Из боя — в бой!
«Как Америка России подарила эмзеэс, шуму много, толку мало, высотою до небес!»
Такую развеселую песенку распевал в жаркий июньский полдень симпатичный паренек, надраивая до зеркального блеска башню танка МК-3, или, как мы его еще называли, «Валентайна».
Увидев меня, паренек соскочил на землю, застегнул на все пуговицы комбинезон, заправил ремень, натянул на голову танкошлем и лихо доложил:
— Товарищ старший сержант, командир башни красноармеец Чистяков приводит в порядок материальную часть боевой машины!
Да, после учебы в запасном полку мне было присвоено воинское звание старший сержант, потому как согласно штатному расписанию механик-водитель среднего танка имел право на присвоение звания младшего командира.
Я поздоровался с башнером.
— А где командир танка?
— Старший сержант Яон убыл в штаб батальона. Прибудет к обеду.
Мы познакомились. Моего нового сослуживца звали Виктором, ему едва исполнилось восемнадцать лет.
— Куришь? — спросил я его, доставая кисет.
— Никак нет! [46]
— Ну все равно пойдем в тенек. Я покурю, а ты мне: что-нибудь интересное расскажешь!
— А чего рассказывать? Я еще не воевал, да и служу-то всего третий месяц. Это вы расскажите, как били фашистов под Москвой.
— Вон даже как! — удивился я. — Это откуда же тебе известно, что я под Москвой воевал?
— Командир сказал, что к нам не сегодня-завтра механик-водитель прибудет. Из фронтовиков, дескать, и орденом награжден за бои под Москвой.
— Понятно. Но мы все-таки успеем еще о войне поговорить. Лучше скажи, что это за веселую песенку ты распевал про какой-то эмзеэс?
— Так я сначала на американском танке «Шерман» башнером был. Это про него наши ребята песню сложили. Нескладный танк. Высоченный. Под днищем на четвереньках пролезть можно. А как в канаву заедет, то сразу набок кувырк и — готово! Только тягачом и вытянешь. Хорошо еще, что в бой на нем идти не пришлось, вот на этого англичанина перевели.
— На «Валентину»?
— Не на «Валентину», а на «Валентайна», — солидно поправил меня башнер. И тут же пояснил: — Их у нас тут целая семейка. Папа, «Черчилль», — тяжелый танк, мама, «Матильда», — средняя машина. Ну и их сыночек «Валентайн», тоже средний танк. Броня 40–60 миллиметров, пушечка калибром 40, мощность двигателя 130 «лошадок». Дизель, а работает на первосортном бензине. А для заводки, между прочим, чистого спирта требует. Но только зимой...
Вот так и получилось, что вместо долгожданной тридцатьчетверки я был назначен механиком-водителем танка МК-3, которые нам поставляли англичане.
6-я танковая бригада, куда я попал, после тяжелых и кровопролитных боев под Можайском и Наро-Фоминском отважно дралась под Вереей, Медынью и на рубеже реки Воря, отражая яростные атаки врага, рвавшегося [47] к Козельску. И, понеся в этих боях большие потери, в конце мая была отведена в район Вязните, что километров на тридцать западнее Медыни. Здесь она пополнялась личным составом, получала материальную часть, занималась боевой подготовкой. Включился в этот напряженный ритм и я.
Сразу скажу, что «Валентайн», который мне вручили, оказался довольно слабой и тихоходной машиной. Максимальная скорость его — 26 километров в час, маневренность — весьма ограниченная. Узкая, как и у немецких танков, гусеница была непригодна для движения по болотистой местности, она пробуксовывала на размокшем глинистом грунте, на подъемах. Выручила опять же русская смекалка: часть траков мы сразу перевернули гребнем наизнанку, чтобы ими, как шпорами, гусеница могла цепляться за грунт и не пробуксовывать.
Но «модернизация» таила и немалые неприятности. Танк с такой гусеницей трясло, как в лихорадке, даже на ровном месте, что затрудняло экипажу ведение огня из пушки и пулемета с ходу. Командованию пришлось из-за этого вводить специальные танкострелковые тренировки, чтобы люди приспособились к этим трудностям.
В трудах и заботах пролетел весь июнь. А 4 июля бригада уже вступила в бой. Особенно тяжелые бои развернулись во второй половине августа западнее Калуги. Здесь войска противника, стремясь обойти левый фланг Западного фронта, предприняли ряд мощнейших контрударов с направления Старицы. Поначалу им даже удалось форсировать в районе Хотьково реку Россеть, овладеть Карановом и развить наступление на Холмищи. Наш танковый батальон, приданный 2-й гвардейской кавдивизии, устремился на перерез врагу. В Холмищи, Медынцево завязался встречный бой, в котором погиб командир нашего батальона капитан Афентьев, а вместе с ним и три экипажа МК-3. Но тот бой все-таки выиграли мы, оттеснив противника на рубеж Вяльцево, Желябово. [48]
Затем нам пришлось отражать сильные контратаки фашистов в районе Дурнево, Ожигово, Слободка, выбивать их танки и пехоту из Волконского. Помнится и бой на реке Жиздра, что течет по калужской земле. На этом естественном рубеже противник предпринял попытку прорваться к Козельску. 22 августа завязалась жестокая схватка в районе деревни Колодцы. В ней мы понесли значительные потери, но и гитлеровцы не прорвались. В одной из атак смертью героев пал экипаж лейтенанта Цуканова. Но уже в следующей атаке за него жестоко отомстил врагу экипаж лейтенанта Никулина, уничтоживший два фашистских танка Т-III и несколько минометов.
24 августа противнику все же удалось значительными силами прорваться к селу Грешня и окружить в нем наши стрелковые и артиллерийские подразделения. На выручку им были брошены два полка кавалерийской дивизии и наш танковый батальон. Бой длился весь день. И когда солнце начало клониться к закату, нам удалось таки прорвать с внешней стороны кольцо окружения. Противник, понеся большие потери, начал поспешно отходить на север от села, к лесу. Мы по пятам преследовали его.
В ходе этого преследования наш экипаж неожиданно вышел к позициям хорошо замаскированной вражеской артбатареи. Мы заметили пушки лишь тогда, когда до них осталось но более полусотни метров. Одновременно и гитлеровцы заметили нас, начали спешно разворачивать несколько орудий в нашу сторону.
Конечно, нам можно было бы быстро отойти назад, укрыться за ближайшими домами. Но тогда выявленная нами батарея открыла бы огонь по остальным танкам батальона, которые еще не знали о ее местонахождении. Значит...
Командир танка старший сержант Яон принял единственно правильное в данной ситуации решение — уничтожить [49] орудия противника гусеницами, а их расчеты расстрелять из пулемета.
И вот, выжимая из танкового двигателя все, на что тот был способен, мы ринулись на огневые позиции батареи. Три орудия смяли сразу, но четвертое все же успело выстрелить и разнести нам правую гусеницу. Танк, развернувшись влево, застыл на месте. И в этот миг очередной снаряд ударил в башню, вывел из строя пушку, пулемет, наповал сразил нашего командира. От третьего же снаряда машина вспыхнула, как свеча, мы с башенным стрелком едва успели выскочить из этого костра.
Но наш бой с батареей заметили остальные экипажи батальона. Уже из укрытия мы видели, как на позиции гитлеровских артиллеристов ворвался танк лейтенанта Гуревича и начал утюжить их гусеницами.
Откуда ни возьмись, налетели вражеские самолеты, стали пикировать на танки. Отбомбившись, снова возвращались, поливая их огнем из пушек и пулеметов.
При бомбежке ранило нашего башнера Виктора Чистякова. Один осколок засел у него в бедре, другим, более крупным, ему почти начисто срезало ступню на ноге, и теперь она болталась лишь на сухожилиях и лохмотьях кожи. Пришлось мне впервые в жизни заняться хирургией — отрезать остатки ступни ножом и перевязать культю лоскутьями от своей нательной рубахи.
Но только успел я закончить эту операцию, как начался очередной налет фашистских стервятников. Тут уж осколки не пощадили и меня. Одним из них мне перебило кисть левой руки, несколько других впились в правое предплечье. Обе руки сразу онемели, повисли как плети. Не знаю, как бы мы вышли из создавшегося положения, если бы в это время к нам не приполз механик-водитель сержант Перескоков. В его машину, как он объяснил, попала бомба, экипаж погиб, ему же повезло — лишь легко ранен осколком в ногу.
— Фашисты пошли в контратаку, — тут же объявил Перескоков. — Их танки с десантом пехоты обходят нас [50] с правого фланга. — Заметил на мне кровь, спросил: — А ты, выходит, тоже ранен? Давай перевяжу!
Он помог мне перевязать руку и плечо. Сказал:
— Надо уходить влево.
— Но там же болото. Да и не могу я идти один. Вон, гляди, мой башнер ранен в бедро и в ногу. Без сознания пока...
— У тебя-то ноги целы? Целы. Давай, навалю его на тебя сзади и буду тоже помогать.
Он положил мне на спину Чистякова, связал его руки у меня под подбородком так, чтобы башнер не свалился, мы встали и пошли. Перескоков, как и уговорились, — сзади, одной рукой опираясь на найденную палку, а другой поддерживая ноги Виктора.
Вошли в болото. Вода порой доходила до груди, но дно было хоть и мягкое, но невязкое. Пружинило под ногами, однако держало надежно.
Часа через два мы вышли к своим. Раненых в батальоне было много, поэтому на машину взяли лишь Чистякова. Нам же с Перескоковым пришлось добираться до полевого госпиталя своим ходом.
Добирались два дня. Изрядно проголодались, но главное — ослабли от потери крови.
В госпитале нам вынули осколки, перевязали, тут же погрузили в эшелон и отправили в Тулу.
Тулу еще нет-нет да и бомбили. Но, на удивление всем, по приезде я проспал, не просыпаясь ни на минуту, три дня подряд.
Еще до ранения я узнал, что первый удар, который нанесла гитлеровская армия в своей летней кампании 1942 года, был нацелен на Воронеж. 5 июля фашисты подвергли город жесточайшей бомбардировке, планомерно, квартал за кварталом разрушая его жилые районы, уничтожая мирных жителей. Затем вражеским дивизиям удалось форсировать Дон и захватить на его противоположном [51] берегу первые населенные пункты Воронежской области — Семилуки, Подклетное, Подгорное, а 6 июля уже завязать бои на западной окраине Воронежа.
И вот теперь, находясь в госпитале, я с жадностью вслушивался в голос Левитана, передававшего сводки Совинформбюро, боясь пропустить хоть какое-либо известие с Воронежского фронта. До боли в глазах вчитывался во все газеты, отыскивая строчки информации о боях на моей родной воронежской земле.
Радовало то, что вот уже три месяца Воронеж стойко сдерживал бешеный натиск врага, что именно он является сейчас непреодолимой преградой для фашистских дивизий, рвущихся на Кавказ и к волжскому рубежу. Затем с болью в сердце я узнал о том, что враг захватил Алексеевку, Ольховатку, Скляево, Лиски (нынешний Георгиу-Деж). И опять гордился тем, что в эти трудные дни функции главного железнодорожного узла области взяла на себя станция моего детства и юности — Таловая.
В середине сентября радио принесло радостную весть о том, что войска Воронежского фронта не только остановили врага, но и сами перешли в наступление. На всю страну прогремело тогда имя Чингиза Тулебердиева, закрывшего на воронежской земле своей грудью огнедышащую амбразуру фашистского дзота. И пусть этот первый боевой успех войск Воронежского фронта был не так уж и велик и конечно же не оказал заметного влияния на общий ход войны, но это был аккорд к той музыке победы, которая загремит менее чем через полгода в Сталинграде.
Ну а пока... Пока мои личные дела шли на поправку. Обе руки действовали, и я уже давно, превозмогая боль, приступил к тренировкам в целях подготовки их к действиям рычагами танка.
Да, работа рычагами управления Т-34 требует немалых усилий и кистей рук, и предплечья, и плеча. Вот почему я теперь по нескольку часов в день выполнял отжимания [52] на руках, подтягивался на трубах парового отопления, с удовольствием и подолгу раскачивал соседей по палате на кресле-качалке. Одним словом, делал все, чтобы дать рукам хорошую физическую нагрузку, оттренировать их на сгибание и разгибание.
Но как ни старался, а ноябрьские торжества мне все же пришлось праздновать в госпитальной палате.
Утро 7 ноября, как всегда, началось с обхода. Только вместо начальника отделения его на сей раз проводил сам начальник госпиталя, окруженный белоснежной свитой врачей и медсестер.
Поздравив нас с 25-й годовщиной Великого Октября, начальник госпиталя обошел всех раненых, для каждого нашел ободряющее слово. А подойдя ко мне, озорно подмигнул и, наклонившись к самому уху, вроде бы по секрету сказал:
— Готовься, танкист, к выписке. Поедешь на Воронежский фронт!
Этот «секрет» был сказан так, что его услышала вся палата. И едва закончился обход, меня бросились поздравлять и даже символически качнули десяток раз — подкинули вверх-вниз мои руки.
От медсестры я узнал, что выписка намечена на 9 ноября. И хотя этот день был не за горами, стал торопить часы и минуты.
Кстати, здесь же, в госпитале, мне зачитали выписку из приказа по 6-й танковой бригаде. Им мне присваивалось очередное воинское звание — старшина. А вскоре в газете прочел сообщение о том, что я, оказывается, награжден орденом Отечественной войны II степени.
Выходило, что я уже дважды орденоносец, но ни одной из наград мне пока так и не вручили...
По слухам, я знал, что штаб Воронежского фронта располагается где-то в районе села Анна. Но это же совсем рядом с моей родиной — селом Александровка, в котором по-прежнему жили мать, сестры и родители жены! Засветилась надежда на встречу с ними. [53]
Однако ей не суждено было сбыться. Да, встреча с родными состоится, но... ровно через три года, уже после победы, когда я, демобилизовавшись, буду возвращаться из Германии.
Но все это еще впереди. Пока же шла война...
Из госпиталя на фронт мне сразу ехать не пришлось. Ибо по выписке я получил предписание прибыть на один из тыловых заводов, на базе которого формировалась маршевая рота для 150-й отдельной танковой бригады.
День на сборы, день в дороге. Три дня на комплектование экипажей, получение боевых машин, их обкатку и техническую доводку. Затем — погрузка в эшелон.
Меня назначили механиком-водителем танка Т-34 в экипаж командира взвода лейтенанта Владимира Федоровича Назаренко. Лейтенант был лет на двенадцать моложе меня, но уже успел повоевать, имел орден Красной Звезды. Башенный стрелок Борис Липатов и стрелок-радист Михаил Воробьев тоже были молодыми парнями. Первому из них — двадцать шесть, второму — двадцать лет. Но и они, как говорится, понюхали пороху. Вначале воевали в пехоте, затем их направили с фронта в запасной танковый полк, где, пройдя переподготовку, они и стали танкистами.
С первого дня я очень подружился с механиком-водителем нашего взвода младшим сержантом Баженовым. Забегая вперед, скажу, что рядом мы пройдем через всю войну, сохраним дружбу и после победы...
Итак, мы — в эшелоне. Вначале попали в Кубинку. Там на полигонах и танкодромах проходила окончательная «притирка» экипажей. И уже затем 31 декабря 1942 года мы прибыли в 150-ю отдельную танковую бригаду, которая располагалась и деревне Давыдовка, что всего в шестидесяти километрах южнее Воронежа и в ста сорока километрах восточнее моего родного села Александровка. [54]
Бригада сражалась на воронежской земле уже пятый месяц. Но первый свой бой она провела за поселок Скляево, расположенный севернее Воронежа, в Рамонском районе, на слиянии двух рек — Дона и Большой Верейки.
Скляево как бы делится на пять небольших самостоятельных поселков. И все они находились в руках противника, который угрожал отсюда Воронежу, а также контролировал пути к верховьям Дона и волжскому рубежу в районе Сталинграда. Собственно говоря, Скляево было центром довольно обширного оборонительного района гитлеровцев, включающего в себя Рубцово, Ольховатку и поселок Мокрый.
Выше я сказал — первый бой. Да, это был первый бой бригады. Но шел он, не затихая ни днем ни ночью, около двух месяцев — с 16 августа по 11 октября. И от исхода этого боя во многом зависела судьба Воронежа. Не преувеличу, если скажу: в том, что враг так и не смог полностью овладеть Воронежем, есть немалая заслуга танкистов 150-й бригады, сражавшейся в этом районе.
Как я потом узнал, успех бригады под Скляево дался ценою больших жертв. Здесь погибли экипажи лейтенантов Хачакезова, Алферова и Лисянского, смертью героя пал командир одного из танковых батальонов старший лейтенант Барсук. Это его экипаж первым ворвался в Ольховатку, но вскоре загорелся от прямого попадания вражеского снаряда.
Отважно дрались под Скляево и танкисты взвода старшего лейтенанта Дьяченко. А танк их командира только в одном бою раздавил гусеницами три дзота и уничтожил две вражеские артбатареи — одну непосредственно на огневых позициях, другую на марше.
В том же бою экипаж лейтенанта Коростелева записал на свой боевой счет два уничтоженных им танка Т-III и столько же артиллерийских батарей врага.
Более трех часов вели бой в Ольховатке экипажи и танковый десант под командованием комбата старшего лейтенанта Хватова. Они полностью освободили этот небольшой [55] городок от фашистских захватчиков и покинули его лишь тогда, когда получили на это приказ...
Итак, 11 октября 150-я танковая бригада выполнила свою задачу, взяла Скляево и прилегающие к нему другие населенные пункты. А после этого ее вывели в резерв армии, сосредоточили в районе Верхний и Нижний Ломовец, где она приводила себя в порядок в ожидании прибытия пополнения. Получив известие, что пополнение уже в пути, она передислоцировалась в Давыдовку, где и стала готовиться к новым боям.
О чем думает солдат перед боем? О разном. О доме, о дорогих и близких ему людях: как они там, без него? О том, каким упорным и тяжелым будет предстоящий бой или же противник сразу попятится, уступит свои рубежи без большого кровопролития. И чем кончится этот бой лично для него? Хорошо бы — и об этом думает! — остаться в живых и даже не раненым!
Думает и о людях, что находятся там, за линией фронта, под сапогом оккупанта. Ведь они, поди, все глаза проглядели, все слезы выплакали ожидая его, своего освободителя.
Думает так солдат, и не спится ему в ту тревожную предбоевую ночь. Так же не спалось и мне в памятную ночь на 12 января 1943 года.
Помню, это была очень морозная ночь. С россыпью ярких звезд и узким серпом месяца на безоблачном небе. И тихой до ломоты в ушах.
Дон лежал перед нами в ледовом панцире. Но не везде он был проходим для наших многотонных боевых машин. Это тревожило и меня, и сотни других людей, ожидавших рассвета и сигнала перехода в атаку.
Но там, за Доном, находились населенные пункты Урыв, Солдатское, Коротояк, Голодаевка... Для многих это были просто воронежские села и деревни, а вот для меня... Для меня за Доном лежала земля моих предков, [56] моя родная земля, на которой я когда-то родился и вырос. Та земля, по которой я сделал свой первый шаг...
Что может чувствовать солдат в ночь перед боем у стен родного дома? Ярость! Неистребимую ярость к врагу, разлучившему его с родным порогом! Да, для многих, кто ждал сигнала атаки, впереди лежала лишь заснеженная, занятая врагом местность, советская территория. А я знал, я помнил эту землю по-особому — расцвеченную роскошным ковром разнотравья, величаво колыхающуюся золотистыми волнами спелых хлебов, ласково манящую к себе шелковистыми махалками ковылей. А сейчас... Сейчас — я это явственно представлял — моя родная земля раскорчевана вдоль и поперек раскаленным от злости и ненависти железом, захламлена позеленевшими гильзами патронов и снарядов, изрезана во всех направлениях окопами и траншеями, застроена блиндажами, дзотами и дотами, в которых засели иноземные убийцы и насильники. И я боялся. Нет, не предстоящего боя. Мне было страшно оттого, что вдруг я упаду, не убив, не уничтожив хотя бы одного фашиста, не дойду до вражеского рубежа.
Да, я воевал уже второй год. И немало за это время подавил гусеницами своего танка врагов, еще больше уничтожил в составе экипажа огнем из пушки и пулемета. Но то было хоть и на нашей, советской земле, но в Подмосковье. Теперь же я пришел к себе домой, к своему родному подворью. И поэтому должен, обязательно должен дойти, доползти до вражеских укреплений и совершить там свою святую и праведную месть!
Воронежская земля дала мне все — жизнь, любимое дело, семью, счастье. Я был перед ней в неоплатном долгу. Теперь же предстояло вернуть породившей меня земле хотя бы малую толику этого долга.
Знал, что, если она потребует моей жизни, я умру за нее с радостью. Но прежде хочу полить эту землю кровью [57] моих и ее врагов, лишить их дыхания, опоганившего воздух над ней.
Кровь за кровь, смерть за смерть!
Рассветало. Солнце еще не взошло, но было светло от снежного покрова, белизну которого еще не запятнала гарь от взрывов снарядов и бомб.
Мы занимали исходные позиции на западной окраине населенного пункта Селявное. До переднего края, рубежа атаки, отсюда было чуть более километра. Сильный мороз требовал держать танки на постоянном подогреве. Но чтобы не демаскировать себя шумом моторов, мы натянули на танки брезенты. Сбросить их — одна минута, а звук брезенты глушат надежно. Отойди на 150–200 метров, и ничего не услышишь.
Рации работают только на прием. До начала атаки все переговоры по радио строго запрещены. Поэтому в наушниках танкошлема слышны лишь таинственные эфирные шорохи да какие-то потрескивания.
Из приказа, отданного командиром, нам уже известно, что на рубеже Урыв, Голодаевка, Девица противник сумел создать довольно сильную укрепленную линию обороны, насыщенную дзотами, минными полями и другими заграждениями. Здесь обороняются части 7-й пехотной дивизии врага, поддерживаемые двумя артиллерийскими дивизионами, десятью противотанковыми орудиями и более чем тридцатью танками, расположенными в Болдыревке и Урыве.
Прямо скажем, силы немалые.
Рассвело. И в небе тотчас же появились вражеские самолеты-разведчики. Они даже сбросили несколько мелких бомб, явно провоцируя нас на ответный огонь. Шальным осколком ранен механик-водитель тяжелого танка KB старший техник-лейтенант Мирошпиков. Но мы все равно молчим.
А вот и сигнал — над Давыдовкой вспыхивает россыпь разноцветных ракет. Сразу же заработала наша артиллерия. [58] Наушники шлемофона наполнились командами. Улавливаем из них главную: «Стрепет», «Стрепет», я — «Стрепет-1». Вперед, вперед!»
Рычаги — вперед. Нога до отказа топит педаль подачи топлива. Танк, словно застоявшийся конь, срывается, с места.
Вот он — Дон! Спускаемся на лед. Молодцы саперы, наморозили за ночь добрые ледяные колеи! Теперь по ним хоть паровоз пускай — выдержат. Вперед!
Мы уже на правом берегу. Наша артиллерия перенесла огонь в глубину обороны противника. И сразу оживают вражеские пушки. Плотный огонь ведется из района Болдыревки, прямой наводкой бьют противотанковые орудия с окраины Петропавловки... «Стрепет», «Стрепет», я — «Стрепет-1». Танки справа!»
Из Урыва действительно выходит колонна фашистских танков, тут же разворачивается в боевую линию фронтом на наш правый фланг.
Слышу, как командир взвода дает команду: «Сокол-2», «Сокол-3», я — «Сокол-1». Танки справа. Все в укрытие. С места огонь!»
Правильно. Если противник сильнее тебя, нанеси ему сначала урон огнем из укрытия, а уже затем контратакуй.
С ходу влетаю в уютную вымоину. Ну будто для нас приготовлена! Корпус танка скрыт в ней по самую башню, а кругом — кружево кустарника. Попробуй, разгляди нас!
Лязгает затвор. Выстрел! Со звоном летит на днище раскаленная гильза. Еще выстрел! Командир бьет выборочно и точно. Вот закрутился на месте один фашистский танк — перебита гусеница. Вскоре дымовым шлейфом окутался другой. Кто подбил его: мы или не мы? Хотя какая разница!
Через Дон переваливает и рота старшего лейтенанта Захарченко. Сейчас она обойдет Урыв с севера и ударит по гитлеровцам с тыла. Вот ее танки уже выкатились [59] на берег, перестроились уступом влево, забирают правее, в сторону Болдыревки. Из стволов их пушек вылетают белые облачка дымков — открыли огонь. Фашистские машины замедлили ход, их боевая линия стала ломаться. Пора и нам. «Сокол-2», «Сокол-3», я — «Сокоя-1». Вперед!» — слышится в наушниках...
Это был тяжелый бой. Мы потеряли в нем четыре машины вместе с экипажами. Но и сами уничтожили девять танков врага.
Героями этого трудного боя стали старший лейтенант Захарченко и его механик-водитель старшина Кривко. Вот что с ними произошло.
...Уже вечерело. Бой за Урыв подходил к концу. Противник поспешно отходил к Болдыревке. Рота Захарченко преследовала его по пятам. И тут оказалось, что в танке ротного кончились снаряды. Что делать? Выходить из боя? Ну уж нет! И тридцатьчетверка Захарченко ринулась на таран.
Ударом в борт она один за другим опрокинула два фашистских танка. Первый выскочивший из машины экипаж расстреляли из пулемета. Башнер хотел было открыть огонь и по второму, как командир неожиданно скомандовал:
— Стой, к машине! — и сам первым выпрыгнул из люка. За ним — остальные. — Офицеры! — крикнул Захарченко, показывая на удирающих гитлеровцев. — Взять живыми!
Догнали, взяли, запихнули в свой танк. Привезли в штаб. Оказалось, что захватили ценных «языков» — командира 100-го танкового батальона спецназначения и его начальника штаба, причем вместе со всей штабной документацией. Вот это улов!
В тот день мы освободили от фашистов Болдыревку, Дубовое и Ново-Ивановское.
А с утра 13 января снова бой. И новая задача — наступать в направлении Солдатское, Прилепы, Терновое. [60]
Солдатским овладели с ходу. А вот в районе Терновой встретили довольно сильное сопротивление. Первыми же выстрелами фашисты подожгли танк лейтенантов Ежова и Выпущенко, их экипажи погибли. Была подбита и машина командира роты старшего лейтенанта Захарченко. Экипаж начал под огнем ремонтировать ее, а сам Захарченко тут же пересел в танк младшего лейтенанта Шерпенко и, лощиной обойдя Терновое, ворвался на его окраину. Огнем и гусеницами он уничтожил четыре арттягача, расстрелял более десятка гитлеровцев, но в селе все-таки не удержался, отошел. Вернулись на исходные рубежи и остальные танки бригады.
Бой за Терновое возобновили только через несколько дней. И вначале неудачно — нас стала бомбить вражеская авиация. Был убит командир нашего батальона капитан Михаил Яковлевич Лопенин. Жестоко отомстили мы за смерть своего любимого командира, почти полностью уничтожив вражеский гарнизон, оборонявший Терновое.
В те дни много говорилось о героических действиях роты, которой командовал старший лейтенант Асессоров. Это она, обойдя с тыла Колбино, неожиданно для врага ворвалась в него и почти в упор расстреляла весь оборонявший его гарнизон — более двухсот гитлеровских солдат и офицеров.
В районе села Ильинское умело действовал и механик-водитель старшина Селезнев. Встретившись с колонной, он не растерялся, смело повел свой танк на нее. С ходу раздавил легковушку, в которой сидели фашистские офицеры, три орудия и шесть пулеметов. А экипаж огнем из пушки и пулемета уничтожил еще и более роты солдат.
В одном из боев на правом берегу Дона геройски погиб комиссар нашей бригады полковник Аплеснин. Случилось это так. В районе Ездочное создалась тяжелая обстановка. Здесь под натиском врага стали отходить наши стрелковые подразделения. И тогда комиссар лично повел в контратаку батальон автоматчиков. Опорный пункт [61] противника был взят, но вражеская пуля сразила Аплеснина...
В тот же день был убит и начальник штаба бригады подполковник Зудин...
Итак, боями в районе Селявное, Болдыревка и Терновое закончилась Кантемировская наступательная операция — первая операция войск Воронежского фронта, в которой с начала и до конца принимала участие и наша 150-я отдельная танковая бригада. Она продолжалась ровно один месяц и четыре дня.
Еще шли последние, завершающие бои, еще не были окончательно подсчитаны потери и трофеи, а Совинформбюро вечером 17 января уже оповестило о разгроме гитлеровских войск южнее Воронежа. И в числе частей, отличившихся в этих боях, была названа и наша танковая бригада.
А еще через пять дней мы узнали о новом мощном ударе, который нанесли войска нашего фронта в районе Россоши, Острогожска и Алексеевки. Этот удар расчистил нам путь на Воронеж. 150-я бригада тут же получила задачу наступать в направлении Никольское, Еманча, чтобы впоследствии включиться в активные действия по освобождению западной части Воронежа от немецко-фашистских захватчиков.
Следует сказать, что в предыдущих боях бригада понесла довольно значительные потери. И теперь все оставшиеся и восстановленные своими силами танки были сведены всего лишь в один батальон, командование над которым принял старший лейтенант Б. И. Хватон. А из остатков стрелкового батальона была сформирована танкодесантная рота.
На смену морозам пришли снегопады и метели. За несколько дней замело все дороги, на полях глубина снежного покрова доходила до полутора метров. На помощь войскам пришли местные жители. Днем и ночью [62] женщины, старики и даже дети расчищали дороги, прокладывали новые колонные пути, вывозили снег с полевых аэродромов.
В обороне противника сплошного фронта уже не было. Его потрепанные в боях части, отходя на север и северо-запад, оставляли на своем пути лишь заслоны, которые размещались в селах и деревнях, расположенных на узлах и перекрестках важных дорог. И сбить эти заслоны подчас было не так-то просто, ибо гитлеровцы превращали каждый такой населенный пункт в настоящую крепость.
Именно такой крепостью, вставшей вскоре на нашем пути, оказалась деревня Прокудино.
В почь на 24 января мы заняли около этой деревни исходные позиции для атаки. Ее начали, когда день вступил уже в полную силу. И сразу же нас постигла неудача — напоролись на минное поле. Подорвался и сгорел вместе с экипажем танк старшего лейтенанта Котова, погибли мои друзья механики-водители старшина Ишмапулов и старший сержант Жаденов. Пришлось отойти и повторить атаку на следующий день. Но и она не принесла успеха. Понеся большие потери теперь уже от огня противотанковой артиллерии, мы снова откатились назад.
Во время этой атаки был ранен командир роты старший лейтенант Захарченко.
Дорог каждый день, каждый час, а мы все топчемся около какой-то деревеньки и никак не можем ворваться в нее.
Командование начало рассылать во все концы разведку, стараясь отыскать пути обхода этого опорного пункта врага. Но поиски были тщетными. Глубокий снег лишал нас свободы маневра, и выход оставался один — прорываться через Прокудино.
На сей раз решили брать его ночью. И на рассвете 27 января ворвались-таки на окраину Прокудино, а затем и в центр деревни. И, оставив автоматчиков добивать остатки [63] сопротивляющегося вражеского гарнизона, пустили танки вперед, на Воронеж...
Немало было острых моментов в бою за Прокудино. Но особенно врезался в память подвиг двух моих боевых товарищей. За давностью лет я уже не помню ни имен, ни фамилий остальных членов тех двух экипажей, но этих парней — старших сержантов Галямова и Блинохватова — запомнил на всю жизнь.
Так уж случилось, что в одной из атак вражеские артиллеристы подбили два наших танка. Мы видели, как их экипажи выскочили из машин, начали под огнем противника устранять повреждения. Гитлеровцы попытались захватить танкистов в плен. Мы поддерживали наших товарищей огнем с места, но до наступления темноты больше ничем иным помочь им не могли.
Я, конечно, не знаю всех деталей этого неравного боя двух экипажей с наседавшими фашистами, но исход его был такой, что в каждом экипаже осталось в живых лишь по одному человеку: в одном танке — башенный стрелок старший сержант Галямов, в другом — механик-водитель старший сержант Блинохватов. И они продолжали не только отбиваться, но и устранять полученные машинами в бою повреждения.
Первым сумел восстановить свой танк Блинохватов. И с наступлением сумерек вывел его из-под огня. А к Галямову под покровом ночи пробрался другой экипаж, который помог ему устранить в танке повреждение и пригнать машину в свое расположение.
На рассвете 28 января мы подошли к селу Верхнее Турово. Здесь повторилась та же история, что и в бою под Прокудино. Но только в более усложненном варианте.
Это село обороняли два батальона из 57-й пехотной дивизии врага, имевшие к тому же до дивизиона артиллерии. Причем довольно крупного калибра. Обычно такие орудия на передний край не выводятся. Их расчеты оборудуют свои огневые позиции где-нибудь в глубине обороны и ведут оттуда огонь по особо важным целям. Здесь [64] же, в селе, они оказались явно случайно. Видимо, бездорожье не позволило противнику своевременно вывести их в тыл.
Как бы там ни было, нам от этого не легче. Встреча со снарядом такой пушки ничего доброго не сулила. Но факт оставался фактом: пушки стояли на огневых и были нацелены на нас.
Обстановка усложнялась еще и тем, что установилась, ясная погода, и авиация противника активизировала свои действия. Группы по восемь — десять самолетов то и дело появлялись над нашими боевыми порядками, бомбили, обстреливали, правда без особого успеха — ощутимых потерь мы от этих налетов не несли.
А вот нашей авиации в воздухе не было. Но мы понимали, что она почти вся сейчас под Сталинградом, где подходит к завершению одно из величайших сражений Великой Отечественной войны.
Первый день боя за Верхнее Турово успеха не принес. Наше командование вновь послало разведчиков на поиски путей обхода села. И такой путь вскоре был найден: Верхнее Турово можно было обойти западнее, по дороге на Курбатово. Но разведчики одновременно доложили, что и противник знает о существовании этой дороги и конечно же воспользуется ею для отхода, если получит на то разрешение от своего командования.
Да, мы спешили вперед. Но и выпускать противника, как говорится, живым и здоровым в наши расчеты не входило. Поэтому комбат приказал нашему взводу выйти в Курбатово, встать на его восточной окраине в засаду и тем самым перекрыть путь возможного отхода врага из Верхнего Турова на запад.
Взвод вошел в деревню без боя. Фашистов здесь почему-то не было. Выбрали удобные позиции, встали на них, хорошо замаскировались...
Еще не начался рассвет, как со стороны Верхнего Турова послышался гул моторов. Прав оказался комбат: немцы начали отход. Но всеми ли силами? [65]
Судя по натужному реву двигателей, колонна продвигалась с трудом. А тот факт, что гитлеровцы не выслали вперед ни разведки, ни охранения, подсказал нам, что они ничего не знают о нашем существовании и двигаются без опаски. Что ж, это нам на руку.
Мы подпустили колонну метров на двести — двести пятьдесят. Она шла к Курбатово под острым углом, так что мы видели и ее голову, и даже середину. Но, повторяю, было еще темно и цели в прицел просматривались довольно тускло. Пришлось стрелять почти что наугад.
И все же после первых выстрелов в колонне вспыхнули два грузовика. Горели они ярко. И сразу стала видна вся колонна, даже фигурки разбегавшихся по полю фашистов.
Вести огонь стало сподручнее.
Ни развернуться, ни повернуть назад колонна не могла. Она просто остановилась. А мы били, били...
Кстати, колонна состояла из одних автомашин, груженных, по всей вероятности, тыловым имуществом. Жалко было тратить снаряды на такую цель. Самый раз передавить бы их гусеницами. Но глубокий снег мешал нам сблизиться; с колонной, и мы продолжали громить ее огнем с места.
Услышав стрельбу в районе Курбатова, а затем увидев зарево от горевших машин, противник сразу же понял, в чем дело. И уже не делал попыток выводить свои подразделения этой дорогой. Более того, поняв безвыходность положения, начал сопротивляться в Верхнем Турове еще ожесточеннее.
Утром 29 января бригада возобновила атаки на Верхнее Турово. Наш же взвод, выдвинувшись по курбатовской дороге к селу, атаковал его со стороны западной окраины. Это и решило дело: к 18.00 противник прекратил здесь сопротивление. А мы, несколько приведя себя в порядок, с утра 30 января атаковали и с ходу овладели селом Нижние Ведуги, где вскоре встретились с танкистами из 38-й армии — нашего правого соседа. [66]
Бригада (я все еще называю ее «бригадой», хотя как уже говорилось выше, от нее остался всего лишь сводный батальон) получила задачу двигаться на Солдатки. До этого населенного пункта было километров десять труднейшего пути. К тому же наша разведка донесла, что деревня сильно укреплена. Ближайшие подступы к ней оборудованы сетью траншей и ходов сообщения. Местность вокруг ровная, скрытых подходов к деревне нет. А в распоряжении противника — около десятка «артштурмов» — самоходных орудий. В отличие от самоходных артиллерийских установок эти орудия не имеют броневой защиты, но могут с одинаковым успехом использоваться как для стрельбы по танкам, так и для ведения огня с закрытых позиций, как полевая артиллерия. В противотанковой обороне они действуют, как правило, методом кочующих орудий — меняя позицию после каждых двух-трех выстрелов. Бороться с ними не так-то просто.
Здесь, в бою за Солдатки, мы, танкисты, в который уже раз вспомнили добрым словом и бойцов наших десантов, и артиллеристов, поддерживавших нас. Так, артиллеристы, установив свои орудия на обыкновенные деревенские розвальни, лихо маневрировали по снежной целине, довольно быстро расправившись с гитлеровскими «артштурмами». А когда нам стали угрожать вражеские истребители танков, засевшие в траншеях, в дело вступили десантники. Спешившись еще перед первой линией вражеских траншей, они, вырвавшись вперед, начали забрасывать гитлеровцев гранатами, уничтожать их огнем из автоматов и в рукопашных схватках.
Не преувеличу, если скажу, что только благодаря артиллеристам и десантникам мы при взятии деревни Солдатки не потеряли ни одного танка. А ведь этот населенный пункт был, повторяю, довольно крепким орешком. Многие дома здесь стояли на высоких каменных фундаментах, имели бетонированные подвалы. Их противник использовал в качестве дотов. Из одного такого дота-подвала по нашему танку ударило даже противотанковое [67] орудие, но, к счастью, его наводчик промахнулся. А мы, естественно, не стали ждать второго выстрела, протаранили дом, похоронив под его развалинами вражеских артиллеристов.
И еще. Выскочив в центр Солдаток, мы увидели на одном из деревенских домов развевающийся на ветру красный флаг. Кто его вывесил? Оказалось, что это сделал экипаж, механиком-водителем в котором был мой друг Саша Баженов. И вывесил флаг не просто в честь разгрома фашистов здесь, в Солдатках, а в честь события более значимого. Как мы потом узнали, их радист в ходе боя случайно поймал по рации кусочек передачи, в которой сообщалось о разгроме гитлеровцев под Сталинградом. Сообщил эту радостную весть экипажу. Товарищи-то и решили отметить победу воинов-сталинградцев красным флагом над воронежской деревней Солдатки.
Это была уже вторая радостная весть за последнюю неделю. Первую — о полном освобождении Воронежа от фашистских захватчиков — мы услышали 26 января во время боя за Прокудино. И вот теперь Сталинград!
Бой в Солдатках был последней нашей схваткой с врагом на воронежской земле. 2 февраля бригада получила приказ двигаться на Касторную и за Нижнедевицком, перевалив через железную дорогу, идущую на Курск, выйти за границы этой области.
После разгрома Кантемировской и острогожско-россошанской группировок врага наши войска захватили большое количество пленных. Их было так много, что для сопровождения колонн подчас не хватало солдат. Тогда случалось, что плененное гитлеровское воинство конвоировали... вооруженные женщины-колхозницы. Я лично видел одну из таких колонн. Гитлеровцы шли обросшие, оборванные, многие обмороженные. В их затравленных взглядах давно уже не было той наглой самоуверенности, которую мне довелось подмечать у пленных гитлеровских [68] солдат там, под Москвой, в тяжелую для нас осень 1941 года.
Я смотрел сейчас на них и думал:- вот бредут существа, внешне похожие на меня. Все они до войны, как и я, занимались, наверное, полезным, вполне человеческим делом — создавали материальные ценности, пахали землю, выращивали хлеб, любили и пестовали детей, заботились о своих женах. Что же заставило их так круто изменить свою собственную жизнь, променять все это на грязное дело грабежа, убийства, насилия? Приказ фюрера, подчинение злой воле? Нет, тысячу раз нет! Но тогда что же?
По характеру я никогда не был ни жестоким, ни злопамятным человеком. А вот теперь глядел на потерявших человеческий облик пленных без сожаления, даже с какой-то радостной мстительностью — довоевались, сволочи!
Да, мое сердце ожесточилось. Таким сделала меня война. И деяния вот этих, сейчас покорно бредущих в наш тыл.
Вспомнились первые бои под Москвой и первые встречи с плененными гитлеровцами. Тогда мы еще плохо знали истинное лицо фашизма. Потому и протягивали пленным хлеб и сало, угощали табачком. Ибо безоружный солдат переставал быть для нас врагом. Но потом... Потом я увидел подмосковное село Ожерелье, в котором из двухсот домов уцелело всего лишь восемь. Остальные сожгла не война, а фашистские факельщики — солдаты специальных подразделений, предназначенных для выжигания деревень, сел и городов, из которых отступали гитлеровские войска. Да, эти солдаты хладнокровно жгли дома, оставляя на снегу и морозе без крова стариков, женщин и детей.
Там же, под Москвой, в Красном Селе, мы как-то освободили запертых в сарае людей. Согнанные сюда силой оружия, они просидели без воды и пищи восемь морозных [69] декабрьских дней! У трех женщин прямо на руках замерзли их грудные дети.
А однажды мне показали фотографию, изъятую у пленного гитлеровского танкиста. На ней был изображен момент, когда фашистские изверги закапывали в землю живого советского лейтенанта. На снимке была четко видна кровоточащая пятиконечная звезда, вырезанная ножом на лбу у командира. И кто знает, может быть, в рядах бредущих вот сейчас гитлеровских вояк идут и те, кто закапывал этого лейтенанта. И уж наверняка здесь находятся выродки, творившие зло на воронежской земле, те, кто стер с лица земли село Коротояк, почти полностью выжег другое село — Строжевское.
Как-то в одной из деревень мы подошли к пепелищу сожженного дома. Уцелела лишь печь. И на ней, на этой печи, были распяты обнаженные и изувеченные мужчина и женщина. А чуть в стороне лежал труп молодой матери. На ее груди скорчилось окоченевшее тельце ребенка. У женщины были отрублены кисти рук. Да разве мог совершить подобное солдат, всего лишь повиновавшийся приказу? Нет! На такое способен только тот, кто безраздельно верил в человеконенавистническую идею превосходства арийской расы и во имя нее хладнокровно, с удовольствием садиста жег, распинал, расстреливал «низших» людей, «недочеловеков».
Вот почему нет теперь у меня ни капли сострадания к понуро бредущим пленным!
Наш путь лежал на Касторную, Щигры и далее на Курск.
Логика войны подчас непостижима. Ведь бывает, что каждый километр продвижения вперед дается ценой огромных потерь и жертв. Иногда за населенный пункт, в котором и уцелело-то всего-навсего три обгоревшие печные трубы, идет многосуточный и кровопролитный бой. А тут за пять дней мы прошли около четырехсот километров, [70] прошли почти без потерь и боев, если не считать тех трех-четырех небольших стычек с разведкой и охранением противника. Мы готовились к тяжелому и длительному бою за Курск, а освободили его за два неполных дня, не потеряв при этом ни одного танка. Бывает же такое!
Курск разрушен до основания. Он находился под пятой оккупантов больше года, и теперь его уцелевшие жители со слезами на глазах рассказывают нам о том страшном времени.
Я смотрел на этот огромный город, на крупный железнодорожный узел, так удобно прикрытый с востока и юга реками Сейм и Тускарь, и недоумевал: почему гитлеровцы так легко уступили его нам? Но понял я это уже потом, спустя примерно полгода, когда уже закончилась Курская битва. Противник отдал нам Курск потому, что, боясь нового Сталинграда в районе Харькова, а ташке не желая терять Донбасс, спешил отойти на заранее подготовленный рубеж обороны, проходящий западнее железной дороги Брянск — Белгород. Уступая нам Курск, он надеялся в скором времени вернуть его себе обратно. И мы в этом убедились уже через десять дней, когда гитлеровцы начали контрнаступление из-под Харькова и Орла, мечтая захватом Курска взять реванш за поражение под Сталинградом, сделать нам «Курские Канны», реабилитировав тем самым себя в глазах своих сателлитов, поколебав прочность антигитлеровской коалиции. Но, начав эту операцию 19 февраля, немецко-фашистское командование под ударами наших войск через полторы недели отказалось от нее. Реванша не получилось.
Да, все это стало известно потом. А сейчас, в первых числах февраля (и это продлится до 18 апреля), мы ведем бои то к западу, то к юго-западу от Курска. Кочуем от одного населенного пункта к другому на фронте примерно в полсотни километров. Вот эти пункты — Поды,. Льгов, Кромские Быки, Верхняя Груня, Сопеловка, Большие Угоны, Погребки, Шептуховка. [71]
Некоторые бои носят довольно упорный характер, победа в них дается нам дорогой ценой. Вот, например, бой, который мы вели 19 февраля в районе совхоза Колпаковский. Здесь гитлеровцы неожиданно для нас выдвинули на станцию Блохино бронепоезд, который открыл ураганный огонь по боевым порядкам бригады. Один из снарядов снес направляющее колесо у танка командира роты капитана Бельского. Из машины тотчас же выскочили механик-водитель старший сержант Терехов и башнер сержант Вылегжанин, начали натягивать гусеницу прямо через первый опорный каток, чтобы хоть в таком виде вывести танк из-под огня противника. Но их почти тут же ранило. Тогда капитан Бельский и стрелок-радист сержант Луговенко вдвоем справились с этой тяжелой задачей, вывели-таки танк в укрытие и открыли оттуда огонь по бронепоезду.
Дуэль была явно неравной, и спустя полчаса машина Бельского загорелась, а сам капитан получил тяжелое ранение. Сержант Луговенко вытащил командира из горящего танка, перенес в безопасное место. Сам же снова вернулся к машине, снял с нее пулемет и, заняв огневую позицию, продолжал вести бой.
В том бою погибли мои товарищи по роте механик-водитель старшина Бураковский и старший сержант Быков.
И все-таки мы овладели совхозом и находились в нем около недели. Там встретили 25-ю годовщину Красной Армии. В тот день состоялся митинг, на котором перед танкистами выступил наш командир батальона капитан Хорев.
Это было его последнее выступление перед нами, ибо через три дня он погиб. И случилось это так.
Мы получили задачу овладеть селом Нижние Деревеньки. В атаку пошли, имея на танках десант из 8-й бригады. Почти сразу же наткнулись на артиллерийскую батарею противника, до этого ничем себя не выказывавшую. И вот теперь… [72]
Первым загорелся танк командира батальона. Капитан Хорев погиб в нем вместе со всем экипажем. Были подбиты машины командира роты старшего лейтенанта Долгопятенко и младшего лейтенанта Стригина. Из них экипажи выскочили, но тотчас же попали под огонь гитлеровских автоматчиков и все погибли. Наскочил на фугас танк лейтенанта Гапченко. Смертью героев пали механики-водители старший сержант Захаров, сержанты Прилуцкий и Дурнавин. И это только в одном бою. А сколько их будет еще впереди!
К счастью, больше серьезных боев мы не вели. Долго не вели. Остаток марта, а затем и последующие три месяца нас лишь перебрасывали из района в район, каждый из которых мы обстоятельно готовили к обороне, отрывая как основную, так и две-три запасные позиции на танк, расчищая от кустарника подходы к ним. Если учесть, что каждый танковый окоп — это более двадцати кубометров вынутого грунта, то станет понятным, какую гигантскую работу нам пришлось выполнить за это время. Даже наши, казалось бы, испытавшие всякую работу руки были покрыты волдырями и кровавыми мозолями.
В свободное от инженерных работ время мы занимались планомерной боевой подготовкой. Почти ежедневно два-три экипажа уходили на обкатку пехоты. Она проводилась в целях устранения у бойцов стрелковых подразделений танкобоязни. Делалось это очень просто. Траншею полного профиля занимало стрелковое отделение. Каждый боец получал по две деревянные болванки, по весу и форме соответствующие противотанковой гранате. Мы, изображая противника, шли на это отделение в атаку.
Подпустив нас как можно ближе, пехотинцы должны были метко швырнуть под гусеницы по одной болванке, а затем быстро лечь на дно траншеи. И как только танки перевалят через нее, быстро вскочить и бросить вслед [73] другую болванку, стараясь попасть на корму, на жалюзи над трансмиссионным отделением или же опять в гусеницу.
Каждый стрелок проходил такую обкатку три-четыре раза. Кроме того, пехотинцы тренировались и в действиях в качестве танкового десанта. Ведь удержаться на броне танка, идущего в атаку, не так-то просто. А нужно было не только удержаться, но и вести при этом прицельный огонь из автомата. Да и спрыгнуть с танка в окоп или траншею противника тоже дело далеко не легкое и не безопасное.
Так проходили дни, недели, месяцы. Наша жизнь обрела почти что мирный характер. Мы регулярно мылись в бане, жили по строгому распорядку дня. Два или три раза в неделю нам показывали кинофильмы, мы бывали на концертах как профессиональных артистов, так и самодеятельных фронтовых бригад. Даже проводили соревнования на первенство рот по волейболу, стрельбе из личного оружия. И если бы нас время от времени не беспокоили вражеские самолеты-разведчики, которые наугад сбрасывали по одной-две небольших бомбочки, да не случались ленивые артналеты фашистской дальнобойной артиллерии, можно было бы подумать, что война окончательно выдохлась и теперь закончится сама собой. Но это было далеко не так.
16 апреля к нам неожиданно нагрянуло высокое начальство. Приехали командующий 60-й армией генерал-лейтенант Черняховский и член ее Военного совета генерал-лейтенант Запорожец. Они лично облазили каждый танк бригады, побеседовали с экипажами, затем заглянули в землянки, на кухню, пообедали вместе с нами.
Мы знали, что высокое начальство зря не приезжает. Поэтому сразу же после отъезда генералов собрались на большой перекур, на котором пришли к единодушному мнению: надо ждать больших перемен.
Но перемены наступили не скоро. [74]
19 апреля нас перевели в деревню Шептуховка. В пятнадцати километрах на запад от нее располагалась железнодорожная станция Коренево. Она находилась в руках противника, и мы, исходя из этого, решили, что нам придется брать ее. Но вместо этого снова получили приказ отрывать окопы для танков. Выходит, опять ворочать землицу. И если бы только ворочать!
На исходе был апрель. Уже вовсю пошли в рост озимые, и у меня, как у хлебороба, изболелась вся душа. Я знал цену каждому зеленому ростку, а сейчас наши лопаты безжалостно врезались в грудь хлебного поля, пересекая его во всех направлениях окопами, траншеями, ходами сообщения. Оттого и болела душа, что не колоситься этой пшенице, не лежать ее литому зерну в закромах!
Так в земляных работах прошли еще два с половиной месяца. А 5 июля, на рассвете, грянул мощный артиллерийский гром. Началась великая Курская битва.
Наша бригада в ней активного участия не принимала. Мы находились в резерве командира 24-го стрелкового корпуса, который встал надежным заслоном на пути вражеских резервов, рвавшихся с запада.
Но танки в обороне на месте долго не стоят. Поэтому и нас то и дело перебрасывали туда, где, как казалось нашему командованию, назревает опасность прорыва.
Вот тут-то и пригодились нам те десятки танковых окопов, которые мы отрывали еще весной. Ведь куда бы нас ни бросали, везде мы имели готовый рубеж обороны, удобные и прочные укрытия.
А 13 июля бригаду выдвинули в район Прохоровки, где уже в полном разгаре шло грандиозное танковое сражение. Но и там мы находились в резерве и сходили лишь в одну атаку, во время которой уничтожили пять «тигров», не потеряв ни одной своей машины.
Через два дня сильный бой разгорелся севернее Курска, в районе деревни Смородине Туда была срочно направлена [75] группа наших танков под командованием майора Иванова.
Тот бой сложился очень тяжело. Наши экипажи, а также пехота, с которой они взаимодействовали, даже попали в окружение. Правда, находились в нем всего девять часов. За это время отразили пять сильнейших атак противника, а с наступлением темноты смогли прорваться и выйти к своим.
В Смородино погибли старший лейтенант Лавренюк и механик-водитель старшина Агапов, были тяжело ранены младший лейтенант Авраменко и стрелок-радист сержант Солодумов.
Курская битва закончилась, но мы еще с неделю находились в своем районе. Помнится, я то и дело заходил на изувеченное хлебное поле. Пшеница уже выбросила колос, но лежала, втоптанная в землю тысячами солдатских сапог, вдавленная гусеницами танков, опаленная огнем. Я знал, что нескоро вновь заколосятся хлеба на этом поле. Выжженная, пропитанная соляркой и бензином, утрамбованная до крепости бетона, земля обеспложена надолго. Понадобится уйма времени, чтобы засыпать километры траншей, завалить и распахать тысячи окопов и противотанковых рвов. Как подсчитать, сколько на все это уйдет недель, месяцев, лет?
И все-таки оно будет родить, это русское поле! Мы вернем его к жизни, согреем в своих ладонях, обласкаем трудом. Только бы скорее дойти до Победы! [76]