поверили на слово! Больше того, дали автомобиль, охрану. Я приехал в музей как раз в тот момент, когда ваши и польские саперы уже разминировали это здание... Пока я ничего показать вам не могу, но скажу откровенно: оккупантам достались далеко не все шедевры нашего музея. Далеко не все!
— А как к вам относились гитлеровцы? — спросил Пономарев.
— Как к поляку,— просто ответил профессор.— Правда, мои знания, моя известность в Европе и Америке сдерживали их. Но все же дважды мне угрожали смертью, трижды арестовывали и тысячи раз унижали мое человеческое и национальное достоинство... За что арестовывали и угрожали смертью? Я помогал восставшим, доставал для них взрывчатку, а однажды привез им целый грузовик немецкого оружия.
Потом мы многое узнали об этом удивительном человеке и от официальных польских властей. И мысленно согласились со Станиславом Веховским, назвавшим профессора Лоренца выдающимся героем Варшавы. [196]
Здесь следует сказать, что профессор Станислав Лоренц еще за несколько дней до начала войны был проинформирован своими английскими друзьями о неизбежности военного нападения фашистской Германии на Польшу. Поэтому еще до 1 сентября 1939 года он начал принимать меры к рассредоточению и помещению в безопасные места наиболее ценных фондов музея. Так, 26 августа было вывезено триста ящиков с художественными произведениями первой категории. 31 августа отправлено еще пятьсот.
А затем война и беспрерывные бомбежки столицы сорвали продолжение задуманной работы.
И вот в музей пришли немцы. И кто пришел? Люди, с которыми он, профессор Лоренц, не раз встречался на международных конгрессах и форумах, которые приезжали к нему в Варшаву и искренне восторгались богатством местных коллекций. Теперь же это были совсем другие люди. Надменные, наглые, жадные. Задавали профессору, вроде бы даже не узнавая его, одни и те же вопросы:
— Где картины Рембрандта?
— Где Рубенс?
— Где королевские коллекции фарфора?
Да, все знали, все заранее наметили для себя, составили точные списки наиболее ценных произведений.
Но и профессор Лоренц был уже готов к такому повороту событий. Он показывал гитлеровцам, которых когда-то считал коллегами, официальные документы об отправке всех этих экспонатов в Лондон. Причем еще якобы задолго до войны.
Ему, естественно, не поверили. Стали угрожать расправой. Лоренц ответил на это голодовкой...
Оккупационным комиссаром музея был назначен немец доктор Альфред Шеленберг. По оценке Лоренца — сволочь из сволочей. Между ними сразу же началась бескомпромиссная борьба. Ибо этот фашист с ученой степенью открыто грабил музей, делал из оставшихся еще фондов крупные изъятия. А профессор Лоренц старался спасти все, что еще можно было спасти. Разными способами, вплоть до использования мусорных повозок, польский патриот вывозил из музея ценные вещи.
Пять с лишним лет продолжалась эта неравная борьба. Фашисты лишили Лоренца всех его помощников. Некоторых расстреляли, другие были отправлены в Освенцим и Майданек. Тоже на смерть... [197]
Несмотря на каждодневно грозившую ему опасность, профессор Лоренц сумел тайно составить полный перечень произведений искусства, которые были вывезены из музея гитлеровцами. Больше того, он узнал многие адреса, куда отправлялись эти ценности. И теперь говорил нам с уверенностью:
— Если вы через год-два снова посетите мой музей, то увидите все наши богатства. Да, да, все! Даже то, что пока расхищено врагом. Я уверен, что к тому времени мы вернем в музей все до единой статуэтки, до единой фарфоровой чашечки.
Распрощавшись с профессором, вышли на улицу. Неподалеку от музея увидели стоявшую колонну наших грузовиков. Интендантский майор с расстроенным лицом пожаловался нам:
— Привезли муку и крупу для жителей Варшавы, а вот пункта разгрузки никак не найдем, заблудились. В этих развалинах не очень-то сориентируешься...
Чем ближе к окраине, тем больше встречается людей. Все они радостные, возбужденные, разговорчивые. Машут нам самодельными флажками, кричат что-то приветливое, стараются пожать руки. А вот движется длинная вереница конных повозок, а то и просто людей с тележками. В Варшаву, а вернее, в то, что от нее осталось, спешила сама жизнь.
У костела на окраине небольшого старинного городка Лович стояло четыре «виллиса», машина с походной радиостанцией, броневик и транспортный «студебеккер». Около них размеренным шагом ходил часовой с автоматом.
Обрадовались. Ведь почти всю дорогу от Магнушева мы с Капустянским тщетно искали хоть какой-нибудь штаб, чтоб проинформироваться в нем об обстановке, и вот теперь, кажется, нашли.
Наш водитель Сергей Макаров резко затормозил. И тут же раздался голос часового:
— Здесь остановка запрещена. Отгоните машину вот в тот переулочек...
Повиновались. Выйдя из машины, направились к броневику. Там стоял капитан в черном кожаном реглане. Просмотрев наши документы, он спросил:
— А кого вам, собственно, нужно?
— Мы ищем штаб пятой ударной армии. [198]
— Пройдите во двор, увидите дверь налево. Там вам все объяснят...
Перед указанной дверью стоял еще один часовой. С разрешения все того же капитана в реглане он пропустил нас.
В большой прихожей за столом сидел и что-то писал незнакомый генерал-лейтенант. Мы представились ему.
— Боков, член Военного совета пятой ударной армии,— назвал себя генерал, возвращая наши документы.— Чем могу быть полезен «Красной звезде»?
— Хотелось хотя бы в общих чертах узнать последние данные о наступлении армии и получить рекомендации, в каких частях лучше всего побывать,— ответил я.
Генерал Ф. Е. Боков взял с подоконника карту, развернул, пригласил нас взглянуть на нее.
— Мы с вами находимся здесь. Один наш корпус вышел вот сюда, другой продвинулся еще дальше. А передовой отряд армии даже форсировал реку Бзура. Танкисты второй гвардейской армии подходят к польско-германской границе. А наши соседи — первая гвардейская танковая и восьмая гвардейская генерала Чуйкова — сегодня овладели городом Лодзь.
В это время из двери справа вышел другой, высокий и улыбающийся генерал. Не дожидаясь, пока Боков скажет, кто мы такие, пожал нам руки.
— Берзарин...
Да, это был он, командующий 5-й ударной армией генерал-лейтенант Николай Эрастович Берзарин. Темные волосы зачесаны назад, на типично русском лице — приветливая улыбка.
— Хорошо, что добрались до нас,— сказал между тем командарм.— Наша армия на Первом Белорусском — новичок, и еще ни одна газета не посвятила нам ни строчки. А писать есть о чем. Темпы наступления — превосходные. Вчера соединения армии преодолели с боями около сорока километров. Все боевые графики опережаем. Думаю, что с такими темпами мы скоро сможем достигнуть и Одера...
Генерал Ф. Е. Боков доложил командарму, что корреспонденты, дескать, просят совета, в каком бы соединении 5-й ударной побывать.
— А поезжайте в любую дивизию,— ответил Н. Э. Берзарин.— Все наши соединения дерутся хорошо. И все же я посоветовал бы побывать первоначально в двух дивизиях — шестидесятой гвардейской и триста первой... [199]
Когда мы, поблагодарив генералов за беседу, собрались уже уходить, Берзарин сказал:
— Прошу почаще приезжать в нашу армию. И ищите сразу меня или вот Федора Ефимовича. Думаю, что информация из первых рук оперативнее и интереснее...
Мы заверили, что будем приезжать непременно.
301-ю стрелковую дивизию догнали за рекой Бзура. Ее комдив полковник В. С. Антонов уже знал, что к нему должны приехать корреспонденты «Красной звезды». Ему об этом сообщил, оказывается, командарм генерал Н. Э. Берзарин.
Полковник молод, ему всего тридцать с небольшим. Но тем не менее он еще перед войной успел окончить Военную академию имени М. В. Фрунзе.
Разговор поначалу как-то не вязался. Но вот В. С. Антонов поинтересовался, какую информацию мы хотели бы от него получить. Будем ли поднимать всю боевую историю дивизии или хватит сегодняшних дел? И узнав, что мы предпочитаем свежие факты, повеселел. Признался:
— А я понял командующего так, будто вы хотите описать весь боевой путь дивизии. Ну где, думаю, мы найдем время на такие долгие разговоры? А то, что вы хотите, сделать легче легкого...
— Рекомендую съездить в тысяча пятьдесят второй полк — самый геройский полк дивизии,— продолжил Антонов после секундной паузы.— Командует им подполковник Пешков. Мы сейчас во втором эшелоне корпуса, полки стоят компактно, так что можно увидеться и поговорить с любым бойцом и командиром.
Сказав это, В. С. Антонов тут же вызвал к телефону подполковника А. И. Пешкова и сказал ему:
— Слушай, Александр Иванович, к тебе едут представители «Красной звезды». Расскажи им о боях, которые вел полк, познакомь с людьми, особенно с теми, на кого мы с тобой оформили наградные листы... Если корреспонденты захотят у тебя переночевать — устрой как надо. Да, подожди-ка. Выставь на шоссе человека. Они едут на «виллисе», старший — подполковник Трояновский...
Штаб 1052-го полка располагался в большом помещичьем доме. Подполковник А. И. Пешков занимал бывшую столовую — продолговатую комнату, соединенную дверями с другими помещениями здания. [200]
Когда мы вошли к командиру полка, то увидели, что у него сидят человек пятнадцать бойцов и командиров. Поздоровались. Начинающий полнеть подполковник Пешков засуетился, усадил нас, шепнул мне:
— Специально к вашему приезду собрал. Герои из героев. О каждом можно книжку целую написать... Начал представлять находившихся в штабе:
— Емельянов Василий Алексеевич, капитан, командир второго батальона...
Встал чернявый молодой офицер с тремя орденами на груди.
— Тышкевич Василий Антонович, капитан, командир стрелковой роты...
Этот был покрепче, красивый молодец с забинтованной рукой.
— Королев Герасим Григорьевич, лейтенант, командир взвода...
Разговорились. Вначале о делах общих, ни к чему не обязывающих. Но нам-то нужен был материал для газеты, интересные и конкретные факты. Как повернуть разговор в желаемое русло?
И подполковник А. И. Пешков, видимо, понял меня.
— Товарищ Ворошилов,— обратился он к сержанту, сидящему направо от него,— расскажите-ка корреспондентам, как ваш пулеметный расчет сорвал атаку вражеского батальона на Пилице.
— Да обыкновенно, товарищ подполковник,— смутился от оказанного ему внимания сержант.— Как только они пошли, мы и решили не спешить, а дать им приблизиться. Чтоб, значит, наверняка. Ну, они идут, а мы ждем. Метров на сто подпустили. А затем — с рассеиванием по фронту... Сколько положили их, сказать затрудняюсь. Комбат потом подсчитал, что не меньше шестидесяти...
— А каковы общие потери врага в том бою? — спросил я.
Ответил капитан Емельянов:
— До ста тридцати солдат и офицеров.
— А ваши потери в батальоне?
— Восемь убитых и четырнадцать раненых.
— Вражеская пропаганда утверждает,— снова поняв, к чему я клоню, сказал подполковник Пешков,— будто германский солдат имеет большое превосходство над нашим, советским. Поэтому-то, дескать, это и позволяет ему одному побеждать в бою едва ли не пятерых русских. Что вы на это, товарищи, скажете? [201]
— Чепуха! — первым отозвался капитан Тышкевич.— Взять, к примеру, хотя бы мою роту. С того момента, как мы вступили в бои, потери роты составляют девять убитыми и двадцать два ранеными. А гитлеровцев накрошили далеко за сотню, да два десятка взяли в плен. Вот ведь какая арифметика получается.
— Разрешите, товарищ подполковник? — подал голос старшина Приходько, командир артиллерийского расчета.
— Пожалуйста, Иван Прокофьевич,— кивнул Пешков.
— Я, товарищи, хочу вот про что сказать... Мой расчет только за пять дней боев уничтожил три орудия, четыре станковых пулемета, подбил два танка и бронетранспортер. Подсчет точный, это на глазах у нашей пехоты произошло:.. В расчете же — лишь двое раненых. Так на чьей же стороне превосходство?..
Словом, разговор получился очень интересным. И главное, сам собой определил тему для будущей статьи — чей же солдат более стоек в бою, наш или германский?
Получил письмо от Федора Петрякова.
«Извините за долгое молчание,— писал он.— Оно случилось не по моей вине, а ввиду неприятных обстоятельств. В общем, я снова был ранен. И на этот раз, пожалуй, посерьезнее всех других.
Сам факт ранения, вернее, то, как оно произошло, до сих пор не дает мне покоя. Не физически, нет, физически я уже окреп. А морально. Точнее — психологически...
Чтобы вам было понятнее, расскажу об этом происшествии подробно. Там, на магнушевском плацдарме, бои, как вы должны знать, не утихали ни днем, ни ночью. Гитлеровцам очень хотелось столкнуть нас в Вислу. А нам был тут дорог и крайне необходим каждый вершок земли...
Как-то мы взяли высотку. Только расставили орудия, как началась вражеская контратака. Открыли по гитлеровцам огонь прямой наводкой. Выбиваем их десятками, а они все прут. Как потом выяснилось, фашисты были вдрызг пьяные. И вот фашистов двадцать во главе с молоденьким офицером ворвались-таки на высоту. Пришлось пустить в ход автоматы и гранаты. Уложили всех до единого.
Затем я распорядился собрать трофейное оружие, а убитых гитлеровцев сложить пока в овражек, чтоб не мешали... Тут подходит ко мне сержант Цаплин и докладывает, [202] что офицерик-то тот, оказывается, жив, нужно перевязать его. Взял я свой индивидуальный пакет, пошел вместе с сержантом. Подходим, офицерик действительно стонет, что-то говорит, показывая на живот... Я расстегнул его мундир. Так и есть, ранен в живот. Рана приличная, я наложил на нее весь пакет. «На носилки,— говорю своим бойцам,— и в санбат». Сказал, а сам повернулся и пошел. И тут-то он в меня целую обойму разрывных пуль выпустил. По ногам и пояснице. Кто-то из наших оплошность допустил: не изъял у раненого второй парабеллум...
Нет, это ж надо! Я ему помочь пришел, перевязал. А он, подлюга, начал мне в спину стрелять.
Нормальному человеку такое трудно понять. Не понимаю и я, хотя знаю, что идет война, понимаю и вижу, что такое фашизм.
А теперь я вам расскажу о нашем Человеке. Не зря пишу это слово с большой буквы. Я считаю этого человека великим, хотя он и является самым обыкновенным, самым простым. Зовут его Марсель Вахитов. По национальности он татарин, работает хирургом в нашем госпитале. Майор медицинской службы. Чтобы вы знали, врачи в госпиталях работают по 24 часа в сутки. Они все герои, и история когда-нибудь воздаст им должное...
Но о Вахитове. Сделал он однажды очень сложную операцию, вышел в соседнюю комнату, снял резиновые перчатки, халат и... рухнул на пол. Ну тут, естественно, все засуетились, уколы и все другое необходимое ему сделали. И знаете, какой поставили диагноз? Голодный обморок! Вы понимаете, в военном госпитале, где питание почти что санаторное, где хирургам к тому же ввиду колоссальных нагрузок положен еще и доппаек,— и голодный обморок!
И что же выяснилось? Майор Вахитов, оказывается, квартирует у одной старушки, на руках у которой четверо внучат-сирот. Вот он весь доппаек, а впридачу и львиную долю от завтраков, обедов и ужинов отдавал этим сиротам...
Вы помните соратника Владимира Ильича Ленина — Цурюпу, наркома продовольствия? Помните его голодный обморок в кабинете Ильича? Я не боюсь ставить в один ряд Цурюпу и Вахитова, потому что ими руководило одно и то же чувство — Человечность!
Лично я считаю это подвигом. Равным самому выдающемуся подвигу на фронте. [203]
Я уже хожу, иногда даже и без костылей. Но поговаривают, что меня могут списать по чистой и дать инвалидность. Я пока молчу, терплю любые речи, любые прогнозы. Ну, чудаки, они еще не знают, с кем имеют дело! Разве Петряков может быть инвалидом?
Но это — в будущем. А сейчас я шлю вам свой тыловой привет и с нетерпением жду встречи на фронте. Может, даже в самом Берлине».
Думается, что это письмо в комментариях не нуждается...
Вместе с передовым отрядом 5-й ударной армии догнали на восточном берегу реки Нотец танкистов 2-й гвардейской армии генерала С. И. Богданова. Начальник штаба 47-й гвардейской танковой бригады предложил посмотреть за реку — там начиналась уже Германия...
В бинокль хорошо были видны заснеженные поля, разбросанные по ним красные, видимо кирпичные, дома, окруженные надворными постройками и садами. И — ни одного человека, ни одной машины, ни одного дымка над домами.
— По данным разведки, население эвакуировано, а дома превращены в огневые точки,— пояснил начальник штаба.
К роще на нашем берегу подъехала колонна саперной части. На машинах лежали понтоны, пролеты моста, железные балки, шпалы, доски. А затем туда же подошла тридцатьчетверка, и из нее вылез генерал.
— Начальник штаба армии Радзиевский. Прошу прощения, мне надо к нему,— сказал нам подполковник и бегом направился к танку.
В роще, около которой остановились саперы, тоже стояли обсыпанные снегом Т-34. У одной из машин рослый старшина писал масляной краской на дощечке: «Вот она, Германия!» Я поинтересовался, где танкисты взяли краску.
— С самой Вислы с собой везем. И вот дождались. Завтра воткнем столб на той стороне и прибьем к нему эту доску. Пусть все знают, на какую землю ступают...
Я проходил мимо танков и видел возбужденные лица их экипажей. Не надо было спрашивать, какие чувства владеют сейчас людьми, о чем они думают, что вспоминают. Ведь перед ними лежала фашистская Германия, страна, развязавшая войну, войска которой осквернили их [204] родную землю, разрушили и сожгли тысячи городов и сел, убили, уморили голодом миллионы советских людей...
Прибыли зенитчики. В небе начали барражировать советские истребители. Артиллеристы устанавливали орудия, стволы которых были повернуты в сторону Германии...
Вечером в бригаде состоялся митинг. На нем работник политотдела армии разъяснял танкистам историческое значение выхода наших войск к границам Германии. В частности, сказал:
— Сейчас Геббельс и ему подобные трубадуры запугивают немцев большевистским нашествием, изображают нас варварами, сравнивают Красную Армию с ордами Чингисхана. Они утверждают, что советский солдат несет в Германию смерть, насилие, гибель немецкой нации... Не буду тратить времени на опровержение этого абсурда, наглой клеветы на нашего человека. Но считаю необходимым напомнить, что мы ведем смертельную борьбу с фашизмом, его армией. А немецкие женщины, старики и дети не являются нашими врагами. Напомню вам в этой связи уже известные слова товарища Сталина о том, что гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, нация немецкая остаются!..
После этого генерал А. И. Радзиевский вручил орден Ленина и Золотую Звезду Героя Советского Союза двум воинам бригады — гвардии старшине Ф. В. Дьячкову и гвардии старшему сержанту А. Ф. Кононову. Их экипажам была предоставлена честь первыми ввести свои танки на вражескую землю.
— Спасибо за доверие! — взволнованно ответил старшина Ф. В. Дьячков.
— На вражеской земле постараемся добиться еще лучших боевых успехов! — заверил старший сержант А. Ф. Кононов.
Последние его слова заглушили пушечные залпы. Это наши артиллеристы открыли огонь по территории фашистской Германии...
Мы подошли к ним, спросили:
— Ну как стреляется уже по вражеской территории?
— А у нас сегодня что-то вроде праздника,— ответил за всех командир дивизиона.— И готовились мы к этому как к празднику. Помылись, надели новое обмундирование, надраили ордена и медали. А как же, ведь дошли!
С наступлением сумерек саперы навели мосты через реку, и началась переправа. Она еще продолжалась, когда [205] над головами густо загудело небо. В воздушное пространство Германии входили целые полки, дивизии, корпуса советских самолетов...
— Итак, господа фашисты, принимайте теперь и нас, грозных советских гостей! — сказал стоявший неподалеку от меня какой-то полковник и пошел к своей машине, чтобы тоже переправиться на другой берег.
Первые немецкие усадьбы, небольшие селения и местечки... Все они или пусты, или стерты с лица земли огнем нашей артиллерии и авиации. По дорогам идут только советские войска. В основном — тыловые части.
Где-то часу в одиннадцатом увидели девушку, стоявшую на обочине с поднятой рукой. Сергей Макаров резко затормозил.
— Вы наши, товарищи, советские? — голосом, в котором одновременно были и радость, и какая-то острая душевная боль, спросила девушка. И не дожидаясь ответа, а просто поверив своим глазам, вдруг упала к передним колесам машины, заголосила: — Родненькие! Дорогие! Пришли!..
Мы выскочили из машины, подняли ее. Это была совсем еще юная, лет шестнадцати, девушка со светлыми, стриженными, как у мальчишки, волосами, курносая и худенькая, в синем, донельзя заношенном платьице, подол и рукава которого носили следы огня. Несколько минут она просто рыдала, не в силах произнести хотя бы одно слово. Но потом вдруг вскрикнула, заговорила:
— Ой, да что же это я делаю! Там же лежит моя подруга Барбара! Она обгорела. Скорее, скорее к ней!
И побежала к темневшей недалеко, видимо сгоревшей, усадьбе, окруженной со всех сторон высокими, тоже подпаленными огнем, деревьями. Мы повернули за ней.
...Отправив в госпиталь сильно обгоревшую Барбару, мы стали слушать горький и страшный рассказ Раи Волчковой — той самой девушки, которая остановила на шоссе нашу машину. Постараюсь хотя бы кратко передать его.
Рае, девочке из Смоленска, было всего тринадцать лет, когда она попала в очередную облаву. Гитлеровские солдаты схватили ее и втолкнули в кузов машины, где уже сидело человек тридцать таких же, как и она, девушек-подростков. Во всяком случае Рая твердо уверена, что из всей этой группы ни одной из девушек больше 16 лет не было. [206]
Привезли на вокзал, прямо к перрону, у которого стоял состав из вагонов, в которых, она это знала, до войны обычно перевозили скот. Около него ходили гитлеровцы с овчарками. Как заметила Рая, многие вагоны уже были набиты девушками. Их же группу подогнали к середине состава и приказали войти в телятник. Какой-то немец, осклабясь, сказал по-русски:
— Нада, нада итти вагон. Будет кароший поездка.
Затем закрылась дверь, щелкнул засов, и поезд пошел. Куда — никто не знал. Но все догадывались — в Германию. Ведь раньше из Смоленска увозили туда мальчишек. А вот теперь пришел черед и девушек.
Состав часто стоял на каких-то станциях, но двери вагонов не открывали. А им не хватало воздуха, хотелось есть, пить...
На двенадцатые сутки их поезд пришел наконец в город Ландсберг. Здесь двери вагонов открыли, начали торопить:
— Выходите! Скорей, скорей!
Но из их вагона смогли самостоятельно выбраться только она, Рая Волчкова, да Аня Сомова. 14 девушек были мертвы, остальные еле двигались.
В остальных вагонах было не лучше.
На площади перед вокзалом оставшихся в живых советских девушек кое-как построили. К девушкам стали подходить толстые немцы и немки, осматривать, ощупывать. Рая поняла, что идет отбор рабочей силы. И еще вспомнила, как читала в одной книжке о торговле рабами на невольничьих рынках Америки. Сейчас происходило то же самое. Она заплакала. Но в ту же секунду сильная пощечина прервала ее рыдания. Ударила ее немка с жирным и свирепым лицом. Она что-то крикнула, снова ударила Раю, потом схватила за руку и дернула к себе.
Стоявший рядом пожилой немец сказал Рае:
— Этот фрау Марта будет твой добрый козяин. Ты ее должен слюшат и делат карашо.
Фрау пошла к конной повозке. Рая последовала за ней.
Когда приехали в усадьбу, фрау Марта вызвала к себе другую батрачку, что-то долго и визгливо говорила ей, показывая на Раю. Девушка, выслушав, сказала:
— Меня зовут Барбарой, я белорусская полька, поэтому говорю по-русски... Хозяйку зовут фрау Марта. Она тебя выбрала для черной работы на усадьбе. Ты будешь чистить скотные помещения и птичник, следить за чистотой [207] двора и сада, накачивать воду в баки, мыть собачьи будки, помогать хозяину готовить корма для лошадей, коров, свиней и птиц, весной копать огород, окапывать фруктовые деревья и делать все остальное, что тебе прикажут хозяева. Жить будешь в коровнике. Тебе запрещается заходить в хозяйский дом, выходить на улицу, плакать, петь, смеяться, говорить по-русски. Хозяйка дает тебе две недели на изучение немецкого языка. Потом она будет говорить с тобой только по-немецки. Есть будешь то, что дадут хозяева...
В тот же день Рае выдали брезентовый фартук, лопату, грабли, ведро, и она принялась за работу. В шесть часов раздалось три удара колокола, после которых в коровник вошла Барбара и сказала:
— Это сигнал на обед...
Девочке принесли плошку супа из брюквы, небольшой ломтик хлеба, две печеные картофелины и железную кружку с эрзац-кофе. Но Рая за дорогу и за день работы так наголодалась, что этот обед показался вкусным.
Так началась для нее нацистская каторга. Рая вставала в пять часов утра и ложилась в одиннадцать. За это время было лишь два перерыва — на завтрак и обед. Спала на голых досках, не имея права подложить себе даже солому.
На пятый день она занемогла. Но фрау Марта пришла в коровник с кнутом и жестоко избила девочку. Потом позвала Барбару и приказала перевести:
— За каждый день, который не будешь работать, ты будешь получать до ста ударов вот этим кнутом. Здесь тебе не большевистская Россия, в Германии лентяев не держат!
Ее били почти каждый день. Били зверски и чем попало. Однажды она споткнулась и упала, разбив коленку. Присела на лавку, чтобы стереть кровь. Подошел хозяин, схватил вилы и деревянным черенком ударил девушку по спине. У нее помутилось сознание. А хозяин бил, бил...
Когда Рая очнулась, около нее на коленях стояла Барбара и растирала мокрой тряпочкой ее лоб.
— Жива?
У нее не оказалось сил даже ответить подруге по несчастью. Барбара заплакала. А потом стала молиться, прося Езус Марию дать силы Рае и ей, Барбаре.
Рая выжила. Выжила, как она говорит, назло немцам. А еще потому, что ей очень хотелось дожить до победы. [208]
До нашей победы! Она была убеждена, что ее Родина победит!
И она победила!
Но на этом горькая исповедь смоленской полонянки не кончается. Рая рассказала нам и другие, не менее жуткие вещи из своей жизни на фашистской каторге. Если это можно, конечно, назвать жизнью.
...Где-то в середине декабря 1941 года были зверски избиты сразу обе девушки.
— Вот вам за вашу Москву! Вот вам за вашу проклятую Москву! — повторял хозяин при каждом ударе по спинам девушек.
При чем тут была Москва, ни Рая, ни Барбара не знали. Но через день Барбара на обрывке фашистской газеты прочитала, что якобы в целях выравнивания фронта гитлеровские войска несколько отошли от Москвы. Отошли от Москвы... А ведь хозяева еще в ноябре говорили им, что армия фюрера уже марширует по площадям советской столицы...
Весной, когда в усадьбу для проведения полевых работ пригнали еще трех французов и четырех поляков, Рая и Барбара уже достоверно узнали, что в декабре 1941 года Красная Армия разгромила на полях Подмосковья фашистские орды и отбросила их от стен Москвы на сотни километров.
Вот тебе и «выравнивание» линии фронта!
В июле 1942 года девушки подверглись новой зверской экзекуции. На этот раз хозяин с каждым ударом кнута кричал с пеной у рта:
— Вот вам за нашего Ганса! Вот вам за нашего любимого Ганса!
В доме был объявлен траур по убитому на восточном фронте младшему сыну хозяев Гансу...
Потом их били еще и еще. За то, что русские разгромили Паулюса под Сталинградом, за без вести пропавшего старшего сына Карла, за освобождение Красной Армией Киева и Львова. Били за то, что покончил жизнь самоубийством внук Вильгельм, не пожелавший ехать из Парижа на восточный фронт. И несколько притихли, когда советские войска освободили Варшаву. Тут уже начали дрожать за свою собственную шкуру...
А четыре дня назад хозяева начали спешно собирать вещи. Угнали куда-то скот, перебили всю птицу. И что [209] самое поразительное — выделили девушкам комнату непосредственно в доме, поставив в ней даже кровати, шкаф и стол.
— Значит, здесь скоро уже будут наши,— радостно шепнула Рая подруге.
— Наверное,— согласилась Барбара. И добавила встревоженно: — Но нам с тобой надо быть все время начеку. Эти изверги напоследок могут сделать с нами что угодно. Поэтому вот тебе нож, носи его всегда с собой. А я себе тоже кое-что приготовила...— Барбара вынула из-под фартука и показала килограммовую гирьку.— Знаешь, мало ли что... А мы с тобой должны суметь постоять за себя...
Девушки последние ночи почти не спали. И не зря. Позавчера хозяева, заперев дом на замок и подперев кольями ставни, подожгли его. Рая и Барбара еле успели выбраться из пылающей усадьбы. Вот тогда-то Барбара и получила серьезные ожоги...
Да, многое пришлось пережить этой хрупкой и беззащитной девушке. Не скоро еще ее юная душа отойдет от нечеловеческих кошмаров. Но верилось — отойдет! Ну а мы... Мы уже идем по территории фашистской Германии. И недалек тот день, когда тем, кто мнил себя сверхчеловеками, судьями над жизнью и смертью целых рас и народов, придется ответить за все свои злодеяния. В том числе и за исковерканную жизнь смоленской девушки Раи Волчковой.
Командующий артиллерией фронта генерал-полковник В. И. Казаков предложил слетать с ним в город Швибус, где обосновался штаб 1-й гвардейской танковой армии. Я с радостью согласился. И уже через полчаса машина доставила нас на штабной аэродром, где мы сели в самолет.
Шел снег, видимость была плохой. Но пилот вел машину отлично, и вскоре мы без всяких происшествий приземлились на окраине Швибуса.
Генералу Казакову не терпелось осмотреть сооружения так называемого Мезерицкого укрепленного района, составляющего часть знаменитого одерского четырехугольника. В свое время руководство Германии уделяло этому четырехугольнику примерно такое же внимание, как и линии Зигфрида. Планировалось, что он надежно прикроет всю бывшую немецко-польскую границу. Но, взвесив, а затем и на практике познав военную слабость [210] панской Польши, гитлеровцы осуществили здесь строительство лишь части укреплений. Однако после поражения в Сталинграде на одерском четырехугольнике вновь начались работы. Доты, многорядные противотанковые надолбы, глубокие рвы, целые укрепленные узлы с бетонными укрытиями для войск, подземные дороги и склады боеприпасов — вот что представлял собой одерский четырехугольник.
Но не помогло и это. Советские войска прорвались и здесь.
На аэродроме В. И. Казакова встретил член Военного совета армии генерал Н. К. Попель. Командарма М. Е. Катукова на месте не было, он находился в войсках.
Рядом с машиной члена Военного совета стояли два броневика и грузовик с автоматчиками.
— Это уж не наш ли эскорт? Зачем же такие почести? — недовольно спросил Василий Иванович.
— Это не почести, товарищ генерал,— ответил Попель.— Просто здесь еще бродит немало фашистских недобитков. Подчас и целыми подразделениями.
— А в штаб нам что, обязательно заезжать? — поинтересовался Казаков.— Я бы хотел проехать сразу в артиллерийскую бригаду полковника Соломиенко.
— Обязательно, товарищ генерал. Там мы пересядем в другие машины,— ответил Попель.
В штабе армии нас с Казаковым познакомили с последними оперативными сводками. Они радовали. 1-я гвардейская танковая своими главными силами сейчас уже подходила к Одеру.
— Все решили внезапность, быстрота действий и смелый маневр, — докладывал В. И. Казакову начальник штаба армии генерал М. А. Шалин.— Особенно успешно действовала сорок четвертая танковая бригада полковника Гусаковского. Захватив ночью мост через противотанковый ров в двенадцати километрах юго-западнее города Мезеритца, вытащив из гнезд противотанковые надолбы и раздвинув ежи, танкисты, батальон за батальоном, пошли вперед. Затем развернулись фронтом круто на север и атаковали находящегося в дотах и дзотах противника с тыла. За ночь бригада прошла весь укрепленный район...
А вот другим бригадам этого сделать не удалось. Против них враг в массовом масштабе применил фаустников, расстреливал танки залповым огнем из дотов, взрывал [211] минные заграждения... Пришлось подтягивать артиллерию.
— Значит, без «бога войны» и танкам туго,— полушутя-полусерьезно сказал В. И. Казаков.
— В этом мы убеждались не раз, убедились и теперь,— ответил М. А. Шалин.
— Спасибо за информацию, — поблагодарил его В. И. Казаков.— А теперь пора и в путь-дорогу.
Член Военного совета и начальник штаба армии начали настаивать на том, чтобы командующего артиллерией фронта в поездке сопровождали два танка из охраны штаба и машина с автоматчиками.
— Да у меня и там найдется охрана. Ведь еду-то я не к кому-нибудь, а к артиллеристам,— пытался отговориться В. И. Казаков.
Но в конце концов все же согласился с доводами танкистов...
Чуть ли не сразу за городом взору открылась необычная картина — все пространство окрест было покрыто острыми угольниками бетонных противотанковых надолб. Они выстроились многими рядами, а между ними тянулись глубокие рвы. За надолбами, а кое-где и среди них располагались низкие железобетонные купола дотов и бронеколпаки панцерверков.
Около одного такого панцерверка В. И. Казаков приказал сделать остановку. Вышли из машины, начали осматривать его. Это было мощнейшее сооружение, общим объемом примерно 3500 кубических метров. Потолки имели толщину не менее двух метров, стены вылиты из цемента. Освещая путь карманными фонариками, долго спускались в сырое подземелье. Оно находилось на глубине метров тридцати, не меньше.
Панцерверк был вооружен двумя тяжелыми орудиями и четырьмя станковыми пулеметами. Кроме того, в нем имелись площадки для минометов и огнеметов. Укрепление было электрифицировано, оборудовано водопроводом. С соседним панцерверком соединялось узкоколейной железной дорогой и подземным ходом сообщения.
Наружные бронеколпаки имели форму цилиндра диаметром 2,5 метра. Толщина их брони составляла 300 миллиметров...
Полковник П. М. Соломиенко встретил нас на полдороге. С ним тоже была машина с автоматчиками.
— Да что у вас тут творится? Воюете в тылу? — спросил его Казаков. [212]
— Так точно, товарищ генерал. Утром отбили атаку группы гитлеровцев из ста — ста двадцати солдат и офицеров,— ответил полковник.— Ведь здесь пока нашей пехоты почти что нет, вот недобитые фашисты и бродят волчьими стаями...
Затем комбриг поведал нам о недавних событиях. Рассказал, что огонь из 122-мм и 152-мм орудий по панцерверкам никаких результатов не принес. И лишь когда подтянули сюда дивизионы, вооруженные 203-мм орудиями, дело сдвинулось с мертвой точки.
— Мы вели огонь с расстояния подчас сто пятьдесят метров и не пробивали бронеколпаки. Представляете, наши снаряды делали в броне вмятины глубиной до восьмидесяти миллиметров! Но—лишь вмятины. Правда, сила их удара была так велика, что гитлеровские артиллерийские расчеты получали тяжелые контузии и оказывались небоеспособными. И еще. Тыловые двери и пулеметные казематы снаряды прошивали насквозь. Все это и позволило нам частью уничтожить, а частью пленить гарнизоны восьмидесяти таких укреплений.
Да уж, артиллеристам здесь пришлось поработать крепко!
С прибывшим из Москвы корреспондентом нашей газеты подполковником Л. А. Высокоостровским приехали на командный пункт командира корпуса генерала И. П. Рослого. Пока вспоминали с ним бои под Моздоком и Орджоникидзе, в блиндаж вошел член Военного совета 5-й ударной армии генерал-лейтенант Ф. Е. Боков. Он сразу же повел нас к командующему армией генерал-полковнику Н. Э. Берзарину, который, оказывается, находился в соседнем блиндаже.
Мы знали, что соединения 5-й ударной ведут тяжелейшие бои за Одером. Ведь враг по мере приближения наших войск к Берлину дрался все ожесточеннее. Активизировалась и его авиация, действующая с берлинских аэродромов.
Да, напряжение предельное. И все же Н. Э. Берзарин встретил нас с улыбкой, даже пошутил:
— А мы уж думали, что придем в Берлин без корреспондентов «Красной звезды». Даже горевали...
— Никакая сила нас с того берега не столкнет!— убежденно говорил он уже минуту спустя.— Переправляем [213] сейчас на плацдарм артиллерию, саперные подразделения, танки, самоходные орудия...
— Нам член Военного совета сказал, что вы вроде бы получили телеграмму от маршала Жукова, в которой тот проявляет беспокойство за судьбу плацдарма,— вставил я.
— Да, получил. Вот она, прочитайте,— подал нам командарм бланк телеграммы.
Маршал писал:
«Военному совету 5-й ударной армии, командирам корпусов и командирам дивизий 5-й ударной армии. На 5-ю ударную армию возложена особенно ответственная задача удержать захваченный плацдарм на западном берегу р. Одер и расширить его хотя бы до 20 км по фронту и 10—12 км в глубину. Я всех вас прошу понять историческую ответственность за выполнение порученной вам задачи и, рассказав своим людям об этом, потребовать от войск исключительной стойкости и доблести. К сожалению, мы вам не можем пока помочь авиацией, так как все аэродромы раскисли и взлетать самолеты в воздух не могут. Противник летает с берлинских аэродромов, имеющих бетонные полосы. Рекомендую: 1. Зарываться глубоко в землю. 2. Организовать массовый зенитный огонь. 3. Перейти к ночным действиям, каждый раз атакуя с ограниченной целью. 4. Днем отбивать атаки врага. Пройдет 2—3 дня — противник выдохнется. Желаю вам и руководимым вами войскам исторически важного успеха, который вы не только можете, но обязаны обеспечить. Г. Жуков».
— Вчера весь день провели на плацдарме,— сказал Берзарин.— Всем Военным советом, всем штабом, всем политуправлением... О телеграмме и требованиях маршала Жукова сейчас знает каждый боец и командир...
В это время связист доложил, что у телефона генерал Варфоломеев.
— Мой заместитель,— вполголоса пояснил командарм. Взял трубку.— Первый слушает. Где вы сейчас? У Антонова? Слушаю...— Сделал какие-то пометки по карте. Пообещал: — Сейчас дам команду. А вы подбодрите товарищей, объявите, что на врага будет обрушен огонь всей нашей артиллерии...
Приказ генерала Н. Э. Берзарина командующему артиллерией армии генералу П. И. Косенко был краток и категоричен:
— Через тридцать минут всеми имеющимися на этом берегу артиллерийскими средствами нанести массированный [214] огневой налет на район рощи за Одером! Выполняйте!
И — нам:
— В этой роще замечено сосредоточение танков и бронетранспортеров противника. Ясно, что готовится новая атака на позиции триста первой стрелковой дивизии. Кстати, третья за сегодняшний день...
Мы спросили, не будет ли предоставлена нам возможность перебраться хотя бы на ночь за Одер и побывать в какой-либо дивизии армии.
— Я очень уважаю печать,— ответил Н. Э. Берзарин,— и понимаю ваши намерения. Но сейчас нельзя... Пока рановато. К тому же с часу на час положение может еще больше осложниться. Мы ждем вскрытия реки. А если это произойдет, то вы застрянете там на много дней. А газете, как я понимаю, нужны оперативные материалы... Знаете-ка что, напишите про командира девятьсот второго стрелкового полка подполковника Ленева. Вот уж кто достоин хорошего очерка в газете! Федор Ефимович,— обратился командарм к генералу Бокову,— поговорите с корреспондентами, расскажите им о Леневе, а я пока займусь с триста первой стрелковой дивизией. Хорошо?
Генерал-лейтенант Ф. Е. Боков согласился и снова повел нас в блиндаж командира корпуса генерала И. П. Рослого. Того на месте уже не оказалось, он уехал к артиллеристам. Так что поговорить можно было без помех.
Прежде всего Федор Ефимович разложил на столике карту. Пояснил нам:
— Старая генштабовская привычка. Без карты — ни шагу...
И начал свой рассказ.
...В ночь на 2 февраля 902-й стрелковый полк подполковника Г. М. Ленева перешел по льду Одер и занял позиции западнее населенного пункта Гросс-Нойендорф. Здесь 248-я дивизия, в состав которой входил и этот полк, вот уже двое суток вела ожесточенные бои.
За оставшуюся часть ночи едва успели немного окопаться. В боевых порядках пехоты заняла огневые позиции и артиллерийская батарея капитана П. А. Седукевича.
Где-то часов в семь утра противник начал артиллерийский обстрел. Верный признак скорой атаки. И действительно, из 3-го батальона сообщили:
— Видим танки и бронетранспортеры... [215]
Тут же — звонок из 2-го:
— Из района Амт Кинитц в направлении наших позиций замечено движение танков и бронетранспортеров... Ленев связался с капитаном Седукевичем:
— Бери на себя танки. Умри, но не пропусти их к батальонам!
Доложил об обстановке комдиву генералу Н. 3. Га-лаю. Тот ответил:
— Твой сосед уже начал бой... Главное — выбивать танки. Командир корпуса обещает помочь огнем с того берега...
По прикидке Ленева, на его батальоны шло до двух полков вражеской пехоты и около 30 танков. Бронетранспортеры он уже считать не стал, не до этого. Нужно управлять боем...
До полудня полк Г. М. Ленева сдерживал яростный натиск врага. Отлично дрались и артиллеристы капитана П. А. Седукевича. Они уничтожили 15 танков и бронетранспортеров противника, надежно перекрывая дорогу, ведущую к Гросс-Нойендорфу. Сам командир батареи был дважды ранен, но продолжал руководить подразделением. Больше того, когда вышел из строя наводчик одного из орудий, Седукевич сам встал к прицелу.
Во второй половине дня новые атаки гитлеровских танков и пехоты, поддержанные на этот раз почти сотней «юнкерсов», заставили подразделения полка отойти на улицы Гросс-Нойендорфа. Целый фашистский батальон вскоре прорвался к развалинам сахарного завода, где расположился КП командира полка. Подполковник Г. М. Ленев и вместе с ним 16 находившихся здесь же бойцов и командиров оказались окруженными. Но не дрогнули, а, быстро заложив окна подвала мешками с сахаром, приняли неравный бой.
Группа отбила четыре атаки врага. И тогда взбешенные гитлеровцы решили выкурить советских воинов дымовыми шашками.
...Дым сизыми облаками накатывается на развалины, проникает во все щели. В подвале нечем дышать. Двое из группы потеряли сознание. Другие тоже на грани этого. Что делать? И подполковник Г. М. Ленев решается на самое крайнее — вызвать по рации огонь артиллерии с того берега на себя...
Запрашивает штаб дивизии. В ответ неожиданно слышит голос командующего армией генерал-полковника Н. Э. Берзарина. Ленев докладывает, в какую критическую [216] ситуацию попал он с группой своих людей. Просит накрыть развалины завода артиллерийским огнем.
Берзарин ответил не сразу. Ведь он тоже хорошо знал, что такое — вызвать огонь на себя. Потом пообещал:
— Держись, выручим...
И почти тут же задрожало и загудело все: земля, стены, пол, воздух... Советская тяжелая артиллерия с восточного берега Одера повела огонь по развалинам сахарного завода. Не менее 30 минут ее снаряды буквально перепахивали каждый метр земли и камня. Казалось, после этого моря огня и стали здесь не осталось ничего живого. Но бетонные перекрытия подвала все-таки выдержали. А вскоре Ленев и его группа были откопаны подоспевшими бойцами полка...
— Ну разве не герой наш Георгий Матвеевич? — спросил генерал Ф. Е. Боков, закончив свой рассказ.
Что ответить? Конечно же герой!
Мы собрались было уже уезжать, когда пришел адъютант командарма и сообщил, что генерал-полковник Н. Э. Берзарин снова вызывает нас к себе. Зашли.
— О подполковнике Леневе жду корреспонденцию в самом ближайшем номере «Красной звезды»,— сказал Николай Эрастович.— Кстати, генерал Боков не забыл сообщить, что Ленев за бои под Москвой награжден орденом Красного Знамени, за Днепр — Отечественной войны первой степени и Красной Звезды, за Вислу — орденом Александра Невского?.. Отметьте и это в материале. И еще. Почаще приезжайте к нам. Герои будут. Кстати говоря, сейчас, на плацдарме, каждый рядовой боец — герой!
Мы покидали 5-ю ударную армию с твердым убеждением, что она с честью выполнит возложенную на нее историческую миссию. Ту самую миссию, о которой упоминал в своей телеграмме маршал Г. К. Жуков.
Сегодня уже 24 февраля 1945 года. А вчера закончились бои в Познани. Они продолжались около месяца и стоили нашим войскам немалых потерь.
В последние дни здесь безвыездно находился командующий артиллерией фронта генерал-полковник В. И. Казаков. Нашли мы его, к нашему удивлению, не в очень-то хорошем настроении, неразговорчивым. Поинтересовались причинами.
— Да что-то просто нездоровится,— ушел от прямого ответа генерал. Но после затяжной паузы все-таки не выдержал, [217] сказал: — Вчера, после капитуляции познанского гарнизона, я позвонил но ВЧ маршалу Жукову. Тот внимательно выслушал мой доклад, попросил передать благодарность всем артиллеристам, принимавшим участие в боях. Согласился со мной, что артиллерия сыграла в Познани решающую роль. Ну а потом... Потом сделал мне такой разнос, что я до сих пор не могу прийти в себя... В сущности, он конечно же прав. С подтягиванием сюда артиллерийских частей большой и особой мощности мы и в самом деле задержались...
Я тоже знал, что в разное время очень резкие замечания от командующего фронтом по поводу неудовлетворительного хода боев в Познани получили не только артиллеристы Казакова, но и разведчики, авиаторы. И все эти нарекания были вполне обоснованными. Маршал Г. К. Жуков не признавал полумер, считая их в условиях войны совершенно недопустимыми. А в боях за Познань было много и полумер, и прямых просчетов. Во-первых, наша разведка не смогла вначале точно определить силы врага, в несколько раз преуменьшила их. Ну а потом, когда эти силы все же были выявлены, командование не сумело быстро собрать достаточно мощный кулак для решительного штурма. Как, например, и с артиллерийским обеспечением...
— Словом, могу сказать только одно: век живи, век учись,— улыбнулся наконец Василий Иванович. И тут же стал называть части и подразделения, о которых можно было бы написать в «Красной звезде».
Я спросил его, не пожелает ли он сам выступить в нашей газете.
— Ни в коем случае! — поспешно отказался генерал.— Как же можно выступать в печати после такого разговора с командующим фронтом?!
А подумав, добавил:
— И вообще, стоит ли сейчас распространяться об опыте применения артиллерии РВГК в условиях большого города? Зачем делиться с врагом нашими секретами? Ведь впереди — Берлин...
Мы не настаивали, ибо наша газета за период боев в Познани уже дала несколько материалов отсюда. Нас же с Капустянским в этот освобожденный польский город привело сейчас желание встретиться и поговорить с группой мужественных антифашистов, уполномоченных Национального комитета «Свободная Германия». До этого начальник политуправления фронта генерал С. Ф. Галаджев [218] высоко оценил их работу именно в Познани и разрешил нам встретиться с ними.
И вот знакомый работник седьмого отдела политуправления фронта представил нам двух одетых в советскую форму немцев. Один из них был высокого роста, спортивного сложения, с мягкой улыбкой на слегка бледном лице. Я тут же вспомнил, что осенью прошлого года уже видел его в политотделе 65-й армии. И даже записал тогда очень интересный его рассказ.
— А мы с вами уже знакомы,— сказал я антифашисту.— Помните: шестьдесят пятая армия, октябрь сорок четвертого, Нарев?
— Так есть, так есть,— закивал немец.
Второй антифашист был старше своего товарища, слабее сложением и с каким-то слишком уж серьезным лицом, на котором, казалось, никогда не появлялась улыбка.
Военная судьба их оказалась схожей. Оба воевали на восточном фронте, попали в плен, сошлись с убежденными антифашистами, которые и помогли им понять всю страшную сущность гитлеризма, авантюризм нынешних правителей Германии, ведущих немецкий народ в бездну. Не сразу, через мучительные раздумья, но все-таки поняв, приняв программу «Свободной Германии», они вызвались добровольно поехать на фронт, чтобы делать здесь свое трудное и опасное дело. Делать его во имя будущей Германии — без Гитлера и его клики, истинно свободной и демократической.
Какую работу проводили здесь, в Познани? Обычную, как и всегда. Помогали выпускать листовки, вели радиопередачи на войска противника. Несколько раз, переодевшись в форму гитлеровской армии, переходили линию фронта и там говорили правду о безвыходности положения окруженных войск.
Когда на 6 часов утра 16 февраля был назначен решительный штурм познанской крепости, им разрешили предварительно объявить об этом немецким солдатам в специальных звуковых передачах. Они каждые четверть часа брали в руки микрофон. Призывали личный состав вражеского гарнизона одуматься, пока не поздно, до 5 часов 45 минут утра, если они хотят сохранить себе жизнь, добровольно сложить оружие. Результаты? До 5 часов 40 минут в плен сдалось 56 офицеров и 967 солдат противника.
— Что ж, неплохая работа! — сказал я.
— А мы не удовлетворены результатами,— отрицательно [219] покачал головой тот антифашист, что был постарше.— Ведь во время штурма бессмысленно погибли тысячи немецких солдат. А ведь они могли бы остаться в живых, найди мы к ним нужный подход...
Я смотрел на этих двух необыкновенных людей, и во мне крепло убеждение, что после нашей победы найдется еще немало честных, смелых и энергичных немцев, которые сумеют построить новую, демократическую Германию! [220]