«Урожайный» поход
15 января 1945 года «К-52» снова стояла у пирса Кронштадтской береговой базы подводных лодок, готовая к новым походам.
Возвратились на лодку специалисты, ходившие в поход на «К-56». На боевом счету этой лодки появилось три потопленных транспорта противника. Все с большим интересом слушали рассказы участников похода.
Пришлось расстаться с помощником командира лодки старшим лейтенантом Г. Т. Кудряшовым, еще в период ремонта назначенным на другой корабль. Геннадий Трофимович был моим земляком. Мы хорошо знали друг друга, длительное время жили в одном доме. Команда уважала и любила Кудряшова за его неиссякаемый оптимизм, умение подойти к каждому, ободрить в трудную минуту. Помощник командира был незаурядным чтецом. В редкие походные затишья вокруг него собирались свободные от вахты моряки и с удовольствием слушали, как он читает книги. А читал он чаще всего смешное, причем так выразительно, что в отсеке раздавался дружный хохот, и вахтенный из центрального поста нередко просил смеяться потише.
Помощником командира был назначен старший лейтенант П. И. Пенькин.
В конце января мы получили приказ выйти в море. Финский залив сковали льды. Дорогу нам должны были пробить ледоколы.
Как известно, ледовая обстановка в Финском заливе особенно тяжела с февраля по апрель. Нагромождения льда достигают порой высоты трех метров. Чтобы не повредить носовую часть лодки, мы установили на ней прочный стальной щит — «намордник», как его назвали матросы. Он защищал от повреждений форштевень, носовые горизонтальные [119] рули и торпедные аппараты. Рулевой Морозов предложил выделить группу крепких ребят, которые во время перехода находились бы на верхней палубе и отталкивали баграми крупные льдины. Предложение приняли.
Коммунисты детально обсудили план партийной работы в походе. Наш парторг Середин сумел найти дело для каждого члена и кандидата в члены партии. Забот у Середина много. В это время на лодках не было заместителей командиров по политической части. Вся работа теперь ложилась на командира и парторга.
7 февраля 1945 года в десять часов утра ледокол «Сампо» взял нашу «К-52» на буксир. Впереди «Сампо» прокладывал путь ледокол «Иокарху».
Первую часть маршрута, до острова Бьерке, преодолели спокойно, без каких-либо задержек и повреждений. Но в шхерах лед стал более торосистым и крепким, льдины начали затирать лодку. Пришлось укоротить буксирный трос, чтобы лодка оказалась в струе от винтов ледокола. Этот мощный поток отгонял льдины в стороны.
Переход был очень тяжелым. Иногда за сутки проходили всего несколько километров. Двигались только днем. Ночью маленький караван прекращал движение, и к утру лед так сковывал лодку, что приходилось скалывать его вручную.
Четверо суток пробивались мы сквозь ледяные нагромождения. На пятые сутки Финский залив остался позади. Ледоколы вывели нас в открытое море. Мы тепло распрощались с ними и полным ходом пошли на позицию.
В открытом море льдов не было. Но какими холодными, неприветливыми были серые воды Балтики! Корпус лодки, особенно в концевых отсеках, покрывался изнутри толстым слоем инея. Свободные от вахты моряки спали не раздеваясь, прямо в ватных штанах и телогрейках.
— Жарко как в парной, — острил торпедист Тарасенко и шумно выдыхал белые клубы пара.
Как-то днем, когда лодка шла на перископной глубине, вахтенный офицер, осматривая поверхность моря, заметил след соляра, тянувшийся за лодкой. Очевидно, из-за сильного сжатия льдами корпус лодки деформировался, и одна из междубортных цистерн, заполненных соляром, дала небольшую течь. Обнаружилось и другое повреждение: через сварные швы топливной цистерны, находящейся внутри прочного корпуса в районе четвертого отсека, соляр начал просачиваться в аккумуляторную яму. [120]
Командир группы движения инженер-старший лейтенант А. В. Сулоев, осмотрев цистерну, сказал мне, что надо срочно возвращаться в Хельсинки.
— А что думает Михаил Андроникович?
М. А. Крастелев, ставший к тому времени инженер-капитаном 3 ранга, долго ничего не отвечал.
— Может, вы и правы, — задумчиво сказал я. — Нам, действительно следовало бы вернуться в базу. Нас никто за это не осудит. Но проситься второй раз домой без боевого успеха — для меня хуже смерти! Подумайте, посоветуйтесь с людьми.
— Плавать в таком состоянии нельзя! — заговорил наконец Крастелев. — Но все-таки что-нибудь сделаем.
Нашли выход. Из поврежденной междубортной цистерны стали расходовать топливо в первую очередь, чтобы быстрее ее освободить. А швы цистерны четвертого отсека зачеканили. Выручили золотые руки коммунистов старшины мотористов Андреева и старшины электриков Гиренко.
Сижу как-то в каюте. В дверь осторожно постучали. Вошел парторг старший матрос Иван Середин.
— О чем думаете, товарищ гвардии капитан третьего ранга? — спросил он.
— О том, о чем и вы, товарищ парторг. Раз не спите — вместе думать будем.
Разговариваем тихо, чтобы не мешать отдыхающим. Советуемся, как лучше организовать подготовку экипажа к боевым действиям, как повысить у людей чувство ответственности за постоянную боевую готовность корабля.
В экипаже лодки пятьдесят шесть человек. От умелых и четких действий каждого зависит безопасность плавания и успех выхода лодки в атаку. Пример во всем призваны подавать коммунисты. Мы подробно беседуем о том, какие вопросы обсудить на заседании партийного бюро и на партийном собрании. Все эти мероприятия проводим в дневные часы, когда лодка лежит на грунте. (В ночное время мы живем по дневному расписанию, а днем, наоборот, отдыхаем — так заставляет обстановка.) Парторг на какое-то мгновение задумывается, а потом решительно говорит:
— С докладом на открытом партийном собрании лучше всего было бы выступить вам, товарищ командир.
В то время на лодке, как я уже отмечал, не было замполита, и парторг Середин активно помогал мне проводить политическую работу среди личного состава. Матросы частенько называли его «комиссаром» — пусть в шутку, но, как в каждой шутке, тут была доля правды. И немалая. [121]
Середин, как и все, нес вахту, а в свободное от службы время (когда он отдыхал — понять трудно) беседовал с людьми, собирал агитаторов, инструктировал редколлегию боевого листка. Наш парторг покоя не давал штурманскому электрику Олегу Баронову, входившему в состав редколлегии. Олег был хотя и очень молодым, но оформлял боевые листки интересно, в заметках — всегда литературно гладких — вставала живая история жизни и работы экипажа.
21 февраля заняли отведенную нам позицию. Нашим предшественником здесь была подводная лодка «С-13», которой командовал капитан 3 ранга А. И. Маринеско. Видно, крепко он насолил врагу. Двое суток подряд нашу лодку без конца преследовали противолодочные корабли и авиация противника. Стоило только нам попробовать поднять перископ, как нас тут же загоняли на глубину и нещадно бомбили. Прямо хоть покидай позицию. Уж мы и соляровые цистерны проверяли — нет ли маслянистого следа за лодкой, и клапаны воздуха высокого давления — не тянется ли за нами дорожка из воздушных пузырьков. Все было в порядке. Секрет был в другом: мы расплачивались за те неприятности, которые Маринеско причинил врагу в этом районе.
«С-13» потопила здесь немецкий океанский лайнер «Вильгельм Густлов» водоизмещением 25 тысяч тонн. На борту его находилось несколько генералов и почти шесть тысяч вражеских солдат, матросов и офицеров, в том числе около тысячи пятисот специалистов-подводников, эвакуировавшихся из Данцига (Гданьск) — крупнейшей учебной и судостроительной базы подводного флота фашистской Германии. Этими специалистами можно было бы укомплектовать тридцать пять экипажей подводных лодок. А через несколько дней в том же районе «С-13» отправила на дно транспорт «Генерал Штойбен» водоизмещением 14 660 тонн, перевозивший войска и технику. На транспорте погибло более трех тысяч солдат и офицеров. Таким образом, за один поход лодка потопила два судна общим водоизмещением почти 40 тысяч тонн, уничтожив десять тысяч гитлеровцев — по численности целую вражескую дивизию.
Ясно, после таких потерь немецкое командование неистовствовало. Вот почему нам тут не давали, что называется, носа высунуть из воды. К счастью, разыгравшийся шторм разогнал мелкие противолодочные корабли по базам, и мы вздохнули несколько свободнее.
От шторма и нам досталось. Ударом волны заклинило носовые горизонтальные рули. Крастелев предложил послать [122] людей отремонтировать их. Командир отделения электриков Васин и командир отделения рулевых Солодов полезли в носовую надстройку. Едва они спустились в люк, как вахтенный офицер В. М. Закржевский доложил:
— Слева по носу два миноносца. Следуют на нас!
Командую:
— Всем вниз!
Силуэты миноносцев уже отчетливо видны. Надо немедленно уходить под воду. Но я не могу подать нужную команду. Не могу я губить этих самоотверженных ребят, работающих сейчас в тесной, заливаемой водой надстройке..
Миноносцы все ближе.
— Скорее, скорее! — торопит вахтенный ребят.
Наконец мы слышим шуршание резиновых комбинезонов. Васин и Солодов кубарем катятся вниз по трапу. Лодка скрывается в волнах буквально перед носом миноносцев. Переменными курсами удираем от них. Взрывы глубинных бомб скоро остаются в стороне.
Шторм продолжался двое суток. На невысокий корпус лодки обрушивались тяжелые волны. Они перекатывались по палубе, ударялись о рубку и рассыпались веером жгучих брызг. Руки сигнальщиков коченели от мороза, лица деревенели. Вся одежда верхних вахтенных быстро намокала, обмерзала и становилась твердой, словно жесть. Ледяной ветер пронизывал до самых костей. Но наблюдатели за горизонтом Гусаров, Солодов и Шведенко, поочередно сменяясь, бдительно несли вахту. Четко исполняли свои обязанности, несмотря на сильную качку, и вахтенные у дизелей, в центральном посту, в радиорубке, во всех отсеках. И только гидроакустики — командир отделения Михаил Козловский и его подчиненный Октябрь Плотников — ходили в «безработных»: в такой сильный шторм они не могли выслушивать море, потому что все шумы забивались ударами волн. Оттого и был старшина угрюмый, недовольный собой и заставлял молодого акустика до блеска начищать и без того сверкающую аппаратуру.
А темень над морем — хоть глаз коли. Стоим мокрые, продрогшие на мостике, клянем погоду. То и дело склоняюсь над люком:
— Штурман, где идем?
А ведь он тоже прокладывает курс вслепую, давно уже ни одного ориентира не видел, руководствуется только своими расчетами да картой. И вдруг доклад сигнальщика:
— Открылись звезды!
Штурман Евгений Жолковский мигом взлетел на мостик, [123] поймал звезды секстаном, вернулся к своему столику, произвел расчеты. И тут слышу его доклад:
— Товарищ командир, впереди — банка Штольпе. Ложимся на новый курс. Подхожу к штурманскому столику. Действительно, если бы двигались прежним курсом, лодка могла оказаться на банке. Штурман ни жив ни мертв. Пот со щек падает на карту. Успокаиваю его:
— Ничего, бывает.
Вообще нужно сказать, что штурману приходилось трудно. И не только потому, что на лодке был один штурман вместо двух по штату. Легче, если в поход на лодке шел дивизионный штурман, но это было единственный раз. Главное — многие маяки не работали, штормило все время, и «потерять место» в море было несложно. Но наш штурман лейтенант Евгений Александрович Жолковский вполне справлялся со своими обязанностями. Не было ни одного случая «потери» места, его определяли по глубинам, и с помощью эхолота, и даже по таким ориентирам, как горящие города на побережье (в то время бои велись уже на территории Польши и Германии).
Если же долго не было обсервации, то по просьбе штурмана мы уходили на север, к шведскому побережью, и определялись по работающим маякам.
Конечно, не все сходило гладко. Вспоминаю такой случай. Как-то, чтобы определить место корабля, мы шли к маяку, дальность видимости которого была около 20 миль. Но мы его обнаружили с расстояния трех миль. Повлияла непогода, снежные заряды, сильно ухудшившие видимость.
Однако и в условиях плохой видимости штурман был всегда на высоте. Он вел одновременно три прокладки, с тем чтобы ни один из вероятных курсов корабля не проходил в опасном расстоянии от берега.
Ночные плавания очень утомляли верхнюю вахту. Тем более что в нашем районе даже в шторм рыскали большие противолодочные корабли. Внутри лодки тоже мало кто из свободных смен ложился спать. Очень уж часто приходилось вскакивать с коек по сигналу боевой тревоги и бежать на свой боевой пост.
— Хватит мучиться, — говорю вахтенному офицеру лейтенанту М. И. Бузину. — Будем погружаться.
Когда глубиномер показал тридцать пять метров, качка прекратилась. Люди, спустившиеся с ходового мостика, выжимали мокрую одежду, чистились, мылись.
Перед тем как лечь отдохнуть, прошелся по кораблю. В дизельном отсеке был абсолютный порядок, кругом чисто [124] та, светло и тепло, обстановка располагала ко сну, но люди не спали, выглядели бодро. У нас шутили: мичман Андреев так гоняет своих подчиненных, что им некогда даже думать о морокой болезни.
Наконец шторм утих. Ночь на 24 февраля выдалась тихая, звездная. Спокойно и ровно дышало море. Невысокие волны лениво бились о борт.
В боевой рубке, освещенной синим светом, как обычно в надводном положении, собралось несколько курильщиков. Вообще курильщикам на подводной лодке живется худо. В отсеках курить строжайше запрещено, да это и в голову никому не придет. Курим только тогда, когда лодка всплывает, по очереди в боевой рубке. По существу, не более одного-двух раз в сутки. Многие из подводников, уходя в боевой поход, публично объявляли о том, что бросают курить, и даже демонстративно не брали с собой папирос. Как правило, выдержки не хватало, и уже через неделю они начинали, как говорится, «стрелять», подвергаясь при этом беззлобным насмешкам.
Прикинув наше положение по путевой карте, я направился на мостик. Задержался в рубке, чтобы глаза привыкли к темноте. Очередная смена курильщиков вела оживленный разговор о том, удастся ли нам в этом походе добиться боевого успеха.
— Ох, чувствую, братцы, будет нам скоро пожива, — тихонько басил моторист Виктор Веригин, — уж больно аппетит у меня нынче разыгрался.
— А ты когда-нибудь страдал отсутствием аппетита? — удавился моторист Костяной.
Надо сказать, что неуемный аппетит Веригина стал на лодке притчей во языцех. Невысокого роста, но богатырского сложения, этот матрос обладал необыкновенной физической силой. Мне приходилось однажды видеть во время ремонта, как он один поднимал крышку цилиндра дизеля. А в ней куда более ста килограммов. И если ел Веригин за двоих, то работал за четверых. Впрочем, характер у него был на редкость добродушный, на насмешки и шутки по поводу своего аппетита он не обращал никакого внимания, а к нашему коку Ивану Лихобабе относился с величайшим почтением и охотно выполнял все его просьбы — мусор вынести, помочь вымыть бачки и т. п. Он знал, что доброе сердце кока в долгу не останется.
Я уже находился на мостике, когда радисты приняли радиограмму [125] о движении конвоя противника. Мы тут же взяли курс в указанный район. По расчетам, встреча с конвоем должна была произойти в полночь неподалеку от осевого буя, у которого сходились пути судов из основных баз противника в Либаве и Померанской бухте.
Через некоторое время авиаразведка сообщила уточненные данные о движении конвоя.
На мостике воцарилась тишина. Вахтенные напряженно вглядывались в ночную тьму. Все знали — враг где-то недалеко.
На мостик поднялся старшина радистов.
— Товарищ командир, недалеко от лодки слышны какие-то переговоры на ультракоротких волнах.
Мы остановили дизели, и я приказал Козловскому внимательно прослушать горизонт.
— На курсовом тридцать градусов правого борта шум винтов, — доложил через несколько минут акустик.
Проложили курс на сближение с кораблями, а через пятнадцать минут наблюдатель за горизонтом матрос Гусаров обнаружил медленно приближавшийся к нам двухтрубный транспорт водоизмещением в восемь-девять тысяч тонн. Он шел в охранении миноносца и нескольких сторожевиков.
Наконец-то «К-52» встретилась с противником, который, судя по всему, еще не подозревал о нашем присутствии. Но мы знаем, что обнаружить нас могут в любую минуту. На кораблях теперь появились гидролокационные и радиолокационные приборы.
Чтобы обеспечить внезапность, я повел лодку в атаку на большой скорости, с темной части горизонта. Отдал сразу два приказа:
— Три носовых торпедных аппарата, товсь! Приготовиться к погружению! — (В памяти еще свежа авария при срочном погружении.)
Через несколько минут последовал залп. Торпеды пошли к цели. Все наше внимание сосредоточилось на вражеских кораблях. Скоро ли последует взрыв?
В такие минуты всегда кажется, что стрелка секундомера очень уж медленно совершает свой круг по светящемуся циферблату: тридцать секунд, сорок, пятьдесят, шестьдесят... Неужели промазали?
— Право на борт! Приготовить кормовые торпедные аппараты! Идем в повторную атаку!
Но на семидесятой секунде раздался оглушительный взрыв — торпеда попала в транспорт. А через пять секунд еще один взрыв — со стороны сторожевого корабля. Два огненных [126] языка, словно два гигантских факела, взметнулись к ночному небу, поднялись выше корабельных мачт, осветили большой участок моря. Повторная атака не потребовалась.
Мы несколько секунд наблюдали, как тонут вражеские корабли, затем погрузились.
Преследование началось минут через пятнадцать. Первые бомбы взорвались где-то за кормой. Но вскоре два сторожевика обогнали нас и застопорили ход. Они, видимо, прослушивали шум винтов лодки.
Мы сделали крутой поворот влево так, чтобы преследователи оказались у нас за кормой. Это удалось. Минуты через две шум их винтов стал удаляться, взрывы бомб слышались уже на большом от нас расстоянии. А еще через десять минут акустик доложил, что горизонт чист. Сторожевики совсем потеряли лодку.
По переговорной трубе я поздравил экипаж с первым боевым успехом. Потоплено два фашистских корабля — транспорт и сторожевик. Особенную похвалу заслужили акустик Козловский и сигнальщик Гусаров за бдительное несение вахты, а также торпедный расчет первого отсека во главе с лейтенантом Бузиным.
Радость победы окрылила нас. Через два часа редколлегия выпустила боевой листок, в котором говорилось, что этот успех — наш подарок к 27-й годовщине Советской Армии и Военно-Морского Флота.
Вскоре в районе нашей позиции стали появляться вражеские подводные лодки. Действуя как в темное, так и в светлое время суток, они стремились выследить советскую лодку и внезапно нанести по ней торпедный удар. Немецкие субмарины имели гидролокаторы и самонаводящиеся торпеды и потому представляли особенно серьезную опасность. Но благодаря бдительности гидроакустика мы всякий раз вовремя обнаруживали врага и уклонялись от его преследования.
Часто атаковали нас и самолеты противника.
В связи с этим мы решили временно уйти с нашей позиции в запасной район, предусмотренный в боевом приказе для такого случая.
С наступлением темноты всплыли на поверхность. Небо сверкало звездами, светила луна. Но море было не совсем спокойное — дул ветер.
За кормой тянется светящийся от медуз пенистый след. Идем зигзагом. Так труднее нас атаковать фашистским подводным лодкам. [127]
В рубке на связи ходового мостика с центральным постом по расписанию стоял фельдшер — высокий, плотный, несколько медлительный человек. Когда его назначили служить на подводную лодку, он вначале никак не мог привыкнуть к стремительным темпам при погружении.
Как только раздавалась команда «Срочное погружение», все моряки, находившиеся в этот момент наверху, бросались к единственному открытому рубочному люку и прыгали в лодку. В таких случаях фельдшер обычно задерживал всех, с трудом протискиваясь в люк. А ведь от быстроты действий каждого отдельного человека часто зависела жизнь всего экипажа.
И вот той ночью радист ясно услышал в эфире где-то неподалеку работу вражеской радиостанции. Он попросил фельдшера сообщить об этом на мостик. Едва тот поднялся наверх, как вахтенные обнаружили неприятельский сторожевик, шедший полным ходом на лодку.
Объявили срочное погружение. Первым в люк бросился фельдшер и, как обычно, застрял в нем. За ним кинулись два сигнальщика и вахтенный офицер и с силой протолкнули фельдшера вниз. В такой обстановке не до вежливости. Падая, он зацепился капковым бушлатом за какой-то выступ. И тут же вновь почувствовал на своих плечах твердые подошвы. В конце концов фельдшер упал на железный настил центрального поста. С того раза он проскакивал через рубочный люк как молния.
А между тем вражеский сторожевик приближался. Через некоторое время он сбросил серию глубинных бомб. Они взорвались за кормой. Враг начал бомбить лодку точно по курсу, на котором ее обнаружил, но не заметил, когда мы внезапно отвернули, и взрывы стали удаляться, а затем прекратились вовсе.
На запасной позиции мы находились несколько дней. Однажды в районе банки Штольпе обнаружили тяжелогруженый транспорт. Несмотря на мелководье, пошли в атаку. Но слишком большой курсовой угол не позволил лодке выйти в точку залпа. Не атаковали мы и сторожевые корабли противника, сберегая торпеды для груженых транспортов, представлявших гораздо большую ценность.
Наступил март. Близилась весна, но штормовая погода продолжала удерживаться. Мы по-прежнему вели поиск вражеских судов.
Как-то в полдень, когда в отсеках загремела посуда и кок Лихобаба начал раздавать обед, гидроакустик Козловский [128] попросил вахтенного офицера передать команду о соблюдении тишины. Через некоторое время он доложил:
— Девяносто градусов правого борта, слышу шум винтов! Разобраться пока трудно, но, кажется, идет транспорт; слышны и еще какие-то посторонние шумы.
Разумеется, обед в сторону. По сигналу тревоги матросы и офицеры моментально разбежались по своим боевым постам.
Увеличив ход, «К-52» всплыла на перископную глубину, но ее тут же подхватила волна и стала выбрасывать на поверхность. Лодка снова погрузилась.
Что же делать? Всплывать нельзя: наверху день, нас сразу же обнаружат и корабли охранения, и авиация противника. Удерживаться на перископной глубине не позволяет шторм. И тогда решили мы атаковать транспорт из подводного положения, по гидроакустическим данным.
— Приготовиться к торпедной атаке.
Нам удалось определить направление и дистанцию до противника. Акустик докладывал пеленги через каждую минуту.
Элементы атаки рассчитывали сразу двое: дивизионный штурман Н. Н. Настай и штурман лодки Жолковский. Я проверял их расчеты.
Все с нетерпением ждали момента залпа. Дистанция до транспорта, по нашим расчетам, была мала, и мы очень опасались, как бы не проскочить лишнего. В этом случае лодка могла оказаться под кораблями охранения, и тогда атака сорвалась бы.
А тут еще так некстати старшина Козловский доложил, что слышит работу винтов неприятельской подводной лодки, которая выслеживает нас. Мне сразу вспомнился случай со «Щ-303», когда мы вынуждены были, атакуя транспорт, сами уклоняться от атаки вражеской лодки. Неужели история повторяется?
Наконец вражеский транспорт пришел на залповый пеленг.
— Аппараты, пли!
Лодка вздрогнула всем корпусом. Три торпеды пошли к цели. И теперь мы замерли в ожидании: последует ли взрыв? При этом каждый, кто определял элементы атаки, мысленно проверял свои расчеты. Ведь это была наша первая гидроакустическая атака.
Волнуясь, смотрели на часы. Прошло около минуты. Неужели ошибка? [129]
И вдруг лодку сильно встряхнуло, послышался глухой взрыв. Акустик также доложил о взрыве.
Значит — победа! Хотя мы и не имели еще практического опыта в проведении атак из подводного положения по гидроакустическим приборам, но коллективное решение задачи принесло успех.
Итак, экипаж «К-52» нанес еще один ощутимый удар по врагу.
Сторожевые корабли противника, охранявшие транспорт, нас не преследовали.
Через несколько минут мы всплыли под перископ и осмотрели горизонт. Транспорт уже затонул. Вдалеке виднелись сторожевики, ходившие переменными курсами.
В течение всего дня нас преследовали подводные лодки противника. Гидроакустик Козловский прослушивал шум винтов сразу двух лодок. Они пытались приблизиться к нам и атаковать. Но каждый раз мы уклонялись, изменяя курс и глубину погружения.
На другой день мы возвратились в свой основной район. Всплыли на поверхность. Шторм достигал восьми баллов. На мостике невозможно было стоять. Через рубочный люк захлестывало центральный пост. Вода могла вывести из строя гирокомпас и затопить шахты перископов.
Погрузились и ушли в район банки Южная Средняя. Там лодка легла на грунт. Люди нуждались в отдыхе, и, кроме того, требовалось заменить поврежденные аккумуляторные баки.
К пяти часам утра все необходимые работы были завершены. Я тоже закончил все свои записи за последние сутки и лег на часок отдохнуть.
В лодке стояла абсолютная тишина, только слышалось мерное журчание гирокомпаса да очень тихий и спокойный скрежет корпуса о грунт (даже сюда доходили отголоски бушевавшего наверху шторма).
Уютная каюта освещалась одной настольной лампой, и обстановка располагала ко сну.
Вокруг овального стола в кают-компании, которая располагалась рядом с моей каютой, сидели комсорг Васин, старший торпедист Тарасенко и штурманский электрик Баронов — редколлегия боевого листка готовила очередной номер. Тут же примостился молодой моторист Никишкин, которого попросили написать заметку о своих походных впечатлениях.
Сначала все они переговаривались шепотом, и я стал было засыпать. Проснулся от довольно громкого говора. Спорили между собой Васин и Тарасенко. Начала их спора [130] я не слышал, но уже через минуты две стало ясно, что речь шла о мелочах больших и малых. Поистине вечная у подводников тема, ибо так называемые «мелочи» на лодке играют огромную роль. В разгар бурного разговора, когда раскрасневшиеся противники уже перешли на «вы», а их голоса приобрели железный холодок, к столу подошел Михаил Андроникович Крастелев. Шум стих. Авторитет Михаила Андрониковича непререкаем. О спокойной отваге, справедливости и щепетильной до мелочей пунктуальности этого человека среди подводников ходят легенды.
Сквозь чуть приоткрытую дверь каюты я видел, как Крастелев легко провел ладонью по широкому потному лбу, оглядел нахохлившихся спорщиков и дружески улыбнулся:
— Петухи, да и только. Эвон как распалились, хоть прикуривай от вас.
Спорщики смутились.
— А что касается мелочей, то полезно вспомнить наш первый поход. Товарищу Никишкину тем более полезно послушать об этом, потому что он в том походе с нами не был. — Инженер-механик, хитро сощурившись, посмотрел на Тарасенко: — Осенью сорок четвертого года из-за легкомысленного отношения некоторых товарищей к так называемым мелочам наш корабль попал в очень тяжелое положение. Во время шторма вода через люк залила коробки сигнализации, а матрос, в чьем заведовании они находились, не удосужился их проверить. Когда надо было дать сигнал срочного погружения, ревуны отказали, из-за этого мотористы вовремя не перекрыли клапан замещения соляровой цистерны, и ее разорвало давлением забортной воды. Мы были вынуждены вернуться в базу, не выполнив боевого задания. Вот что значат мелочи на подводной лодке...
На рассвете 3 марта мы получили из штаба радиограмму, в которой сообщалось о движении конвоя противника. Штурман нанес на карту место конвоя и рассчитал время, когда он должен пройти через нашу позицию.
Расчет показал, что если корабли противника по пути не зайдут в какой-либо порт, то мы встретим их в семнадцать часов.
Однако в тот день встреча с конвоем почему-то не состоялась. Только на следующие сутки акустик Козловский доложил:
— Неприятельский корабль справа.
Лица всех сразу стали серьезными. Всплыв под перископ, обнаружили на востоке облако дыма. Потом показались мачты. [131] Увидев, что это сторожевик, немедленно убрали перископ.
Сторожевик приближался. Было странно, почему он шел прямо на восток.
Дали возможность неприятельскому кораблю пересечь наш курс, ибо атаковать его не имело смысла из-за малой осадки.
Когда стемнело, лодка всплыла. Я принял решение идти позади сторожевика. Может быть, он направляется встречать конвой, о котором мы имели известие, и выведет нас прямо к нему?
Шли за сторожевиком полным ходом. На горизонте отчетливо вырисовывался его силуэт. Ночью подошли к своему «проводнику» поближе, чтобы не потерять в темноте.
Я спустился на минуту в центральный пост взглянуть на карту, на которую заранее был нанесен возможный курс ожидаемого конвоя. Вероятно, он заходил в Данциг, а теперь направляется в Свинемюнде.
Неожиданно в рубке раздался тревожный голос вахтенного офицера:
— Сторожевик идет перед самым носом подводной лодки.
Оказывается, он уменьшил скорость, и мы быстро его догнали.
Вражеский корабль был совсем близко. На его борту, в кормовой части, видимо, кто-то распахнул дверь, и наружу проник свет.
У меня замерло сердце. Неужели заметят? Хотел было уже дать сигнал срочного погружения, но сторожевик спокойно продолжал идти вперед. Огонь на его корме скоро затемнили, и корабль стало плохо видно. Мы следовали за ним и дальше, не упуская из виду.
Вскоре старшина радистов Горюнов передал на мостик, что в эфире слышны оживленные переговоры по радио. Судя по медленному темпу передачи и гудящему тону, переговоры шли между транспортами.
Неприятельский сторожевик действительно привел нас к конвою!
На мгновение вдали показался свет, и мы заметили с левого борта судно на дистанции около пятнадцати кабельтовых. Тут же вахтенный офицер обнаружил второй транспорт.
На лодке прозвучал сигнал боевой тревоги. Чтобы не подойти слишком близко к транспортам, сбавили ход до самого малого. Определили скорость противника — одиннадцать узлов.
— Носовой трехторпедный залп, товсь! [132]
Цель пришла на визирную нитку ночного прибора торпедной стрельбы...
— Залп!
Лодка редко повернула на контркурс с противником. А через минуту мы услышали и увидели сильнейший взрыв транспорта.
Срочно погрузились. Акустик, прослушивая горизонт, докладывал:
— Справа на курсовом сто десять градусов шум винтов сторожевика.
— Слева на курсовом тридцать пять градусов шум винтов подводной лодки противника.
Чтобы избежать атаки вражеской лодки, повернули прямо на нее и увеличили глубину погружения. Через двадцать минут шум винтов лодки прослушивался уже с другого борта, дистанция до нее увеличилась.
Сторожевой корабль нас тоже не обнаружил.
После успешной атаки мы покинули район позиции и ушли на перезарядку торпедных аппаратов к северу от банки Южная Средняя.
На переходе наш Иван Лихобаба отличился: в честь новой победы он угостил нас таким вкусным обедом, каким еще никогда не угощал. Особенно хороши были знаменитые его пончики. По отсекам ходили слухи, что Веригин съел их два десятка и просил еще добавки.
Когда лодка легла на грунт, я прошел по всем отсекам и поздравил личный состав с потоплением еще одного транспорта.
После перезарядки торпедных аппаратов экипажу был дан отдых.
6 марта в течение всего дня мы слышали взрывы авиационных бомб. Это вражеские самолеты перед движением конвоев проводили профилактическое бомбометание, пытаясь заставить советские лодки уйти с вероятных курсов следования транспортов. Знали мы и от нашей авиаразведки, что здесь должны пройти неприятельские суда.
От нас теперь требовалась чрезвычайная осторожность. Чтобы не обнаружить себя, следовало своевременно уходить из зоны радиолокационного обнаружения и не давать возможности дозорным кораблям атаковать лодку.
Во время этого боевого похода «К-52» действовала исключительно ночью, в надводном положении, и прежде всего потому, что днем лишь отдельные быстроходные корабли противника совершали рейсы между Либавой и Померанской [183] бухтой. Конвои же ходили только по ночам, с большим охранением.
В ночь на 7 марта лодка всплыла в том районе своей позиции, где находился узел коммуникаций, проходивший из Свинемюнде, Засница и с Борнхольма на Либаву и Гдыню. Вахтенные поеживались от холода. Едва заметная зыбь слегка покачивала корабль.
Ночь выдалась темная. Небо заволокло тяжелыми, свинцовыми тучами, и каждый, кто выходил на мостик, не мог удержаться от восклицания: «Ну и потемки!»
— Такие ночи, как сегодняшняя, — задумчиво сказал стоящий рядом со мной на мостике лейтенант Бузин, — радовали нас в дни блокады. Темнота скрывала прекрасные здания города от фашистских снарядов и бомб. Помните, товарищ командир?
К полуночи я совсем замерз. Оставив вахтенного офицера Бузина на мостике, спустился в лодку. Лйхобаба подал кружку горячего кофе:
— Погрейтесь, товарищ командир.
Но не прошло и пяти минут, как с мостика доложили:
— Прямо за кормой миноносцы противника.
Я бросился наверх: на дистанции двух-трех кабельтовых шли строем фронта три вражеских корабля.
Погружаться было уже поздно — миноносцы могли протаранить лодку.
Я подозвал механика к люку, приказал увеличить ход до полного и предупредил:
— Только смотрите, чтобы дизели не искрили.
Можно было надеяться на сообразительного и всегда невозмутимого главного старшину трюмных Перевозчикова, на спокойного, выдержанного главного старшину мотористов Андреева. Я знал: эти не подведут и выполнят задуманный маневр.
Каждую секунду нас могли обнаружить, так как расстояние между лодкой и миноносцами увеличивалось очень медленно. Хотелось как можно быстрее оторваться от противника, занять выгодную позицию и атаковать его.
Как назло, видимость стала улучшаться, и в разрывах облаков кое-где уже показалось звездное небо.
Напряжение возрастало с каждой минутой. Казалось, вот-вот на миноносцах заметят нас, увеличат скорость, откроют артиллерийский огонь, пойдут на таран. В какое-то мгновение я уже готов был произвести срочное погружение, но сдержался.
Наконец дистанция до противника увеличилась, появилась [134] возможность самим атаковать врага. Мы развернулись на боевой курс.
Я подал команду приготовить носовые и кормовые торпедные аппараты. Как только первый миноносец пришел на прицел, скомандовал:
— Кормовые аппараты, пли!
И вдруг на мостик доложили, что торпеды из носовых аппаратов вышли. Почему из носовых?! Потом выяснилось, что в центральном посту перепутали команду, а в те мгновения на мостике некогда было удивляться, возмущаться, раздумывать. Надо было немедленно исправлять ошибку. Вновь подал команду:
— Кормовые аппараты, товсь!
Произвели необходимое маневрирование и снова выпустили торпеды, теперь уже из кормовых аппаратов.
Секунды казались долгими. Но вот раздался взрыв. Вражеский миноносец торпедирован! Один из оставшихся миноносцев повернул на лодку. Теперь скорее на глубину. Прозвучала команда, и подводная лодка мгновенно исчезла с поверхности моря. Перевозчиков обеими руками ухватился за маховики клапанов. Стрелка глубиномера двигается вправо. А я думаю: продул ли Перевозчиков цистерну быстрого погружения? Если нет, лишний балласт не даст нам удержать лодку на нужной глубине.
С дифферентом на нос лодка продолжает стремительно опускаться. Еще мгновение, и она форштевнем врежется в грунт, но злое шипение сжатого воздуха прозвучало в ушах чудесной, чарующей музыкой. Перевозчиков своевременно продул цистерну быстрого погружения, а сейчас успел дать пузырь в носовую балластную, облегчил нос, и лодка стала выравниваться.
Павел Петрович вынул из кармана клок чистой ветоши, вытер с лица капли пота и сказал с улыбкой:
— Вот бешеный корабль! Молнией уходит под воду, не удержишь!
Я спустился из боевой рубки в центральный пост, крепко пожал руку Павлу Петровичу (его весь экипаж звал по имени и отчеству) и поблагодарил за смелость, находчивость и мастерство.
Миноносцы беспорядочно сбросили несколько глубинных бомб. Вслед за тем акустик доложил, что слышит шум еще нескольких кораблей. Это подошли сторожевики, которые, по-видимому, сопровождали транспортные суда.
Я приказал уходить. И как раз вовремя — неподалеку стали рваться бомбы. Сторожевики атаковали лодку строем [135] фронта, старались вытеснить ее из района позиции к северу. Однако бомбы рвались все время за кормой. Должно быть, корабли не обнаружили нашу лодку.
Вскоре нам удалось от них оторваться. А приблизительно через полчаса акустик доложил:
— На курсовом сто десять градусов правого борта слышу шум винтов многих транспортов!
Идет конвой! И большой конвой! Так вот почему фашисты провели такое сильное профилактическое бомбометание 6 марта, вот почему сторожевые корабли старались вытеснить нас из этого района!
Сейчас бы только и атаковать врага. Но, к великой нашей досаде, в торпедных аппаратах не осталось ни одной торпеды. В таком случае, раз уж мы сами не имели возможности уничтожить вражеские транспорты, надо было немедленно сообщить об их движении командованию.
Мы знали, что в феврале советские торпедные катера и авиация, перебазировавшиеся в район южнее Либавы, развернули активные действия на морских сообщениях противника в Балтийском море. Они-то и перехватят этот конвой.
Проведя разведку и установив, что идет шесть тяжелогруженых транспортов, мы дали об этом радиограмму командующему флотом, а сами тут же ушли в сторону с вероятных курсов дозорных кораблей противника. Нам требовалось перезарядить торпедные аппараты и определить точно свое место.
В подводном положении прошли около трех часов, затем всплыли на поверхность и взяли курс на север. Определили свое место по маяку Хоборг и легли на грунт.
Торпедисты перезарядили торпедные аппараты, и на следующую ночь лодка вновь вернулась в свой район.
Ярко светила луна, видимость была хорошая, волна около трех баллов — самые благоприятные условия для атаки.
На мостике верхнюю вахту вместе со мной несли вахтенный офицер лейтенант Бузин, сигнальщики старший матрос Шведенко и матрос Климов.
Шведенко долго молча наблюдал за горизонтом, а потом повернулся ко мне:
— Товарищ командир, вы не забыли, что сегодня восьмое марта? Хорошо бы преподнести боевой подарок нашим женщинам. Торпедисты уже написали на торпедах «За славных советских женщин».
— Помню, Шведенко, о празднике, помню. Если найдем противника, то уж подарок нашим труженицам обязательно [136] преподнесем. Зорче наблюдайте — от вас ведь очень многое зависит.
Рулевой Шведенко, высокий, статный парень, был у нас одним из лучших вахтенных сигнальщиков. Обычно он замечал силуэты вражеских кораблей раньше других. Товарищи подшучивали над ним:
— У тебя, Шведенко, не глаза, а локаторы.
Около полуночи мимо нас прошел на восток небольшой корабль. Мы уклонились от него, а минут через пятнадцать сигнальщик Шведенко доложил:
— Товарищ командир, на курсовом сорок градусов правого борта вижу силуэты кораблей.
Это новый конвой. Мы подкрались к нему поближе, оставили его на лунной дорожке, а сами зашли в темную часть горизонта.
В составе конвоя шли три тяжелогруженых транспорта в охранении четырех сторожевых кораблей. Я выбрал цель — головной транспорт водоизмещением в четыре-пять тысяч тонн.
Чтобы произвести верный выстрел, нужно определить скорость и курс конвоя как можно точнее. Поэтому мы некоторое время двигались параллельно конвою на предельной видимости и с такой же скоростью, как противник.
Помощник командира занял свое место в запасном командном пункте. Я приказал готовить трехторпедный носовой залп. Еще раз проверил все расчеты и установки на ночном прицеле. Приказал дать средний ход. «К-52» шла в ночной темноте, временами чуть зарываясь во встречную волну.
Знаю: лейтенант Буаин в носовом торпедном отсеке приник сейчас к переговорной трубе, его подчиненные замерли у торпедных аппаратов.
Огромное судно приближалось к залповому пеленгу. Я отчетливо видел высокий бурун у его форштевня.
— Носовые аппараты, товсь!
Нить ночного прицела прошла через нос транспорта и поравнялась с фок-мачтой...
— Носовые аппараты, пли!
Через одну минуту и семнадцать секунд раздался грохот взрыва, и в ночной тьме полыхнуло огненное зарево. Яркое пламя взметнулось к небу.
— Лево на борт, ложиться на курс ноль градусов!
Это значит строго на север.
На полной скорости в надводном положении мы пытались оторваться от кораблей охранения, и это нам удалось. [137]
— Товарищ командир, — радостно крикнул мне Шведенко, — транспорт тонет!
Теперь можно было погружаться. Глубинные бомбы, сбрасываемые сторожевиками, рвались на большом удалении от нас. Но нужно было все-таки быстрее уходить из зоны действия гидролокаторов, этих зловещих щупалец, пытающихся схватить лодку. Мы увеличили скорость. Однако скоро взрывы загрохотали недалеко от нас. Очередная серия глубинных бомб сильно встряхнула лодку.
И в этот момент начал быстро расти дифферент — пять, десять, пятнадцать градусов. Все предметы, оказавшиеся плохо закрепленными, покатились по палубе. Больше всего я боялся, что две торпеды, подготовленные для зарядки в аппараты, ударят всей своей тяжестью в переборку дифферентной цистерны и пробьют ее. Это была бы тяжелая авария. Но старшина торпедистов Крестин и Тарасенко успели закрепить торпеды, и это спасло нас от катастрофы.
А дифферент нарастал. В голове мелькнуло: «Ударимся о грунт, и сорвутся дизели с фундамента».
— Пузырь в нос! Оба полный назад!
Мичман Перевозчиков открыл клапан.
Дифферент начал убывать. А потом нос лодки потянуло вверх.
— Снять пузырь с носовой группы цистерн!
Причина катастрофического дифферента на нос заключалась в том, что носовые горизонтальные рули заклинило на погружение. Рулевой-горизонтальщик Морозов теперь перевел рули на ручное управление и с большим усилием установил их в нулевое положение, а кормовыми рулями мастерски удержал лодку в горизонтальном положении на глубине сорока пяти метров.
Сторожевики долго не успокаивались. Они то быстро приближались к лодке, то удалялись. Но нащупать нас враг так и не смог.
Вскоре взрывы бомб затихли. Корабли противолодочной обороны противника покинули этот район.
По переговорным трубам я сообщил экипажу о потоплении транспорта водоизмещением в четыре тысячи тонн, поздравил всех с новой победой. Позже, проходя по отсекам, задержался возле Гусарова.
— Помните, Гусаров, как после первого похода вы сокрушались, что мы идем в базу ни с чем? Ну, а теперь как настроение?
— Отличное, товарищ командир! Крепко мы дали фашистам. [138] Надолго нас запомнят, — ответил подводник улыбаясь.
Через четыре часа после атаки лодка всплыла. Я послал командованию бригады радиограмму: «Потоплено пять кораблей противника. Торпедирован миноносец. Боезапас израсходован. Прошу указаний».
Вскоре мы получили ответ с поздравлением и разрешением возвратиться в базу.
Определив свое место по маяку Хоборг, взяли курс на север. В темное время суток шли в надводном положении, заряжая аккумуляторную батарею.
По нашим расчетам, к финским шхерам, где нас ждали тральщики, лодка должна была подойти с рассветом.
Наступило утро 11 марта, чудесное утро, когда уже чувствуется приближение весны. Только что взошло солнце, и лучи его заискрились на гребнях волн.
Мы уже приближались к маяку Чекарсэрн, как вдруг вахтенный сигнальщик Гусаров обнаружил на курсовом углу тридцать градусов правого борта рубку подводной лодки. Это мог быть только вражеский корабль.
Увеличив скорость, резко развернулись на противника.
И тут Гусаров, а потом и все, кто находились на мостике, заметили, как от фашистской лодки протянулись в нашу сторону две пенистые нити — враг выпустил торпеды. Мгновенно оценив обстановку, я приказал переложить руль вправо. Торпеды проскользнули вдоль нашего борта.
Все обошлось благополучно. Мы вошли в финские шхеры. На корабле полным ходом шла приборка. До блеска вычистили все механизмы, матросы брились, приводили в порядок одежду, словно готовились к празднику. Да это так и было. День возвращения в базу после успешных боевых действий — для моряков настоящий праздник.
Солнце стояло уже высоко, когда мы приблизились к Хельсинки.
После торжественной встречи и двухдневного отдыха меня вызвали в Кронштадт на доклад к командующему флотом. Владимир Филиппович Трибуц выслушал мой рассказ о походе и поздравил с большой победой. Засчитав нам потопление четырех транспортов и одного сторожевого корабля, приказал вывести на рубке нашего корабля цифру «5».
Весь экипаж лодки был награжден орденами.