Становление
Весна в тот памятный 1926 год наступила рано. Уже где-то во второй неделе марта установились солнечные и безветренные деньки. Снег очень скоро осел, сделался ноздреватым и крупянистым, из-под него зажурчали ручейки талой воды, которые, сбегая по склонам холмов, собирались на дне лощин и оврагов в мутные и довольно норовистые речушки.
Старики, сидя в эти погожие деньки на завалинках, задирали бороды к небу, вели между собой неторопливые беседы.
— Может, простоит недельки полторы-две такая благодать. Тогда, глядишь, и сойдет снег более или менее тихой водой. На все лето напьются поля водички, много снега навалило этой зимой. Эвон в поле его по колено было, не меньше, а в буераках и вовсе по пояс...
— Да-а, снежная зима завсегда к хорошим хлебам! Только бы не подули с Каспия более теплые ветры...
Ох и веселое ж время весна! Во всех дворах с утра до ночи слышен перестук. Это мужики ладят свою нехитрую технику — сохи, бороны, телеги. Из кузни тоже летит веселый перезвон молотков. Да, веселое время весна! Веселое, но тревожное. И тревога эта еще с зимы начинается. Ибо от нее, от зимы, зависит, будет ли весна сухостойной или вдосталь напоит поля влагой. Ведь места наши, воронежские, — холмистые, белесные, лишь оврагами да буераками изрезанные. Словом, всем ветрам открытые. [4]
И как заладят, бывало, зимой вьюги да метели, снесут все снежное одеяло в овраги, влага по ним и уйдет по весне бесполезной водой. Тогда вся надежда только на дожди.
И еще одна тревога бередит сердце хлебороба: а ну как задуют по весне вдоль Хопра или Дона знойные каспийские ветры? Тогда вмиг слижут они с полей снежный покров, пойдет с холмов талая вода неудержимым потоком, унося с собой и верхний слой земли, и нежные ростки неокрепших еще озимых. Тогда — пересевай: что же еще делать?
Нынешняя весна обещала быть умеренной. Значит, и щедрой на воду.
Но не только весеннее настроение переполняло в те дни мою душу. Жила в ней и другая радость. Дело в том, что однажды вечером, когда вся наша большая семья села ужинать, отец вдруг сообщил новость, которая касалась непосредственно меня:
— На днях, как сказывал председатель, в нашу коммуну трактор пригонят. Я уже договорился, чтобы нашего Петьку прицепщиком на него определили.
— Может, еще и не поставят? — засомневалась мать.
— Поставят! — твердо заверил ее отец. — Председатель же сам обещал...
Да, год назад в нашей деревне уже была образована коммуна. Название ей дали «Новый мир». В нее вошло всего несколько дворов, было мало земли, а еще меньше сельскохозяйственного инвентаря. Помню, гордость коммуны составляла одна-единственная лобогрейка, как мы именовали конную косилку. Впрочем, по тем временам она являлась едва ли не самой современной техникой. Лобогрейка обслуживала не только хозяйство нашей коммуны, но и единоличников, зарабатывая тем самым для артельного хозяйства семенное зерно.
На этой лобогрейке работали я и мой брат. Вот почему в деревне, где каждый человек имеет свое прозвище, нас вскоре стали звать механиками. И я, к примеру, [5] со временем так привык к этой кличке, что, честно говоря, и свое-то настоящее имя начал позабывать.
В 1926 году рабочие Ленинграда прислали воронежцам 126 тракторов. Один из них и предназначался для нашего хозяйства. Стоит ли говорить, что от этого отцовского известия я буквально потерял покой! Все ждал: ну когда же, когда нам пришлют трактор?!
И вот однажды он все-таки показался на дальнем косогоре. Издали трактор походил на какого-то огромного жука. Только не жужжал, а рассыпал по всей округе трескучий, как пулеметная очередь, речитатив...
Рабочий день в деревне начинается рано. Чуть заалело на горизонте, все уже на ногах: детвора гонит в стадо скотину, хозяйки топят печи, мужики готовятся к выезду в поле. Но в это утро, едва услышав эту непривычную еще для слуха моторную трескотню, все, бросив дела, сыпанули за околицу. А мы, детвора и подростки, — впереди всех. Вмиг облепили чудо-жука со всех сторон, как мухи краюху хлеба.
Был тот жук трактором американской марки «Ойль-Пулль». Я, стоя в толпе босоногих сверстников, зачарованно таращил на него глаза. За рулем, как мы почти тут же разузнали, сидел Иван Федорович Тупикин. Был он приезжим, из незнакомых нам краев, но, забегая вперед, скажу, что уже вскоре стал самым известным человеком во всей округе. Ибо не погрешу против истины, если скажу, что популярность тракториста по тем временам можно сравнить разве что с популярностью сегодняшнего космонавта.
Но вернемся к нашему трактору. Его мотор, до этого работавший ровно, вдруг зачихал, зачихал и заглох. Иван Федорович неторопливо слез с сиденья, развернул на голове кожаную кепку козырьком назад и уткнулся в хитросплетения трубок, проводов и шлангов. Потом, оглянувшись через плечо, обвел нас, пацанов, оценивающим взглядом, спросил:
— А ну, кто мне поможет, ребята? [6]
— А вот он. Он ведь у нас механик! — загалдели пацаны и стали выталкивать меня вперед.
— Ишь ты, меха-аник?! — не то с удивлением, не то с недоверием протянул тракторист. — Это за что же, паря, тебя так называют? Ну да ладно, иди сюда. Вставай вот так!
Тракторист уперся спиной в переднее колесо своей машины, а левой ногой — в заднее, взялся руками за рычаг, торчавший наклонно вверх из отверстия в огромном шкиве. Я подошел и сделал все так, как он велел.
— Молодец, механик! — похвалил меня Иван Федорович. — Теперь, как скажу, рвани эту рукоятку на себя что есть силы. Понял?
— А чего ж не понять. Рванем!
Тракторист снова уселся на сиденье, что-то покрутил перед собой и скомандовал:
— Давай!
Я рванул на себя рукоятку. И так сильно, что она, легко вылетев из шкива, едва не покалечила ребят, облепивших машину. Сам же под дружный смех односельчан кубарем покатился по траве.
— Эх, механик! — махнул рукой тракторист. И посоветовал: — Ты не дрыгайся, не прыгай, как воробей. Просто тяни на себя и вниз. Давай повторим!
Он вставил рычаг на место. Я весь напружинился и дернул его еще раз. Тот — ни с места.
— Шибче тяни, шибче! И резче! Давай!
Я снова рванул рычаг. И произошло чудо: мотор весело и звонко зарокотал.
— Молодец, механик! — наклонившись к моему уху, прокричал тракторист. — Садись рядом со мной, прокачу!
И мы поехали...
Целых два года проработал я с Иваном Федоровичем прицепщиком. Нередко и сам садился за руль, и под наблюдением Тупикина проходил гонку-другую. А потом закончил курсы трактористов.
Мой стаж механизатора перевалил за полвека. За это [7] время через свои руки я пропустил сотни машин самых различных, как отечественных, так и иностранных, марок — тракторов, автомобилей, танков, комбайнов и тягачей. Но тот крохотный «Ойль-Пулль» до сих пор сохранился в моей памяти. Закрою глаза и, как наяву, вижу этого маленького жука-работягу, слышу его стальной звонкий голос...
Так весной 1926 года и определился мой дальнейший жизненный путь. С тех пор в моей жизни не прошло ни единого дня, чтобы я не соприкоснулся с техникой.
— Вот и работнички мои явились не запылились!
Такими словами нас обычно встречала Акулина Егоровна, жена главного механика совхоза Герасима Андреевича Колесникова. Здесь, в зерносовхозе Таловский, я уже более двух лет работал трактористом. Попал сюда после окончания курсов.
За это время у меня произошло немало событий, одно из которых довольно круто изменило всю мою жизнь.
Но расскажу по порядку. Полтора года назад умер мой отец. А полгода спустя я женился на односельчанке Наде, Надежде Ильиничне, которая совсем недавно подарила мне сына Леньку. До женитьбы я и еще четверо моих дружков по курсам жили на хлебах у Акулины Егоровны. Хозяйка наша хоть и была женщиной красивой и веселой, но держала в строгости и нас, и своих пятерых детей. Даже сам Герасим — Андреевич не решался ей перечить.
Женившись, я тотчас же снял комнатенку на станции Таловая. Однако едва ли не каждый день забегал в дом Колесниковых, ставший для меня почти родным.
Герасим Андреевич Колесников приехал в совхоз лет пять назад. Одним словом, работал в нем со дня его основания. Был он членом партии, в период гражданской войны громил беляков в Закавказье машинистом бронепоезда, затем — басмачей в Средней Азии. Технику знал отменно, буквально на слух определял, чем «болен» [8] тот или иной двигатель. А за свою доброту, справедливость и бескорыстие пользовался у людей огромным авторитетом. Что же касается меня, то я почитал его пуще отца родного и каждое его слово было для меня законом...
Вот и сейчас я заглянул к Колесниковым. Просто так, на огонек. Герасим Андреевич был дома. Усадил за стол, предложил поужинать. Я отказался.
— Что-то ты, Петя, больно уж смурным в последнее время ходишь, — вгляделся в меня Герасим Андреевич. — Или работа не по душе? Может, обидел кто?
— Да нет, не обидели, — ответил я. — А что смурной... Скучно что-то мне, Герасим Андреевич. Душа простора просит, а у нас...
— Понимаю, — согласился Колесников, — развернуться вам, молодым, негде. Взять хотя бы наше хозяйство. Девяносто тракторов имеем, а земли — кот наплакал. А вам, молодым, просторы эвон какие нужны! Конечно, придет время, у нас тоже большие дела начнутся. Но пока... Пока езжал бы ты, Петя, в другие края.
— Но куда, Герасим Андреевич? Я ведь не один. Жена, сыну еще года нет...
— Жена с сыном у нас пока поживут. Места хватит, да и Акулине Егоровне помощница нужна. А поезжай ты... в Среднюю Азию. Да-да, туда! Вон в газетах-то пишут — большие дела там начинаются, молодежь кличут сельское хозяйство поднимать! Там, правда, потрудней нашего будет. Бывал я в тех краях, когда еще басмачей гоняли. Земли там серьезные, большого труда требуют. Но того, кто руки к ним приложит, сил и пота не пожалеет, того они щедро награждают. Вот и езжай туда, продолжай писать свою биографию. Не дрогнешь, выдюжишь — хорошая она у тебя получится, интересная!
В Ташкент ехали с пересадкой в Москве. Комсомольская площадь вначале буквально оглушила и ошеломила [9] нас перезвоном и металлическим скрежетом трамваев, разноголосыми сигналами автомобилей, зычными окликами знаменитых московских извозчиков, лихо кативших по ноябрьской слякоти на высокоподрессоренных колесных ходах.
Из Таловского района ехали мы вчетвером — я, Иван Петьков и два брата Деминых, Василий и Михаил. Нам очень хотелось побродить по Москве, полюбоваться ее проспектами, но поезд уходил часа через три, и мы только-только успели съездить на Красную площадь, пройти мимо Мавзолея, величавой Кремлевской стены, подивиться на рукотворное чудо — собор Василия Блаженного. На вокзал вернулись к самому отходу поезда.
«Ничего, — утешали мы сами себя, — в другой раз все как есть оглядим!» И не знал, не ведал я, что во второй-то раз попаду в Москву лишь через десять лет. Приеду сюда в воинском эшелоне, увижу нашу столицу уже не в пышном убранстве ее дворцов и площадей, а в суровом обличье города-воина, изготовившегося к решительной схватке с врагом в ту первую фронтовую осень...
Больше недели вез нас поезд на другой конец советской земли. Неторопливо пробегали за окном рязанские и тамбовские леса, желтые поля Заволжья, покрытые ровным ежиком стерни от скошенных хлебов. Под Саратовом увидели красавицу Волгу. А за Актюбинском... Здесь уже потянулись опаленные солнцем серые пески. Сколько ни гляди по сторонам, ничего, кроме этих песков, не видно.
Приуныли. Наш кислый вид заметил и приветливо улыбнулся парень в полосатом халате и тюбетейке. Спросил:
— Однако, не нравится? Это ничего. Посмотри, когда хлопок будет цвести. Ты видел, как он цветет? Э-э-э, как роза! Куда ни посмотришь — кругом розы. Очень красиво, сам увидишь — тогда скажешь!
Что ж, посмотрим... [10]
В двадцать один год деревенский парень считается вполне самостоятельным мужчиной. Тем более если он, как я, например, уже успел обзавестись семьей. Но в то же время я впервые уезжал так далеко от дома, поэтому душу неотступно тревожила мысль: а что же ждет меня в этих неведомых и с виду таких суровых краях?
Провожая нас в Таловой, Герасим Андреевич наказывал: помните, хлопцы, что паспортом рабочего человека является его дело. Ни лицом, ни фигурой не запомнишься ты, человек, людям, а работой своей.
Все это мы знали и помнили, но все же...
По приезде нас направили в совхоз «Яккобаг», раскинувшийся в долине Кашкадарьинского оазиса, что на юге Узбекистана. «Яккобаг» означает в переводе «Зеленый сад». Он и впрямь был таким. Буквально за каждым дувалом густо росли деревья, щедро усыпанные инжиром, гранатами, персиками.
Съехалось нас в совхоз шестнадцать человек. Все из разных краев, областей и республик. Все — молодые, в возрасте от двадцати до тридцати лет. Большинство — холостяки или приехавшие пока без семей. И только четверо привезли с собой жен и детей.
Для жилья нам отвели большой глинобитный барак. В нем мы и обосновались. Выделили для семейных четыре угловых места, отгородили их одеялами. Словом, соорудили по «отдельной» комнате.
Нас сразу же разделили на две тракторные бригады. Но тракторов пока еще не было, как не было и боксов, пункта ГСМ, хранилищ для запасных частей. Да и самих запасных частей тоже. Техника и оборудование, как нам объяснили, находятся еще в пути, а пока придется превратиться в штукатуров и плотников, чтобы к прибытию техники создать все условия для нормальной работы. Срок сжатый. До пахоты остается менее двух месяцев.
И мы работали, не считаясь со временем и с обстановкой. А она в Средней Азии оставалась по-прежнему [11] сложной. В этом мы убедились, едва началась полевая страда. Вот один из примеров.
— Басмачи! На меня напали басмачи! — заорал истошным голосом, вбегая в барак, молоденький паренек-тракторист. И в самом деле, рубаха на нем разодрана, под глазами — здоровенные синяки, да и сам он был весь какой-то растрепанный, взмыленный от сумасшедшего бега.
— Где басмачи, какие еще басмачи? — кинулись мы к нему.
— В поле! — едва переводя дух, выпалил парень. С трудом успокоили его, дали напиться.
— Рассказывай все по порядку.
— Допахиваю я, значит, делянку, — начал, все еще дрожа от пережитого, паренек. — Вечереет. Сделаю, думаю, еще одну гонку и — домой. А тут подъезжают ко мне трое верховых. Откуда они взялись, сам до сих пор не пойму. Все же видно кругом, как на ладошке. Ну а эти едут прямо к трактору под колеса. «Стой!» Остановился я, но двигатель не глушу. «Слезай!» «Куда слезать, зачем слезать? — спрашиваю. — Кто вы такие?»
Тут двое подъехали ко мне вплотную, сдернули с сиденья. Я, падая, успел все-таки заводную рукоятку схватить. Вскочил и с нею — к ним. Но один из всадников пустил на меня коня, сбил с ног. Затем соскочил с седла, врезал мне пару раз по глазам и скрутил, как куренка. Здоровенный бугай! Другой тоже спешился. Гляжу, за баранку садится. Видать, маракует, гад, в машине! Включил первую передачу, развернулся и поехал прямо к обрыву.
Я сначала не понял, чего он задумал. А когда тот поставил рычаг на постоянный газ, а сам соскочил с трактора, я сразу сообразил, что он, сволочь, решил трактор под обрыв сбросить!
Я аж завыл от ярости и бессилия. Ведь другой бугай меня по-прежнему, как в тисках железных, держит. Ну и загудел мой трактор под обрыв… [12]
Отпустили они меня. Сели на коней, смеются. «Теперь, — говорят, — савсем карашо!» И ускакали, только пыль столбом взвилась под копытами.
Бросился я к обрыву. Гляжу, лежит мой трактор вверх колесами. Попробуй достать его оттуда. А и достанешь, так он теперь разве что на запчасти годится...
Как потом выяснилось, это были действительно басмачи. Последние-то банды части Красной Армии разгромили еще в 1926 году, остатки их тогда бежали в Иран и Афганистан. Однако отдельные группы численностью по три-четыре человека, а также бандиты-одиночки еще долго вредили колхозам и совхозам. Портили инвентарь, разворовывали и уничтожали семенное зерно, запугивали декхан или же совершали вот такие налеты, как на нашего тракториста.
Все это было делом рук местного муллы. Ведь согласно корану земля, как бесценный дар аллаха, должна обрабатываться только руками правоверных или при помощи животных. Машины же всех марок, по утверждению муллы, были творением шайтана, и земля, обработанная «шайтан-арбой», либо вовсе не родит, либо родит самого шайтана. Как тут было заманить узбекского паренька на трактор?! Как вырвать людей из-под влияния муллы?!
Выход был один — добиться на обработанной трактором земле отменного урожая. И мы смотрели на поле совхоза «Яккобаг», как на ноле боя, на котором даем сражение мулле, корану и религиозным убеждениям декхан. Мы не могли, не имели права проиграть это сражение! Потом, после первой победы, мы можем оправдать любую неудачу, любое поражение. Но наш первый бой мы должны были выиграть во что бы то ни стало.
Однако выиграть его оказалось очень и очень не просто.
Наша первая по приезде в Среднюю Азию зима оказалась настолько суровой, что подобного не могли припомнить [13] даже самые древние аксакалы. Вымерзли не только сады, но и все озимые. И хотя в осеннем севе 1931 года мы никакого участия не принимали, гибель озимых была на руку мулле. На всех молениях он вещал, что надвигающаяся беда есть кара аллаха за то, что мусульмане доверились неверным, явившимся сюда неведомо откуда и неведомо зачем.
Что нам оставалось делать, на что рассчитывать? Только на хороший летний урожай, такой, чтобы он полностью компенсировал убытки, нанесенные гибелью озимых.
К весенней посевной мы подготовились отменно. Вся техника была на ходу, семена завезены и отсортированы, каждый знал свою задачу, и у всех нас горели руки по желанной и настоящей работе. И мы не ударили в грязь лицом! Все работы закончили досрочно. Но недаром говорят, что беда одна не приходит.
Кашкадарьинский оазис считается вообще-то засушливым районом Узбекистана. Поля совхоза представляют собой неполивные земли, или, как их здесь называют, богару. Самое страшное время для этой земли — март. Если is марте пойдут дожди, сопровождающиеся жарой, гибель будущего урожая неминуема. От дождя серозем расплывается в вязкую, тягучую массу, и если ударит жара, то эта масса мгновенно превращается в твердый, как цементная плита, панцирь, под которым гибнет все живое. Тогда надо начинать все сначала — и вспашку, и сев. И проводить их в считанные дни, до наступления постоянной жары, которая обычно устанавливается где-то в апреле и длится два-два с половиной месяца.
Именно это-то испытание и выпало на нашу долю в первый весенний сев. Но мы победили! Выдержали и первое испытание жарой. Ведь кто не был в Средней Азии летом, тому трудно представить, что это такое, когда термометр даже в тени показывает плюс тридцать пять, а то и все сорок градусов.
Одним словом, несмотря на постигшие нас беды и неудачи, мы все же собрали по пять-шесть центнеров зерна [14] с каждого гектара. А это на богарных землях считается вполне приличным урожаем. Так мы выиграли свой первый бой. И это дало свои результаты. Ведь пройдет совсем немного времени, и мощным потоком хлынет на ноля Узбекистана сельскохозяйственная техника, которую поведут уже узбекские механизаторы. На всю Среднюю Азию прогремят имена знатных трактористов Рахманкула Турсункулова и Джури Базарова, многие другие будут тоже награждены орденами и медалями, станут лауреатами Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Так окончательно будут посрамлены и аллах, и коран, да и сам «провидец» мулла, ибо еще щедрее и богаче станет узбекская земля, обработанная «шайтан-арбой». А мы будем по праву гордиться тем, что в числе первых тракторных борозд, проложенных на этой благодатной земле, есть и наши борозды. И я еще не раз вспомню добрым словом своего наставника Герасима Андреевича Колесникова, благословившего меня на эту трудную, как бой, но прекрасную работу и жизнь.
Я уезжал из воронежских краев, как было записано в договоре, всего лишь на два года. Но закончился этот срок, прошел второй, третий, за ними и четвертый. Давно приехала ко мне моя Надежда Ильинична, уже появились у Леньки два брата — Александр и Геннадий, когда понял я, что обрел здесь свой второй дом, вторую родину, сердцем прикипел к этой трудной, но щедрой земле.
Шел 1941 год. Наш «Яккобаг» перевели на выращивание хлопка, и я, как потомственный хлебороб, перешел работать в зерносовхоз «Галля-Арал», что под Самаркандом. Здесь возглавил автохозяйство совхоза. Урожай в этот год выдался богатейший, мы готовились к трудной уборочной страде. И вдруг — война!
Первыми ушли на фронт три брата Крылковы — Иван, Александр и Петр, а также тракторист Иван Байков, старший механик Василий Белаводский, шоферы Филипп Ковальчук и Николай Рыжиков. [15]
Отправился в военкомат и я.
— На вас бронь, — сказали мне там. — Езжайте в совхоз и работайте!
— Чья бронь?
— Пока райкома...
Я бросился в райком. Но там — похожая история.
— А кто урожай убирать будет? Вот подготовите смену шоферам, ушедшим на фронт, вывезете хлеб, сдадите машины для отправки в действующую армию, тогда и до вас очередь дойдет...
Почти ежедневно мы отправляли людей в армию. Уходившие клялись не щадить своей крови и самой жизни в деле разгрома врага. А нам наказывали ждать их со скорой победой, по-ударному трудиться, собрать до зернышка весь богатый урожай.
Однако вскоре стало ясно, что эта война — не на месяц и не на два, она обещает быть долгой и жестокой, и надо готовиться к самым серьезным испытаниям.
Мы уже отправили на фронт около двухсот трактористов, механиков, комбайнеров и шоферов. И уже была не редкость увидеть за баранкой машины, рычагами трактора вчерашнего школьника или школьницу. В действующую армию убыло две трети автомобильного парка, а предстояло отправить еще. Уборка же вступала в свою решающую фазу. Стояла жара, хлеба могли вот-вот начать осыпаться.
В этот трудный момент к нам в совхоз приехал Председатель Президиума Верховного Совета Узбекской ССР. Выступая на общем собрании рабочих, он сказал, что здесь, на полях «Галля-Арала», тоже фронт и нужно работать по-фронтовому.
— Прошу вас, товарищи, понять, что вы тоже солдаты! — так закончил он свою речь.
И люди действительно работали по-фронтовому, урывая для сна не более чем по два-три часа в сутки.
А война шла. Сводки Совинформбюро сообщали о захвате врагом Прибалтики, большей части Украины, Белоруссии. [16] Уже начали поступать в совхоз похоронки, появились первые вдовы и сироты.
В сентябре, закончив все свои дела, получил повестку и я. А уже 4 ноября наш эшелон, следуя маршрутом на Москву, на четверть часа остановился на нашей станции. Теперь она называется Богарная.
Я как раз дежурил возле танков на платформе, поэтому сразу увидел и узнал коменданта. Крикнул ему:
— Шнакаев, дядя Ваня!
— Гляди, Петруха! Никак, на фронт?
— На фронт, дядя Ваня. Моих не видел?
— Видал. Только что Надежда тут была. Погодь чуток, я мигом!
Минут через десять прибежала жена с Сашей, Геной и годовалой Валюшкой. Леня, к сожалению, был еще в школе.
Коротко было наше прощальное свидание, всего каких-нибудь три-четыре минуты. А потом уже знакомый перестук вагонных колес, которые словно выговаривали: «На фронт, на фронт...» [17]