В лесу прифронтовом
Может, с легкой руки капитана Бирюкова и прижилось это слово «крестьяне».
Стою однажды перед солдатами полка, взявшими меня в свое каре, беседую с боевыми товарищами о предстоящих действиях, и вдруг сорвалось с языка:
— Идем на запад, скоро вступим в Европу, крестьяне!..
Осекся я, смутился, а на лицах солдат и офицеров, гляжу, одобрительные улыбки появились.
Они себя и сами так называли, слово это было у нас в широком ходу. Искренность, доверчивость и трогательная простота слышится в нем. Ратный труд пехоты, право же, чем-то напоминает работу крестьян: и землицы перелопатишь несчетное количество, и померяешь ее шагами вдоль да поперек, и живешь на ней среди природы. Разумеется, труд этот столь же тяжел, как крестьянский, но несравненно опаснее, потому что война есть война. Пехота в то время скромно жила, употребляла простую пищу и носила груботканую одежду, не знала никаких привилегий, которыми были избалованы некоторые представители военно-технических профессий, но без нее, без пехоты, не обойтись. И обо всем этом метко и образно сказано одним словом «крестьяне».
Впрочем, это простовато-ласковое обращение к личному составу содержало в себе и еще один смысл, более глубокий.
Во время боевых действий в Прибалтике наша часть, понесшая значительные потери, была отведена с передовой на переформирование. Дни и ночи проходили в бесконечных заботах: в роты вливалось пополнение, на склады поступало различное имущество и боеприпасы. Там же, в прифронтовом лесу, торжественно отметили мы годовщину нашего 87-го гвардейского Краснознаменного стрелкового полка имени М. В. Фрунзе.
На лесной поляне сработали и установили наши саперы длинные столы — чтобы весь полк можно было усадить.
Уселась пехота за столы, на которых борщ, каша да фронтовые сто грамм. Обед прошел, как говорится и как было на самом деле, в теплой, дружеской обстановке.
Среди прибывших гостей находился наш командир корпуса генерал-майор И. В. Грибов. Мы не знали, кто ему доложил, что в полку отмечается годовщина. Но вот он приподнялся, желая сказать слово. Застолье притихло.
— Я, наверное, самый старый воин этого полка... — начал свою речь генерал.
И, представляясь воинам младшего поколения, сказал, что он, Грибов, командовал нашим полком еще в гражданскую войну. И нынче приехал на полковой праздник не по приглашению командования части, а по зову собственного сердца.
Восторженно были встречены его слова. А он поведал нам о том, как зарождалась часть. Во время гражданской войны полк формировался на территории Белоруссии из крестьянской бедноты. Тогда его так и называли — «крестьянский полк».
— ...Вы, следовательно, тоже младшие наши «крестьяне», товарищи гвардейцы! — с отеческой усмешкой заметил в заключение генерал.
По лесу понесся шквал аплодисментов, отдаваясь эхом.
С тех пор вдвойне укрепилось, утвердилось в полку меткое образное словечко «крестьяне», чем-то роднившее нас.
Вошедшее нынче в лексику образное название захваченного в разведке пленного — «язык» — тоже ведь рождено в окопах фронтовым фольклором. Выражение «задействовать роту (или батальон)» всем нам понятно — подразделение направляется на задание, вводится в бой. Или, например, как можно лучше сказать об окружении и уничтожении вражеского соединения, если не так: «Дивизия попала в котел»? «Пуп» высоты, выделяющийся, выпирающий на местности, «музыканты» — завывающие своими сиренами немецкие пикирующие бомбардировщики, пресловутый «сабантуй», о котором не только устно, но и в печати сказано, — все эти и подобные им слова, фразы очень точно выражают понятия суровой действительности. Как раз об этом говорится, например, в недавно выпущенной Воениздатом книге Г. Судзиловского «Сленг. Что это такое?». В ней прослеживается образование сленгизмов — эмоционально окрашенных слов и словосочетаний разговорной речи, бытующих в английской военной среде. Представляет интерес включенный в книгу англо-русский словарь военного сленга на 3000 слов.
Заговорил я об этом к тому, что порой от одного слова будто знакомым ветерком вдруг повеет, оно звучанием своим воскрешает картины фронтового быта, которому мне хочется отвести несколько страниц своих записок. Не только атаками да мартами заполнялись наши дни и ночи, весны и зимы — была, кроме того, обыкновенная, весьма суровая жизнь войск в полевых условиях.
Во время затишья в боевых действиях я любил побродить по своему зарытому в землю, притаившемуся в перелесках полковому хозяйству, заглянуть в разные уголки. Особенно тянуло вот так побродить, с людьми повстречаться, когда среди зимы вдруг нахлынет оттепель и знакомый ветер донесет до слуха чью-нибудь речь, приправленную метким словом да острой фразой.
Иду не спеша тропкой, протоптанной в мелколесье между бугорками огневых точек и наблюдательных пунктов, слышу переливчатый, серебристо-певучий голос аккордеона. Почудилось, что вон те березки, стоящие в обнимку с соснами, сами так напевают, задумчиво и красиво. А за деревьями вижу расчищенную от снега лесную лужу. Лед на ней отшлифован ногами, как паркет на танцплощадке, и на нем действительно движутся в медленном ритме пары.
«Развлекается пехота...» — промелькнула в голове догадка.
Так оно и было. Усевшись на пеньке, сержант растягивал мехи трофейного немецкого аккордеона, робко перебирал пальцами по черно-белой клавиатуре. Негромко лилась мелодия модного в те времена танго. На льду шаркали сапогами несколько пар — солдат с солдатом. Одна такая пара демонстрировала особенно закрутистые па — видать, сошлись умелые кавалеры, некогда шлифовавшие танцплощадки в своих родных поселках.
Загляделся я на них, не хотел мешать. А потом все же подошел. Издали махнул рукой, когда они всполошились: дескать, продолжайте в том же духе.
Однако наступила минутная заминка.
— Хороший аккордеонист у вас. Музыкант, видно, настоящий? — поинтересовался я.
Он поставил инструмент на подложенные рукавицы, вскочил с пенька, представился:
— Гвардии сержант Михалевич. До войны окончил три курса музыкального училища.
В нем я узнал того самого сержанта, которому недавно вручал медаль «За отвагу»; это он с группой солдат смело атаковал вражескую огневую точку, забросав ее гранатами и тем самым обезопасив путь наступающим.
— Воюете хорошо, товарищ Михалевич, а вот музыкальных способностей ваших не знал, — заметил я. — Берите в руки свой аккордеон, а то «посетители танцплощадки» уже мерзнут.
«Посетители», переминавшиеся с ноги на ногу, тоже назвали себя: гвардии ефрейторы Красилев, Смородников, рядовые Казаков, Сергеев, Иванюта. Разогревшись в танце, ефрейтор Смородников скинул шинель, повесив ее на сучок дерева. «Как в раздевалке-гардеробе», — подумал я, уважительно взглянув на награды, украшавшие его грудь, — орден Славы III степени, две медали «За отвагу». Отличились эти боевые ребята, как сразу же вспомнилось, в боях за прибалтийский город Мадона. Тогда гвардии лейтенант Свекровин повел их, двенадцать разведчиков, впереди наступавших подразделений. Они вскрыли систему обороны противника, действовали смело и решительно.
— А что же не видно дам на танцплощадке?! — воскликнул я, прерывая воспоминания. — Сейчас приглашу их сюда.
Неподалеку была землянка девушек-снайперов. Они к нам прикомандированы, и на особом положении. Но ради танцев побеспокоить-то можно?
Девчата спали, укрывшись шинелями. Вытащил я двоих на свет божий. Они постояли около «танцплощадки», сонно щурясь против солнышка, безразлично повернув головы в сторону аккордеониста, и тотчас же пошли в землянку досматривать сны.
— Не будем мешать отдыху снайперов, — решил я, поняв, что девчата смертельно устали после многочасового пребывания в боевом охранении.
Если уж хорошая музыка до девичьего слуха не доходит и возможность поплясать девичье сердце не трогает, то ясно, что нужно только одно — отоспаться.
«Женская ли работа — воевать?» — повторил я вопрос, который задавали себе, наверное, все мужчины. И пожалуй, так же, как все они, не сумел на него ответить. Даже в самые тяжкие времена войны мобилизация, как известно, на женщин не распространялась. Сами они шли на фронт. Некоторые девчата вопреки родительской воле убегали из дому, убеждали офицеров силой логики и своих чар: посылайте на фронт, и все тут! Подобные истории приходилось слышать от многих фронтовичек. В первую очередь надевали военную форму специалисты столь нужных на войне профессий — врачи, медсестры, связистки. А другие приобретали специальность уже в армии, как вот эти, например, девушки-снайперы, что беспробудно спят под музыку.
Вспомнил санинструктора Ольгу Жилину. Сержантские погоны, три ордена на груди, несколько нашивок за ранения — легкие и тяжелые. Она служила в другой части, но мне с нею приходилось часто встречаться, в том числе и в медсанбате, куда оба почти одновременно попали ранеными, и я всю ее боевую биографию хорошо знал.
Милая, добрая сибирячка с серыми глазами... Гвардейцы обожали и берегли ее, как братья младшую сестренку. Только сама она никогда не считалась с опасностью, смело шла в огонь — так велел долг.
Она из Новосибирска, где до войны работала в одном из райкомов комсомола. Сирота, воспитывалась у тетки. На фронт, как она говорила, «прорвалась». А уже летом 1943-го, в боях под Великими Луками, спасая раненых, сама была трижды ранена всего за одну неделю. Во время боев за освобождение Риги Ольга Жилина вытащила из-под огня 75 раненых солдат и офицеров.
Всем гвардейцам был хорошо известен ее последний подвиг. Бой кипел, не утихая, несколько часов подряд. Оля вынесла более полутора десятка раненых, первые перевязки делала им в сарае.
От огня противника сарай загорелся, пришлось срочно эвакуировать раненых и оттуда. Одного за другим Оля вытащила шестнадцать. Бросилась в сарай за семнадцатым, последним. Кровля и стены сарая уже пылали вовсю. Вражеский огонь не ослабевал. Осколок мины впился девушке в бедро. Она упала, но продолжала ползти к раненому, оставляя на земле кровавый след. Назад тащила раненого на плащ-палатке, как на волокуше. Сил не хватило. Упала, так и не выпустив плащ-палатки.
Посмертно ее наградили четвертым орденом — орденом Отечественной войны I степени. Ее наградной лист впоследствии был направлен в Центральный музей Советской Армии, где его увидишь и сейчас.
Всяко могла повернуться судьба фронтовички. Война женщин не жалела. Но все равно женщины оставались женщинами и в свой завтрашний день смотрели отнюдь не грустными глазами.
Продолжая свой путь по расположению полка, я встретил в перелеске за деревьями парочку. Обыкновенную парочку, какая свидетельствует о себе самым простым и самым красноречивым контуром — двое шагают, не видя дороги, в обнимку.
Они шарахнулись в сторону, да было поздно: узнал я обоих — и лейтенанта, и медсестру.
В подобной ситуации третий, как известно, лишний. Говорить нам было не о чем, и я только спросил (не очень уместно), как их зовут. В ответ услышал смущенное:
— Иван.
— Марина.
С тем я и «откланялся». Пошел дальше — туда, куда повела меня извилистая тропинка, а потом траншея. Случайная встреча не то чтобы очень взволновала меня, но заронила в душу какое-то непонятное чувство. Так я и нес его в себе.
Это потом, в послевоенные годы, выйдет в свет поэма Константина Симонова «Иван да Марья», которую фронтовики будут читать и перечитывать. Мастерски написанная, она, кроме того, с прекрасным лиризмом и целомудрием расскажет правду о фронтовой любви.
Это потом, много лет спустя, состоится однажды в товарищеском кругу взволнованный разговор, в котором примут участие седоголовые генералы и их жены, в том числе Венедикт Михайлович и Ольга Степановна Лазаревы. И все мы единогласно, решительно отметем пошлую выдумку насчет «ппж» — походно-полевых жен. Очевидцы и свидетели того, насколько сильна, красива и верна фронтовая любовь, мы вспомним, как много замечательных, дружных семей раз и на всю жизнь сложилось на фронте, какие испытания выдержали они и в боевой обстановке, и в послевоенные годы службы. На том вечере встречи ветеранов мы будем читать симоновскую поэму об Иване да Марье и вспоминать также судьбы, может быть, с чуть-чуть иными сюжетными поворотами, но столь же прекрасные, судьбы, начавшиеся с первой встречи Ивана и Марьи в лесу прифронтовом.
Мое внимание привлек оживленный разговор в группе гвардейцев, расположившихся у костерка. Пехотинцы сидели вперемешку с танкистами и артиллеристами. Речь держал наш знаменитый командир расчета гвардии старшина Николай Зимаков, награжденный орденами Красного Знамени, Славы III степени, медалями.
— Должен похвалить своего наводчика Шербачева, — говорил старшина. — У него железные нервы. В бою он никогда не теряется и все делает отлично. Золотые руки...
Зимакова прервал танкист. Коротко засмеявшись, возразил:
— Нервы у твоего Шербачева железные, руки золотые, как ты говоришь. А ноги из чего сделаны? Или, к примеру, другие важные органы?
Хохотнули хлопцы — пламя костра в испуге заметалось. Танкисту того и надо: Зимакова перебил, а сам, дождавшись тишины, вклинился с рассказом о своих:
— Позавчера в бою наш механик-водитель Трифон Вотолин утюжил гусеницами так, что кругом только трещало. Два орудия на конной тяге раздавил вместе с прислугой, пулеметное гнездо втоптал в землю... Сразу после боя — от машины еще горячий пар шел — вручили Трише нашему орден Славы третьей степени.
Вслед за танкистами, тоже довольно настойчиво, включился в беседу сержант-пехотинец, стал рассказывать, как в том же самом бою отделение брало штурмом дом, «выковыривая» фрицев из подвала.
«Это добрый разговор, не менее нужный, чем командирский разбор боевых действий. Тут тебе и пропаганда героического, и моральная подзарядка для молодых, необстрелянных воинов, чтобы тоже вот так рвались в бой, крутили врага», — подумал я. Обошел сторонкой их живописную группу у костра, они даже не заметили. За спиной у меня еще долго слышались бодрые, сильные голоса умелых и мужественных в боевой работе молодых парней.
Завернул я, на пункт хозяйственного довольствия, где дымили походные кухни. Пожилой солдат — дядя Вася, как его все называли, — подал мне на пробу в крышке котелка немного борща, затем каши. Обед был приготовлен очень вкусно.
— А по сколько выдаете первого и второго? Покажите мне порции, — попросил я.
— Вот, пожалуйста, порции, как видите, полные, даже с верхом, — доложил повар. Чуть наклонив котелок и крышку, он показал их содержимое.
Но пока там обед поспевает, да пока его раздадут, некоторые решили перекусить. Под обрывом, в затишном месте, пламенел жар прогоревшего костра, рядышком сидели на сваленной березе несколько солдат, и выражение их лиц было весьма красноречивым. Чего же они раздобыли полакомиться? Ага, пельмени!
В одном из корпусов нашей армии — 19-м Сибирском добровольческом — служили сплошь сибиряки. Корпус получал пополнение из сибирских городов и сел, кованное на сибирских заводах оружие и конечно же подарки от земляков. Одарить Сибирь умела фронтовиков щедро, размашисто, как издавна повелось на этой обильной земле, растившей богатырей. Под праздник прислали, значит, земляки на полевую почту своего родного 19-го Сибирского корпуса... несколько вагонов сибирских пельменей. Ну, воины-сибиряки поделились, конечно, с другими соединениями, тем более что в их составе тоже немало было сибиряков. Привезли с десяток мешков пельменей и в наш полк. Хорошо вылепленные, замороженные, звенящие, как отборные орешки, необыкновенно вкусные! Я приказал раздать их солдатам как доппаек. Время еще холодное, в вещевых мешках пельмешки прекрасно сохраняются, к тому же всегда у солдата под рукой будут. Сварить несколько пельмешек в котелке ведь не составляет труда.
Вот пожалуйста: уселись около костра и подкрепляются домашней пищей.
Пригласили они меня на свои пельмени, и я не отказался.
Глаза сибиряков искрились неподдельным счастьем, когда они смаковали излюбленные пельмени. Ели неторопливо, вели при этом степенный разговор — как, видимо, бывало, дома.
Сидел с ними, сибиряками, и смуглолицый Мовсесян, известный в полку разведчик. Они его наперебой потчевали. Съев изрядную порцию пельменей, Мовсесян уважительно сказал:
— Очэн харош шашлык!
Сибиряки дружелюбно расхохотались.
— Это же пельмени, Баграт!
— У вас самый лучший еда какой? Пельмень? — ответил Мовсесян, ничуть не смутившись. — А у нас шашлык. И у вас, и у нас правильно.
Уходя от гостеприимного солдатского костра, я чувствовал горяче-соленый вкус во рту и одновременно какое-то смутное щемление в груди. Это последнее, откуда оно? Наверное, от нахлынувших дум о далекой, широко распахнутой, как душа русская, Сибири, где миллионы тружеников куют в тылу будущую нашу победу, откуда пришло в армейский строй великое множество умелых, мужественных воинов. И в газетах мы читали, и ездившие по ранению на побывку наши однополчане рассказывали, как оно нынче там, в Сибири. Денно и нощно работают построенные, смонтированные на голом месте заводы. Некоторые цехи до сих пор на площадках под открытым небом, немалая часть рабочих все еще живет в бараках-времянках. В кино и на танцы молодежь ходит в ватных фуфайках. Тяжело людям, очень-очень тяжело! И в такую-то пору к эшелону с танками, пушками, снарядами сибиряки присоединили несколько вагонов с пельменями! Рабочим и крестьянским семьям надо было отдать чуть ли не последнее, чтобы собрать этот богатый подарок фронтовикам.
Побывал я и в тылу полка, заглянул в мастерскую, где производился текущий ремонт автоматов и пулеметов. Заодно проведал и сапожников в другой землянке. Народ там трудится почитаемый: в пехоте ведь обувка — это и твое тепло, и твои «колеса». Когда поинтересовался, в чем нуждаются мастера, попросили они табачку прислать получше — не махорки, а «пшеничненького».
А вот еще землянка на моем пути, привычное жилье фронтовиков, давно заменившее им избу. В хорошей песне, которая появилась значительно позже, с потрясающей правдивостью так сказано о ней: «Землянка наша в три наката, сосна сгоревшая над ней...» Такой она и была, землянка, в которую я зашел, чтобы посмотреть, как устроились солдаты. Добротное жилище соорудили себе они: деревянные нары, раскаленная до малинового свечения печурка на земляном полу, узкий стол из двух досок, на котором удобно и поесть, и письмо написать. Над головой — надежная кровля из бревен в несколько накатов. Вместе с солдатами я переждал в их укрытии артналет противника и, когда вышел, увидел на обрыве, как раз над землянкой, объятую гаснущим огнем сосну.
В свой командирский блиндаж я вернулся довольно-таки не скоро. Все это время адъютант Красносвободский не мог нигде меня найти и уже волновался. Я застал его названивающим по телефону во все концы.
Завидев меня на пороге, адъютант мгновенно успокоился, всем своим видом показывая, что дела, мол, идут своим чередом и нет никакой тревоги. Он кивнул ординарцу, и тот незаметно выскользнул за дверь.
— Куда послал Мушкетера? — спросил я, в шутку повторяя слово «мушкетер» — так адъютант прозвал ординарца Колю Кузнецова.
— За обедом, — последовал ответ.
— Думаешь, пора?
— Самое время, товарищ гвардии подполковник.
— Начштаба, замполита надо бы пригласить вместе пообедать.
— Уже им передано, товарищ командир.
Лейтенант Михаил Красносвободский попал в адъютанты сравнительно недавно. Раньше он был командиром саперного взвода, бесстрашным командиром. Адъютантскую службу он тоже исполнял отменно.
И пусть не ухмыляются некоторые — адъютантская работа, да еще в пехоте, это настоящая боевая служба. Лейтенант Красносвободский всегда имел под рукой карту, прекрасно разбирался в тактической обстановке, уверенно владел оружием. В стычках и перестрелках, случавшихся во время наших поездок, действовал смело и находчиво.
Я обязан ему многим, а может быть, и самой жизнью. Он вынес меня, тяжелораненого, из боя. Тащил на себе, маскируясь в бороздах вспаханного поля, потом доставил на артиллерийскую огневую позицию, где нашлось укрытие, передал в руки санитаров.