Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

На Царицын

С прибытием в Морозовскую армии Ворошилова и вышедших из окружения наших отрядов эта станция оказалась до предела забитой войсками. Десятки эшелонов запрудили пути, тысячи повозок, тачанок, десятки орудий сгрудились на улицах станицы, заполнили дворы, подъезды, пустыри. Огромный людской поток в 30–40 тысяч человек не замирал ни днем ни ночью, ожидая движения вперед. Прямо на улицах, в укромных уголках, закутках, во дворах, на левадах разместились под бричками или просто на земле целые семьи с домашним скарбом, коровами и другой живностью. В станичной пыли ползали чумазые дети. Страшный ураган войны поднял вихревым порывом этих людей и погнал неведомо куда — через огонь сражений, смерть, невероятные муки.

По ночам всюду горели костры — готовилась пиша. К глубокой ночи шум немного стихал, а с рассветом снова начиналась та же хлопотливая, шумная, полная забот и тревог жизнь прифронтовой станицы.

В Морозовской наши части не получили ни дня, ни часу передышки. С ходу разворачивались и шли занимать оборону на окраинах, ибо белоказаки с остервенением лезли в атаки.

По приказу Ворошилова Морозовский полк занял позиции к северу от железной дороги, за хутором Любимовом. К западу от станции располагался Каменский отряд под командованием Романовского, южнее — Луганский отряд во главе с Локотошем.

Не успели бойцы отрыть себе окопы, как белые перешли в наступление. С высокой крыши элеватора за атакой противника наблюдали Ворошилов и другие командиры. Отсюда, с крыши, просматривался почти весь [112] фронт. Белоказаки особенно активничали на участке Морозовского полка. Здесь они шли густыми цепями, при поддержке крупных сил конницы. Вот она неожиданно выскочила из оврага и бросилась к черной полосе окопов.

— Прозевал командир, — сокрушенно сказал Ворошилов, — проглядел скопление конницы. С такого расстояния трудно удержать лаву.

И действительно, в мгновение масса всадников захлестнула окопы, начала рубить заметавшихся бойцов. В образовавшийся прорыв хлынули новые сотни конницы. Красногвардейцы бросились к окраине. Вокруг зацокали, запели пули.

Опустив бинокль, Климент Ефремович напряженно следил за полем, где кипел бой. Вот передние уже достигли разбросанных на окраине землянок. Ворошилов резко обернулся к Щаденко:

— Надо помочь морозовцам... Пошли им броневик «Жемчуг».

Стоявший с тыльной стороны элеватора броневик вышел из-за укрытия и двинулся навстречу неприятелю. Заметив его, наступающие бросились в сторону, к железнодорожному мосту. Машина повернула туда, ведя огонь на ходу, отрезая бегущим путь к полотну. Водитель настолько увлекся преследованием, что не заметил, как дорога резко повернула влево, и вскочил на паханое поле. Мотор заглох. Ободренные белоказаки бросились к машине, пытаясь захватить ее. Экипаж открыл огонь с близкой дистанции и отогнал атакующих. Но вот смолк и пулемет — кончились патроны.

— Ну-ка, Ваня, давай попробуем завести мотор, — предложил шоферу находившийся в машине командир эскадрона Волчанский. — Я быстро открою дверцу, ты вываливайся сразу и падай, а там ползком. Если они побегут к нам, бросай все и — к дверце.

— Напрасно все это, — вмешался пулеметчик, — надо пробиваться гранатами.

В это время часто зацокали о броню пули, потом так же неожиданно смолкли и раздались глухие удары железом — били лопатами, прикладами, вилами.

— Вылазь, черти! Все равно зажарим!

Быстро открыв дверцу, Волчанский метнул под ноги казакам пару гранат. Раздались крики, вопль. На броню [113] со всех сторон обрушился град пуль. Они то сыпались горохом, визжа при рикошетах, то глухо клевали неподатливую сталь.

И все же Ваня еще раз рискнул вывалиться из машины и попытаться завести мотор. На этот раз он выскочил удачно. Но лежа завести машину оказалось не под силу, а тут враг рядом — кричит, беснуется. Тогда он рывком вскочил и со всей силы завращал рукоять: мотор оставался мертвым. В этот момент в тело Вани впились сразу до десяти пуль, и, изрешеченный ими, он пластом рухнул на землю.

А из Морозовской уже мчалась помощь. Это Климент Ефремович, заметив происшедшее, послал на выручку кавалеристов.

Белогвардейские газеты, описывая этот бой, хвастливо заявляли, что они разбили наголову войска Ворошилова. В доказательство сообщали о захвате бронеавтомобиля «Жемчуг». Немецкие самолеты сбрасывали листовки на советские войска, станицы и хутора, пытаясь обмануть наши семьи, оставшиеся в тылу. Хвастовство противника не знало границ. Белогвардейские газеты писали даже и о том, что в бою взяты в плен Ворошилов и Щаденко, и обещали их провезти по всем станицам.

А тем временем, отражая непрерывные атаки белоказаков, наше командование занималось переформированием многочисленных отрядов в регулярные части Красной Армии. Штаб Морозовско-Донецких войск, непосредственно подчиненный командованию 5-й армии, создавал из разрозненных отрядов и отрядиков полнокровные роты, батальоны, полки. К середине мая 1918 года в его распоряжении имелись следующие части:

Морозовский полк (командир Михаил Вышкворцев) в составе Морозовского, Маньково-Березовского, Чкаловского и Чернышково-Обливского батальонов и двух пулеметных команд;

1-й Донецкий полк (командир Алексей Шапошников) в составе трех батальонов;

2-й Донецкий полк (командир Иван Глущенко) в составе трех батальонов, сформированных из крестьян и беднейшего казачества станицы Карпо-Обрывской, слобод Скосырской, Процико-Березовской, Большинской. Ильинской, Голово-Калитвенской и хутора Лукичева; [114]

Отдельный Морозовский железнодорожный батальон (командир Иван Фролов), в котором служили рабочие железнодорожного депо станции Морозовской.

В это время в частях насчитывалось до 12–14 тысяч штыков, 1000 сабель, два дивизиона тяжелых гаубиц и четыре батареи трехдюймовых пушек.

К. Е. Ворошилов внимательно следил за организацией, вооружением и обучением наших войск, оказывал большую помощь командирам и политработникам. В частности, он выдал нашему штабу десять тысяч винтовок, 400 снарядов, большое количество пулеметов, патронов.

В дни формирования частей состоялось объединенное партийное собрание большевиков Донецкого и Морозовского округов, 3-й и 5-й украинских армий. Климент Ефремович принял в нем активное участие.

Собрание разработало план дальнейшего пополнения частей за счет привлечения рабочих, беднейшего казачества, крестьян и ремесленников. Договорились о порядке вывода из дальних населенных пунктов красногвардейских отрядов и подчинении их штабу Ворошилова.

Рост и укрепление сил советских частей в районе Морозовской тревожили врага. Об этом свидетельствовал приказ атамана Краснова, требовавший во что бы то ни стало уничтожить украинские войска.

Оцепив станицу плотным кольцом, неприятель непрерывно совершал артиллерийские налеты и психические конные атаки.

В двадцатых числах мая Ворошилов пригласил на совещание всех командиров, работников окрисполкомов и ревкомов. Оно проходило в доме купца Волкова.

Когда мы вошли в просторный, чисто убранный зал, здесь уже сидели Ворошилов, Артем (Сергеев), Щаденко, Руднев, Мусин, Бувин, Романовский, Тетеревятников, Н. Харченко, Авдеев, Зеленский, Мухоперец, Андреев, Забей-Ворота, Яблочкин и другие. Ждали некоторых товарищей с позиций. Наконец они прибыли, и Климент Ефремович открыл совещание.

Он встал, спокойный, строгий, подтянутый, легким движением руки уложил волосы, привычным жестом оправил ремни.

— Товарищи! Мы собрались сюда затем, чтобы обсудить самый важный вопрос: о перспективах дальнейшей борьбы с контрреволюцией, об организации и укреплении [115] наших сил, выборе стратегических позиций для развертывания и осуществления планового наступления против врагов революции, — объяснил Ворошилов цель совещания.

В зале — ни шороха. Только плавают над склоненными в раздумье головами сизые клубы табачного дыма, да где-то вдали ухают приглушенные расстоянием разрывы снарядов, протяжные свистки паровозов.

Говорил он просто, словно беседовал с близкими друзьями. Каждое слово доходило до сознания, волновало сердца огрубевших в боях людей.

Климент Ефремович терпеливо убеждал: оставаться в Морозовской дальше нельзя, так как армия совершенно не имеет связи с центром, действует изолированно от других фронтов. Плохо обстоит и с вооружением. А вокруг — хорошо оснащенные войска донской контрреволюции и немецких оккупантов. Поэтому необходимо соединиться с Царицыном и общими усилиями громить врага.

Потом выступил Щаденко. Свои мысли он выражал так, словно находился в бою и уже громил эту самую контру: страстно, до предела горячо, пересыпая речь яркими сравнениями и поговорками. На тех, кто ратовал оставаться на месте, он обрушил такие саркастические доводы, что Климент Ефремович только крутил головой, улыбаясь, а остальные заливались хохотом.

И словно ушат холодной воды на всех — выступление местного деятеля Валентина Богуславского — этакое тихое, насмешливо-спокойное, с четким, грамотным произношением каждого слова.

— Те, кто настаивает на отступлении, не оригинальны в своей теории — у них имелось много предшественников. Ведь отступать легче, чем наступать или хотя бы выдержать натиск врага, но составит ли это нам, революционерам, честь? — эффектно взмахнув рукой, вопрошал оратор и высыпал столько аргументов, что кое-кому ничего не оставалось, как признать свою неосведомленность и согласиться с его доводами. Закончил он свою речь твердым требованием: не покидать Морозовской, мобилизовать свои войска и отсюда начинать борьбу с контрреволюцией.

— Сил у нас хватит. Сейчас самое время разворачивать [116] борьбу с мятежом, а не отступать, — краснобайствовал этот демагог.

Последние фразы Богуславского тонут в возбужденном гомоне, выкриках. Начались споры. Присутствовавшие не оставались безучастными к тем или иным предложениям и выводам, то поддерживая оратора, то прерывая его громкими возражениями, прямыми, в лоб, вопросами.

Н. Руднев, А. Пархоменко, Артем (Ф. Сергеев), И. Мухоперец, Н. Харченко — все поддержали Ворошилова, против же были Богуславский и еще несколько человек. До поздней ночи продолжалось совещание. Большинством голосов решили: отходить на Царицын.

Здесь же договорились немедленно послать крупный отряд под командованием Мухоперца в район станиц Милютинской, Усть-Березовской для того, чтобы разбить здесь белоказаков и помочь местным красногвардейцам выйти к Морозовской. На второй день, прорвав кольцо окружения, бойцы выступили в указанном направлении.

В целях выработки единого плана борьбы против контрреволюции Ворошилов налаживает связь с Царицыном. По его поручению Артем (Ф. А. Сергеев) с группой большевиков направляется на Волгу. Трудно пришлось им в пути, и все же, преодолев плотные заслоны вражеских войск, товарищи успешно выполнили задание: установили связь с командованием Северо-Кавказского военного округа.

Спор, возникший на совещании — отходить или оставаться на месте — впоследствии перекинулся в полки, взбудоражил тысячи бойцов. Пробравшиеся в части красновские агенты призывали их оставаться, не бросать родные края.

— Оставлять на произвол судьбы хозяйство, годами нажитое добро и отправляться куда глаза глядят?! — вопили они. — Кого там защищать? Если воевать, то каждый пусть воюет за себя, — и, понизив голос, добавляли: — Казаки, они тоже люди, столковаться можно.

Командование, конечно, знало: среди тех, кто выступает против отхода на Волгу, есть явные враги, но кое-кто просто поддался на их провокацию. Следовательно, надо умело и вовремя разобраться с каждым человеком, найти, обезвредить вражескую агентуру, горячим большевистским словом помочь ошибающимся встать на [117] правильный путь. И партийные организации принимают решение: всем коммунистам идти к бойцам, разъяснять им создавшуюся обстановку и убеждать в необходимости движения к Царицыну.

Большевики не скрывали от красноармейцев трудностей предстоящего похода, рассказывали о значении Царицына в общенародной борьбе с иностранными интервентами и внутренней контрреволюцией. На митингах выступали Ворошилов, Щаденко, Руднев, комиссары Пархоменко, Магидов и другие. И массы правильно поняли коммунистов, разобрались в том, кто прав.

Войска 3-й и 5-й армий отбыли первыми. Тут же началась подготовка к выступлению донецко-морозовских частей. Все полки погрузились в эшелоны организованно и двинулись на северо-восток. Только Морозовский полк, которым командовал Михаил Вышкворцев, внезапно отказался покидать станицу. Поезда остановились. Начались переговоры. Мы теряли время. Тогда Ефим Афанасьевич, собрав всех командиров, объявил приказ: «Отходить на Царицын без Морозовского полка». На этом же совещании решили общее командование войсками возложить на Николая Васильевича Харченко — опытного, волевого коммуниста, прекрасно зарекомендовавшего себя в прошлых боях. Твердую позицию приняло и собрание представителей Донецких воинских частей. В его постановлении говорилось:

«Представители от двух полков революционных войск в количестве 4500 штыков, при 8 орудиях, 25 пулеметах, 350 всадниках кавалерии, членов Совета, штаба, под председательством тов. Щаденко — постановили:

1. В случае невыполнения боевого приказа № 68 штаба обороны Донецкого и Морозовского округов Морозовским полком, двигаться немедленно на Царицын самостоятельно, идя на Нижне-Чирскую, связавшись по пути с левым флангом 3-й и 5-й армий, а правым упираться в Дон. Причем через своих представителей получить боевое снаряжение из поездов снабжения 3-й и 5-й армий. По занятии Нижне-Чирской связаться непосредственно с советскими войсками и центральной Советской властью и, получив снаряды, — вернуться обратно.

2. Назначить членов командного состава для подписи приказов о выступлении следующих лиц: Н. Харченко, [118] как главнокомандующий, товарищ Романовский — помощник его, товарищ Щаденко — начальник штаба для скрепления приказов.

Подлинно подписал — Щаденко.

Скрепил: секретарь — Глущенко.

Станица Морозовская, 6 июня 1918 года»{2}.

* * *

Узнав об этом решении, многие морозовцы, не поддерживавшие местнических оборонческих стремлений, поспешили явиться в штаб и заявили о своей готовности выступать на Царицын. Не вытерпел и Вышкворцев — прибежал и стал просить обождать, пока полк соберется для движения.

— Ну как, товарищи, — обратился к находившимся в штабе командирам Харченко, — будем ждать?

— Нет! — решительно заявили те. — Они уже дважды подвели нас, подведут и сейчас.

Харченко, конечно, понимал, что его командиры правы, но оставить, потерять три тысячи бойцов, с вооружением, готовых сражаться с врагом, — неразумно и преступно. За них надо бороться.

Договорились: приказа о движении не отменять, но немного изменить часы выхода из Мороэовстой.

Никогда не забудется та темная июньская ночь. На затянутом черными тучами небосводе ни звездочки. Ветер шелестит камышом крыш, гонит по станице тучи пыли, а по черному небосклону чертят причудливые линии ослепительные молнии. Где-то отдаленно гремит гром. И не понять: то ли собиралась гроза, то ли это шумел в отдалении бой. Всю ночь собирался дождь, но так и не смочил опаленную зноем землю.

А к утру, когда на востоке чуть-чуть засветлела полоса скупого рассвета, наши части стали выдвигаться на дорогу — начался долгожданный марш. И у многих заныло сердце, затуманила глаз слеза: десятки тысяч людей оставляли насиженное гнездо, трудом нажитое за десятилетия добро. Что их ждет впереди? Вернутся ли назад, домой?

В торжественном молчании, понурив головы, шагали бойцы, скрипели как-то жалобно, приглушенно сотни, [119] тысячи нагруженных доверху подвод. Шли за ними женщины, дети, тащился привязанный скот. Седобородые старики, выйдя на бугор, останавливались и, повернувшись лицом к родным местам, троекратно крестились. Их сгорбленные фигуры долго виднелись в лучах восходящего солнца.

А враги шли по пятам, радостные, торжествующие. Они бросались в атаки, гарцевали на своих откормленных, застоявшихся конях.

На один из недавно сформированных батальонов Морозовского полка, который шел в боковой охране, белоказаки бросились лавой и стали предлагать бойцам сдаться. Пользуясь попустительством командира батальона (в прошлом кулак, обманом затесавшийся в Красную гвардию), подъехали парламентеры, замахали белыми платками, запричитали на все лады:

— Братушки-и-и... Мила-а-и-и... куда же вы?

— Ай, не столкуемся? Свои жа мы люди. Стойте, поговорим!

И батальон остановился. К нему подъехал офицер с казаком, затеяли митинг. И, словно по уговору, подняли на руки вражеских ораторов, а те завопили:

— Ворочай назад!

— Пра-а-а-вильна-а-а!!!

Тут началось чудовищное: полетели в вороха винтовки, патронташи. Первым это заметил Романовский. С криком «Что вы делаете, изменники?» он кинулся к батальону. Но кто-то ударом ноги вышиб у него из рук оружие, и сразу несколько человек схватили Романовского, навалились, скрутили руки, поволокли на расправу к стоящему поодаль офицеру.

В это время мы и заметили издали всю эту суматоху. Наши пулеметные тачанки только что на рысях подъехали к полку А. Н. Шапошникова. Крики «измена! измена!» больно полоснули по сердцу, и я, не раздумывая, приказал двум расчетам мчаться туда, где уже шел постыдный торг. Мы с Шапошниковым подъехали к батальону в момент, когда солдаты подвели к офицеру Романовского. Бросившись на конвой, вырвали из рук смерти нашего товарища.

Прыгнув на одну из тачанок, Иван Моторкин припал к пулемету и резанул длинной очередью в самую гущу братающихся. Свинцовый ветер мигом опустошил поле. [120]

Открыл огонь и второй пулемет, а за ним почти в упор ударили орудия, и разрывы снарядов вымахнули столбы дыма и земли там, где шел митинг.

Страшное творилось в это время на поле: часть батальона, еще не успевшая сдать оружия, побежала назад, другая, уже бросившая оружие, — метнулась к белоказакам. Те кинулись на толпы бегущих и стали рубить всех подряд. Эта бессмысленная жестокость помогла им навсегда избавиться от наивной веры в братские и миролюбивые чувства белоказаков.

Подошедший кавполк Дербенцева восстановил положение, и марш продолжался.

Понурив головы, брели остатки батальона. Их поставили в голову колонны, в бой не допускали. Это считалось самым позорным наказанием.

На много верст растянулись Донецко-Морозовские войска вдоль полотна железной дороги. Впереди — поезда, подготовленные для ремонта испорченных путей, имеющие запасные рельсы, костыли, шпалы. За ними следом — бронепоезда. Параллельно железнодорожному полотну двигаются беженцы, обозы полков, санитарные части, С боков их прикрывают роты и батальоны, с тыла — бронепоезд.

Продвигались медленно, беря каждый километр пути с боя. Людей мучили жара, жажда, усталость, но никто не жаловался на эти невзгоды. Главное — выстоять, двигаться вперед к намеченной цели.

Отойти в сторону, отделиться от своих нельзя — всюду преследует по пятам злобный, коварный враг. Атаман Краснов приказал Мамонтову, Фицхелаурову и Попову любой ценой не допустить продвижения наших частей к Царицыну и соединения их с главными силами Ворошилова. И белоказаки шли на самые коварные приемы: то устраивали на дорогах засады, то разворачивали на много километров путь, то пускали на нас огромное стадо коров, а сами, спешившись, ведя коней в поводу, подбирались поближе, чтобы налететь внезапно.

Несмотря на строжайший приказ не отлучаться из своих частей и не заходить в казачьи населенные пункты, все же нашлись охотники попытать счастья: попить холодной колодезной воды, перехватить молочка с белым пшеничным хлебом. В хуторе Чернышки из Каменского отряда несколько бойцов забежали по пути в дом казачки [121] — уж больно аппетитно пахло свежим хлебом! Хозяйка — гостеприимная, разбитная молодка Февронья Минаевна Юдина — перед приходом красноармейцев вынула из пышущей печи несколько румяных пшеничных буханок. На скромную просьбу продать по куску она ответила редкой щедростью — метнулась в курень и вынесла пару огромных хлебов. Разрезав пополам и густо посыпав солью, передала их бойцам и от платы решительно отказалась.

— Что вы, что вы!.. Ешьте, родимые, на здоровье...

Уплетая на ходу подарки, товарищи бросились догонять свою часть, но... так и не догнали. Не отбежав и двух сотен шагов, начали задыхаться, рвать на себе обмундирование. Когда к ним подошли красноармейцы, те ничего уже не могли вымолвить.

Через полчаса вернулись домой трое детей хозяйки, гонявших в стадо корову. Хлебосольной мамаши дома не оказалось. В ожидании ее ребятишки отрезали и съели по ломтю хлеба. А через пять минут тоже все корчились в смертной агонии на полу.

Сбежались сердобольные соседки, подняли вопль. Потом явилась и сама мать. Оказывается, ее прятали те же соседки, и когда сообщили страшную весть о детях, она не вытерпела, принеслась домой.

Потрясенная, обезумевшая от горя, казачка то бросалась к холодеющим трупикам ребят, то отскакивала от них, словно ужаленная, рвала волосы, билась головой об угол стенки. А когда пришла в себя, рассказала все подробно.

Атаман Краснов разослал по всем станицам и хуторам, где предполагалось движение советских войск, строжайший приказ: ничего не давать красным. Оставлять хутора, засыпать колодцы, отравлять пищу. Создавались специальные группы диверсантов, в большинстве из женщин-казачек, фанатически настроенных против Советской власти. Действовала такая группа и в хуторе Чернышки. Руководила ею и готовила для всех диверсантов отраву жена хуторского атамана.

* * *

После боев под Белой Калитвой, Жирново, Морозовской противнику стало ясно: на северо-восток, к Царицыну, идет сильная, боевая группировка, которую эпизодическими [122] наскоками не сломить. Тогда поскакали гонцы, полетели телеграммы к Краснову, Мамонтову, Денисову с донесениями и требованиями принять срочные меры, выделить новые части. Ответ последовал короткий: всеми силами и мерами замедлять темп движения красных эшелонов, разрушать железнодорожные пути и станции. Это необходимо для того, чтобы выиграть время и подготовить войска к серьезному сражению на подступах к станицам Нижне-Чирская и Обливская.

Директивы Краснова гласили: командование белоказаков не позволит эшелонам перебраться через Дон. Враг рассчитывал разгромить войска Ворошилова, захватить их имущество и вооружение.

Тем не менее они шли, с боями прорываясь вперед. Вот показались и пыльные окраины станицы Обливской, где противник готовился разбить молодые части Красной Армии.

Дорога к Обливской тянется по обширному, густому лугу. Влево от нее — высокие горы, на их вершине волнуются под ветром массивы краснотала, а у подошвы гор начинается слегка всхолмленная степь, с многочисленными рукавами балок, вилюжин, краснояров.

Бой завязался на подступах к станице. Белоказаки стянули сюда большое количество войск, оснащенных только что полученным от немцев оружием. И только показались передовые колонны красноармейцев, как вражеская артиллерия начала обстрел. Ожила, заволновалась полынная степь, загуляли по ней свинцовые сквозняки.

Огромной силы удар обрушился на правый фланг Морозовского полка. 2-й батальон не выдержал, попятился назад. Еще минута, и вот уже Николай Харченко видит в бинокль, как дрогнули роты. На помощь морозовцам он бросает батальон каменцев под командованием Дерябкина и пулеметную команду.

Когда тачанки выскочили на позиции, нашему взору открылась невеселая картина: по степи, скрываясь за ближние бугры, стремительно наступали белоказаки. Они мчались вслед за отступающими, пытаясь ворваться в Обливскую на их плечах. Сзади пехоты, сдерживая коней, гарцевала в нетерпении конница, готовая с минуты на минуту пустить в ход свои клинки. Даже при беглом осмотре поля мы безошибочно определили: белоказаков [123] примерно в восемь — десять раз больше, чем наших войск.

Каменцы и пулеметчики вошли в самую гущу отступающих морозовцев, пытаясь задержать бегущих и организовать оборону. Но сразу остановить катящуюся валом массу просто невозможно. Батальон Дерябкина оказался лицом к лицу с распаленным, воодушевленным легкой победой врагом. С ходу, в упор секанули струями свинца наши пулеметы, ахнули дружными залпами залегшие бойцы. Передние ряды врага смешались, остановились, словно недоумевая, откуда, мол, взялась такая сила. Первые цепи неприятеля, напоровшиеся на огонь пулеметов и ружейные залпы, шарахнулись назад, но задние продолжали валить, нажимая на них.

Злые очереди пулеметов валили коней, но новые эскадроны белогвардейцев неслись на нас, как обреченные. Вот они уже окружают два расчета и делают последний рывок. Захлебываясь, дрожит в руках Ивана Коржухина пулемет и вдруг умолкает. Схватившись за живот, боец медленно оседает на дно тачанки. Лицо перекошено болью, закушена губа.

— Ваня, — кричу ему на бегу, — ранен?

Но слова ответа поглощает близкий топот коней. Еле успеваю вскочить на тачанку и, развернув пулемет, нажимаю на гашетку. Вокруг слышится лихорадочная дробь других пулеметных расчетов, дружные залпы пехотинцев.

Когда лавина отхлынула, даю передохнуть пулемету, поворачиваюсь: Ваня лежит, откинув голову назад, устремив глаза к небу. В пышной русой шевелюре застряли былинки высохшей травы, грудь вздымается часто, порывисто.

— Больно? — спрашиваю товарища, быстро меняя ленту. — Ляг удобнее.

— Не-е-е... не больно, — шепчут бескровные губы юноши, — жжет...

Ездовой кладет его поудобнее, и тачанка мчится вслед отступающим, поливая их горячим свинцовым дождем.

Атака на нашем участке отбита. Мы остановились в лощинке, перевязали пулеметчика. Но Ваня смотрел на нас уже стекленеющим взглядом.

Вечер не принес отдыха. Нагретая за день земля по-прежнему [124] дышала в разгоряченные лица бойцов душным зноем, пропотевшие гимнастерки не просыхали. От степи пахло пороховой гарью. И так всю ночь.

С рассветом противник бросил в эту мясорубку свежие части. В атаку пошли хваленые полки, набранные из староверов-бородачей станиц Суворовской, Нижне-Чирской, Цыцаревской, Милютинской. Вперед рвались те, кто стегал нагайками, рубил шашками рабочий люд на улицах российских городов в 1905 году.

Фанатически набожные, проникнутые сословными предрассудками, кичливые, задиристые, они готовы лезть в огонь и в воду ради сохранения всего привычного, старого, чем жили до сих пор. Новое, пришедшее вместе с революцией, не понимали, вернее, не хотели понимать, ненавидели люто.

Все остальные части, только сформированные из казаков-юнцов или побывавших на войне фронтовиков, обычно не выдерживали ни наших огневых ударов, ни рукопашных схваток.

Иное дело бородачи, да еще староверы. Эти не повернут, не дрогнут в атаке и, уж если им приказали идти вперед, прут, зажмурив глаза, лезут, сопя от злобы, до тех пор, пока их не остановит смерть. И еще норовят обвести, обмануть, подстроить такую пакость, что только зазевайся — и погибнешь! Без коварства они не могут, это у них в крови.

Бородачи остались верны себе и на этот раз: попробовав взять нас с ходу и оставив около трехсот трупов, не прекратили атак. Два дня неумолчно гремел бой, и два дня они лезли на наши окопы, словно одержимые, пока не поняли: в открытом бою нас не взять. Тогда задумали взять коварством: отошли, вернее, продемонстрировали отход, выждали, чтобы усыпить нашу бдительность, накопили силы и навалились сразу всей массой пехоты и кавалерии.

Новому наступлению белое командование придавало особое значение. Готовил наступление и руководил им сам Мамонтов. Для поднятия боевого духа он обещал казакам отдать в их распоряжение все имущество наших эшелонов, обозы, коней и снаряжение.

Мне невозможно рассказать о всех эпизодах боев под Обливской, поскольку я командовал небольшим подразделением — пулеметной командой. Поэтому здесь, [125] как и в других местах книги, буду больше всего говорить о делах и людях, с которыми воевал плечом к плечу.

Наступление началось на рассвете, когда красноармейцы ничего не могли поделать с одолевавшим их сном.

Казаки обвязали колеса бричек и орудий тряпьем, замотали коням морды торбами, и ни один шорох, ни один стук не выдал их передвижения.

Заняв указанные позиции буквально в сотне шагов от нас, они в нетерпении ждали минуты, чтобы ринуться скорее в бой, захватить красных воинов врасплох. Но мы уже знали о замыслах врага и приготовились к встрече. Произошло это так.

После отражения последней атаки часть наших бойцов отходила по направлению к Суровикину. Легко раненные пулеметчики Пришепин и Михайлов, желая сократить расстояние, пошли берегом реки Чир. В пути их застала ночь и, чтобы не напороться на вражеский разъезд, они решили заночевать в кустах терна. Поздно ночью Прищепин услышал шорох. Растолкав спящего товарища, он выбрался из кустов и чуть не столкнулся лицом к лицу с верховым. Припав к траве, стал следить. Неизвестный подъехал к реке, спешился, осмотрелся вокруг и, видимо не заметив ничего опасного, начал готовиться к переправе вплавь. В это время из-за тучи выглянул край луны, и бойцы ясно увидели, как блеснул на плечах казака офицерский погон. Пулеметчики подкрались к кавалеристу и скрутили его так, что тот и пикнуть не успел. Забили в рот кляп, связали и поволокли в отряд. Вскоре офицер стоял перед Николаем Харченко и рассказывал о цели своей поездки. В его полевой сумке нашли пакет от Мамонтова к полковнику Лазареву.

— Ну что ж, — весело сказал Харченко присутствовавшим в штабе командирам, — если казаки хитры, то мы, хохлы, тоже не лыком шиты! Постараемся встретить мамонтовцев как положено.

Договорились отвести свои части за Обливскую. Там перестроить их по-походному, уйти дальше, чтобы оторваться от противника и скорее соединиться с войсками К. Е. Ворошилова, остановившимися у взорванного моста через Дон. В то же время выделили ударную группу из наиболее боеспособных подразделений, в числе которых оказалась и пулеметная команда. Они заняли позиции так, чтобы враг, готовящий западню нам, попал [126] в нее сам. Командование группой возлагалось на Лобачева и Новодранова.

Тихая степная ночь истекала последними остатками темноты. В раскинувшейся заревой степи — ни шороха. На траву пала прохладная роса, в лощинах стелились прозрачной кисеей утренние туманы, повеяло прохладой. И только заалел вишневым соком восток — ожил, задвигался темной тучей притаившийся враг. Влажным утром далеко слышна речь, и мы ясно уловили протяжную громкую команду.

— По-о-о-л-к... пики к бою, шашки вон, в лаву стройся!

И тут ахнула, раскололась многократным эхом молчавшая до последней минуты степь — это открыли огонь наши орудия, заработали пулеметы.

Казаки бросились вправо, но здесь их встретили ручными гранатами, дружными залпами винтовок пехотинцы Новодранова.

Этот удар оказался неожиданным для белоказаков, и они не успели даже опомниться, прийти в себя. Попав в огневой мешок, бросались то вправо, то влево, пока не нащупали проход по направлению к Суровикино, и кинулись туда. Но это слабое место в обороне командование сделало умышленно, для того чтобы заманить противника на открытое поле и дать возможность поработать нашей кавалерии. Как только масса пехоты и конницы вырвалась из оврагов и балок на степной простор, навстречу им устремилась кавалерия под командованием Лобачева. Началась сеча, которая окончилась полным разгромом большой группировки. Лишь жалкие остатки ее вышли к Суровикино. Только показались они у железной дороги, как оттуда почти в упор ударили орудия и пулеметы бронепоезда — это войска тов. Ворошилова прибыли на выручку Морозовско-Донецким полкам и отрядам.

Так наши части, обманув Мамонтова, скрытно покинули окопы и отступили через Обливскую. Отряды неприятеля пытались догнать, но безуспешно. На подступах к Суровикино мы увидели бронепоезд с развевающимся алым флагом на паровозе. Вот он повернул к полустанку, подъехал ближе. На передней площадке стоял К. Е. Ворошилов, одетый в кожанку, перепоясанный ремнями, с биноклем в руках. Легко соскочив на землю, [127] Климент Ефремович крупным шагом направился к невысокому кургану, где собрались командиры во главе с Н. Харченко. Подойдя к ним, крепко обнял и расцеловал Николая Васильевича.

— Спасибо! Молодцы! — сказал он, пожимая руку каждому.

Дорого досталась нам победа под Обливской. Свыше 400 человек потеряли только убитыми, 600 ранеными. Но враг потерял еще больше.

После четырехдневных боев мы прибыли на станцию Чир, где стояли войска Ворошилова.

Многотысячная армия подошла к Дону. Растянувшись на многие километры, по стальным путям двигались 80 эшелонов, бронепоезда; десятки тысяч подвод тащились по пыльным степным дорогам. Подошли и вдруг встали — дальше пути нет. Огромный мост через реку взорван.

Войска заняли оборону на правом берегу Дона. Передний край напоминал дугу. Армия зарылась в окопы, установила на господствующих Рычковских высотах орудия, чтобы оградить место восстановления моста несокрушимой стеной штыков и артиллерийского огня.

На левобережье окопались белоказаки. Их фронт тянулся по линии хуторов Ермохино — Немковский — Ильменский.

В тылу неприятеля действовал краснопартизанский отряд казаков под командованием Парамона Самсоновича Куркина. Об их боевых делах рассказывали чудеса. Они сковывали действия белоказачьих войск целого участка, совершая смелые, дерзкие налеты на вражеские гарнизоны.

С занятием обороны некоторые наши отряды скрытно переправились на левый берег Дона и связались с партизанами. Отряд под командованием Щаденко занял в тылу врага большой населенный пункт Громославка.

Здесь и состоялась встреча красноармейцев с Куркиным. Подскакал он к штабу на роскошном рысаке, лихо осадил у самой калитки, гаркнул что есть мочи:

— Командир краснопартизанского казачьего отряда урядник Куркин Парамон Самсонович прибыл в ваше распоряжение!

Ефим Афанасьевич улыбнулся: [128]

— Видать, здорово въелась в тебя, брат, казачья служба — тянешься, как перед генералом.

— Так точно, товарищ командир. В нашем казачьем деле без этого не можно.

— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил Щаденко, невольно любуясь блестящей выправкой, смелым до дерзости взглядом казака, и, услышав ответ, рассмеялся. — Ну, а бороду-то зачем носишь в тридцать лет?

— И без бороды не можно в нашем деле, — смело ответил тот, — из старообрядцев мы, и опять же... доверия больше! У беляков верховодят больше генералы да полковники, все в орденах, с пузами, усищщи — во, борода — во. Они и смеются: у красных, мол, заправляют всем мальцы зеленые. Так вот пусть знают: мы тоже с бородами!

Бойцы покатились со смеху. Куркин умел говорить так, что глядя на его быстрое, подвижное лицо с серыми, пронзительными глазами, выразительной мимикой, трудно удержаться от смеха. Да и вообще красноармейцам хотелось поглядеть на казаков — красных партизан.

Их окружили, стали расспрашивать о жизни, боевых делах. Не прошло и минуты, а Куркин уже с самым серьезным видом рассказывал о тактике партизан, смешно жестикулируя, и бойцы покатывались со смеху.

Взятие Громославки имело большое значение. Противник оказался в трудном положении: в его тылу закрепилась наша воинская часть. В короткий срок штаб развернул запись добровольцев. Население здесь активно поддерживало Советскую власть. Буквально через несколько дней сформировали Громославский полк. В боях он прославился мужеством и стойкостью.

Но не дремал и противник. Потерпев неудачу под Обливской, Мамонтов решил взять реванш на Дону.

Теперь, казалось, сама судьба шла ему навстречу. Свыше сорока тысяч бойцов, огромное количество вагонов, десятки тысяч подвод оказались отрезанными от Царицына. Находясь в голой степи, они превратились в мишень для вражеской артиллерии.

Учитывая это, атаман Краснов отдал приказ командующему Донской белогвардейской армией генералу Денисову: во что бы то ни стало захватить ближайшие [129] эшелоны 3-й и 5-й армий. Последний распорядился взорвать все мосты, разобрать железнодорожное полотно на пути их движения, разрушить станции, и в первую очередь на участке Суровикино — Ляпичев, активизировать борьбу между Волгой и Доном, захватить Калач и Воропоново, а затем развернуть наступление на Царицын.

Белогвардейцам помогали иностранные интервенты. На заседании большого войскового круга атаман Краснов откровенно говорил об этом: «Я вошел в переговоры с германцами. Благодаря весьма искусной политике генерала Черячукина в Киеве, Николая Эльпидифоровича Парамонова и Владимира Александровича Лебедева в Ростове за шерсть и за хлеб мы получили орудия, винтовки и патроны. Чирский, а за ним Донецкий, Усть-Медведицкий и Хоперский фронты ожили, и началась настоящая война. Мы получили оружие. Благодаря громадному военному таланту и твердой воле командующего донской армией генерала Денисова и большой работоспособности его начальника штаба полковника Полякова наша борьба приняла строго планомерный характер».

Действительно, враг предпринял все для уничтожения огромной массы людей, двигавшихся на Царицын. Белоказачьи войска сдавили со всех сторон железнодорожные эшелоны, растянувшиеся на расстоянии до 25 километров между реками Лиска и Дон. Чтобы отразить этот удар и одновременно обеспечить восстановление моста, товарищ Ворошилов решает нанести молниеносный удар по центру обороны противника — станице Нижне-Чирской с целью отвлечения сил противника.

Части, которыми командовали Руднев, Локотош, Бобырев (правый фланг), Н. В. Харченко, Крючковский (левый фланг), наступали по сходящимся направлениям для охвата Нижне-Чирской. В это время морозовцы, отряд Питомина и некоторые части 5-й армии обеспечивали безопасность эшелонов и отбивали атаки белоказаков с севера от железной дороги, срывая попытки противника помешать восстановлению моста.

Наступление началось 16 июня 1918 года. В 10 часов один из наших отрядов переправился по наведенному понтонному мосту через Дон и занял станцию Ляпичев. Исключительно удачное начало вдохновило бойцов. Но к вечеру противник бросился в контратаку с хуторов [130] Сулацкого и Верхне-Солоновского. Разгорелись жестокие бои.

Видя сосредоточение наших войск в направлении Нижне-Чирской, белоказаки в свою очередь предприняли контрманевр, надеясь отвлечь наступающие части от станицы. Огромные массы конницы и пехоты начали накапливаться в ближайших хуторах. Но командиры отрядов Локотош и Бобырев упредили противника. Они быстро подтянули тяжелую артиллерию и открыли убийственный огонь по хуторам Каменскому, Малые Лучки и по окрестным балкам. Результаты артиллерийского налета превзошли все ожидания: первые же залпы попали в самую гущу врага. Как только над Каменским выросли густые облака разрывов, оттуда выскочило около 500 всадников. Из хутора Лучки начала переправу пехота — 400 человек и конница — 300 человек, стремясь ударить нам в тыл. Их постигла та же участь: большую часть истребили, а остатки в панике разбежались по балкам.

И вот уже разрывы наших орудий гремят в шести километрах от Нижне-Чирской. Заметались белогвардейцы, словно потревоженный муравейник. Пришли в движение главные силы врага, заволновалась контрреволюция в верхнедонских округах — Медведицком и втором Донском. Уже 18 июня войска противника начали переправляться в районе станиц Потемкинской, Есауловекой, Кобылянской, Пятиизбянской и Голубинской на правый берег Дона, некоторые белогвардейские части подтягивались к эшелонам и мосту. На небольшом участке неприятель сосредоточил свыше 25 тысяч казаков, прекрасно обученных, вооруженных до зубов новенькими немецкими винтовками, пулеметами и пушками.

С 19 по 24 июня белоказаки атаковали по всему фронту, стремясь прорваться к эшелонам. В связи с этим командование приостановило наступление наших войск на Нижне-Чирскую, чтобы все силы бросить на отражение нового натиска врага и восстановление моста.

Обстановка с каждым днем становилась все тяжелее. Неприятель продолжал подтягивать резервы, готовясь к решительному штурму.

Но, как это нередко бывает на фронте, в один серый, дождливый день все неожиданно стихло: умолкли орудия, [131] перестали шить свои бесконечные строчки пулеметы, даже вражеские окопы и те вроде опустели.

— Что бы это могло значить? — говорили бойцы.

Противник, конечно, не думал отходить, и успокаиваться мы не имели права. Командование своевременно предупредило нас об этом.

— Не зря они притихли, — сказал Ворошилов командирам. — Надо ждать новой пакости. Не иначе наступление задумали. Но где, на каком участке начнут — вот что надо установить.

Он решил сам пойти в разведку. У штаба уже пофыркивал приглушенно броневик, в нетерпении били копытами землю полсотни коней. Окинув быстрым взглядом промокших кавалеристов, Ворошилов приказал им остаться на месте.

— Слушай, Климент Ефремович, — обратился Николай Руднев, — охрану советую взять. Дорога скверная, машина ненадежная, всякое может быть.

Руднев осмотрел броневик, постучал сапогом по шинам.

— Бензин плохой, а шины и того хуже.

Ворошилов только пожал плечами, уверенно махнул рукой — мол, не впервые.

Разбрызгивая грязь, броневик покатил по прибитой пыли станичной улицы и вскоре исчез за поворотом. Подумав, Руднев все же приказал конному отряду следовать за машиной.

— Нагнать и идти на винтовочный выстрел, — приказал командиру.

Проехав окопы Морозовского полка, броневик тронул вдоль фронта. Дождь перестал, и бойцы с интересом следили, как по росистой полыни стремительно катит машина. Провожали ее любовными взглядами: каждый знал — в ней Ворошилов.

Когда машина взобралась на высотку, внизу сверкнул пруд, рядок зеленых верб, а дальше — небольшой, в полсотни хаток хутор. В хуторе большие лужи, ехать тяжелее. Тишина улицы поражала, и шофер уже подумал сказать об этом Ворошилову, когда неожиданно за поворотом заметили баррикаду из телег и бревен.

— Это за ночь наворочали, — зло буркнул командир разведки Киселев, — вчера мои ходили сюда — не обнаружили завалов. [132]

— Останови машину и передай конникам, — обратился Ворошилов к нему, — пускай движутся от нас в полуверсте.

Киселев, высунув из дверцы наполовину крепко сбитую, плечистую фигуру, дал знак кавалеристам. Те отстали.

Осторожно объехали заграждение и дальше продвигались тише, ощупью, до боли в глазах вглядываясь по сторонам. Да и ехать быстрее здесь совсем невозможно: узенькая, сжатая высокими плетнями улочка причудливо петляла то вправо, то влево, и шофер с трудом вел машину. Вдруг броневик, натужно ревя, сначала забуксовал, а потом встал — заглох мотор.

— Сели, — спокойно сказал шофер и нажал на ручку дверцы, но Ворошилов, рывком схватив его за плечи, бросил назад.

— Сиди. Посмотрим.

Командир полка Т. Ф. Лукаш равнодушно процедил хриповатым баском:

— Тут их нет. Днем они, как тараканы, по оврагам прячутся.

Но Ворошилов был неумолим — из машины никому не выходить!

Киселев расплылся в улыбке. Его озорные, дерзкие глаза как бы говорили: «Что же, вы сидите, а мне положено разведывать».

Толкнув привычным жестом пальцев лихо заломленную бескозырку, он смело положил руку на рычажок, открыл дверь. И сразу засвистели пули. Не проронив ни слова, Киселев вывалился головой вперед из броневика, и Лукаш едва успел быстро рвануть дверцу на себя, как услышал второй залп.

Климент Ефремович приказал пулеметчику открывать ответный огонь, но тот доложил:

— Бесполезно. Они в мертвом пространстве.

Засада лежала буквально в пяти метрах от передних колес машины, и залпы гремели один за другим. Пули часто клевали броню, высекая с внутренней стороны мелкий бисер. У Ворошилова по правой щеке стекала тонкая струйка крови, и он предупредил, чтоб все берегли глаза.

— Будем биться до последнего, — и достал свой револьвер, положил рядом две гранаты. [133]

Из-за плетня раздался насмешливый басок:

— Ну, милейшие большевички, попали вы в капкан... Сдавайтесь по-хорошему. Охрана ваша, 18 человек, приказала долго жить — порубили мы. Вылазьте. Это говорит вам сотник Черкесов.

Броневик молчал. За плетнями еще с минуту бубнили голоса, потом изгородь затрещала — осмелевшие лезли к машине. Климент Ефремович, откинув голову в сторону, краем глаза наблюдал за небольшим пространством. Из-за плетней вывалило десятков восемь казаков — прут нагло, лица торжествующие. Приблизившись вплотную к броневику, они яростно стучат по броне, угрожают, требуют:

— Вылазь, вылазь, нечего зря время терять.

— Антихристы, богохульники... все едино зажарим!

Но из машины — ни звука. Вконец осмелевшие белогвардейцы окружили броневик, толкают, лупят кольями, прикладами, камнями.

— Чего с ними возиться, — слышен злой говорок. — Вязанку хвороста и все тут!

— Дурак ты, Хопрячков, — слышен спокойный, деловитый голос сотника, — такое добро и на распыл пущать?

— Это точно, ваше благородие. За такую махину сам Мамонтов в маковку расцелует... И опять же, видать, главари тута.

— Кресты повесит. Это точно.

Галдят десятки голосов, спорят. Лукаш толкает легонько Ворошилова:

— Дела, Климент Ефремович, скверно пахнут...

— Ничего, пускай казачки поспорят, пока наши не подскачат.

— Ну, а если... — тихо шепчет Лукаш, не договаривая рокового слова. Ворошилов скупым жестом останавливает его:

— Не спеши с выводами, успеем.

К несчастью, белоказачий сотник говорил правду: красных конников из охраны начисто вырубили, и в эти минуты они уже стыли на холодной земле. Спастись удалось одному — неуловимому, не дающемуся даже самому черту в зубы Ивану Моторкину-старшему. Разведчики бились до последних сил, но Иван, видя, что товарищи гибнут, [134] решил во что бы то ни стало прорваться. Раненный шашкой в плечо, он все же сумел скользнуть коню под брюхо, рвануться на шашки казаков и грудью коня разметать их.

Истекая кровью, Моторкин прискакал к своим и передал страшную весть Рудневу. Тот немедленно послал крупный отряд на выручку.

А у броневика все шла возня. После споров казаки подогнали две пары быков, зацепили веревками за переднюю ось, и машина потихоньку поползла вперед. Шофер, прильнув к щели, старался рулить.

— Выползем на сушу — включай мотор, — сказал тихо Ворошилов.

И как только взревел мотор, заработал пулемет. Ошалевшие быки рванули, топча казаков. Те бросились прочь, валясь в канавы, а машина, выбравшись на окраину, развернулась и помчалась обратно. Вдогонку ей неслись торопливые выстрелы.

Когда достигли северной окраины хутора, шофер невольно сбавил скорость: вокруг дороги, в густо смешанной копытами грязи лежали в беспорядке семнадцать трупов. Вокруг — следы жестокой неравной схватки.

В версте от хутора встретили несшийся на галопе эскадрон. Заметив броневик, командир прибавил ходу и направился к машине. Спешились и бойцы, но Ворошилов тут же подал команду:

— Марш на хутор, проучить сволочей!

Развернулся и броневик, чтобы поддержать огнем конников.

Казаки к тому времени разбрелись по куреням и затеяли гулянку. Застигнутые врасплох, они метались по улицам до тех пор, пока их не вырубили начисто. Погиб и рачительный сотник, мечтавший получить крест за захват броневика.

25 июня 1918 года в три часа ночи вражеская артиллерия открыла огонь. Как мы ни ждали большого наступления белоказаков, как ни готовились к нему, все же этот шквал огня, обрушившийся на окопы в глухую ночь, потряс каждого из нас своей неожиданностью и силой. Земля содрогалась от адского грохота, огромные комья чернозема взлетали ввысь и падали на головы. [135]

Плотная, едкая пороховая гарь окутала всю линию фронта. Грохот, темнота, крики мешали что-либо разобрать. Только изредка, в сплошном потоке разрывов, раздавался гигантской силы взрыв, заглушающий все остальные — это били пушки Канэ, подвезенные на платформах к фронту из Севастополя. По просьбе атамана Краснова немецкие интервенты сняли их с непригодных кораблей и передали в распоряжение белоказачьих войск.

В этот момент сюда прибыли Ворошилов, Щаденко, Руднев, Н. Харченко и, разделившись, пошли по окопам. Эта весть мигом облетела бойцов, и как-то легче стало переносить и огонь вражеской артиллерии, и страх неизвестности. «Раз наш Клим с нами — значит, все в порядке», — говорили друг другу красноармейцы.

— Гляди в оба! Скоро полезут в атаку, — предупредил Ворошилов командира полка Шапошникова.

Тот понимающе кивнул и скрылся в темноте. А вокруг все кипело, грохотало, и казалось, не будет конца чудовищному грому на земле.

Потом все стихло. Перестали рваться снаряды, дрожать земля. Только пылали подожженные артиллерией прошлогодние скирды соломы в полуверсте от окопов, бросая вокруг кроваво-багровые отсветы. И в этих отсветах люди заметили: вся степь, насколько ее видел глаз, была покрыта густыми цепями белоказаков. Пехота шла вперемежку с конницей широким шагом, срываясь на бег. Впереди торжественно маршировали знаменосцы: алое бархатное полотнище, расшитое золотом и бисером, тяжело развевалось над их головами.

Ворошилов, ожидая мощной атаки неприятеля, не ошибся. Кроме приказа Краснова и Денисова о немедленном наступлении (им стало известно, что мост восстановлен), Мамонтова подстегнуло и другое обстоятельство. Прошлой ночью со станции Чир к нему в штаб тайком перебрался через линию фронта священник и сообщил весьма важные сведения: красные, оказывается, сняли свои войска с линии обороны, готовят их к переправе и почти оголили ранее неприступные подступы к эшелонам и мосту. Лазутчик убедил Мамонтова в том, что у нас снарядов нет, патроны также на исходе.

— Целесообразнее нанести главный удар на участке Морозовского полка, — внушал собеседник. — Эта часть [136] сформирована из малолеток, а командиры сочувствуют вам.

Белогвардеец пригласил доносчика на квартиру и долго с ним говорил, проверяя показания. Ни изощренный нюх, ни опытность не помогли ему заподозрить нежданного гостя во лжи. Священник, казалось, люто ненавидел большевиков и всей душой хотел помочь контрреволюции.

Не знал, не ведал старый, хитрый Мамонтов одного: доносчик, прибежавший к нему ночью, вовсе не святой отец, а наш человек. Он добровольно вызвался помочь советским войскам, и командование отправило его в белогвардейский штаб для дезинформации. Этот простой, скромный крестьянин, чутьем понявший, на чьей стороне правда, справился со своей сложной ролью с исключительным мастерством.

...И вот густые белоказачьи цепи пошли в атаку. Лежавший рядом со мной пулеметчик Прокофий Кравцов заметил:

— Первыми шагают гундоровцы.

— Верно ли?

— Я их, сволочей, сонный, с закрытыми глазами узнаю. Не раз встречался в бою.

Сзади нас, обдав струей воздуха, ударила батарея Яблочкина. Дружно зачастили винтовочные залпы. Пулеметчики пока огня не открывали. Но вот неприятель кинулся вперед с винтовками наперевес. Даю команду «Огонь!»

Захлебываясь, спеша, пулеметчики доканчивают первые ленты. Ударил в ноздри знакомый, едковато-приторный запах пороха, разогретого масла. Слышу радостные возгласы бойцов: «Удирают! Бегут!»

Первая атака отбита. Однако вражеская артиллерия засекает пулеметы, и снаряды ложатся все ближе и ближе.

— Выручай, браток, — кричу Яблочкину.

Вокруг рвутся снаряды, с шумом свистят осколки, летит клочьями земля, а Яблочкин удивительно спокоен. Кто не знал его, мог подумать: позирует. Мне же довелось участвовать с этим большевиком в десятках боев, и он при любых обстоятельствах одинаков: нетороплив, хладнокровен. Вот и сейчас командир батареи спокойно поднес к глазам бинокль, потом оторвал его, стал определять [137] координаты целей по вспышкам вражеских орудий и, рассчитав, пошел к пушкам. Снаряды со свистом уносятся в темень ночи. Где-то там, за буграми, глухо кашлянул звук разрыва. Мы все ждали ответа. Его не последовало — обе вражеские пушки артиллеристы Яблочкина накрыли точными попаданиями.

Бойцы с восхищением посмотрели на Кондрата — он все такой же невозмутимый. При свете пожарища худощавое, с глубоко посаженными глазами лицо, вислые русые усы Кондрата отсвечивали бронзой и вся невысокая, ладная фигура казалась высеченной из гранита.

Об этом более чем скромном на вид командире, о его глазомере, умении поражать цель с первого же снаряда, смекалке люди рассказывали легенды. Еще на фронтах первой мировой войны простой крестьянский паренек, с трудом научившийся писать, выделялся своей сметкой. Его назначили наводчиком, нашили на погоны лычки старшего унтер-офицера.

Яблочкина знал Мамонтов и не раз ставил в пример своим незадачливым пушкарям его блестящую стрельбу. Предприимчивый мятежник даже отдал приказ войскам: в случае пленения нашего командира батареи доставить последнего к нему живым.

В разгар боя белоказаки бросили свои отборные силы на батальон Анисима Харченко. Ряды их здесь погуще, и атака отличалась особой настойчивостью. Очевидно, враг стремился прорвать оборону именно на этом узком участке, наиболее близком к мосту, рассчитывая одним ударом опрокинуть батальон и с ходу захватить переправу через Дон. На других направлениях противник предпринимал отвлекающие атаки.

Уяснив это, я приказал нескольким пулеметным расчетам немедленно выдвинуться на участок батальона Харченко. И только отдал это распоряжение, увидел самого командира. Пренебрегая опасностью, Анисим бежал вдоль окопов в полный рост.

— Сейчас поведу бойцов в штыки. Поддержи огнем, — крикнул он, на ходу перезаряжая наган, и стремительно перемахнул через обвалившуюся траншею. Высоко потрясая над головой зажатым в огромном кулаке наганом, Харченко бросился навстречу белоказакам. За ним, колыхнув воздух хриповатым криком «ура!», устремилась [138] лавина бойцов. Пулеметчики кинулись догонять катившуюся под уклон цепь красноармейцев.

Завязалась отчаянно жаркая штыковая схватка. Обе стороны до предела распалились от боя.

В конце концов белоказаки отхлынули. Но только мы вернулись в свои окопы, как из-за ближнего бугра вымахнула вражеская конница. Положение создалось критическое. Красноармейцы смертельно устали, а между тем каждое мгновение с чудовищной быстротой приближает орущий, улюлюкающий вал. Что же делать? Харченко останавливает людей, строит в каре, но поздно. Вот сейчас, сию минуту всесокрушающий вихрь налетит на плотно сжавшуюся кучку людей, перетопчет, перемесит копытами.

Выручил вовремя подоспевший к месту боя импровизированный броневик, сооруженный изобретательным механиком Иёном Лещенко. Старенький, обшарпанный автомобиль «мерседес» вынырнул из лощинки и, развернувшись под носом противника, открыл огонь по атакующей коннице. Эффект оказался поразительным: кавалеристы, приняв весьма странное сооружение за грозный броневик, резко осадили коней и бросились врассыпную.

История этой машины относится ко времени нашего отхода из Каменской. Фанатически влюбленный в технику, Лещенко ни за что не хотел расстаться с автомобилем, вернее, с его останками. Измятый, исковерканный кузов, разбитый мотор — вот все, что сохранилось от прежнего «мерседеса». Но надеяться на лучшее не приходилось, и Лещенко задумал восстановить машину во что бы то ни стало. Привязав ее к арбе, запряженной парой волов, водитель толкал этот жалкий скелет от Каменской до Морозовской, где и собрал его с грехом пополам. Правда, не хватало одного колеса. Находчивый Лещенко и тут вышел из положения — сшил из кожи подобие круга, набил его шерстью, тряпьем и — колесо готово!

На заднем сидении соорудили дощатый помост, на нем закрепили пулемет, положили ящики для лент, а сверху (чтобы не особенно допекало солнце) натянули парусиновый тент.

И вот это неуклюжее на вид сооружение, оставляя за собой густо-сизый след дыма и пыли, покатило за отходившими войсками. Скорость его не ахти какая, защиты [139] от пуль, осколков — никакой, зато уж сектор обстрела превосходный — тело пулемета вращалось по круговой, и это позволяло сеять свинцом на все четыре стороны. А то, что неказист на вид, сбит из дерева и накрыт холстом — неважно. Ведь противнику все равно не видно издалека.

Бойцы, первыми заметившие на дороге эту машину, от души расхохотались и тут же окрестили метким словцом «голодранец». Скептически относились к затее Лещенко и его товарищи. Однако в первом же бою самодельный броневик положил на землю около ста беляков, помог отбить одну из сильнейших атак.

Как ни странно, но при одном появлении на позициях «голодранца» солдаты противника не выдерживали и пускались наутек: то ли сила свинца приводила их в чувство, то ли пугал один вид машины, которой они не видели до сих пор (белоказачья конница вообще боялась броневиков). Так или иначе, а насмешки смолкли, и самодельный броневик молчаливо признали за грозное оружие. Сколько впоследствии славных дел совершил его расчет! Случалось, тот или иной командир батальона, попав в тяжелое положение, звонил или присылал в штаб полка красноармейца с запиской: «Прошу «голодранца», а то лезут казаки тучей».

И старенькая, собранная по винтику, латаная-перелатанная машина, изрешеченная пулями, осколками, мчалась туда, где нависла опасность, колесила по степи, сея смерть среди белогвардейцев.

После неудавшейся кавалерийской атаки в лоб, командование противника бросило около двух конных полков в обход наших флангов. Главный удар они по-прежнему наносили на участке Морозовского полка, занимавшего возвышенность на подступах к Кривомузинской. Создалось крайне тяжелое положение: красноармейцы выбились из сил, раненые, наспех сделав перевязку, продолжали отстреливаться. Поднявшееся в зенит солнце палит немилосердно, нет воды, и доставлять ее некогда.

Пьяные, обозленные неудачей белоказаки лезут на окопы как одержимые. Их становится все больше и больше. Подошли свежие подкрепления, и Анисим Харченко с тоской смотрит туда, где находятся тылы, где потные, усталые люди спешат уложить последний камень [140] в долгожданный мост. В эту минуту ему кажется, что можно без ущерба для дела снять — найти где угодно! — десяток-другой бойцов и прислать ему на подмогу. Ведь еще атака, другая и — не выдержат люди, попятятся. Есть же предел силам человеческим! Положив полевую сумку на колени, он бегло бросает каракули на грязный клочок бумаги: «Братуха, помоги, а то крышка. Анисим».

Его родной брат Николай Васильевич Харченко — командующий всеми Морозовско-Донецкими войсками находился в это время в полуверсте от окопов, на кургане. Получив записку, пробежал ее глазами, в волнении сдвинул на затылок фуражку, кинул к глазам бинокль. Но и без бинокля видно — в расположении батальона Анисима творится что-то невообразимое. Отсюда, с кургана, все кажется какой-то нелепой игрой: люди бестолково мечутся по выжженному полю, над желтой мережкой окопов то часто пыхают сиреневые дымки залпов, то неожиданно, словно из-под земли, появляются из траншеи фигурки и бегут, бегут куда-то, размахивая руками, сверкая штыками. Он-то понимал, что это значит. Но чем же помочь? Нечем. Все уже брошено в бой. И отказать нельзя: если уж Анисим запросил помощи — значит, у него худо.

Николай Васильевич решает направить на помощь оставшуюся при штабе роту молодых бойцов. Она сформирована из добровольцев. В бой их не пускали, а просто считали учебной командой. Но теперь дошла очередь и до них.

Анисим еще издали заметил, кто идет ему на помощь, и в отчаянии махнул рукой: «Лучше бы не присылал!»

Испуганно озираясь, кланяясь каждой пуле, они гурьбой вывалили из ближней балочки и, увидев окопы, направились к ним.

— В цепь, рассредоточиться... перебежками! — распоряжался Харченко.

Подбежал к передним, оглядел бегло, и сжалось сердце щемящей жалостью: «Народ необстрелянный».

Прибывшему пополнению приказал залечь в стороне, а сам побежал к окопам — решил обойтись своими силами — будь что будет.

К обеду бой достиг наивысшего напряжения. Левый фланг Морозовского полка стал отходить. Туда немедленно [141] прибыли Ворошилов, Щаденко, Руднев. Подоспела вызванная через Дон кавалерия — три эскадрона во главе с командиром кавполка Исаем Дербенцевым. Он с ходу повел конников в атаку и восстановил положение.

Лишь к глубокой ночи стихли тяжкие отзвуки перестрелки. Люди, измотанные вконец, истомленные жаждой, исколотые, раненые, оглохшие, забылись тяжким сном — падали наземь там, где застал их конец дела, и мгновенно засыпали.

Пластами лежали у душных, пропитанных пороховым дымом окопов, валялись в одиночку на истоптанной, примятой полыни, у пулеметов. Метались в страшном бреду, скрипели зубами, рвали в судорогах задубелыми от винтовок ладонями жухлую степную траву и во сне бросались в атаку, стреляли, кололи.

А между бойцами, словно призрачные тени, ходили полусонные командиры — больше некого ставить на посты.

Ночь не принесла прохлады, и земля по-прежнему дышала зноем, духотой. Изредка колыхнет из низины легкий ветерок-степняк, гоня по простору тошнотный запах успевших разложиться трупов, горечь припаленной солнцем полыни, увядших трав.

Подошел Анисим Харченко, пробасил осипшим горлом:

— Ваня, давай хоть пару пулеметов выдвинем туда, — указал в сторону белоказаков, — а то вырежут подлецы. В темноте с трудом нашел, растолкал одного из пулеметчиков, вывел его вместе с пулеметом вперед окопов метров на двести. За второй лег сам.

Только чуть-чуть забрезжил рассвет — снова закипел бой. И опять до поздней ночи. Четверо суток длилась эта тяжелая борьба. Стонала от орудийных залпов земля, полнилась отчаянными людскими криками степь, по двенадцати — семнадцати раз лезли в атаку белоказаки.

Однако не прорвали, не сокрушили они обороны наших частей. Сотнями трупов, горами вздувшихся лошадиных туш устлали враги ковыльные скаты Рычковских высот и подступы к железнодорожному мосту у станции Чир, а не прошли! 1500 человек убитыми, около 2000 ранеными потерял неприятель в этих боях, в том числе четырех полковников и шестерых есаулов.

Но и нам не легко досталась эта победа. На подступах [142] к Дону остались лежать навечно многие наши товарищи, боевые друзья. Вдоль высоких меловых круч, на поросших пахучим чеборком склонах Рычковских высот, на обочинах пыльных степных шляхов разбросаны их могилы.

И словно в награду за тяжкие муки, пролитую кровь — огромная радость сразу же после боев: закончено восстановление моста!

Путь на Царицын открыт!

По высокой насыпи, тихо посапывая, осторожно, словно щупая прочность полотна, катится паровоз. Люди следят за каждым его вздохом. Вот он достиг границы моста, под гулкое эхо нового настила покатился дальше, вперед, и не успел коснуться передними колесами того берега, как громовые раскаты криков колыхнули сонную тишь реки. Люди кидали вверх шапки, фуражки, обнимались, целовали друг друга, повторяя: «Выдержал, миленький, выдержал!» И как будто кто подал сигнал: все зашевелилось, пришло в движение. Началась переправа эшелонов на левый берег Дона.

Наблюдавшие издали за всем этим офицеры не поверили своим глазам: «Мост восстановлен! Не может быть». А убедившись, открыли адский орудийный огонь. По обе стороны моста вмиг выросли высокие столбы воды, но, к счастью, ни один снаряд не попал в цель. Переправа продолжалась.

С переходом войск на левый берег реки начался новый этап борьбы с донской контрреволюцией. Для продолжения ее требовалась регулярная, хорошо вооруженная, спаянная сознательной дисциплиной армия. Настала пора завершить начатую работу по превращению разрозненных отрядов в регулярные, полнокровные воинские формирования: дивизии, полки, батальоны, роты.

Еще перед началом переправы, в самый разгар боев, Ворошилов побывал с группой командиров в Царицыне, встретился с И. В. Сталиным, находившимся здесь по поручению Центрального Комитета партии. При этом были решены вопросы создания регулярных частей Красной Армии. 25 июня 1918 года приказом штаба Северо-Кавказского военного округа все части бывших 3-й и 5-й украинских армий, а также войска, сформированные из населения Донецкого и Морозовского округов, объединялись в одну группу под командованием Ворошилова. [143]

В приказе говорилось: «...Как только позволит боевая обстановка, срочно, но последовательно привести все части группы в должный порядок, переформировать все отряды и армии соответственно в роты, батальоны, полки и бригады, согласно новым штатам частей Красной Армии...»

Одновременно группа получила конкретную боевую задачу: переправив все части на левый берег Дона, удержать за собой мосты и приступить к очистке от казаков всей территории левобережья на участке Калач — станции Ляпичев — Чир.

В трудных условиях непрерывных боев проводилась огромная работа по формированию новых частей. Войска бывших 3-й и 5-й украинских армий послужили ядром 1-й Коммунистической дивизии, а из Донецко-Морозовских войск сформировали Морозовско-Донецкую дивизию, которой впоследствии командовал И. М. Мухоперец.

Н. В. Харченко назначили командующим южным участком Царицынского фронта, Е. А. Щаденко — комиссаром штаба фронта, а позже — комиссаром штаба 10-й армии.

Многие другие товарищи, выдержавшие суровое испытание в огне боев с войсками донской контрреволюции, также получили новые высокие посты.

Нашу пулеметную команду, сыгравшую важную роль в прошедших боях, пополнили новыми людьми. Вскоре она стала готовить пулеметчиков для всего фронта.

Здесь, на левобережье Дона, части освободились и от многочисленных обозов с беженцами. Десятки тысяч повозок, арб и телег, заполненных детьми, стариками, женщинами, домашним скарбом, серьезно сковывали подвижность войск. Однако и оставить их мы не могли: в обозах находились наши родные и близкие, люди, верные Советской власти.

Теперь весь этот пестрый табор привели в порядок, рассортировали и отправили в глубокий тыл, где каждая семья определялась временно на квартиру, получала посильную помощь.

Каждый из нас радовался тому, как быстро меняли облик части. Комплектовались штабы, подбирались проверенные в боях, преданные революции командиры, твердой рукой насаждалась дисциплина.

Два полка Морозовско-Донецкой дивизии по приказу [144] Ворошилова остались на правом берегу Дона для охраны восстановленного моста. Остальные части заняли линию обороны по левобережью на участке Ляпичев — Кривомузгинская — Ложки.

18 июля белогвардейцы возобновили наступление — Мамонтов решил испытать крепость этих войск после переформирования.

Он замышлял уничтожить нашу дивизию по частям. Правобережная группа под командованием генерала Фицхелаурова и полковника Полякова получила задачу: окружить полки, охраняющие мост (ими командовал И. Мухоперец), и сбросить их в Дон. Левобережной группе вменялось в обязанность разгромить остальные части дивизии. Враг рассчитывал всеми силами конницы, которой командовал генерал-майор Краснов (однофамилец войскового атамана Краснова), разбить Луганский стрелковый полк Локотоша и выйти на хутор Ложки, где находился штаб нашей дивизии. Для обеспечения внезапности Краснов намечал обойти 1-й Донецкий полк, занимавший участок по линии хуторов Демкин — Ильменский, и с ходу захватить Ложки.

Глухой, дождливой ночью белоказачья конница незаметно переправилась на левый берег Дона в районе хутора Ильменского и всей своей массой навалилась на полк Локотоша. Красноармейцы только совершили пятидесятикилометровый марш по раскисшим степным дорогам и, выставив часовых, расположились на ночлег. Измотанные переходом, промокшие до нитки, они уснули мертвецким сном. Выстрел часового, заметившего опасность, разорвал темень ночи, но не каждый услышал его. По тревоге бойцы стали выскакивать из хат, на бегу разряжая винтовки. Но казаки уже со свистом и улюлюканьем мчались по тесным улочкам хутора.

Часть полка белогвардейцы начисто вырубили, остальные, вырвавшись на окраину, заняли круговую оборону и встретили врага дружными залпами. Нарвавшись на упорное сопротивление луганцев, белоказаки резко бросились вправо, обходя огневой заслон. Задерживаться, и тем более вести ночной бой с пехотой, не входило в их планы. Они рвались к главной цели ночного рейда — штабу дивизии.

Белогвардейцам удалось осуществить первую часть своего замысла — они нанесли большой урон полку Локотоша. [145] Используя ночь, непогоду, перегруппировку наших войск, они, возможно, осуществили бы и следующую задачу: незаметно обойти 1-й Донецкий полк и выйти к Ложкам. Однако непредвиденное обстоятельство помешало этому.

Часа в три ночи вместе с командиром стрелкового полка Сергеем Стеценко мы отправились на конях проверять посты. Проехали вдоль линии окопов, побеседовали с бойцами и, распорядившись выставить дополнительную охрану, тронулись обратно, в штаб. Только отъехали с километр — услышали стрельбу в направлении хутора Ильменского. Поначалу трещали беспорядочные винтовочные выстрелы, а потом до нашего слуха ветер донес захлебывающиеся очереди пулеметов. Каждый подумал: плохи дела луганцев.

Повернув коней, дали им шпоры, и на подъезде к своему полку Стеценко выстрелами поднял тревогу. Пролетают минуты, и вот уже роты ощетинились штыками. Вправо, к Демкину, командир полка направил сильный кавалерийский отряд, к Ильменскому ушел на рысях кавалерийский дивизион.

Через полчаса белоказаки напоролись на наши разъезды и, смяв их, двинулись дальше, но неожиданно попали под огонь 1-го Донецкого полка. Стояла предрассветная темень. Ружейная и пулеметная пальба заставила беляков шарахнуться в сторону, пойти на хутор Демкин. Там их поджидал кавалерийский полк Морозовско-Донецкой дивизии под командованием Дербенцева.

Попав в окружение, белоказаки заметались в поисках выхода. Офицер попытался проскочить хутор Демкин, чтобы вырваться к Дону и вплавь уйти от преследования. Однако командир эскадрона Михаил Филиппович Лысенко вовремя развернул эскадрон и отрезал казакам путь к реке.

На покатой, бугристой окраине Демкина, где, разбросав по ветру свои руки-крылья, стоят в ряд почерневшие от времени ветряки, обе лавы сошлись на бешеном аллюре.

Морда к морде сшиблись кони, метнули снопы искр скрещенные клинки, и завертелось, закипело все в адском кипении кавалерийской рубки.

Тяжкий топот коней, звон стали, душераздирающие вопли раненых — все смешалось в чудовищный хаос [146] звуков. Уже робко забрезжил сырой росистый рассвет, но в прохладной вязкой мути еще трудно отличить своих от чужих. Смерть, однако, находила жертвы безошибочно, и на раскисшую, измешанную копытами полынную хлябь валились один за другим разгоряченные, потные тела коней и людей.

На Лысенко белогвардейцы навалились тучей — окружили плотным кольцом взмыленных лошадей, сыпят удары, теснят подальше в степь; видимо, по фуражке, болтающемуся на груди биноклю узнали командира. В его руке шашка, как сверкающая молния, и в этом единственное спасение: Михаил Филиппович уже свалил троих под копыта, но остальные лезут упорно, настырно, зло. Два молодых, горячих казачка бестолково машут шашками, секут концами упругий круп коня, а вот третий — кряжистый, пожилой вахмистр, с втянутой в крутые плечи головой — опасный зверь. В его хладнокровии, рассчетливых движениях, точных взмахах угадывается старый, матерый рубака. Фуражка вахмистра съехала на затылок, влажный седой чуб пластается по ветру, глаза прищурены в выжидании удобной минуты для удара. В его огромных, длинных руках шашка играет, и у Лысенко невольно в голове проносится мысль: «Смотри в оба, Михайло! Такие рубят с протягом, разваливают всадника пополам, до седла!» Для Михаила Филипповича подобные казачьи приемы — не новость. Еще в годы мировой войны в драгунском полку он слыл лучшим рубакой и в сечах снял не одну вражью голову. Потому командир и вел хитрую игру с вахмистром, показывая, будто не отличает его от неопытных казачков и занят только ими. Но вот Лысенко, зарубив еще одного юнца, заметил, как поднялся в стремени, напружинился, готовясь к удару, вахмистр. Он занес шашку, норовя рубануть командира с левой, плохо защищенной стороны сильным, навесным ударом. И в какую-то последнюю долю секунды, перед тем, как свистящей полоске стали коснуться плеча, белогвардеец успел уловить молниеносный рывок своего противника и блеск металла перед глазами. Ложным движением Лысенко обманул противника. И, когда вахмистр поднялся в стремени, чтобы нанести удар, Михаил Филиппович перебросил клинок из правой руки в левую и рубанул им наотмашь по лицу белогвардейца. [147]

Командир, вырвавшись из кольца, решил приступить к осуществлению задуманного им плана — подал сигнал к отходу. Медленно сдерживая натиск врага, эскадрон стал отходить от хутора в степь. Вот уже кавалеристы перевалили через бугор, копыта коней месят золотистую россыпь песков и старый кавалерист Иван Моторкин-отец с тревогой оглядывается: «Что ж он думает, командир? Вон и краснотал рядом, там же разворота не будет коням!»

Озираясь, он ищет глазами в кутерьме своего сына Ивана и, найдя, подлетает к нему, грозит шашкой:

— Опять отбился, собачий сын! Я вот те...

Пулеметчик Иван весь в крови — не понять своя или чужая — стал пробираться к отцу. А командир, дав шпоры коню, вырывается вперед и мчится во весь опор к красноталу. Шашка в его руках сигналит: «Все за мной!»

Разгоряченные успехом, белоказаки преследуют. Но навстречу им из кустов вылетают птицей две пулеметные тачанки.

Свежие, застоявшиеся серые рысаки лихо развернулись перед самым носом неприятеля, и пулеметчики дружно полоснули струями свинца.

Это крошили врага бойцы нашей команды, поставленные в засаду по просьбе Дербенцева. Командир полка придавал им большое значение, справедливо считая, что пулеметы сыграют важную роль в разгроме врага. Вот почему он убежденно просил командира дивизии выделить самых надежных, храбрых людей и сильных коней. Пришлось послать в полк пару лучших тачанок, запряженных специально подобранными серыми конями, которых мы берегли пуще глаза и пускали в дело только в исключительных случаях.

В этом бою противник потерял триста человек убитыми и 275 пленными. Красноармейцы подобрали также пять пулеметов и сотни винтовок. Остатки вражеской кавалерии, прорвав огненное кольцо, ушли через Дон к своим, по направлению станицы Нижне-Чирской.

Понеся жестокий урон, многие казаки всерьез задумались над перспективами дальнейшей борьбы с войсками Красной Армии. Еще раньше среди них начало проявляться недовольство политикой генералов и офицеров, которые втянули их в братоубийственную войну. Теперь же они воочию убедились, куда их завели красновы [148] и мамонтовы: повсюду на оккупированной территории устанавливались прежние порядки.

Жестокие, порой безуспешные бои, зверские расправы офицеров над ни в чем не повинными женщинами, стариками вызывали у многих казаков горькое разочарование. Даже преданные контрреволюции бородачи не понимали, почему командование бросает их в бой на отходящие советские части.

— Нам говорили: очистим Донщину от большевиков, установим казачью власть. Но ведь большевики сами отходят на Царицын? Зачем же кровь лить? — спрашивали старики офицеров.

Те всячески изворачивались, чтобы заставить подчиненных сражаться за присоединение к Дону Царицына, Камышина, Балашова, Богучар и других городов.

А в ответ все смелее раздавались голоса:

— На кой черт нам другие земли, своих хватит!

— Идти за Дон — значит, против всей России воевать? Ого-го!

— Та ни в жисть не осилим! Куда нам против махины?

Заволновались, заспорили люди в лагере врага. Начавшиеся репрессии лишь помогли многим из них определить свой путь: казаки начали переходить на сторону Красной Армии сначала поодиночке, крадучись от своих станичников, а потом группами, взводами, сотнями. Помню, как под хутором Максимкином во время боя перешла с полным вооружением казачья сотня во главе с офицером Мордовиным и хорунжим Пастуховым.

— Веду своих молодцов в атаку, — рассказывал Мордовин, — а за нами едет строй юнкеров. Если мы побежим обратно, юнкера обязаны стрелять нам в спины. Стоит ли класть за этот порядок свою голову? Не верит Мамонтов и нам, офицерам-фронтовикам. Ведь мы встречались с большевиками в окопах и знаем, кто они. Одним словом, пора браться за ум.

И казаки стали «браться за ум». После неудачного рейда по нашим тылам в районе Калача вспыхнула крупная ссора — заспорили фронтовики со стариками-бородачами, фанатически преданными офицерам.

Первые ратовали за примирение с большевиками, вторые обвиняли фронтовиков в измене Дону, лезли в драку. Не успели погасить ссору, как одна из сотен категорически [149] отказалась сидеть в окопах и, самовольно снявшись с позиций, ушла в тыл. Ее примеру последовали некоторые другие фронтовики. Все они объединились в один отряд и двинулись по домам. Их возглавил смелый, опытный урядник Ананий Борисович Троянов.

Мамонтов всполошился и стал принимать экстренные меры: вдогонку, ушедшим выслал карателей, а военно-полевой суд заочно приговорил зачинщиков бунта Троянова и других к смертной казни.

Каратели ночью настигли беглецов в одном из небольших хуторов недалеко от Калача и окружили их. Полковник Иванов предложил им сдаться на милость. Они ответили категорическим отказом.

— Браты, нету нам другой дороги, кроме той, по которой пошли, — заявил Троянов, обращаясь к товарищам. — Уговаривают нас, а после оденут петлю на шею и повесят.

И казаки решили: биться до последнего, но не мириться с Мамонтовым.

Начали бой. Скомандовав «Шашки вон, в лаву стройся!», Троянов повел отряд в атаку. После короткой, но ожесточенной стычки большинство прорвало кольцо и ушло, но некоторые раненые, в том числе и Троянов, свалились с лошадей. Озверевшие каратели исполосовали их шашками. Их, окровавленных, без сознания, бросили в повозку и отправили в Калач. В городе вывалили на пыльной площади. Тут бородачи дали волю своим звериным привычкам: били пленников сапогами, плевали в залитые кровью лица, трясясь от злобы, тыкали в раны окованными остриями палок.

Но нашлись в Калаче жители, которые сочувствовали Троянову и его товарищам. Дождавшись темноты, один из таких переплыл Дон, добрался до штаба нашей части и сообщил о случившемся. Тут же решили помочь спасти жизнь людям, смело бросившим вызов контрреволюции. На этом факте казаки могли еще раз убедиться в том, что в лице Красной Армии они имеют настоящих друзей, готовых прийти на выручку в тяжелую минуту.

Командиру стрелкового батальона Харитону Петушкову (позже его назначили командиром полка) поручили взять сотню кавалеристов, четыре пулемета и организовать налет на Калач с целью освобождения пленников.

Глухой ночью, перед самым рассветом, когда сон морит [150] часовых, мы подползли к окопам противника. Вел нас тот самый казак, который ночью прибыл из города и сообщил о положении отряда Троянова. Красноармейцы бесшумно сняли часовых, подошли вплотную к Калачу и бросились по улицам к сараям. Охрану перебили, пленников посадили на коней.

Вызволенных из неволи товарищей поместили в госпиталь. После выздоровления все остались служить в рядах Красной Армии. Лихой, бесстрашный Ананий Троянов впоследствии успешно командовал эскадроном, вступил в большевистскую партию.

* * *

В конце июня 1918 года закончилось переформирование наших частей и отрядов. В жесточайших боях с врагом родилась и окрепла ставшая потом знаменитой Морозовско-Донецкая дивизия.

К июлю в дивизию входили:

1-й Донецкий полк — 1500 штыков, под командованием Василия Лысенко, сменившего Стеценко.

2-й Донецкий полк — 2000 штыков, под командованием Ивана Глущенко.

Морозовский полк — 3500 штыков, под командованием Михаила Вышкворцева, которого позже сменил Григорий Дунайцев.

Громославский полк — 2500 штыков, под командованием Николая Ипатова.

Воронцовский полк — 1000 штыков, под командованием Ипатия Воронкова.

Чернышковский полк — 1200 штыков, под командованием Федора Лобачева, позже Василия Гончарова.

Кавалерийский полк в составе двух дивизионов — 1200 сабель, под командованием Исая Дербенцева (после его смерти полком стал командовать М. Лысенко).

Полки в свою очередь сводились в бригады. Первой бригадой командовал большевик Василий Васильевич Кондратов — шахтер, человек редкой закалки и бесстрашия. Вторую бригаду возглавлял бывший вахмистр большевик Федор Ульянович Лобачев — один из организаторов отрядов Красной гвардии в Донецком округе.

Артиллерийская бригада в составе девяти батарей насчитывала 33 орудия. Командовал бригадой Павел Гетман — человек удивительных способностей и бесстрашия. [151]

Железнодорожный батальон состоял из 700 рабочих-железнодорожников станции Морозовская, им командовал Иван Фролов.

Начальником связи назначили Александра Максимовича Сильца. Правда, средства связи в то время были весьма примитивными, но настойчивый и инициативный Сильц сумел хорошо наладить это дело. Александр Максимович еще во время движения на Царицын прихватывал по пути все необходимое, снимал со столбов провода, доставал аппараты.

Подрывной командой руководил бывший учитель Василий Гаврилович Лебединский. Он хорошо обучил своих бойцов, и благодаря этому саперы умело действовали в боях.

Дети рабочих и крестьян-бедняков получали высокие назначения. До революции никто из нас, конечно, не мог и мечтать даже о командовании взводом. Вызывают бывало товарища в большой штаб и самым серьезным образом предлагают: принимайте полк или дивизию.

А товарищ этот стоит, и с его запыленного лица градом катит пот. Краснеет, смущенно машет руками, умоляет:

— Не могу я, не приходилось быть таким начальником.

— Научим.

— Боязно, шутка ли — тыщи людей в бой водить. Не могу!

— А если надо? Если революция требует?

— Ну уж, ежели революция... Ладно, попробую. Много случалось смешного при этих назначениях, сколько можно вспомнить интересных историй!

Вернувшись однажды из штаба фронта, Н. В. Харченко рассказал:

— Вызвали меня Сталин и Ворошилов. Расспросили о частях, как да что, а потом командовать фронтом предложили. Я, конечно, на дыбы — мол, не смогу, малограмотный. А они мне свое: «Как так малограмотный. Ты же бывший штабс-капитан, тринадцать наград у царя-батюшки заслужил геройством». Ну и пошли хвалить, с меня пот градом катит — стыдно за все эти побрякушки. Но стою на своем: не могу. Тогда предложили должность командующего участком Царицынского фронта. А уговорили [152] и сразу спрашивают: «Ну, товарищ командующий, что же вам нужно на первый случай?»

Надо бы что-нибудь умное придумать, а я возьми и шарахни: «Автомобиль нужен легковой, товарищ Народный Комиссар. А то участок длинный, ездить на коне несподручно».

Захохотали. Чувствую, сморозил глупость, готов провалиться сквозь землю от стыда. Посмеялись, а потом Сталин и говорит: «Раз требует автомобиль — будет из него командующий».

Слушали мы и тоже хохотали, а ведь с каждым случалось такое. Вот взять Михаила Филипповича Лысенко. В царской армии он дослужился до старшего унтер-офицера 27-го Нижегородского драгунского полка, прошел тысячи верст по дорогам войны, участвовал в десятках боев. Грянула революция, и он вернулся к себе в Ефремово-Степановку, организовал там один из первых на Дону партизанских отрядов. Отряд потом влился в кавполк. Стал Лысенко командовать сначала эскадроном, потом дивизионом. После смерти Дербенцева предложили принять полк. Растерялся: долго не решался дать согласия. Воевал, фактически командовал полком, а вот дать формальное согласие сразу не мог. Полк большой — по численности почти равнялся бригаде. Служили в нем казаки и иногородние, бывшие уланы и драгуны, гвардейцы и кирасиры, опытные рубаки и безусые юнцы. Потому и сомневался: его, иногороднего, могла не поддержать казачья часть полка.

— Уж пусть лучше командует Евстафий Ковалев, он казак, — сказал комдиву после долгого раздумья. И только когда сами бойцы на митинге единодушно высказались за назначение Михаила Лысенко, молчаливо согласился.

А тут как на грех не повезло — бросили белые огромные силы и стали теснить части. Отступала вся дивизия, но Лысенко мучился угрызениями совести — отходит его полк.

В довершение ко всему снова стала трепать малярия. Прихватил еще в далекой Месопотамии, тропическую. Как только чуть простыл — так и начинает выматывать душу. Усилием воли преодолевал тошноту, головокружение. Сидел в седле, зажав повод в потной руке, и думал: как расположить к себе красноармейцев? Путь [153] один — удачный бой. И ни когда-нибудь, а сегодня, сейчас же.

Тут же приказал полку продолжать движение, а сам, отобрав эскадрон лучших бойцов, незаметно свернул в сторону и организовал засаду. Разъезд неприятеля пропустили, а когда валом пошли ничего не подозревавшие белоказаки — вымахнули ураганом из балки и пошли крошить. Зарубили около двухсот человек.

Потом вместе с эскадроном ловко выбрался из свалки и через полчаса снова ехал в конце полковой колонны. И точно ожили, пришли в движение, повеселели товарищи. Из уст в уста пошла молва:

— Вот это, братцы, командир! Как он их чесанул!

Теплее и у Лысенко стало на душе. Не любил похвал, но радовался тому, что удалось поднять боевой дух красноармейцев. [154]

Дальше