И снова — бой!
Я вернулся домой глубокой осенью, когда в России, как говорится, уже начинают летать «белые мухи», а у нас, в Средней Азии, наступает самый разгар подготовки к пахоте.
Да, эшелон шел долго. Ведь он останавливался буквально на каждом полустанке, чтобы высадить тех, кто доехал-таки до своего порога. И на каждом полустанке — митинги, море цветов, слезы радости и... неутешного горя. Ибо тут и там среди радующихся людей виднелись черные косынки, бледные от безнадежного ожидания лица вдов, чей разум конечно же понимал невозможность свершения чуда, но сердце не могло да и не хотело соглашаться с горестной правдой. И щемило от этого наши сердца, поневоле гасла улыбка фронтовиков. Больно, ох как больно было видеть в ликующей толпе женские лица с закаменелой грустью в глазах!
Но отходил от очередного перрона эшелон. Опять наматывали его колеса железные километры, приближая к каждому из нас встречу, которую ждали четыре года. И вроде бы становилось легче.
Но... Вот мелькают за вагонными окнами разрушенные станции, заводы, села и города, на дорогах видны впряженные в телеги вместо лошадей тощие коровенки, на полях — фигурки детей с большими холщовыми сумками через плечо. В них они выбирают из расквашенной холодными осенними дождями земли остатки картофеля, [149] моркови, редкие колышки стеблей капусты, с которых давным-давно уже сняты кочаны. И снова щемит болью грудь: «Что же наделали эти гады фашисты! И сколько же труда, сил и времени потребуется на то, чтобы привести все это в первоначальный вид?»
Но пичего, теперь-то мы дома! Эх, только бы до дела скорее добраться!
...Прошли дни гостеваний и радостных встреч с родными и близкими. Пришла пора приниматься за дело...
В конторе совхоза я застал все начальство сразу: и директора Ивана Евграфовича Лазарева, и секретаря парторганизации Федора Ивановича Ломова, и главного агронома Павла Марковича Стрельцова. Встретили они меня радушно. Спросили: не надо ли чего?
— Надо, Иван Евграфович! Трактор свой хочу назад попросить.
Директор хитровато переглянулся с парторгом и агрономом. Сказал:
— Что ж, трактор мы тебе, Петр Афанасьевич, дадим. Только зачем же старый? Твой-то уже на ладан дышит. Мы тебе новый выделим. Правда, новых у нас — раз-два и обчелся, но героя уважим! Как думаешь, комиссар? — снова с хитрой усмешкой обратился он к Ломову.
— Вернем тебе трактор, Петр Афанасьевич, вернем, — подтвердил слова директора парторг. — И даже не один, а все до единого, что в совхозе есть. Легок же ты на помине! Ведь только-только о тебе разговор у нас шел. Думаем назначить тебя главным механиком совхоза. Всю технику от кетменя до комбайна под твое начало отдаем. Как ты на это дело смотришь, товарищ коммунист?
Я даже опешил. Вернее, не сразу и понял, о чем речь идет. А когда понял, то взмолился:
— Но у меня же всего четыре класса образования, товарищи, да и те неполные!
— А опыт, практика? Этого в счет почему не берешь? — спросил директор. [150]
— Но вы же меня не бригадиром каким назначаете, а главным механиком. Кроме тракторов, машин и комбайнов на мои плечи ведь все производство ляжет: мастерские, аккумуляторные, электростанция, склады, пункты ГСМ и всякое другое. А планирование, технология? Это же инженерных знаний требует! А у меня, повторяю...
— Насчет образования ты, Петр Афанасьевич, явно поскромничал, — перебил директор. — У тебя к твоим четырем классам, считай, академия войны прибавилась. Самое высшее учебное заведение!
— Да слышал я уже эти разговоры насчет академии. Еще в сорок втором. Только разговор и есть разговор, знаний он не прибавляет.
— Интере-е-сно. Это кто же тебя еще до нас в академики произвел?
— Да был такой случай!
И рассказал, как после окончания учебного полка меня назначили механиком-водителем на английский танк «Валентайн». Тогда я сразу же к зампотеху бригады пошел: мол, изучал тридцатьчетверку, а «Валентайн» впервые вижу. «Так и я впервые вижу», — ответил мне на это подполковник. «Так то вы! Вы небось диплом инженера имеете, институт кончали». «Не институт, — говорит, — а инженерный факультет академии». А сам тем временем достает мои документы и говорит: «Вот тут сказано, что вы с 1928 года механизатором состоите, что имеете опыт работы на тракторах, комбайнах и автомобилях пяти иностранных и семи отечественных марок. Правда это?» «Правда!» — говорю. «Так у вас же, товарищ старший сержант, за плечами академия почище моей! Даром что диплома нет!» А потом как скомандует: «Смирно!» И сразу — «Кру-угом!»
— Так на «Валентайне» и воевал? — поинтересовался парторг.
— А куда денешься? Воевал, даже орден Отечественной войны второй степени на нем заслужил! [151]
— Вот видите, Петр Афанасьевич, — засмеялся агроном, — выходит, вы и впрямь дважды академик!
— Шутки шутками, а давайте-ка, Петр Афанасьевич, всерьез поговорим. — Парторг придвинул к себе и стал листать какую-то папку с бумагами. Потом достал из нее один листок, внимательно прочитал его. — Вот тут, в вашей партийной характеристике написано, что вы войну закончили в должности заместителя командира роты по технической части. Как я понимаю, это офицерская должность. Так?
— Так точно!
— Когда вас на нее назначали, вы что, тоже разговоры разговаривали насчет образования и прочего?
— Тогда, Федор Иванович, не до разговоров было. Война ведь шла. А кроме того, никто со мной никаких разговоров не вел. Вызвали, приказали и — точка. А приказ, как известно, не обсуждают, а выполняют…
— И нам сейчас не до разговоров. Страна на голодном пайке сидит! А ей вон какую гору дел своротить надо. Сам же видел и рассказывал, какой след война оставила на нашей земле. Людей-то сперва накормить надо! Детишки какой год корочки белого хлеба не видели! Кто людям хлеб тот даст? Сами знаем, что инженер нам нужен. Да где его взять? Сейчас инженеров и на заводах не хватает, хотя они там нужнее. Кроме того, у иного и диплом в кармане, а работа стоит. Был тут у нас такой. Хорошо еще, что уезжает...
Что же касается приказа, то совхоз конечно же не армия, Петр Афанасьевич. Но... Есть, к примеру, дисциплина партийная. А ты ведь коммунист, Петр Афанасьевич. Надежный коммунист! Потому как знаем, что в партию ты боем рекомендован и в бою же в ее ряды принят. Вот и понимай свое назначение на должность главного механика как самое важное на данном этапе партийное поручение!
— Так ведь я еще на эту должность не назначен. [152]
— Считай — назначен! С этой самой минуты и назначен, — подвел итог нашей беседы директор.
Моим предшественником в совхозе действительно был дипломированный инженер. Прибыл он в «Галля-Арал» во время войны по эвакуации откуда-то с Кубани или с Украины. Туда же собирался возвращаться и сейчас.
Не хочу сказать о нем плохого. По рассказам людей, да я и сам понял это после знакомства с ним, дело он знал хорошо и даже дал мне на прощание немало полезных советов. И что бы там про него ни говорили, а ведь «Галля-Арал» всю войну план хлебопоставок не только выполнял, но и перевыполнял. Значит, механизаторы совхоза со своей задачей справлялись, техника работала падежно, что во многом и обеспечивало выполнение этой задачи.
И все же, принимая от прежнего главного механика дела, я почти всюду натыкался на непонятные мне расхождения. Казалось бы, главный механик отдавал разумные распоряжения, а вот люди встречали эти распоряжения в штыки. Почему? Отчего среди механизаторов отсутствует трудовая дисциплина?
Походив со своим предшественником по объектам и участкам, я начал кое-что понимать.
Зашли мы, например, в ремонтные мастерские. Гляжу, на куче деталей у разобранного трактора сидит и курит его хозяин.
— Давно ремонтируете? — поинтересовался я у него.
— Вторую неделю.
— Не надоело?
— Чего «не надоело»? — не понял вопроса тракторист.
— Курить, говорю, не надоело? С работой-то, гляжу, вы привыкли не спешить!
— Он и работает, и курит не спеша, товарищ начальник. Хочет, чтобы ему год работы за два считали, за вредность надбавку давали, — едко пошутил в адрес нерадивого [153] механизатора тракторист Сайфиев, работавший по соседству.
— А ты не лезь! — огрызнулся тот. — Не с тобой ведь люди говорят! Тебе что, больше всех надо?
— Ошибаешься, дорогой. Мне не больше всех надо, мне все надо! Понимаешь — все! Потому как, чем у меня самого больше будет, тем я больше могу и людям отдать, — начал горячиться Сайфиев. — А вот тебе, знаю, ничего, кроме табака да гармошки, не надо. Только какой толк людям от тебя? Что ты им из своих богатств выделить можешь?
Мой предшественник в это время безучастно стоял в стороне. А когда мы вышли из мастерских, махнул в сторону дверей рукой, сказал:
— Такому хоть кол на голове теши, все равно не проймешь!
— А зачем же кол тесать? — возразил я. — Поговорить с ним раз-другой, глядишь, и проймет.
— Такого не проймет. Это во-первых. Во-вторых, для душеспасительных бесед у нас парторг имеется. А я инженер, мое дело техника и работа на ней.
— На технике-то люди работают. С ними тоже дело иметь надо.
— Правильно! Но только по техническим вопросам. Вот здесь — всегда пожалуйста! Хоть в ночь, хоть в полночь...
Возле кузницы, куда мы подошли, как попало валялись плуги, бороны, культиваторы и прочее оборудование и инвентарь.
— Ремонта ждет? — поинтересовался я.
— Кузнец доложил, что все уже отремонтировано... Инвентарь и впрямь вроде бы был отремонтирован.
Но как? На живую нитку! Все болталось, гремело. Выйди с таким инвентарем в поле, и весь его по болтику да по винтику в борозде оставишь!
Из кузницы вышел Силантьич, старый и опытный кузнец, проработавший у наковальни не Менее сорока [154] лет. В руках on держал крюк, каким женщины обычно дергают из стогов сено для коров. Видимо, выковал его для своей хозяйки.
— Здорово, Силантьич!
— Здравствуй, коли не шутишь, Петр Афанасьевич!
— Чего это ты вдруг развеличался? Забыл, как подзатыльники мне давал за искореженную борону?
— Так то когда было! Тогда ж ты просто Петрухой-трактористом был. А теперь — герой, да и в начальство, слышал, выбился...
— Ну, геройство мое, допустим, к делу не относится. А насчет начальства — это точно. Вот ты и ответь мне как начальству: кто же это такими корявыми руками работу делал? Ученики твои что ли?
— Да откуда у него ученики? — вмешался бывший главный механик. — Кочегара и того никак не подберем. Горн вон раздувать некому.
— А где ты, Петр Афанасьевич, работу увидел? — вопросом на вопрос ответил между тем Силантьич. — Я ведь еще и не приступал к делу.
— Как не приступал? Вы же еще на прошлой неделе доложили, что все закончили! — вскипел мой предшественник.
— Соврал, стало быть! — почему-то зло отрезал Силантьич. Глянул на откованный крюк и вдруг с силой отшвырнул его в сторону. Гаркнул через плечо, видимо, подручному: — Степан, раздувай горн!
И, повернувшись к нам спиной, зашагал в кузницу. А мы пошли на электростанцию.
Инженер молчал. Казалось, его почти не тронуло признание Силантьича. Да и чего ему было реагировать на него? Ведь он сдавал дела, и теперь забота об неотремонтированном инвентаре стала уже моей, а не его заботой.
— Да-а, Николай Исакович, — сказал я дорогой своему предшественнику, — нехорошо с инвентарем-то получилось. И с Силантьичем... Я ведь, помнится, только-только [155] пришел в «Галля-Арал», а слава о его мастерстве уже тогда на весь район гремела. А может, и на всю область... Представляете, цветок мог из обыкновенного железного стержня выковать!
— Увы, Петр Афанасьевич, цветы нам с вами сейчас ни к чему, — ответил тот. — Нам шкворни да оси хотя бы выковать. А как их эти люди куют, вы только что видели...
И тут я со всей ясностью понял, что беда моего предшественника заключалась в том, что он всех людей как бы под одну гребенку стриг. Для него что тот нерадивый тракторист, что Силантьич — все одинаково лодыри и бездельники, которым «хоть кол на голове теши». А это ой как опасно для руководителя!
Но ведь были же, были какие-то причины недобросовестной работы этих людей! И я решил во что бы то ни стало до них докопаться.
И дело совсем не в том, что на этих двух свет совхозный клином сошелся. В мое подчинение подпадали сейчас сотни людей. И все же... Взять опять же Силантьича. Не могла, не имела права рабочая душа кузнеца допустить халтуры! А вот же допустила! Почему?
Все выяснилось при повторном разговоре с Силантьичем. Кстати, он сам первым завел его.
— Ну чисто смола, а не человек! — отозвался он о бывшем главном механике. — Пристал, понимаешь, как репей: кровь из носу, а к Новому году чтобы весь инвентарь был как с завода! Ну скажи мне, Петро, зачем ему к Новому году культиватор или сеялка? Вот я и говорю: «Николай Исакович, зачем горячку порешь? Скоро — не споро! Давай сперва плуги-бороны сделаем, это ж главное, а потом за все прочее возьмемся». «Нет, — говорит, — мне в район докладать надо. И неплохо б первому». «Ну и докладай, — учу, — все сделано. А я тем временем по-настоящему ту работу обделаю. В очередности нужной, [156] без спешки». «Нет, — говорит, — опасно липу-то докла-дать». «А я, — говорю, — по твоему приказу, выходит, эту липу должен делать? Так, шаляй-валяй, для виду, для отчетности? К тому ж и работать-то сейчас некому. Я да подручный остались». На горн-то он, бывало, Маньку с Танькой, а то и пацана присылал. А с них какой спрос?
Он, может, думал, что все одно кому коромыслом-то махать. А ведь горн тоже с умом дуть потребно. Одну железяку, к примеру, до теста прогреть надобно, а другую только до слезы.
При толковом-то горновом и у меня руки развязаны. А при Маньке-Таньке и не знаешь, то ли ковачом шуровать, то ли самому к горну бежать. Разве это работа? Ну а он одно ладит: к Новому году — и никаких гвоздей! Что ж, к Новому так к Новому. Сделал я для близиру, он и доволен. Галочку в своем талмуде поставил, в район доложил и — герой!
И я доволен — не пристает, не стоит над душой. Можно теперь со Степаном спокойно доводить дело до ума, все к положенному сроку. Только тут тебя леший принес — кривы-ые ру-уки! Принародно старика носом в землю ткнул. Нача-альник!
— Ну не серчай, Силантьич. Я ж не хотел тебя обидеть!
— То-то, что не хотел. А обидел. Сказал бы мне одному, а то при главном механике.
— Так уехал же он!
— Ну и ветерок ему в спину! А ты вот теперь-то за обиду-то горнового мне давай!
Я понимал Силаитьича. Потому как и сам не терпел, когда у меня над душой стояли. Ты определи мне задачу, обеспечь чем положено, укажи срок. И иди себе. Придет время, спроси по всей строгости. И за срок, и за качество. Ну а если не уверен во мне, то, конечно, приди, проверь, поучи, если считаешь нужным, и опять не мешай. Дай мне самому себя показать. Лишняя опека всегда вредна. Она гордость рабочую в человеке убивает. [157]
И хуже того, разлагает его. Привыкнет он, что ему в каждой мелочи подсказка будет, и постепенно станет иждивенцем: без подсказки — ни шагу. Я эту азбуку еще будучи бригадиром тракторной бригады постиг. А на войне еще раз убедился в ее правоте. И она мне не раз даже жизнь спасала.
Ведь, бывало, в такой переплет попадешь, что все, тупик. Что делать? А спросить некого, да и некогда — бой же идет. Вот и принимаешь решение сам.
Бывает, и ошибаешься. Но лучше, думается, принять ошибочное решение, чем не принять никакого. Ошибка, она чаще всего сама подскажет, как ее исправить. А нерешительность — это всегда поражение.
Итак, с Силантьичем все было ясно. Позже я разобрался и с тем трактористом. Поговорил с ним по-дружески раз, два. В душу постарался заглянуть, нужную струнку в ней найти. Его сотоварищей настроил, чтобы, значит, помогли ему самого себя разглядеть. И ведь пошло дело! Не сразу, со временем, но пошло.
Люди — вот твоя сила! Вера в них, строгое рабочее уважение к ним — слагаемые любого успеха. За десятки лет своей работы в трудовых коллективах я убедился: плохие работники бывают, как правило, у плохих руководителей.
Мою опору составляли фронтовики — Анатолий Холопов, Петр Фисенко, Василий Белаводский, Николай Якимов, Владимир Владимиров и другие. Только как же их было мало! Двести механизаторов ушли из «Галля-Арала» на фронт, а домой вернулись только девятнадцать. Но и те были изранены, многие имели инвалидность. И все же никто из них не искал себе местечка потеплее да полегче. Наоборот, шли туда, где решались самые главные и трудные задачи.
Помнится, пришел ко мне как-то Керим Иманов. На войне он потерял руку. Дирекция совхоза поэтому и назначила [158] его заведовать складом. Но не по душе это дело фронтовику. И вот, поработав на складе месяц-другой, он пришел ко мне. Заявил, что хочет стать комбайнером.
— Но как же ты без руки с комбайном-то думаешь управиться? — спросил я.
— А вот так. Маресьев вон без ног на самолете летал. И не просто летал, а гитлеровских асов бил! А я...
— Но тогда была война. Каждый летчик — на вес золота!
— А сейчас легче? Или, может, у тебя механизаторов девать некуда?
— Ладно, подумаем, Керим!
— Пока думаешь, хлеб созреет, убирать его надо будет. Так что ты не думай, а учи меня. Как раз к уборочной и научишь.
— Да где же я тебе сейчас учителя возьму? Машины вон и то ремонтировать некому, все от зари до темна не покладая рук трудятся. И все же не хватает людей.
Но учитель нашелся. Обучать Керима Иманова вызвался лучший механизатор нашего совхоза Иван Дегтярев. Мне осталось лишь согласиться с этим.
Кстати, случай с Керимом заставил меня призадуматься над проблемой подготовки кадров и посмотреть чуть дальше насущных задач. Понял, что все еще работаю и руковожу людьми по-бригадирски. А я ведь уже главный механик совхоза, хозяин довольно внушительного машинного парка. В совхозе как-никак три с лишним десятка тракторов, два десятка комбайнов и уйма всякого иного прицепного инвентаря. А комплекс ремонтных мастерских, служб обеспечения? Да, все это обязывает меня и мыслить масштабнее, и видеть перспективу своей деятельности шире и глубже. Действительно, прав Керим: не успеешь оглянуться, как закончится посевная и подойдет уборочная. А комбайнеров — один на две-три машины. Где взять остальных? Может, начать переучивать трактористов? Но те и сами еще нуждаются в дополнительной подготовке и по своей специальности. Ведь кто [159] они, трактористы? Вчерашние школьники в возрасте семнадцати-восемнадцати лет. На краткосрочных совхозных курсах их лишь научили в свое время заводить двигатель, трогать трактор с места, навешивать оборудование для пахоты и сева. Машины они фактически не знают, малейшая неисправность ставит их в тупик... Нет, тысячу раз прав Керим: техническая учеба — такое же неотложное и важное дело, как и подготовка машинного парка к посевной. Но как совместить обе эти задачи?
«А как те же самые задачи совмещали на фронте? — задал я вопрос себе. — А очень просто. Ремонтировали, к примеру, машину и тут же ее изучали; гнали танк после ремонта на обкатку, и тут же отрабатывали упражнения по вождению. Неужели сейчас так нельзя?»
Посоветовался с заведующим мастерскими Григорием Ивановичем Долговым и разъездным механиком Анатолием Николаевичем Холоповым, Они меня горячо поддержали. Руководить курсами повышения квалификации вызвался Холопов. Долгов продумал цикл ремонта машин так, чтобы его можно было сочетать с целенаправленной учебой.
Суть этого цикла заключалась в том, что собирались в одну группу машины, требующие однотипного ремонта. Перед началом работ какой-нибудь опытный механизатор коротко объяснял устройство той или иной системы, узла или агрегата, ставил задачу и тут же рассказывал, где, как и с чем взаимодействует ремонтируемый узел.
В ходе ремонта внимание молодых трактористов обращалось на детали, которые чаще всего выходят из строя. Пояснялось, по каким признакам можно обнаружить поломку, как ее устранить в полевых условиях, какой инструмент и детали нужно иметь под руками.
Вопросы же теории разбирались, как правило, во время перекуров, а также за счет выкраивания нескольких минут в обеденный перерыв. Да и после окончания работы ребята задерживались в мастерских на час-полтора. Подгонять или упрашивать никого не приходилось. [160]
И еще. Каждый из молодых механизаторов был свидетелем только что закончившейся войны. В каждой семье воевали отец или старший брат, многие из них не вернулись с полей сражений, пали в бою смертью героев. Поэтому ребят живо интересовали разные фронтовые истории, они часто донимали меня расспросами о них. Я никогда не отказывал им в этом, хотя на счету была буквально каждая минута. Ведя беседу о лично пережитом и прожитом, всегда старался подчеркнуть: хотя война и закончилась, но время подвигов не ушло.
Да, мы работали и учились много, очень много! И дело подвигалось ходко. Теперь я уже был уверен, что посевная в совхозе начнется с надежной техникой и с хорошо подготовленными механизаторами.
Но чтобы обеспечить полный успех, нужно было еще и зажечь людей, сплотить их в единый коллектив, где каждый бы болел за дела другого.
— Сейчас не война, — говорил я механизаторам, — но мы начинаем тот же бой. Бой за хлеб! Помните об этом, товарищи! Трудитесь по законам войскового товарищества: сначала думай об успехе соседа, а затем уже и о своем личном. Ведь если ты не выполнишь задания, его придется выполнять за тебя другому; если сделаешь что-то плохо, твою работу будет переделывать другой. Подобного допускать нельзя!
И люди, чувствовалось, сердцем воспринимали эти слова.
Примерно за неделю до начала пахоты мы с главным агрономом совхоза Павлом Марковичем Стрельцовым решили объехать наши поля.
— Ну, фронтовик, — спросил меня дорогой Стрельцов, — скажи, с чего начинает бой командир?
— С оценки обстановки и местности!
— Правильно! Обстановку мы с тобой знаем лучше некуда. Потолкуем поэтому о местности. Что мы имеем в северной части наших угодий? [161]
— Горы Кайташ!
— Верно! А в западной части с чем граничим?
— С грядой Актау!
— Точно! А куда упирается наша южная граница?
— В горы Губдунтау... Только скажи мне, Павел Маркович, к чему тебе вся эта география?
— Сейчас поймешь, Петр Афанасьевич! Скажи, как ты собираешься пахать, как будут твои трактористы борозды класть?
— Как обычно, от склона к склону.
— То-то, как обычно! А если пахать вдоль?
— Так кто же так пашет?
— Никто. А вот мы давай вспашем. Вода куда сбегает с гор? Вниз, по бороздам, и ничто ее не задерживает. В результате верхняя часть склона живет на голодном водном пайке, а внизу ее даже излишек. Вспашем вдоль, вода запнется за поперечные борозды, да в них и останется. А что на богаре может быть важнее сохранения влаги?
И еще запомни, — продолжал Павел Маркович, — глубина вспашки — точно двадцать два сантиметра. На сантиметр меньше — почва на день-два раньше просохнет, на сантиметр глубже — вода в почву уйдет, что тоже плохо...
Павла Марковича Стрельцова я знал еще до войны. Уже тогда он слыл человеком беспокойным и... неудобным. Беспокойство его заключалось в проведении бесчисленных экспериментов. То он искал способы сохранения влаги на неполивных землях, то работал над выведением сортов семян, которым не страшна среднеазиатская жара и безводье, то носился с идеей создания лесозащитных полос — делом трудным и по мнению большинства специалистов, в условиях Узбекистана совершенно бесперспективным.
А неудобным его считали за то, что не терпел Павел Маркович эдаких точных инструкций и планов. «То ли за бестолковых нас считают, то ли за отъявленных [162] бездельников! — возмущался, бывало, он, читая директивные указания о том, что, где, как и когда сеять. — Ну откуда тому писаке в Ташкенте, будь он хоть сто раз академиком, известно, что на сероземе надо сеять только хлопок, но не пшеницу? Или когда пахать в Кашкадарье, а когда в Постдаргомском районе? Нам же на месте виднее! Нет, он все тут расписал, как по нотам, чтобы мы ни о чем сами не думали, а выполняли как роботы. Не выйдет!»
— Стрельцов — боец! — с теплотой отзывался о нем наш парторг Ломов. — Ведь новатором быть — смелость нужна. Хорошо, если твой эксперимент удастся, тогда на похвалы и бубны скупиться не станут. А уж если неудача — тогда держись! Всех чертей на тебя навешают и чужих даже прибавят. Вот, например, в прошлом году затеял он насадить лесозащитные полосы. А сажать их надо было во время посевной. Начальство, понятно, ни в какую: прежде всего, дескать, график посевной. Но мы все же рискнули, да вышла промашка. Ошибся Павел Маркович в выборе пород, и погиб наш кустарник, даже не зазеленев. А работа была проделана огромная! Люди трудились добровольно, за счет личного времени. А тут — все насмарку. И хотя на посевной это не отразилось, выдали нам тумаков полной мерой.
Но, что удивительно, люди не в обиде на Стрельцова за его ошибку. Понимают, что в новом деле всего не учтешь. Здесь ведь не ставропольские плодородные степи и не Поволжье. Тут только саксаул да полынь и выживают...
— И что же Стрельцов? Отказался от своей идеи?
— Не тот он человек! Да и люди заинтересовались этим делом. Снова готовы в бой. Понимают, что лесозащитная полоса — это влага, а влага — это хлеб! Погоди, он еще и тебя начнет в свою веру обращать. Вот только посевная в разгар войдет, тут он и вернется к своей идее. Насколько мне известно, заготовка саженцев уже идет полным ходом. Всю зиму Павел Маркович вел переписку со специалистами и теперь, думаю, возьмется за дело [163] с еще большей энергией и настойчивостью. Стрельцов во что верит — не отступится!
И ведь прав был парторг. Павел Маркович уже начал обращать меня в «свою веру». И успешно! Его идея с расположением борозд мне понравилась.
На рассвете четвертого дня пахоты меня разбудил неистовый стук в окно и голос нашего разъездного механика Холопова:
— Вставай, Афанасьич, поехали в поле! Ты погляди, чего там Бирюков вытворяет!
— Что стряслось, Анатолий Николаевич?
— А то, — весело ответил Холопов, — что всю ночь Бирюков пахал при свете фар! Я спрашиваю его: как ты додумался до такого? А он в ответ: «А чего тут особенного? Ведь Жуков, когда Берлин брал, танки в ночной бой с зажженными фарами водил? Водил! Ну я пахать попробовал. Вроде получилось».
— А качество?
— Да там Стрельцов уже все лично излазил. Пахота — высший сорт!
Приехали мы на участок бригады, а там уже все на ногах. Больше всех радовался Сайфиев, тот самый тракторист, от которого Бирюкову всегда доставалось:
— Аи, Бирюк, совсем молодец! Понимаешь, механик, вчера трактор у него встал. Поломка. Бирюков не виноват. Однако машина до вечера простояла, пока он ее не наладил. Мы его не ругали. Зачем ругать, если человек не виноват? Но настроение у бригады упало. План едва вытянули. Ночью сквозь сон слышу: трактор гудит и гудит. Выглянул из вагончика, смотрю, огонек на поле маячит. Думал, из ремонта машину к нам гонят. А перед рассветом встал, снова слышу гудит! Вышел, а это Бирюк пашет. Вот шайтан, не хотел, чтобы бригада от других отстала. Аи молодец, совсем хороший человек!
— Ты понимаешь, Петр Афанасьевич, что он наделал?! — тормошил меня Холопов. — Раз ночью можно пахать, [164] значит, следует сменную работу организовать. Трактористам на отдых больше времени — раз! На осмотр машин и профилактику время будет — два!
Так мы перешли на сменную работу. Сейчас-то по круглосуточному графику работают все механизаторы, я тогда это было прямо-таки открытием! И сделал это Бирюков. Тот самый нерадивый тракторист, фамилию которого я сознательно упустил в самом начале главы. А теперь ее можно и назвать. Во весь голос!
...Стрельцов оказался здесь ни свет ни заря совсем на зря. Едва утихомирились страсти вокруг Бирюкова и era почина, как он завел со мной разговор насчет пересмотр графика работы механизаторов, чтобы выкроить силы и время для подготовки почвы под посадку лесозащитных полос. Вспахать надо было дополнительно 230 гектаров.
Вечером мы собрали трактористов, объяснили им суть дела.
— Берусь вспахать тридцать гектаров пашни сверх плана и двадцать пять гектаров под лесополосы! — первым отозвался на это Сайфиев.
— И я тоже! — поддержал друга тракторист Нурлаев.
Так же дружно отозвались на призыв Стрельцова и другие механизаторы бригады. И дело закрутилось. Чем-то, думалось, оно закончится? Неужели опять нашим поражением? В это не хотелось верить.
Лето удалось на славу. Все было вовремя — и солнце, и дожди. Хлеба поднялись ровные, густые.
Вскоре подошла пора уборки. Мы ждали щедрого урожая и не ошиблись — собрали по 8,5 центнера с гектара. А кое-где удалось собрать и больше — по 10 центнеров. На неполивных землях это считалось хорошим урожаем.
Однако при подведении итогов уборочной главный агроном сказал, что основная битва за хлеб еще впереди, [165] что урожай 1946 года — только тот исходный рубеж, с которого мы должны будем развернуть настоящее, более широкое наступление на богару.
Все мы соглашались с Павлом Марковичем. Конечно же 8–10 центнеров зерна с гектара это далеко не предел. Мы способны на большее. Ведь в совхозе уже сложился настоящий рабочий коллектив, живущий одними задачами, общими интересами, выработан наиболее рациональный трудовой цикл, основу которого составило создание максимально благоприятных условий для ударной работы главной силы совхоза — механизаторов. Ничто теперь не отвлекало тракториста или комбайнера от его основного дела. Вода, горючее, смазочные масла — все было у него под руками и в любую минуту.
Труднее всего приходилось с запчастями. Это извечная проблема в нашей работе, но мы старались решать и ее.
Мне не раз приходилось слышать (и в глаза и за глаза), что, мол, главному механику Трайнину во многом Звезда Героя помогает. Кривить душой не буду: да, мое высокое звание Героя Советского Союза открывало двери в кабинеты многих руководителей, помогало более оперативно решать вопросы снабжения. Но не более того! Никаких дополнительных фондов нам никто не выделял. Это и понятно. Ведь если я болел душой за судьбу только своего «Галля-Арала», то руководитель рангом выше болел и нес ответственность за дела всего района, области или республики. В соответствии с тем, какой пост он занимал.
Кроме того, — я в этом твердо убежден — никакими материальными благополучиями урожая не поднимешь, если в хозяйстве не будет настоящего, дружного и сплоченного рабочего коллектива.
Я имею в виду не только высокую профессиональную квалификацию членов этого коллектива, не только их тесную дружбу, но и постоянное стремление каждого найти наиболее рациональную форму повышения эффективности [166] труда. Как это сделал, например, все тот же тракторист Бирюков, поломавший личным примером уже изжившее себя представление о невозможности пахоты ночью.
А пытливая мысль механизаторов? В ней тоже скрывался огромный резерв повышения производительности труда. Помнится, мне рассказали такую историю. Еще во время войны создались трудности со снабжением подшипниками. Из-за этого встала почти половина машинного парка нашего совхоза. И тогда механик участка, инвалид войны Белаводский предложил заменить подшипники бронзовыми втулками скольжения и лично организовал их отливку тут же, в совхозе. А когда стало туго с высокосортным горючим, кто-то предложил способ перегонки ого из керосина. И машины снова заработали!
Подобные же поиски новаторов выручали нас и теперь. Так, например, в совхозе своими силами было изготовлено немало ходового инструмента и несложных запчастей — болтов, гаек, шайб, осей. Много деталей реставрировалось, подгонялось. Словом, использовали все, что можно было еще использовать, искали везде, где можно было это найти.
О высокой квалификации всех наших механизаторов я уже говорил выше. И подробно рассказывал, как мы этого добивались. Добавлю только, что теперь большинство неисправностей, случавшихся в процессе трудной работы техники, исправляли сами трактористы и комбайнеры, исправляли в поле, не дожидаясь приезда ремонтников. И этим мы выгодно отличались от многих других рабочих коллективов района.
В этой связи мне вспоминается такой эпизод. В самый разгар уборочной страды я ехал на один из своих участков. По дороге меня остановил председатель соседнего колхоза. Попросил:
— Як тебе, Петр Афанасьевич. Помоги!
— В чем дело?
— Комбайн, понимаешь ли, встал, а до МТС далеко. Пришли своего механика.
[167]
Даже без комбайна, а лишь из рассказа председателя мне стало ясно, что в машине разрегулировался молотильный агрегат. Как потом выяснилось, сработались штифты. Причина — недосмотр комбайнера. Своевременно не заменил их, и машина встала в самый горячий момент. Спрашивается, поможет такому механизатору изобилие запчастей? Нет! Дай ему даже новый комбайн, он и его за сезон до ручки доведет.
А вот в нашем коллективе такого не было, потому что принцип «сначала позаботься о машине, потом — о себе» стал главным принципом в деятельности каждого водителя, тракториста и комбайнера совхоза.
Прошел год. Первый год мира! Начали затягиваться фронтовые раны на многострадальной советской земле.
Нам, людям того времени, непосредственно пережившим и выстрадавшим войну, была особенно дорога цена мирного труда. И особенно — медленное, но все же возрождение полнокровной жизни на нашей земле.
К этому времени в совхозе поднялись полосы лесозащитных насаждений. Не ахти как высоки и густы они были, но около них уже горбились по зиме грязно-бурые грядки снежных задержаний, а летом спотыкались и умеряли свой буйный набег горячие ветры пустыни.
А Павел Маркович Стрельцов все подкидывал и подкидывал идею за идеей. Например, настоял на том, чтобы совместить пахоту и культивацию озимых с боронованием. Словом, борьба за сохранение каждой капли влаги на полях продолжалась.
Наш машинный парк пополнился новой техникой, которой управляли свои собственные кадры механизаторов. Основу их, как и прежде, составляла молодежь — энергичная, настойчивая, перспективная!
Мы своевременно и с высоким качеством закончили весь цикл весенних полевых работ. Увеличили площадь зеленых насаждений, возродили посевы кормовых трав. [168]
И тем самым вновь перешли к многопольной системе, от которой совхоз вынужден был отказаться в период войны. Тогда было не до нее, земля эксплуатировалась буквально на износ, каждый гектар засевался из года в год хлебом, хлебом, хлебом. Он был необходим воюющей стране как воздух! А вот сейчас — иное дело. Теперь уже можно было дать исстрадавшейся земле и некоторый отдых.
Незаметно подошла та пора, которую всегда с трепетным сердцем встречает хлебороб. Сначала ровно и дружно поднялись хлеба. Затем ядреной полнотой налились колосья. И вот уже могучими золотыми волнами заколыхались бескрайние просторы пшеничных полей...
Позволю себе некоторое отступление. Еще до войны я часто задавался вопросом: почему наш бедный на урожаи совхоз все же назывался «Галя-Арал»? Ведь это в переводе с узбекского означает не что иное, как «Море зерна». Но в памятном 1947 году пришлось удивиться прозорливости и мудрости того человека, который дал совхозу это имя. Теперь именно хлебное море колыхалось под ветром в долинах гор Кайташ, Актау и Губдунтау. И даже эти горы, пережившие тысячи столетий, дивились, казалось, этому невиданному, рукотворному золотому чуду.
С пяти тысяч гектаров из восемнадцати мы собрали в 1947 году по 25 центнеров зерна. А на пятистах гектарах опытных полей урожай достиг даже 31,6 центнера! Это была невиданная доселе победа. Для здешних земель — рекорд!
И снова небольшое отступление. Когда мы в 1946 году только начинали битву за богарный хлеб, секретарь парторганизации нашего совхоза Федор Иванович Ломов, подчеркивая важность этой битвы, зачитал нам Постановление Центрального Комитета ВКП(б), в котором говорилось о том, что хлеборобов, добившихся наивысших урожаев, будут представлять к званию Героя Социалистического Труда. Помню, мне тогда даже подумалось: «Точно как перед битвой за Днепр». И вот теперь, в самый канун [169] майских праздников 1948 года, к нам пришла радостная весть: директору совхоза Лазареву, главному агроному Стрельцову, управляющему 3-м участком Екимову, механизатору Кадомцеву и мне присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. А двадцать семь других наших товарищей награждались орденами.
Так Родина щедро отмечала героев своих возрождающихся полей.
Следует сказать, что почти половина из награжденных в нашем совхозе были молоды, очень молоды. Некоторые из них едва вступили в пору своей юности. Помню, когда я только что вернулся с войны, они, тогда еще пятнадцатилетние, никак не могли отвести завороженных взглядов от моей Золотой Звезды. И, с восторгом слушая фронтовые рассказы, откровенно сетовали, что, мол, поздно родились, что на их долю, к сожалению, не досталось боевой славы.
Вместе с другими то же самое переживал и Иван Кадомцев. Возможно, даже острее других. Дело в том, что Иван был постарше, в начале 1945 года ему стукнуло восемнадцать, он все время рвался на фронт. Но неумолимая медицинская комиссия забраковала его.
Пережив такой удар судьбы, Иван Кадомцев взялся за самый тяжелый и ответственный труд — труд совхозного механизатора. И вскоре стал одним из лучших трактористов, а затем и лучшим комбайнером. За ним потянулись и другие — Иван Дегтярев, Раим Расулов, Урал Маматкулов, Кады Туйгиев.
Я часто беседовал с этими ребятами, говорил: «Не горюйте, хлопцы, и на ваш век подвигов хватит. У воинской доблести и трудового подвига одна основа — беззаветная любовь к Родине. А эту любовь надо выражать не красивыми словами и порывами, а конкретными делами во имя Родины и на пользу ей».
И вот теперь... Теперь я гляжу на двадцатилетнего Героя Социалистического Труда Ивана Кадомцева, на семнадцатилетних кавалеров ордена Ленина Раима Расулова, [170] Ивана Дегтярева и думаю: «Нет, не оскудеет земля советская! Год от года все тучнее будут ее нивы, весомей поток рукотворного золота — хлеба! Потому что на смену нам, грудью заслонившим эту землю в лихую годину, а потом возродившим ее из пепла, идут вот такие — молодые, полные сил, неистовые в труде. Принимай их, поле солдатское! Они не подведут!»