Последние старты

1

Во второй половине дня 15 апреля 1945 года весь личный состав полка построился у штабной землянки. Такого давно не бывало. Значит, произошло что-то очень важное.

— Под Знамя, смирно! — раздался зычный голос капитана Анкудинова. — Равнение — налево!

Из землянки показался Иван Федоров со Знаменем полка. За ним вышли Власов, Пасынок и Лепилин. Перед строем они остановились.

— Товарищи! — торжественно и взволнованно начал командир полка. — Слушайте обращение Военного совета Первого Белорусского фронта...

Наконец-то настал долгожданный час! Советские войска переходят в решительное наступление. А за ним — победа, конец войне! Не один год ждали мы этого события. К нему шли долго, настойчиво. Через неимоверные трудности, через радости и горе. И дошли! Потому что верили в нашу победу и боролись за нее, не щадя ни сил своих, ни жизни. И вот она, совсем рядом...

— За нашу Советскую Родину — вперед, на Берлин! Заключительные слова обращения были встречены раскатистым «ура». Все забыли, что стоят в строю. Бросились обниматься, целоваться...

После построения командный состав собрался в штабной землянке. Майор Власов поставил задачу. Полку предстояло завтра, с рассветом, вылететь на [184] прикрытие наступающих наземных войск. Часть сил привлекалась для сопровождения штурмовиков.

— Мы должны быть готовы к перебазированию на один из берлинских аэродромов, — заключил командир полка.

Посадка в Берлине, в столице Германии! Высокое доверие оказано нашему полку. И его, конечно, нужно с честью оправдать!

Совещание было недолгим, и мы направились в эскадрильи, чтобы организовать подготовку к завтрашнему дню.

Вместе с командирами бурную деятельность развернула гвардия Пасынка. В подразделениях состоялись партийные и комсомольские собрания. Активистов расставили по решающим участкам подготовки к завтрашним боевым действиям. Ветераны части и агитаторы провели беседы. Были выпущены боевые листки, на стоянках самолетов появились плакаты.

— Жалко, концерта самодеятельности нельзя дать, — сокрушался комсорг Борис Тендлер. — Не успели репетицию провести...

— Не тужи, Борис, — шутили летчики. — В Берлине все запоем и запляшем. Такой концерт устроим...

За два часа до рассвета началась артиллерийская подготовка. В конце ее на оборону противника обрушились яркие лучи прожекторов. Советская пехота бросилась на штурм вражеских укреплений. Над полем боя взметнулось мощное «ура».

С рассветом начали боевые действия и летчики нашего полка. Маршрут у всех был один — на запад, через Одер. Рядом с нами волна за волной шли боевые друзья — штурмовики, бомбардировщики и истребители других частей. Кажется, все воздушное пространство над кюстринским плацдармом забито самолетами.

16 апреля полк сделал несколько вылетов. Когда летчики возвращались с заданий, их окружали техники, механики, мотористы. Вопрос задавался один и тот же:

— Как идет наступление?

Мы охотно рассказывали своим друзьям о делах на фронте. И они, довольные, принимались старательно готовить самолеты к очередному вылету.

Вскоре обстановка в полосе наступления фронта [185] стала осложняться. Оправившись от первого удара, гитлеровцы начали оказывать упорное сопротивление. Особенно на Зееловских высотах, откуда хорошо просматривалась местность до самого Одера. Здесь развернулись кровопролитные бои. Лишь на следующий день советским войскам удалось овладеть городом Зеелов. Вторая полоса обороны противника оказалась прорванной. Но все же войска 1-го Белорусского фронта медленно продвигались вперед.

Не только в первый, но и в последующие два дня наступления фашистская авиация не проявляла высокой активности. Лишь 19 апреля над боевыми порядками советских войск начали появляться группы по тридцать и более самолетов. Но они не в силах были что-либо сделать. Господство нашей авиации в воздухе оставалось бесспорным.

Что касается реактивных самолетов, то в Берлинской операции они почти не использовались. Как стало известно впоследствии, десятки их находились в ангарах аэродромов. Но не вылетали, хотя были заправлены горючим и боеприпасами. Видимо, вражеские летчики не хотели летать на новых самолетах, обладающих большой скоростью, но не надежных в эксплуатации. По существу, это были экспериментальные, а не серийные машины. Они еще требовали доводки. К тому же, пожалуй, большинство немецких летчиков понимало, что война проиграна и что перед самым ее концом незачем рисковать своей жизнью.

Как-то меня вызвал командир полка. Когда я вошел в землянку, он вместе с Пасынком рассматривал карту, делал на ней какие-то пометки.

— Аэродром Темпельгоф знаете? — спросил меня Власов.

— Бывал над ним.

— Предполагается, что мы будем туда перелетать, — Власов указал карандашом на южную окраину Берлина. — Надо аэродром сфотографировать.

— Когда вылетать?

— Завтра утром, если будет подходящая погода.

— Кого ведомым возьмете? — спросил Пасынок.

— Шувалова, — после короткого раздумья ответил я. — Он уже бывал над Берлином.

— Добро! [186]

Майор Пасынок всегда интересовался составом боевых пар. Он хорошо понимал, что успеха в бою добьется только сколоченная пара, в которой летчики понимают друг друга с полуслова. Замполит советовал ведомым присматриваться к ведущим на земле, изучать их характер и наклонности. И если по тем или иным причинам в паре возникал разлад, он старался его устранить, а если это не удавалось, то выступал за пересмотр состава пары.

Я немало знал политработников, но, к сожалению, многие из них считали подбор пар обязанностью командиров и не вмешивались в это дело. И напрасно. Разве может быть действенной партийно-политическая работа, если она носит общий, просветительский характер и не занимается тем конкретным, от чего зависит боеготовность и боеспособность части, подразделения и каждого летчика?

...Утром погода, как по заказу, выдалась ясной. Мы поспешили запустить моторы и взлететь. Прошли бывший плацдарм, потом Штраусберг, Вернойхен и повернули влево, к центру Берлина.

Вот и темпельгофский аэродром. Он виден как на ладони. Когда мы снизились и я включил фотоаппарат, с земли начали лихорадочно стрелять зенитки. Но поздно. Мы уже выполнили задачу.

Однако снимки аэродрома нам не понадобились. Полк получил задачу перебазироваться в район Вернойхена, расположенного севернее Берлина. Его вот-вот должны были захватить наши танкисты.

В конце дня полк облетела весть о том, что Джабидзе сбил «раму» — немецкий самолет-корректировщик «Фокке-Вульф-189». Ту самую «раму», которая в последние дни надоедливо висела над боевыми порядками наших войск. До этого с ней безуспешно пытались разделаться наши летчики. «Рама» была маневренным и живучим самолетом, и сбить ее считалось завидной доблестью для каждого летчика-истребителя.

Пасынок и Кличко посвятили Джабидзе щит с надписью:

Давид Джабидзе, прочитав эту надпись, покачал головой и смущенно сказал:

— Вай, вай, в стихи попал. Что скажут теперь в Тбилиси?

Я не знаю, что говорили в Тбилиси, но мы от души поздравляли своего товарища с замечательной победой.

21 апреля советские войска ворвались на северную и северо-восточную окраину Берлина, а на следующий день мы уже перелетели на аэродром Вернойхен.

Только успели произвести посадку, как получили распоряжение нанести удар по вражескому аэродрому в районе Ной Рупина. Этот город находился севернее Берлина, вблизи большого озера.

— Поведете полк, — говорит мне Власов.

— Разрешите посмотреть, что за аэродром, — предлагаю я. — Там из наших никто не был.

— У нас достаточно сведений об этом аэродроме, даже схема есть. Соседи постарались, — Власов улыбнулся. — Штурман должен быть всегда готов к таким полетам!

И вот летчики в воздухе. Впереди мы с Казаком. За нами — группы Джабидзе и Мельникова, заменившего убывшего в госпиталь Машенкина. Федоров со своей эскадрильей, как всегда, прикрывает нас сверху. Полковой щит — эта характеристика, данная Пасынком, прочно за ним закрепилась.

Так уж повелось на фронте: кто ведет группу, тот ею и командует. Несмотря на то что здесь же, рядом, летит командир полка. Стараюсь подавать короткие распоряжения. По собственному опыту знаю, как благотворно действует на летчиков, особенно молодых, спокойный голос ведущего: мол, не волнуйтесь, все в порядке, все идет по намеченному плану. А сам, конечно, волнуюсь. Вести, полк — не шутка, да еще на незнакомый аэродром.

Наконец показывается Ной Рупин. Аэродром большой, и самолетов на нем много: истребители, бомбардировщики, транспортные...

— Цель прямо перед нами. Заход и атака с разворотом вправо, — передаю по радио команду.

Подойдя к аэродрому, ввожу «як» в пикирование. За мной устремляется ударная группа. На стоянки вражеских [188] самолетов обрушивается шквал пушечных очередей. За первым заходом следует второй, третий... Полк возвращается домой, оставив в Ной Рупине несколько уничтоженных вражеских самолетов.

Прилетев со штурмовки аэродрома, мы узнали о полном окружении советскими войсками Берлина. Столица фашистской Германии в «котле»! И это сделала наша Красная Армия, прошедшая с боями большой и трудный путь. Создав берлинский «котел», она двинулась дальше на запад, к Эльбе, где встретилась с союзными войсками.

* * *

Штаб дивизии нам снова запланировал перебазирование. На этот раз — в районе Ораниенбурга. Но какая там обстановка? И пригоден ли аэродром для посадки? Решено использовать для разведки По-2. Он может сесть на «пятачке».

Вылетаем с Анкудиновым. Берем курс на северо-запад. Чем ближе к Ораниенбургу, тем меньше наших войск. А вскоре и вообще никого не стало видно. Неужели все ушли на запад? Обстановка неясная, хоть возвращайся...

— Что будем делать? — спрашиваю Анкудинова.

— Надо взглянуть на аэродром, — отвечает он. Показался Ораниенбург. Аэродром рядом с ним. Он весь изрыт воронками.

— Американцы, наверное, постарались, — зло бросает Анкудинов. — Любят бомбить места, в которые мы должны прийти.

Делаем круг над аэродромом. На нем ни души. Но на окраине видим группу наших солдат, окруживших костер. Свои, можно садиться.

Подруливаем к большому ангару, вылезаем из самолета. Осматриваем аэродром: он, конечно, непригоден для полетов и нуждается в капитальном ремонте. Придется подыскать другой.

— Давай заглянем в ангар, — предлагает Анкудинов.

Открываем массивную дверь, входим и останавливаемся в удивлении. Ангар забит какими-то диковинными самолетами. Большими и крохотными. С крыльями и крылышками. С винтами и без них. [189]

Впереди самолет с двумя винтами: спереди и сзади. Вдоль обоих крыльев — антенные устройства.

— Ночной перехватчик, что ли? — неуверенно говорю я.

— Вроде он, — почесывает затылок Анкудинов. — Только где у него нос и где хвост?

Идем дальше. Что за чудо? Какой-то бочонок с маленькими крыльями. Мотора не видно.

— Похоже на торпеду, — замечает Анкудинов. — Только зачем ей кабина и столько приборов?

— Вот он, движок! — кричу я. — Под самым хвостом, реактивный. И пушка миллиметров тридцати.

— Смотри, да он без колес. На какой-то тележке. Как же взлетает и садится?

Мы осмотрели около десятка самолетов, находившихся в ангаре. Все они, конечно, были экспериментальными. Если бы гитлеровцам удалось наладить серийное производство, то они не замедлили бы пустить новинки в ход.

2

Окружив Берлин, советские войска начали настойчиво сжимать огненное кольцо. Фашисты оказывали упорное сопротивление, цепляясь за каждую улицу, за каждый дом. Бои, приняли ожесточенный характер.

На помощь нашим наземным войскам пришла авиация. Она нанесла по окруженной группировке противника мощные удары — 25-го и в ночь на 26 апреля. И когда утром следующего дня мы появились над Берлином, то увидели его в дыму и огне. Особенно большой столб дыма поднимался над имперской канцелярией. Он как бы олицетворял крах фашистской тирании и возвещал о близости нашей победы.

Вражеских истребителей над Берлином не было, зато зенитки стреляли не переставая. Но мы патрулировали на приличной высоте и скорости, и огонь с земли не причинял нам вреда.

Когда группа вернулась с задания, нас встретил Пасынок. Он завидовал летавшим над Берлином и сокрушался, что ему не разрешают взглянуть на него сверху. «Баловни истории», — как-то бросил он летчикам, только что побывавшим над логовом фашизма. [190]

— Ну, как там? — нетерпеливо спросил Пасынок.

— Дымит и огрызается...

— Скоро закончит... А знаете, хлопцы, генерал Савицкий сегодня реактивного поджег.

— Здорово! А как это было?

— Только девятка наших бомбардировщиков отбомбилась, как сзади нее появился реактивный «мессершмитт», — начал Пасынок. — Скорость у него была большая, и он уже нагонял задний бомбардировщик. Но вдруг откуда-то сверху на «мессера» свалилась пара «яков» — генерал с ведомым. Летчики сразу же открыли огонь из пушек. «Мессер» накренился и пошел со снижением. А затем из его двигателя вырвались языки пламени и повалил дым. Наверняка самолет в конце концов упал.

— Повезло генералу, — не без зависти проговорил Федоров. — Открыл счет реактивным.

— Кому бы завидовать, только не тебе, Вано, — проговорил Джабидзе, намекая на то, что на счету Федорова больше сорока сбитых фашистских самолетов.

Через два дня наш полк перелетел на берлинский аэродром Дальгов. Аэродром первоклассный, с капитальными сооружениями, надежной взлетно-посадочной полосой и даже дренажной системой. В ангарах находилось много немецких самолетов различных типов, в том числе и реактивных.

Как-то мы с Федоровым зашли в один из ангаров. В кабине реактивного истребителя сидел генерал Савицкий. На одном крыле стояли подполковник Новиков и пожилой немец в штатской одежде, на другом — главный инженер корпуса и переводчик. Между ними шел оживленный разговор. Мы подошли поближе, прислушались.

— Изучает реактивный, — шепчет мне Федоров. — Наверное, летать на нем собрался.

Да, Евгений Яковлевич Савицкий оставался верным своей привычке: как только увидит новый самолет, сразу принимается изучать его, а затем первым вылетает на нем. За это его очень уважали летчики. Он показывал пример подчиненным в освоении новой техники. А в авиации, пожалуй, больше, чем где-либо, оценивают командира по уровню его летной выучки. [191]

В последние дни апреля в Берлине продолжались упорные бои. Наземные части настойчиво продвигались к центру города. Активность нашей авиации над Берлином, особенно бомбардировочной и штурмовой, резко упала: летчикам трудно было установить, где свои и чужие. Истребители же продолжали быть хозяевами берлинского неба, в котором лишь изредка появлялись фашистские самолеты.

30 апреля командир полка приказал мне дежурить на пункте наведения. Вместе с радистом мы забрались на плоскую крышу ангара. Отсюда все хорошо просматривалось на два-три километра. Настроили радиостанцию, связались с командными пунктами дивизии и соседних полков. Теперь можно выпускать летчиков.

Только я собрался дать команду на вылет, со стороны Фалькензее, где расположен штаб корпуса, показался связной немецкий самолет — такой же, на котором когда-то летал Пасынок. «Кузнечик» шел над самыми крышами.

— Генерал Савицкий, не иначе, — предположил радист.

Самолет подошел к аэродрому, прижался к земле и направился к ангару, на крыше которого мы обосновались. Затем стал виражить вокруг нас. Когда он оказался совсем близко, я заметил, что летчик в немецкой форме. Ну и нахальство! Но что же делать? Поднимать истребителей поздно, позвонить зенитчикам тоже не успею. Инстинктивно хватаю сигнальную ракетницу, прицеливаюсь и нажимаю на спуск. Ракету сносит в сторону. Тогда выхватываю пистолет и расстреливаю почти всю обойму. А фашист, как мне показалось, оскалил зубы в улыбке и не спеша направился на запад.

Позвонил на КП дивизии и доложил о случившемся начальнику штаба. Тот засмеялся:

— Надо было хватать его за хвост.

Вскоре на аэродром приехал начальник политотдела дивизии полковник Захаров. Мы засыпали его вопросами о положении в Берлине.

— Бои сейчас идут в центре города, — голос у Захарова спокойный, уверенный. — Говорят, что Гитлер, [192] Геббельс и их ближайшие помощники все еще в Берлине. Они отдали приказ своим войскам сражаться до последнего солдата.

— Все равно не поможет, — сказал кто-то из летчиков.

— Да, товарищи, не поможет, — продолжал Захаров. — Через пару дней весь Берлин будет в наших руках. Но благодушия у нас не должно быть. Фашистское руководство призвало немцев к партизанской борьбе, диверсиям и саботажу. Так что держите порох сухим. И ни одного вражеского самолета не выпускайте из города.

Когда полковник Захаров уехал, мы стали оживленно обсуждать новости, сообщенные им. Шутка ли! Воевали почти четыре года, и вдруг через два-три дня победа. Как-то не верилось, что скоро не будет бомбежек, артналетов, воздушных боев...

Последний военный Первомай был отмечен в полку праздничным ужином и концертом художественной самодеятельности. Поздним вечером мы разошлись по домам.

А на рассвете я неожиданно проснулся от какого-то тревожного предчувствия. Оно заставило меня встать и выйти из дома. И я увидел что-то невообразимое. По улице бежали, ехали на велосипедах и скакали на лошадях люди.

— Стой! — крикнул я высокому солдату. — Куда несешься? Что случилось?

— Фашисты! — испуганно ответил он и ускорил бег. Я бросился в дом, разбудил Анкудинова и Федорова.

Через минуту мы уже мчались к аэродрому. На ходу перебрасывались короткими репликами. В чем дело? Какие фашисты и откуда они? Ведь Берлин почти весь наш. Не сегодня-завтра конец войне.

На аэродроме тоже суматоха. Узнаем, что откуда-то в наш район прорвались фашисты. Сколько их, куда они движутся, никто толком не мог сказать.

— После вылета штурмовать колонну фашистов, — распоряжается начальник штаба дивизии подполковник Ловков. — Посадка в Вернойхене.

Я получаю приказание возглавить группу молодых летчиков и вести ее прямо на аэродром посадки. [193]

Пара за парой взлетают истребители. Вслед за молодыми летчиками выруливаю на старт и я. А сам не перестаю думать: что же все-таки случилось?

А случилось, как выяснилось впоследствии, следующее. После отклонения фашистским руководством советского предложения о безоговорочной капитуляции наши части возобновили удары по окруженному и разобщенному берлинскому гарнизону. Отступающие группы вражеских войск в течение первого мая постепенно скапливались в западной части Берлина. На рассвете они прорвали возле Шпандау кольцо окружения и устремились по дороге на Дальгов, Эльшталь, Кетцен.

Попав под огонь зенитчиков, охранявших аэродром, и взлетевших истребителей, фашисты приостановили движение. Их командование выслало парламентеров, которых встретил начальник штаба дивизии подполковник Ловков.

— У вас пятьсот солдат, — заявил через переводчика фашистский офицер, а у нас около трех тысяч. Пропустите нас на запад, и мы вас не тронем.

Да, любопытное предложение, подумал Ловков. Но что же предпринять? Вступать в бой с врагом, имеющим такое превосходство, опасно. Значит, нужно искать другой выход. А что, если попытаться выиграть время? Ведь наше командование наверняка знает о случившемся и поспешит оказать помощь. Если бы у нас было пятьсот человек, как заявили фашисты, то и разговор с ними был бы иным. А то ведь и сотни не наберется, да и вооружение не ахти какое. Но показывать этого фашистам нельзя.

— Предложение для нас неожиданное, — спокойно сказал Ловков парламентеру, — и полномочий на пропуск у нас нет. А почему бы вам не сдаться в плен здесь? Войне все равно скоро конец. Вы получите соответствующие гарантии...

— Я выполняю приказ своего командования, — заявил офицер. — Оно решило выйти на Эльбу и сдаться в плен американской армии.

— До Эльбы вам не дойти, повсюду наши войска, — продолжал настаивать Ловков, но видя, что на парламентера не действуют его доводы, предложил: — Тогда [194] сделаем перерыв в переговорах на два часа, чтобы мы получили полномочия на пропуск вашей колонны. А лучший вариант для вас — сложить оружие. Передайте это вашему командованию.

— Хорошо. Только перерыв на два часа нас не устраивает. Предлагаю сорок минут.

— Что ж, идем вам навстречу, — согласился Ловков. Как только парламентеры удалились, он приказал начальнику штаба Лепилину и комсоргу Тендлеру: — Пройдите по цепи наших людей и предупредите их, чтобы были готовы ко всяким неожиданностям. Пока фашисты ведут себя смирно, огня не открывать. Людей с фаустпатронами расставьте поближе к бронетранспортерам.

Едва Ловков отдал это распоряжение, как над аэродромом появился «як». Переваливаясь с крыла на крыло, он с трудом развернулся и пошел на посадку. Где-то в середине полосы истребитель неуклюже коснулся земли, подскочил и перевернулся. «Кто бы это мог быть?» — подумал Ловков и стал ожидать, когда летчик выберется из кабины. Прошла минута, другая, но никто не появлялся.

Мы подбежали к самолету, подняли его и открыли фонарь. В кабине, привалившись головой к борту, сидел окровавленный человек. Он был мертв.

Это был летчик соседнего полка Герой Советского Союза капитан Дугин. При штурмовке вражеской колонны, прорвавшейся к нашему аэродрому, его тяжело ранило в Грудь осколком зенитного снаряда. Истекая кровью и теряя сознание, он все-таки успел дотянуть до своих и произвести посадку.

Через несколько минут со стороны дороги показалась группа солдат и офицеров с белым флагом.

— Немцы идут в плен, — донесся до Ловкова чей-то голос.

Начальник штаба обернулся и, увидев группу, сказал стоявшему рядом офицеру:

— Подберите двух-трех боевых ребят и займитесь пленными. Их можно разместить в ангаре.

За первой группой пленных потянулись вторая, третья... Они складывали оружие и заходили в ангар. Старшим [195] назначили пожилого подполковника, отрекомендовавшегося врачом. Он разговаривал по-русски.

Вдруг на дороге прозвучала автоматная очередь, а вслед за ней — несколько пистолетных выстрелов. Из кустов выбежали четыре немецких солдата и направились к ангару с пленными. Они поспешно бросили оружие и начали о чем-то возбужденно говорить старшему.

— О чем они? Что случилось? — спросил Ловков подполковника.

— Офицер эс-эс запретил сдаваться, — ответил тот. — Убил несколько солдат.

В этот момент на шоссе заурчали моторы. Ловкова вызвали к телефону. Из штаба дивизии сообщили, что к аэродрому уже направлены танки и мотопехота. Они будут через пятнадцать — двадцать минут. Надо любыми средствами задержать фашистов.

— Передайте Лепилину и Тендлеру, что нужно продержаться двадцать минут, — приказал Ловков посыльному. — Фашистов на запад не пускать!

Получив распоряжение, Лепилин и Тендлер поспешили в ангар, где находились механики и мотористы о фаустпатронами. Лепилин взглянул на часы: до конца «перемирия» оставалось десять минут. А колонна фашистов уже начала движение. Возглавляли ее бронетранспортеры, за ними тянулись автомашины с пехотой. Когда колонна поравнялась с ангаром, Лепилин скомандовал:

— По двум головным бронетранспортерам — огонь! Ангар вздрогнул от сильных хлопков, наполнился дымом. Но бронетранспортеры продолжали движение, зловеще урча.

Раздалось еще несколько хлопков. Передний бронетранспортер остановился и задымил. Но со второго по ангару хлестнула длинная очередь из крупнокалиберного пулемета.

— Огрызаются, сволочи! — сказал кто-то со злостью. — Пушчонку бы сюда...

К Лепилину подбежала девушка-связистка и торопливо проговорила:

— Подполковник Ловков ранен. Вы остаетесь за него. Приказано держаться. Помощь подходит.

— Огонь по пехоте! — крикнул Лепилин, и сразу же застрекотали автоматы. [196]

А вражеские пехотинцы, выскочив из машин, залегли по ту сторону шоссе и лениво начали постреливать в нашу сторону. Вдоль цепи бегал офицер с черной повязкой на рукаве. Он размахивал пистолетом и что-то выкрикивал. Видимо, эсэсовец пытался поднять солдат в атаку.

Вдруг залегшие фашисты вскочили и начали рассыпаться по кустам. Со стороны Олимпишесдорфа показались наши танки, шедшие на большой скорости. Они развернулись в цепь и обрушились на вражескую колонну. Через несколько минут с нею было покончено.

На следующий день летчики возвратились на аэродром. Всюду они видели следы вчерашнего боя. Между ангарами чернела большая груда трофейного оружия. Шоссе было забито покореженными бронетранспортерами и автомашинами.

— Ну, как повоевали? — спросил я механика Григорьева. Выглядел он воинственно: за спиной немецкий автомат, у пояса несколько гранат.

— Пришлось, товарищ командир, — ответил сержант. — На каждого из нас по сотне фрицев приходилось. Только не очень уж они нажимали.

...Вечером 3 мая 1945 года руководящий состав полка собрался в штабе. Майор Власов сообщил, что закончилась капитуляция берлинского гарнизона. Так что войну можно считать законченной. Правда, небольшие разрозненные группы еще пытаются сопротивляться, но их добьют, непременно добьют.

Победа! Долгожданная победа! Наконец-то мы завоевали тебя!

Когда наше возбуждение немного улеглось, Власов сказал:

— Командир корпуса приказал нам приступать к учебе. Прошу командиров эскадрилий через три дня представить свои предложения к плану. И, помолчав, добавил: — Но боевую готовность сохранять на высоте. Ведь фашистская Германия в целом еще не капитулировала.

Мы вышли из штаба. Майское солнце щедро разбрасывало свои лучи по аэродрому. Мирно шелестела листва деревьев. Пахнущая гарью земля покрывалась зеленым ковром. Первая послевоенная весна вступала в свои права. [197]

* * *

Отгремели последние залпы Великой Отечественной войны. Армейская судьба разбросала людей по разным жизненным дорогам. Одни продолжают служить в Вооруженных Силах, другие стали трудиться в народном хозяйстве, третьи ушли на заслуженный отдых.

Но минувшие двадцать с лишним лет не поколебали у однополчан дружбы, закаленной в грозовое военное время. Хотя у каждого теперь свой путь и нас разделяют многие километры, мы поддерживаем тесную связь друг с другом. И радостно сознавать, что сейчас, как когда-то на фронте, однополчане честно выполняют свой долг перед Родиной.

Мы гордимся тем, что наш бывший командир корпуса дважды Герой Советского Союза Е. Я. Савицкий стал Маршалом авиации, видным военачальником. Занимая высокий пост, он продолжает сегодня обучать и воспитывать новое поколение авиаторов — зорких часовых наших воздушных рубежей.

Последний командир нашего полка М. В. Власов — сейчас генерал, служит в кадрах Вооруженных Сил. Командир эскадрильи И. В. Федоров тоже стал генералом. Он окончил военную академию и летает на реактивных самолетах.

Бывший комиссар, а затем замполит полка Т. Е. Пасынок после демобилизации посвятил себя преподавательской деятельности. Он живет и трудится в городе Липецке, ведет большую общественную работу.

Нелегкая жизнь сложилась после войны у А. М. Машенкина. Так же, как и мы с Федоровым, он изъявил желание учиться в военной академии. Но ему отказали — из-за того, что был в плену. По той же причине его даже уволили в запас. Два месяца Машенкин обивал пороги аэроклубов и аэропортов, чтобы устроиться на работу, но безуспешно. Слово «плен», словно баррикада, стояло на дороге. Только энергичное вмешательство Е. Я. Савицкого помогло ему вернуться в военную авиацию. Сейчас Машенкин полковник, служит в Ленинграде.

Бывший командир эскадрильи нашего полка Д. В. Джабидзе, которому после войны присвоили звание [198] Героя Советского Союза, уволился в запас и вернулся в родной Тбилиси. Он окончил университет, защитил кандидатскую диссертацию и сейчас работает преподавателем в том же университете.

В 1953 году расстался с военной авиацией и бывший заместитель командира нашего полка Е. Е. Анкудинов, Герой Советского Союза. Сейчас он живет и трудится в Ленинграде.

Боевую вахту на трудовую сменил также комсорг полка Б. В. Тендлер. Ныне он — заместитель директора одной из ленинградских фабрик. А парторг полка М. В. Лисицын остался в воинском строю. В 1944 году он уехал от нас учиться в академию, закончил ее и сейчас находится на партийно-политической работе.

Хочется сказать несколько слов о послевоенной жизни летчиков эскадрильи, которой мне довелось когда-то командовать.

Андрей Кузнецов и Андрей Казак сейчас подполковники, летают на реактивных самолетах, обучают и воспитывают молодежь. Продолжает службу в военной авиации и Павел Сереженко.

Во время боев на Кубани, как я писал, не вернулся с задания мой ведомый Василий Луговой. Все считали, что он погиб. Но совсем недавно я узнал, что Луговой остался жив. В том воздушном бою ему пришлось сражаться с несколькими вражескими истребителями, и его самолет подбили. Луговой попал в плен и вернулся на Родину лишь в 1945 году. Сейчас он работает в Ярославле на железнодорожном транспорте.

Не могу без боли в сердце вспоминать о безвременной смерти Дмитрия Шувалова. Работая летчиком гражданской авиации, он умер за штурвалом самолета от инфаркта.

Да, разные судьбы у людей. Но одно их роднит и объединяет, как двадцать с лишним лет назад, — стремление отдать все свои силы и знания великому делу служения Родине.