Глава четвертая.

И с того света возвращаются

Опять весна. Ремонт нашего корабля закончен. Командир бригады подводных лодок доложил командующему флотом о своем намерении поручить гвардейскому экипажу «Щ-303» первому открыть летнюю кампанию. Тот одобрил предложение.

Мы это восприняли как высокую честь. И старались ее оправдать. Гвардейские ленточки на бескозырках, гвардейский знак и ордена на груди обязывали ко многому. Моряки стали строже, требовательнее относиться к своему труду, ко всему своему поведению.

Инженер-механик Ильин, только что пришедший к нам со строящейся лодки минер старший лейтенант Бутырский и помощник командира корабля энергично готовили лодку к плаванию.

Старшего лейтенанта М. С. Калинина направили на учебу. Вернулся он в бригаду уже командиром лодки. В 1945 году за отвагу и мастерство в боях ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Перед самым походом встал вопрос о судьбе акустика Мироненко. Его талант много раз выручал нас в боях, но грохот бомбежек повредил моряку слух. К нам прислали нового акустика Васильева. Мироненко со слезами на глазах просил оставить его на лодке. Мы понимали, как трудно моряку расставаться с кораблем. Но что оставалось делать? Ведь ему необходимо было лечение... Уступил я настойчивым просьбам Мироненко и добился разрешения оставить его на корабле еще на один поход.

Блокаду Финского залива противник и этой весной осуществлял на прежних позициях — гогландской и порккалауддской. Но основной противолодочный рубеж был теперь не в районе острова Гогланд, а в самом узком месте Финского залива — между островом Найссар и полуостровом Порккала-Удд. По данным разведки мы знали, что этот [82] район гитлеровцы тщательно заграждают стальными сетями и минами разных типов. К концу апреля противник выставил здесь два ряда сетевых бонов, которые протянулись от одного до другого берега и полностью перегородили залив.

Боно-сетевое заграждение — это подвешенная к многочисленным поплавкам и поставленная на тяжелые якоря массивная стальная сеть с квадратными ячейками. Сплетена она из троса диаметром восемнадцать миллиметров. Каждая сторона ячейки равнялась четырем метрам. Длина отдельных секций сети достигала двухсот пятидесяти метров, а высота — сорока — семидесяти метров.

Между Найссаром и Порккала-Удд гитлеровцы поставили 8500 мин, в том числе 560 донных и 1360 якорных магнитных.

Авиация Краснознаменного Балтийского флота наносила удары по кораблям и базам противника с целью помешать ему усиливать противолодочные заграждения. Однако, как после выяснилось, гитлеровцам все-таки удалось создать здесь мощнейший рубеж.

Гогландская позиция перекрывала залив по линии Гоглапд — Большой Тютерс — Вигрунд и имела большую тактическую глубину. Позиция состояла из антенных, донных и якорных магнитных мин, выставленных ярусами, и разветвленной системы постов наблюдения и связи, прожекторных установок и береговых батарей на островах. Весной фашистское командование прислало сюда около ста сорока противолодочных кораблей и катеров. На острове Большой Тютерс и полуострове Порккала-Удд у противника имелись шумопеленгаторные станции.

Все это приходилось учитывать. Часами мы просиживали над картами, изучая препятствия, которые нам предстояло преодолеть.

В первую группу входили три лодки: наша «Щ-303», Щ-408» под командованием капитан-лейтенанта П. С. Кузьмина и «Щ-406» под командованием капитана 3 ранга Е. Я. Осипова. Выход планировался на середину апреля, возвращение — на конец июля. Неожиданно эти сроки пришлось перенести, потому что вражеская авиация участила налеты на Кронштадт, при этом она сбросила магнитные мины на створе кронштадтских маяков. Траление фарватеров затянулось до 7 мая. К этому времени фашисты еще более усилили свои противолодочные позиции. [83]

Противник почти ежедневно вел артиллерийский огонь по гаваням Кронштадта. Снаряды порой падали совсем близко от нас. Но корабль продолжал жить обычной размеренной жизнью. Матросы красили лодку, чистили ее, таскали мешки и ящики с продовольствием.

Меня и командира «Щ-408» Кузьмина вызвали в штаб бригады. Этот весенний день был, наверное, одним из самых теплых на Котлине. Но нам не пришлось любоваться солнцем: враг начал артиллерийский обстрел, и мы целых три часа вынуждены были просидеть в укрытии.

Начальник штаба соединения капитан 1 ранга Л. А. Курников изложил подробный план прорыва подводных лодок в Балтийское море. Затем Кузьмину и мне были вручены боевые приказы. Начальник штаба сказал мне:

— Вы уже не раз преодолевали противолодочную оборону немцев. Сейчас командование поручает вам провести в море первые три лодки. Но если это сделать окажется невозможным, то хотя бы изучите и исчерпывающе доложите штабу соединения обстановку в районе противолодочных позиций.

Подробно обсудили порядок действий. Прорываться через найссар — порккала-уддскую позицию решили на больших глубинах на минимальной скорости и только в темное время суток. Если лодка застрянет в сетях, то, воспользовавшись темнотой, будем всплывать и освобождаться от них.

Договорились, что, форсировав гогландскую позицию и разведав ее, я донесу в штаб точный путь прохода через минные поля, укажу район зарядки батареи, сообщу сведения о кораблях противолодочной обороны противника. После получения моего донесения из базы выйдет «Щ-408», а за ней «Щ-406». Мы тем временем будем пробиваться через вторую, найссар — порккала-уддскую позицию. Если это удастся, остальные лодки последуют за нами.

Трудная, очень трудная задача выпала на нашу долю. Я порядком беспокоился за капитан-лейтенанта П. С. Кузьмина. Это мужественный и способный человек — он прежде служил у нас на лодке штурманом, и я его хорошо знал, — но самостоятельно на столь сложное и опасное задание он шел впервые.

Трудолюбивый и любознательный, Павел Кузьмин всегда был поглощен какой-либо идеей. То он разрабатывал методы бесперископной атаки, то раздумывал над каким-нибудь новым необычным маневром. Теперь у него возник свой план форсирования противолодочного рубежа. [84]

Возвратившись из штаба, я склонился над рабочей картой обстановки. Сколько препятствий на нашем пути!

Нам нужно было научиться как можно экономичнее расходовать электроэнергию. Наступают белые ночи, значит, нельзя рассчитывать на спасительную темноту. Поэтому, чем меньше времени будем находиться на поверхности моря, заряжая аккумуляторную батарею, тем более скрытным и безопасным сделаем наш переход. Вместе с инженер-механиком Ильиным и парторгом электриком Бойцовым всесторонне прикинули наши возможности и пришли к выводу, что здесь не обойтись без участия всего коллектива. Решили провести техническую конференцию по этому вопросу. Доклад поручили подготовить хорошему специалисту электрику Ивану Гримайло. Содокладчиком выделили Савельева. Конференция получилась интересной и полезной. Матросы, старшины и офицеры внесли много предложений, реализация которых помогла нам в походах максимально беречь электроэнергию.

Вечером 7 мая на наш корабль прибыли командующий флотом и командир бригады. Еще раз мы рассмотрели все детали предстоящего прорыва. Наконец командующий обнял меня, тепло попрощался с экипажем, и наша лодка двинулась на запад в сопровождении пяти тральщиков и восьми катеров.

Не успели миновать кронштадтские боны, как наш эскорт обстреляла вражеская артиллерия. Катера поставили дымзавесу, которая скрыла нас от противника, а орудия линкора «Марат» вступили в бой с фашистскими батареями.

11 мая 1943 года, получив последние сведения об обстановке в Финском заливе, мы покинули остров Лавенсари.

Гогландскую противолодочную позицию форсировали через Нарвский залив. Большую опасность здесь представляли магнитные и противокатерные мины. Особенно меня беспокоили последние: они связывались между собой проволокой, которая могла намотаться на винт, и тогда уж не уберечься от взрыва.

Минное поле мы пересекали по наиболее выгодным глубинам, прижимаясь к самому дну. Скорость минимальная — два узла, чуть больше трех с половиной километров в час.

Гидроакустик доносит о глубинных взрывах. Значит, где-то неподалеку вражеские корабли. А в переговорной трубе уже слышится голос старшего лейтенанта С. И. Бутырского:

— Справа по носу скрежет минрепа!

И я слышу его. Вот звук застрял на месте. Неужели зацепился [85] трос? Командую: «Лево руля!» Делаем все, на что способны человеческие руки. Ничего не помогает! Словно магнитом притянуло минреп к борту лодки. Сейчас подтянется мина — и все!.. И тут слышим, что минреп оторвался от корпуса корабля. Пронесло!

Через несколько минут все повторяется снова. Лодка то и дело задевает за страшные тросы. Проберемся ли через эту чащу минрепов? И все-таки упорно ползем вперед. И смерть отступает.

Чем дальше, тем плотнее минное поле. В отсеках такая тишина, что малейший удар о палубу звучит как выстрел.

Не забываем взять на заметку, что минные линии отстоят одна от другой примерно на полкилометра, а мины в них расположены с интервалом в сорок — пятьдесят метров.

Пора менять курс. Делаем это с величайшей осторожностью, так как на циркуляции можно в два счета намотать минреп на винт. Едва легли на новый курс, а из первого отсека уже передают, что с правого борта слышны какие-то удары о корпус. Приказываю медленно переложить руль вправо, чтобы отвести корму в сторону. Но стук размеренно повторяется, медленно перемещаясь вдоль борта. Кажется, что кто-то не торопясь бьет молотком по стали обшивки.

Догадываюсь, что это такое. На этот раз подводная лодка задевает уже не минреп, а саму мину. Стараюсь казаться спокойным, а у самого кулаки так сжались, что ногти впились в ладони. Прекратились удары за бортом. А сердце все колотится. С минрепами нам приходилось сталкиваться часто, но чтобы непосредственно мины коснуться корпусом — такого еще не было.

Пока судьба бережет нас.

13 мая вышли в западную часть Нарвского залива. Произвели разведку. Здесь мин нет. Лодка всплыла. Начали зарядку батареи. Но и часа не пробыли наверху: атаковали самолеты. Нырнули на глубину. А еще через полчаса акустик В. В. Васильев услышал шум винтов. На небольшом удалении от нас корабли сбросили глубинные бомбы.

Ясно, что в этом районе зарядить аккумуляторную батарею нам не дадут. Берег виден отчетливо. Значит, и нас с. него видно, и посты наблюдения легко могут обнаружить лодку и навести на нее корабли и самолеты. Решаю отойти к северо-западной части острова Вайндло. Всплыв на несколько минут, передаем в штаб бригады донесение о том, что гогландскую противолодочную позицию мы преодолели. [86]

На следующую ночь заряжаем батарею без помех. Но, направляясь к найссар — порккала-уддской позиции, еще подзаряжаем аккумуляторы, чтобы начать прорыв с полной их плотностью.

Пошел седьмой день нашего плавания. Продвинулись совсем нанемного, а сколько препятствий уже повстречалось нам!

Передо мной проблема: стоит ли расходовать электроэнергию на обследование второго вражеского рубежа или сразу же приступить к его форсированию, руководствуясь плановой таблицей перехода? Решил следовать строго по рекомендованному штабом маршруту, тем более что мне он хорошо знаком: этим путем мы проходили в 1942 году.

Идем в подводном положении. Выдался спокойный час, я разложил на столе морские карты и лоции. Надо еще раз все уточнить.

К северу от банки Усмадалик в перископ заметили пять вражеских кораблей. Наверное, охраняют восточную сторону заграждения. Нет, идти вслепую нельзя. Надо осмотреться. Производим разведку района. Обходим рубеж с юга на север. Время от времени стопорим ход и поднимаем перископ (когда лодка не движется, перископ менее заметен). На всем протяжении рубежа видим буи и бочки. Расстояние между ними пятьдесят — семьдесят метров. Они в два ряда тянутся от острова Найссар до маяка Порккалан-Каллбода. Это — стационарные сети. Пока мы двигались вдоль них, несколько раз задевали минрепы. Можно подозревать, что мины установлены и перед заграждением, и позади него, и в самих сетях. И все же надо прорываться...

Решаю дождаться ночи, а пока пройтись по отсекам, поговорить с людьми. В первом отсеке на вахте командир отделения торпедистов Алексей Иванов, комсорг корабля.

— Как молодежь себя чувствует?

— Все в порядке, товарищ командир.

В отсеке действительно порядок: торпеды в стеллажах закреплены по-штормовому, аварийный инструмент на месте. Люди выглядят бодро. «Школа Иванова», — думаю я удовлетворенно. Молодец наш комсомольский вожак. Энергичный, инициативный.

— Сегодня у нас будет веселая ночь. Готовьтесь!

— Есть, готовиться! Все, что от нас зависит, сделаем.

В тесной гидроакустической рубке, прижимая к голове наушники, чтобы лучше слышать, сидит Васильев, наш новичок.

— Ну как дела, товарищ Васильев? [87]

— Без привычки немного страшновато, товарищ командир. Но все, что от меня требуется, я выполню, уж вы не беспокойтесь.

Обойдя весь корабль, я еще раз убедился, что гвардейцы на высоте, с такими можно браться за любое дело.

После захода солнца тронулись в путь. Курс проложили с таким расчетом, чтобы поднырнуть под сети на предельной глубине. Ход — два узла. От давления толщи воды корпус лодки немного потрескивает, но сальники и все соединения держат хорошо.

Моряки стоят на своих боевых постах. Прислушиваемся к забортным шумам. Аварийное имущество наготове.

Гидроакустики чутко прослушивают горизонт.

Движемся уже минут сорок пять. Акустик докладывает, что слышит какой-то звон. Стопорим электродвигатели, ложимся на грунт. Беру у Васильева наушники. Да, странный звон прослушивается по носу лодки. Что это может быть? Хлопаю себя по лбу — ясно же: мы близко, совсем близко от заграждения. На поверхности моря небольшая волна, и оттяжки сетей, сделанные из металлической цепи, колеблясь, издают этот звон.

По карте проверяем глубины. Попытаемся. Лодка отрывается от грунта. Ползем самым малым. Через десять минут боцман доложил, что лодка не слушается горизонтальных рулей, нарастает дифферент на нос. И тут же из первого отсека тревожный возглас:

— Скрежет за бортом!

Началось!

Застопорили электродвигатели. Дали ход назад. Оторвались. Прошли немного вдоль сети и снова пробуем поднырнуть. И опять застряли. На этот раз крепче. Даем средний ход назад, создаем дифферент то на нос, то на корму. Ни с места!

Неподалеку раздался взрыв. Вероятно, взорвался сетевой патрон. Акустик докладывает, что приближаются корабли. Но к сетевому бону не подходят. Наверное, мин боятся.

Доводим дифферент на нос до восьми градусов. Приказываю дать самый полный ход назад. Лодка дрожит от напряжения и вдруг рывком устремляется назад. Будто кто-то большой и могучий выпустил ее из объятий.

Вырвались!

Снова ползем вдоль сетевого бона. Где-то должна быть глубокая впадина. В этом месте мы не видели ни одного [88] буя. Может, здесь сумеем поднырнуть. И опять попадаем в капкан. Теперь дифферент почему-то на корму.

— Полный назад!

Но из пятого отсека доложили, что полного хода обеспечить уже не могут — настолько разрядилась батарея.

Заполняем водой кормовую дифферентную цистерну. Снова осушаем ее. Рывками даем задний ход. Все тщетно. Застряли намертво.

Перевожу машинный телеграф на «стоп». Надо обдумать положение. Если не сумеем сейчас оторваться, придется всплыть и попытаться в надводном положении освободиться от сети. Но там нас ждут вражеские корабли...

Приглашаю в центральный пост своего заместителя по политической части капитан-лейтенанта Цейшера, парторга Бойцова, комсорга Иванова, члена партбюро Лебедева, коммуниста старшего лейтенанта Бутырского. Приходим к выводу: поддерживать спокойствие, никакой паники, но на всякий случай подготовить лодку к взрыву. Мало ли как могут сложиться обстоятельства, когда мы всплывем на поверхность...

Люди не знают, что мы обсуждаем. Но догадываются. Из дизельного отсека сообщают:

— Мотористы постановили: драться до конца, лучше смерть, чем плен!

Такие сообщения приходят из всех отсеков. Значит, матросы согласны с нами.

Пока мы совещались, я прислушивался к каким-то звукам, доносящимся из-за борта. Будто кто-то ходит по верхней палубе. Мелькнула догадка: немцы пытаются подвести под лодку стальной трос, чтобы надежнее привязать ее к сети. Удастся им это — и нам не уйти.

Я думал, что никто, кроме меня, не обратил внимания на странные шорохи. Но они не укрылись от тонкого слуха Мироненко. Ему тоже показалось, что кто-то там ходит. Чтобы не вселять в людей новую тревогу, я как можно спокойнее ответил, что это, наверное, обрывки сетей задевают обшивку корпуса.

Лодка подготовлена к взрыву. Попробуем еще раз оторваться от сети. Приказываю довести дифферент на корму до пятнадцати градусов. Даем рывок назад электромоторами — самый сильный, какой только возможно.

Лодка дернулась и, словно сползая с юры, стала погружаться. Через несколько секунд она мягко села на грунт.

Спасены! [89]

Но надолго ли? В отсеках уже трудно дышать. Приказываю включить патроны регенерации. Подходит Ильин.

— Товарищ командир, плотность аккумуляторной батареи снизилась до пятнадцати градусов. А запаса сжатого воздуха осталось только на одно всплытие.

Фельдшер С. К. Андреенков в свою очередь доложил, что в отсеках скопилось много углекислоты.

Прорывать вражеское заграждение, имея разряженную батарею и ничтожный запас сжатого воздуха, необходимого для продувания балласта, — безумие. Если даже и найдем лазейку в сетях, мы все равно не сможем осилить рубеж — не хватит электроэнергии.

Надо искать место, где можно всплыть для зарядки аккумуляторов. Разворачиваемся, чтобы уйти от сети.

— За кормой шум винтов!

И вот уже рвутся глубинные бомбы. Гитлеровцы сбрасывают их большими сериями. Грохочет сразу по пять, по восемь взрывов. Все дрожит от них. От удара открылся клапан вентиляции уравнительной цистерны, и она стала заполняться водой. Вода проникает и в шахту батарейной вентиляции. Отяжелевшая лодка проваливается в глубину.

Ильин в сердцах сыплет такими словами, которых мы от нашего инженера никогда еще не слышали. Но распоряжается он быстро и уверенно. Ему удалось привести лодку к нулевой плавучести — чтобы она висела на одном уровне, не всплывая и не погружаясь, — и тут опять все затряслось от новых взрывов.

Наши отсеки теперь походят на свалку битого стекла, пробковой крошки и самых разнообразных вещей, сорванных со своих мест. Еще одна такая бомбежка, и нам не уцелеть. Но что это? Тихо... Неужели противник потерял нас? Корабли ходят совсем рядом, но бомб не сбрасывают.

Моряки наводят в отсеках порядок, исправляют приборы и механизмы, которые еще можно исправить.

Тихонько трогаемся с места. Один из катеров сейчас же пристраивается нам в хвост. Спешат к нам и другие корабли, окружают кольцом. А бомб не бросают.

— За горло берут, — мрачно говорит Ильин.

— Уж лучше бы бомбили, — отзывается вахтенный командир, — глядишь, и оторваться сумели бы.

Он прав. Когда вокруг лодки гремят взрывы, корабли противника перестают ее слышать и появляется возможность сбить их со следа. А сейчас от них не отвертеться.

Медленно ползем, то и дело меняя курс. Вражеские корабли словно эскортируют нас, не выпускают из своего [90] кольца. Фашисты догадываются, что электроэнергия у нас на исходе и что людям уже дышать нечем. Зачем же бомбить, когда лодка все равно будет вынуждена всплыть на поверхность?

Прошу Цейшера и Иванова пройти по отсекам, ободрить людей, сказать им, что в центральном посту принимают все меры для спасения корабля.

Прошел еще час. Гидроакустик доложил, что шумы большинства преследовавших нас кораблей перестали прослушиваться. Только два катера-охотника по-прежнему следуют за лодкой. Производим еще несколько запутанных маневров и ложимся на грунт. Выключаем все механизмы и приборы, за исключением гирокомпаса. Тихо в отсеках. Притихло все и над нами, на поверхности моря. Преследователи и преследуемые затаились.

— Товарищ командир, — обращается механик Ильин, — экипаж более суток не ел.

— Обед готов? — спрашиваю я, хотя был убежден, что на камбузе в положенный срок готовились и завтрак, и обед, и ужин. И, не дожидаясь ответа, отдаю распоряжение: — Команде обедать! Гидроакустику еще раз внимательно прослушать горизонт.

Обедали, не сходя со своих боевых постов. Кок и вестовой быстро разносили пищу по отсекам.

— Настоящий боевой обед, — не преминул оценить работу кока боцман Рашковецкий. — Но почему борщ получился чуть-чуть пересоленным?

Кок вынужден был давать объяснение: он солил борщ в тот самый момент, когда поблизости от лодки взорвалась глубинная бомба. Что ж, в походе бывает всякое...

Всем свободным от вахты приказываю лечь и не двигаться — так человек меньше потребляет кислорода. Уже сорок пятый час не вентилируются отсеки. Шумно и часто дышат люди.

Кислородное голодание каждый переносит по-своему. Один медленно бродит, точно во сне, по отсеку, натыкаясь на приборы и что-то бормоча; другой ворочается на койке и трясется, как в лихорадке; третий застыл неподвижно то ли в полусне, то ли в обмороке.

Обхожу отсеки. Большинство моряков, повинуясь приказу, лежат. Только глаза широко открыты. Усталые, утомленные, покрасневшие глаза. Много мне говорят эти молчаливые взгляды — о том, что до последнего проблеска сознания матросы будут держаться.

Во втором отсеке вахту несет командир отделения трюмвых [91] Макаров. Увидев меня, он поднялся, сделал два шага, хотел отдать рапорт и — упал. Но старшина не имел права терять сознания и поэтому быстро встал и доложил о состоянии людей в отсеке.

У воздуходувки низкого давления сидит командир отделения рулевых Ивлечев. Он скрипит зубами, глухо рычит и мотает головой. Это чтобы отогнать сон. И вдруг я сам чувствую, что у меня слипаются глаза. Ильин уговаривает меня:

— Идите поспите, товарищ командир. Вы же трое суток на ногах. Смотрите, свалитесь...

А я уже почти сплю стоя. Поэтому не стал возражать, спотыкаясь, побрел в пятый отсек, в свой излюбленный уголек возле теплого бока главного электродвигателя.

Это было 21 мая 1943 года. Мне до сих пор тяжело вспоминать события того дня.

В 15 часов 35 минут акустик вновь услышал над нами шумы винтов большого числа кораблей. Сделав об этом запись в журнале, вахтенный командир Магрилов поспешил ко мне в пятый отсек, чтобы доложить об изменении обстановки. В этот момент раздался сигнал аварийной тревоги. Погас свет. Лодку слегка встряхнуло, и она стала всплывать.

Стремглав бросаюсь в центральный пост. Но стальная переборочная дверь, ведущая туда из четвертого отсека, оказывается запертой. В темноте толкаю ее, колочу по ней кулаками — не поддается. Через смотровой глазок — маленькое круглое отверстие в двери — вижу, как яркие лучи солнца врываются во тьму центрального поста через шахту рубочного люка.

Что произошло?

Магрилов и я во всю мочь стучим в стальную дверь. Такой же стук слышится и из второго отсека. В глазок вижу: из радиорубки выскочил Алексеев, открыл дверь второго отсека и впустил в центральный пост вахтенного командира. Тот сразу полез на мостик. Из радиорубки появился Мироненко. Он бежит и открывает нашу дверь.

В центральном посту уже Ильин и Цейшер. Приказываю готовить лодку к срочному погружению и вслед за вахтенным командиром взбираюсь по скобтрапу на мостик.

Режет глаза от яркого солнца. Ослепительно сверкает море. Оглядываюсь. Множество кораблей застыло на различном удалении от лодки. Ближайшие из них всего метрах в тридцати. Стволы орудий нацелены на нас. А на носовой [92] надстройке лодки старшина трюмных Галкин размахивает белой тряпкой.

— Галкин, в чем дело? — кричу ему.

— Не могу больше. Все равно все погибнем!

— Предатель!

Как я пожалел, что пистолет мой остался в каюте! Но надо думать... Что же делать? Скомандовать срочное погружение? Нельзя: лодку расстреляют прежде, чем она укроется под водой, тем более что люди еще не пришли в себя. Нет, надо сначала заполучить несколько минут. Попробую обмануть фашистов. Пусть они и взаправду подумают, что мы собираемся сдаваться. Я даже начинаю что-то кричать на ближайший корабль. Гитлеровцы сочли, что я приглашаю их на переговоры. С корабля стали шлюпку спускать. Поверили, глупцы!

А из центрального поста уже доложили, что лодка готова к погружению. Взмахиваю рукой. Лодка с большим дифферентом на нос ныряет под воду. Галкин остается барахтаться на поверхности.

Беру курс прямо под вражеские корабли. Расчет прост: пока они опомнятся, пока разовьют ход, на котором можно бросать глубинные бомбы (иначе от их взрывов сам корабль пострадать может), пока развернутся на боевой курс, мы уже отойдем на некоторое расстояние и притаимся на грунте.

Так и сделали. Лодка лежит без движения. Наверху неистовствуют фашисты. Их винты буравят воду во всех направлениях.

Грохает над самой головой. Грохает так, что почти все валятся с ног. Лопаются вдребезги плафоны и лампочки, от их осколков звенит палуба. Мы оказываемся в кромешной тьме. А взрывы — один за другим. Электрик Савельев включает аварийное освещение. В его полумраке закопошились люди, поднимаются, занимают свои места. Кричу в переговорные трубы:

— Осмотреться в отсеках!

Серьезных повреждений нет, если не считать, что в шахту подачи воздуха к дизелям откуда-то стала сочиться вода. Это пустяки.

Из головы не выходит Галкин. Как он мог решиться на такое? Нет, это не отчаяние труса. Это осознанное предательство: ведь он задраил обе двери центрального поста, чтобы никто не мог помешать ему. Товарищи заявили: лучше смерть, чем позор плена. А он, спасая свою шкуру, решил продать их. Как и всякий изменник, он выбрал самый [93] тяжелый момент, чтобы ударить в спину. Наше счастье, что Алексеев и Мироненко спали в радиорубке и открыли нам двери. Иначе... Страшно даже подумать, что было бы иначе.

И как мы просмотрели, что среди нас жил такой мерзавец? Что мы знали о нем? Груб, дружить не умеет, теряется в моменты опасности. И все. Думали, дело поправимое. Мало ли людей менялось на глазах. А глубже не заглянули. Не заглянули в черную душонку, мыслей его черных не разгадали. И чуть не поплатились за это.

До слез обидно, что не пристрелил гада.

Но изменнику нигде не спастись от возмездия. Так было во все времена. Так всегда будет. Уже в конце войны, когда наши войска вступили в Германию, Галкин, которого гитлеровцы пригрели-таки под своим крылышком, попал в руки советского правосудия. Он получил по заслугам. Такова участь всех предателей. Иного конца для них нет и быть не может.

...Отлеживаемся на грунте. Запасы электроэнергии иссякают. Плотность электролита снизилась до тринадцати градусов — в нормальных условиях никогда бы не допустили этого: если разрядить аккумуляторы сверх меры, они могут навсегда выйти из строя.

Вражеские корабли делают еще заход. На этот раз бомбы рвутся далеко в стороне. Значит, противник потерял нас. И не найдет, пока будем лежать на дне. Но, разумеется, если в лодке будет абсолютная тишина. Обхожу людей, прошу как можно меньше шуметь.

Во втором отсеке увидел плачущего Гусева. Это трюмный, один из подчиненных Галкина. Спрашиваю, что случилось.

— Обидно, товарищ командир. Ведь для нас, матросов, он старшим был. А каким оказался подлецом...

В тихий разговор включаются и другие моряки. Все клеймят позором предателя и жалеют, что не расправились с ним.

Враг не унимается. Корабли снова над лодкой. Бомбы рвутся очень близко. Одна из них даже упала на палубу, но, к счастью, не взорвалась. Лодку подбрасывает, как мячик. Опять сидим без света. Через сальники и швы вода начинает проникать внутрь корпуса. Лопнуло несколько аккумуляторных баков. Вышли из строя все глубиномеры. Два часа непрерывно бомбили нас. Два часа мы провели [94] как в аду. Но люди, уставшие, измотанные, задыхающиеся от недостатка кислорода, борются. И откуда только силы берутся! Электрики Гримайло, Савельев и Бойцов успевают быстро отключить лопнувшие баки аккумуляторов, и поэтому ни один из них не воспламенился. Трюмные, мотористы, торпедисты немедленно прекращают поступление воды, где бы она ни пробилась. Одна мысль владеет всеми: выстоять, спасти корабль, хотя бы для того, чтобы передать командованию собранные нами сведения.

А гитлеровцы потеряли всякое терпение и не жалеют бомб. При всей трагичности нашего положения именно это нам на руку. Несмолкающий грохот бомб, лишивший вражеских акустиков возможности прослушивать лодку, позволяет нам запустить помпы, откачать лишнюю воду, удифферентовать корабль. Дифферентовка в таких условиях потребовала от нашего инженера огромного искусства. Справился он с задачей блестяще.

Осторожно, ползком уходим с проклятого места. Взрывы отдаляются. Люди веселеют. Об этом я сужу по поведению Широбокова, который для меня вроде барометра, по которому можно судить о настроении большинства экипажа. Неугомонный радист высовывается из радиорубки и тихонько, но выразительно поет:

Все в центральном посту засмеялись. Только боцман Рашковецкий показал Широбокову широкую ладонь с растопыренными пальцами (пять нарядов!).

Когда кораблей противника совсем не стало слышно, подвсплываем под перископ, чтобы точнее определить свое место. Первое, что я увидел на поверхности моря, — это четыре — дозорных корабля. С тралами за кормой они ходили над тем местом, где мы до этого лежали на грунте. Наверное, считали нашу лодку потопленной. Что ж, пусть. Поворачивая перископ, увидел еще четыре корабля. Из их труб вырвались густые клубы дыма. Корабли двинулись в нашу сторону. Неужели заметили?

Ныряем на глубину сорока пяти метров и уходим подальше от греха.

С наступлением темноты снова осмотрел горизонт. Ничего подозрительного. Да и видимость плохая, много не увидишь. Акустик тоже ничего не слышит.

Всплыли. Выскакиваю на мостик и пячусь от неожиданности: неподалеку маячит множество вражеских катеров. И они уже мчатся к лодке. [95]

— Срочное погружение!

Мгновение — и задраен люк, заполнена цистерна быстрого погружения. Палуба уходит из-под ног — так быстро опускается лодка.

Уходим на предельную глубину. Приказываю штурману курс проложить так, чтобы поскорее лечь в какую-нибудь глубокую яму.

И снова мы без света и глохнем от близких взрывов. Что-то неладное с цистернами. Лодка клонится на нос, а помпу запустить нельзя: ее шум выдаст нас. Приказываю веем свободным морякам перебраться из носовых отсеков в кормовые. Помогло. Лодка выпрямилась.

Ложимся на грунт. Вражеские корабли по очереди заходят и сбрасывают бомбы. Но устанавливают их взрыватели, видно, наобум. Порой взрывы над самой нашей головой, но слишком высоко: только осколки падают на надстройку.

Ушли корабли. Всерьез ли? Может, выжидают... Мы тоже ждем. Молчим. Чтобы при ходьбе не шуметь, матросы сняли обувь, обмотали ноги тряпками, на палубу набросали ветошь.

Даже Титов научился передвигаться бесшумно, тот самый Титов, которому всегда доставалось за неуклюжесть, за то, что без конца бьет посуду...

Вместе с Васильевым прослушиваю горизонт. Нам нужно всплыть, дать людям воздух. Смотрю на товарищей. Бледные, мокрые от пота лица. Кое-кто спит. Но какой это сон? Скорее, бред, обморок. Трюмный старшина Макаров бормочет в забытьи:

— Испортилась... Помпа испортилась....

— Ему совсем плохо.

Сменившись с вахты, уснул электрик Савельев. Дышит часто и тяжело. На губах розовая пена. Титов будит его, потчует консервированным виноградом. Проглотив несколько ягод, электрик снова засыпает. Теперь ему легче.

Кое-кто уже начинает заговариваться, утрачивает контроль над своими действиями. Вон фельдшер Андреенков поднимается с койки, бредет по отсеку. Глаза открыты, а ничего не видит. Толкнулся в закрытую дверь, побрел обратно и снова лег.

Мы не знаем, когда наступит смерть от удушья. По теоретическим расчетам, нам полагалось задохнуться после трех суток пребывания под водой. А мы живем уже четвертые сутки. Причем многие держатся еще довольно сносно. Тот же Ильин, например. Это вообще удивительный человек. [96] Он умеет найти в себе силы тогда, когда у других совсем их не осталось. В дизельном отсеке — я это вижу в глазок — на ногах он один. Остальные лежат и сидят в самых различных позах, закрыв глаза и судорожно глотая воздух. Ильин ходит между обессилевшими людьми, как заботливый отец, укрывает, поправляет подушки под головами, укладывает поудобнее.

Или взять нашего замполита Цейшера. Тоже все время обходит отсеки и для каждого человека находит теплое, ободряющее слово.

Коммунисты... Они и сейчас своим спокойствием и выдержкой служат примером всему экипажу. Надо прямо сказать: благодаря им мы и держимся.

Акустик Васильев вполголоса рассказывает кому-то:

— Слышу, как катятся бомбы по палубе катера, падают, шипят в воде. Сейчас взрыв! Тогда я сбрасываю наушники, чтобы не оглушило, а потом снова надеваю и слушаю...

Голос ровный, уверенный, уже он успокаивающе действует на слушателей...

Крепится и штурманский электрик Сорокин, который впервые участвует в боевом походе. Матрос чувствует на себе мой внимательный взгляд и старается не показывать, что ему тяжело. Огромными своими руками он ворошит тончайшие проволочки, исправляя поврежденный гирокомпас. Ему помогает штурман Магрилов. Он копается среди проволочек и шестеренок и все время шутит. Матросы с удовольствием слушают его.

А дела у нас плохи. Задыхаемся все сильнее. Немеют пальцы, деревенеют подошвы ног, тело покалывает иголками.

Наверху тишина. Можно ли верить в нее?

Во второй половине дня акустик услышал шум винтов. Прошли два корабля. Они, видимо, стояли поблизости без хода: ждали, не дадим ли знать о себе. Сейчас они уходили.

Дождались, пока шум их не замер вдали. Лодка оживает. Люди занимают места. Приказываю откачать из уравнительной семь тонн воды.

Лодка на дне моря не становится на якорь. Незачем. Просто принимают в уравнительную цистерну пять — семь тонн воды, и отяжелевшая лодка плотно ложится на дно моря.

Сейчас мы должны избавиться от лишнего груза. Воду откачиваем постепенно, с перерывами: несколько минут работает помпа, затем ее выключаем, и акустик слушает, не появились ли вражеские корабли. [97]

Семь тонн откачано. Пускаем оба электродвигателя малым ходом назад. Дрожит лодка, а с места не двигается. Приказываю дать средний. И опять никакого результата. Что ж, бывает, на илистом грунте засосет лодку, и она не может сразу оторваться. Осушаем всю уравнительную цистерну. Откачиваем часть воды из дифферентных цистерн. Прибавляем обороты электродвигателей. Не отрывается лодка. Проверяем еще раз весь корпус. И обнаруживаем, что тубусы всех входных люков заполнены водой{3}. А попала она сюда потому, что в результате бомбежки потекли верхние крышки входных люков. Пришлось откачать и часть пресной питьевой воды. Только после этого лодка оторвалась от грунта.

Всплыли. Море — как зеркало, на вечернем небе ни облачка. Видимость такая, что и северный и южный берега залива просматриваются без бинокля. Вдали маячат несколько катеров. Ведут себя спокойно, значит, нас не видят. Приступаем к форсированной зарядке батареи. Заработал компрессор, нагнетая в баллоны сжатый воздух. Передали командующему флотом радиограмму об обстановке и о своих неудачах с прорывом сетей.

Не прошло и часа, как катера заметили нас. Открыли артиллерийский огонь, на полном ходу помчались к нам. Ложимся на грунт. Катера бомбят море в стороне: видно, не успели запеленговать нас.

Три ночи пытались мы произвести зарядку батареи в этом районе, и каждый раз корабли противника загоняли нас под воду. Запас электроэнергии уменьшался, в отсеках снова стало тяжело дышать. Мы уже давно не ели ничего горячего, даже чай не кипятили — берегли энергию, да и каждая кружка воды теперь была на учете после того, как почти все содержимое питьевой цистерны пришлось выкачать за борт, чтобы оторваться от грунта.

Строевой Титов радовал нас всех. Он был такой же, как всегда, — жизнерадостный, бодрый. С шутками и прибаутками раздавал подводникам сгущенное молоко, белые сухари, шоколад — такое меню устанавливалось только при кислородном голодании.

Мы уже получили приказ возвращаться в Кронштадт. Но чтобы отправиться в путь, надо зарядить батарею хотя бы до двадцати пяти градусов плотности электролита. А нам не дают всплыть... [98]

Собираю людей, разъясняю им положение. Говорю, что нас ожидают новые трудности.

— Но я надеюсь на вашу поддержку. А я обещаю вам, что, как бы трудно ни было, все равно приведу лодку в базу, хотя бы на буксире.

Северо-восточнее маяка Кэри есть минное заграждение, которое состоит, насколько нам известно, только из гальваноударных мин и не очень плотное. Кораблей на нем мы не видели. Решили идти туда. Конечно, это большой риск — всплывать на минном поле, но надо как-то зарядить батарею и провентилировать отсеки.

В центр минной позиции пробрались благополучно, лишь один раз задели минреп. Переменными курсами обследовали квадрат стороной в одну милю. Своими боками удостоверились, что мин в этом квадрате нет. Ночью (она была светла как день) всплыли по рубку и приступили к зарядке. Чтобы наблюдать, не сносит ли нас с места (а снести нас может на мины!), бросили на тонком тросе балластину — тяжелую чугунную чушку. По натяжению троса и проверяли дрейф. Для успокоения души взяли и ограничительные пеленги на маяк Кэри.

В первую ночь пробыли на поверхности часа полтора. На вторую ночь только всплыли, нас атаковали два вражеских самолета. На третьи сутки нам тоже не дали долго пробыть в надводном положении. И пришлось нам провести на этом минном поле десять дней. Почти каждую ночь вражеские самолеты по нескольку раз загоняли нас под воду. Но корабли противника на минное поле не совались. Нам удалось довести плотность батареи до двадцати восьми градусов. С таким запасом энергии можно дойти до Лавенсари.

Оставаться дольше во вражеских водах было опасно. Нас могли бы в конце концов выкурить с минного поля, враг изо дня в день подтягивал сюда все новые силы. К тому же моряки смертельно устали за двадцать суток непрерывного напряжения.

Как мы потом узнали, фашистское радио за это время несколько раз сообщало о потоплении нашей лодки{4}. После [99] выхода Финляндии из войны мне в Хельсинки довелось беседовать с одним офицером противолодочной обороны бывшего противника. Не зная, кто я, он мне объяснил, водя карандашом по карте:

— Вот здесь была потоплена советская подводная лодка «Щ-303» днем двадцать первого мая, когда она всплыла. А для преследования и уничтожения других лодок были организованы специальные отряды.

Мой собеседник считал, что еще одну подводную лодку потопила авиация в районе минного поля и что вообще сетевое заграждение в мае пытались прорвать несколько наших лодок и все они были уничтожены. У страха глаза велики! На самом деле в этом районе в то время действовала лишь одна «Щ-303»...

Сколько раз фашисты «уничтожали» нас! А мы живы. Не зря Цейшер как-то пошутил:

— Если надо, настоящие большевики и с того света возвращаются!

Решено: днем отдохнем как следует, а ночью тронемся к родным берегам. Впервые за много дней инженер-механик разрешил приготовить горячий обед. В двенадцать часов раздалась команда:

— Отсеки приготовить к обеду!

Когда я вошел в отсек, который во время обеда становился у нас кают-компанией, то увидел, что стол накрыт празднично. Тут был даже торт с надписью: «35 лет».

Я с недоумением оглядел присутствующих:

— Разве сегодня праздник какой-нибудь?

Помощник в ответ поздравил меня с днем рождения.

В хлопотах и тревогах я совсем о нем забыл. А они, мои боевые друзья, не забыли! Горячая волна захлестнула грудь.

Посидели в тесном кругу. Вспомнили о доме, о семьях.

После обеда, отдыхая в пятом отсеке, мысленно окинул всю свою жизнь. 35 лет!.. Много пережито за это время.

Я знал нужду — у моего отца, простого рабочего, было восемь детей. Таких многосемейных освобождали от службы. Но в 1916 году его, как участника забастовки текстильщиков, забрали в солдаты и отправили на фронт. И вовсе голодно стало нам. Мать, ткачиха, работала по двенадцать часов, а получала гроши.

После Октябрьской революции свободно вздохнул трудовой люд, хотя и было трудно — молодая Советская власть отбивалась от врагов, от голода, тифа, разрухи. Не [100] до учебы мне было. Окончив пять классов, пошел на Наро-Фоминскую текстильную фабрику, где работали все родичи. Вступил в комсомол. Как и все мои сверстники, боролся с последками проклятого прошлого — бандитами и нэпманами, неграмотностью и невежеством. В двадцать девятом году был уже коммунистом, ездил по селам, помогая сельской бедноте объединяться в колхозы, отбивался от кулаков и их подпевал, а бывало, и слышал за спиной лай обрезов.

Потом армия. Мечтал о флоте, попал в пехоту. Но командование учло мое заветное желание, направило в военно-морское училище. Было очень трудно: не хватало знаний. Помогли командиры, преподаватели, товарищи. В 1936 году окончил учебу, послали на подводную лодку «Щ-303» штурманом. А теперь вот уже четвертый год я командую этим кораблем. Отвечаю за выполнение боевой задачи, за корабль, за людей.

Путь многих — от рабочего или крестьянского парня до командира.

Я познал счастье от сознания, что мне доверяют, что живу полной жизнью, что есть мне что защищать — своих детей, свои мечты, свою родную власть, которая сделала меня человеком.

Едва ночью мы выползли с минного поля, напали катера и пришлось вновь спасаться среди мин. Срезав угол минного заграждения, вышли с другой стороны. Фарватером, рекомендованным штабом флота, добрались до Нарвского залива. Это было 7 июня. Приступили к форсированию гогландской противолодочной позиции. Когда мы шли через нее на запад, много раз касались минрепов. Поэтому на этот раз я решил идти не серединой минного поля, поставленного немцами между банками Неугрунд и Намси, а по восточной его кромке.

Медленно продвигались вперед на предельной глубине, имея под килем всего несколько метров. Но и этот путь оказался нелегким. Мы со счету сбились, сколько раз корабль задевал минрепы. Маневрируя, с трудом уклонялись от страшной опасности.

Запас электроэнергии подошел к концу. Плотность электролита упала до девяти с половиной градусов. Дальше идти нельзя — погубим аккумуляторы. Даю в штаб радиограмму, чтобы нас встретили тральщики в районе банки Намси. [101]

Легли на грунт. В указанное штабом время поблизости послышался шум винтов, какие-то взрывы. Мы подумали, что нас опять встречают корабли противника, как это было в 1942 году. Дождались, пока все стихло, а ночью всплыли, немного подзарядили батарею и самостоятельно направились к Лавенсари.

Штаб сообщил новый район встречи. В ночь на 9 июня акустик услышал шум многих винтов. Мы поняли, что это идут наши. Всплыли. Я вышел на мостик. Вдохнул полной грудью свежего морского ветра и вдруг почувствовал, что все поплыло вокруг. Еле устоял. А сигнальщик вылез из люка и тут же упал в обморок. Сказалось долгое кислородное голодание.

Корабли окружили лодку. Отовсюду слышно «ура» в честь нашего возвращения. Нас уже считали погибшими. И неудивительно: мы почти месяц пробыли среди вражеских мин и сетей и почти не имели возможности сообщить о себе. За это время на лодку было сброшено более двух тысяч глубинных бомб. Среднее нахождение под водой — двадцать три часа в сутки.

К лодке приблизился торпедный катер, на котором находился мой друг командир дивизиона торпедных катеров Герой Советского Союза Сергей Осипов. Я упрекнул его: почему они не защитили нас вчера от бомбежки у банки Намси. А он мне говорит с горькой усмешкой:

— Иван, тебя никто не бомбил, это мы сами подрывались на минах.

Вечером «старушка» ошвартовалась у пирса Лавенсари. Нас обступили моряки. Все искренне радовались нашему «воскрешению». Ко мне подошел командир дивизиона тральщиков капитан 3 ранга Михаил Опарин, мой друг еще по училищу.

— Здравствуй, Иван! — обнял он меня. — Скажу честно, уже не ждали.

С болью в сердце я узнал, что остальные лодки, под командованием Евгения Осипова и Павла Кузьмина, вышедшие вслед за нами, ничего не дают о себе знать.

Позднее стали известны подробности гибели «Щ-408». 19 мая, не дождавшись от нас радиограммы о форсировании второй минной позиции, командование приказало Кузьмину выйти в море. Через три дня лодка донесла, что получила незначительное повреждение. Ввиду того что противник не дает зарядить батарею, Кузьмин просил выслать авиацию.

После выхода Финляндии из войны мы узнали, что вражеские [102] корабли трое суток преследовали советскую «щуку» в районе маяка Вайндло. После того как весь запас электроэнергии был израсходован, подводники всплыли и вступили в артиллерийский бой с пятью фашистскими катерами. Неравная схватка длилась два часа. Советские моряки потопили два катера, но и лодка получила несколько попаданий в прочный корпус и затонула. Наши товарищи сражались до последней минуты. Они геройски погибли, но не спустили флага перед врагом.

В ночь на 10 июня в сопровождении тральщиков и катеров-охотников, под прикрытием истребительной авиации мы начали переход в Кронштадт. На траверзе мыса Колгомпя в атаку на нас устремились вражеские торпедные катера. Охотник, на борту которого находился командир дивизиона капитан 3 ранга Иван Андреевич Бачанов, мой давний задушевный товарищ, повернул навстречу противнику и открыл огонь. Это вынудило фашистов выпустить торпеды с большого расстояния. Заметив торпеды, Бачанов направил свой корабль им наперерез в расчете ценой своей гибели прикрыть нашу лодку. Но, увидев, что мы вовремя отвернули, Бачанов изменил курс и снова вступил в бой с катерами противника.

Через полчаса наш эскорт атаковали вражеские самолеты. Барражировавшие над нами истребители быстро отогнали их. Два «юнкерса», объятые пламенем, врезались в залив.

Только на следующий день мы прибыли в Кронштадт. Подводники сходят на берег, оглядывают все вокруг повлажневшими глазами, ощупывают руками землю.

— Комарики! — восклицает кто-то удивленно и радостно, увидев кружившихся над нами комаров.

Оказывается, можно радоваться и комарам! Ведь большинство подводников много дней не видели солнца и звезд, не дышали свежим воздухом.

На пирсе меня встретил командир охраны водного района (ОВР) Главной базы капитан 1 ранга Ю. В. Ладинский. Он рассказал мне, в какую сложную операцию вылилась встреча нашей лодки. Но распоряжению командующего флотом было создано два отряда кораблей. Один из них, которым командовал Ладинский, насчитывал двенадцать катеров МО (малых охотников), из них четыре были вооружены параван-тралами — они могли делать проходы в минных полях. Второй отряд — четыре торпедных катера — [103] имел задачу прикрыть лодку от ударов кораблей противника. Возглавлял его командир бригады торпедных катеров капитан 1 ранга Гуськов.

6 июня с наступлением темноты оба отряда вышли в море. Первый отряд взял курс в точку встречи с подводной лодкой, а второй — в район маневрирования к западу и северо-западу от этой точки.

Но пути через восточный гогландский плес катера параван-тралами подсекли мину и минный защитник.

В 2 часа 40 минут первый отряд прибыл в точку встречи. С помощью звуковой подводной сигнализации начали вызывать лодку. Но мы не отзывались. Стало рассветать. Ладинский принял решение отходить. И тут флагманский катер МО-123 подорвался на мине, при этом произошло сразу пять взрывов. Катеру смяло корму, но он остался на плаву. Соседний катер МО-102 для безопасности отвернул в сторону, но тоже подорвался кормой на мине. Его повреждения были серьезнее, и вскоре он затонул. Остальные катера стояли с застопоренными машинами, дожидаясь распоряжений. Отряд, по-видимому, попал на заграждение, состоящее из так называемых мин-ловушек. Ладинский перешел на другой катер. Убедившись, что люди с затонувшего охотника подобраны, а поврежденный катер взят на буксир, Ладинский повел отряд дальше. Шли самым малым ходом. Утро было ясным, море спокойным, и в прозрачной тихой воде отчетливо были видны поплавки тросов, предназначенных для того, чтобы наши катера, намотав их на винты, вызывали взрывы сразу нескольких мин. Моряки осторожно обходили эти места.

Когда вернулись на рейд Лавенсари, Ладинскому сообщили, что лодка, используя последние запасы электроэнергии, переходит на другую, более удаленную от наблюдения противника точку. В последующую ночь катера снова вышли в море. На этот раз лодка всплыла.

— На нас, — улыбается Ладинский, — произвел сильное впечатление ваш вид. Все бородатые, лица бледные, а глаза горят от радости.

Не менее сложным был и переход в Кронштадт. В составе эскорта было пять базовых тральщиков (БТЩ) и группа катеров-охотников. Головным шел БТЩ-218 с командиром дивизиона капитаном 2 ранга Опариным на борту. За тралами следовали в надводном положении подводные лодки (вместе с нами переходила в Кронштадт «С-12»). Их охраняли катера-охотники. [104]

Ладинский находился на гвардейском БТЩ-205 в центре походного ордера.

Противник обнаружил наш конвой. Вражеский самолет-разведчик навел на нас торпедные катера, об атаке которых я уже говорил, а затем бомбардировщики. Одному из «юнкерсов» удалось метко сбросить бомбы. Одна бомба, не разорвавшись, пробила насквозь корпус БТЩ-218, а другая легко повредила следовавший за ним БТЩ-215. С финского берега открыли стрельбу по кораблям береговые батареи. Своевременно поставленные катерами дымовые завесы не дали противнику вести прицельный огонь.

Учитывая, что в составе эскорта находились два поврежденных тральщика, Ладинский решил положить подводные лодки на грунт, а пострадавшие корабли завести в бухту Батарейную. Это и было сделано. В следующую ночь подводные лодки в охранении катеров-охотников прибыли в Кронштадт. Тогда же перешли сюда и поврежденные тральщики. Пытавшиеся помешать переходу финские береговые батареи были подавлены огнем наших фортов и авиацией.

Вот, оказывается, сколько людей заботились о нас и, рискуя жизнью, охраняли наш корабль от ударов противника. Крепкая флотская дружба, нерушимое войсковое товарищество помогли нам невредимыми вернуться в базу.

«Щ-303» после похода стояла в Кронштадте в полной боевой готовности. Но выходить в море нам не разрешали.

В июле авиация провела доразведку вражеских заграждений. Аэрофотосъемка подтвердила наши разведданные. На снимках ясно были видны два ряда сплошных сетей и большое число дозорных кораблей.

Авиация флота наносила систематические удары по вражеским дозорам, проводила бомбардировку минных полей, бомбами и торпедами разрушала сетевые боны. Всего с этой целью было совершено более двух с половиной тысяч самолето-вылетов. Однако нанести существенный ущерб силам и средствам найссар — порккала-уддской противолодочной позиции противника оказалось невозможно из-за ее удаленности от наших баз и аэродромов. Радиус действия истребительной авиации был недостаточен для прикрытия бомбардировщиков при налетах на этот рубеж.

В августе с наступлением темных ночей советские подводные лодки предприняли еще одну попытку прорваться сквозь вражеские заграждения, но успеха не имели. Балтийские подводники оказались заблокированными в восточной части Финского залива. Вся тяжесть борьбы на морских [105] сообщениях противника в Балтийском море легла на торпедоносную авиацию.

По газетам, радио и документам мы с завистью следили за действиями подводников Северного и Черноморского флотов. Они приумножали свои победы, а у нас создалась большая пауза в боевой жизни.

В феврале 1944 года меня вызвали в Ленинград, в штаб соединения.

— Вы назначены на новую большую лодку, — сообщил мне командир бригады капитан 1 ранга С. Б. Верховский.

Напрасно просил я оставить меня на «Щ-303» до конца войны. Оказалось, что приказ уже подписан. Мне давалось пять суток, чтобы сдать лодку другому командиру.

И вот настал день прощания с нашей «старушкой». Она по-прежнему стояла у пирса, крепко прижатая льдом к деревянным сваям. По борту в одну шеренгу построились моряки. Начинаю говорить, но чувствую — не могу, горло сдавило. Вижу, у инженер-механика Ильина подозрительно повлажнели глаза. Обхожу боевых друзей, каждому крепко жму руку, благодарю за совместную службу. А сам еле сдерживаю слезы. В минуты смертельной опасности умел я держать себя в руках, скрывать свои тревоги и переживания. А тут — никак не могу. Тяжело расставаться с людьми, с которыми делил горести и радости, последний кусок хлеба и последний глоток воздуха, тяжело расставаться с родным кораблем, где прослужил почти восемь лет.

Экипаж «Щ-303» под командованием капитан-лейтенанта (ныне — капитан 1 ранга в отставке) Евгения Александровича Игнатьева продолжал боевые действия до конца войны.

Случилось так, что в начале декабря сорок четвертого судьба вновь свела меня с моряками «Щ-303». Штаб бригады подводных лодок тогда приказал мне обеспечить переход «Щ-303» в Турку и проверить готовность личного состава к самостоятельным действиям в боевой обстановке. Я был очень рад, что встретился с верными друзьями. Мы вошли в финские шхеры, где не было минных полей. Представилась возможность проверить, как люди ведут себя на боевых постах, командных пунктах при срочном погружении и при плавании под водой. Убедился, что матросы, старшины и офицеры хорошо справляются со своими обязанностями. [106]

При более поздней встрече Е. А. Игнатьев поведал мне о делах своего экипажа.

— В тот раз, в декабре сорок четвертого, — сказал Евгений Александрович, — поход был неудачным: мешала штормовая и туманная погода. Наконец севернее Акменьрагса ночью мы обнаружили конвой, состоявший из транспорта, охраняемого тремя сторожевиками. Стали выходить в торпедную атаку. Сторожевик, находившийся в пяти кабельтовых от лодки, повернул на нее и пошел на таран. От атаки пришлось отказаться. Мы произвели срочное погружение. Сторожевик прошел над лодкой и стал удаляться. Но в момент погружения на глубине двадцати пяти метров лодка сильно ударилась о грунт. От удара нарушилась герметичность прочного корпуса. Течь устранить не смогли. Дальнейшее пребывание на позиции стало невозможным. С разрешения командования вернулись в базу для ремонта. Он продолжался недолго. В начале февраля 1945 года лодка снова отправилась в боевой поход в район Клайпеды и Либавы. С нами пошел командир дивизиона капитан 2 ранга Г. А. Гольдберг.

В первых числах марта наш самолет сообщил о вражеском конвое. Темной ночью подводники настигли врага. Шли два транспорта в сопровождении четырех кораблей охранения. Мы выпустили четыре тордеды. две из них попали в неприятельское судно водоизмещением шесть тысяч тонн. Оно затонуло. Это был последний наш поход. На рубке «Щ-303» появилась цифра семь — столько она потопила вражеских кораблей.

Спустя много лет после войны я с радостью узнал, что гвардейский Флаг «Щ-303» поднят на одной из современных подводных лодок Военно-Морского Флота. Личный состав этого подводного корабля с честью хранит традиции экипажа гвардейцев «Щ-303». Бороздя моря и океаны, он настойчиво совершенствует свою боевую и политическую подготовку. [108]