На главном направлении
1
Владимир-Волынский встретил нас доброй погодой. И сюда еще не добралась осень, хотя сентябрь уже подходил к концу.
— Бабье лето не хочет обижать мужчин, — шутил Пасынок. — Надо дорожить, орлы, такой заботой...
Хорошая погода позволила нам привести в порядок самолеты, освоить район базирования и приступить к тренировочным полетам с молодыми летчиками. Но вскоре она начала портиться. Небо все чаще заволакивалось тучами, гремел осенний гром, надоедливо моросил дождь. Тогда мы стали тренировать наши старые кадры в сложных метеорологических условиях. Этот опыт в дальнейшем нам очень пригодился.
В начале октября командование корпуса организовало во Владимире-Волынском дом отдыха для летчиков. Недели две мы пробыли в необычной обстановке. Все напоминало довоенное время: тишина, уютная столовая, клуб и мягкие постели. В таких условиях было, разумеется, нетрудно, как выразился, Машенкин, «подремонтировать нервишки».
Как только мы возвратились из дома отдыха, меня вызвал майор Попов.
— Думаем назначить вас штурманом полка, — сказал он. — Как на это смотрите?
Предложение было неожиданным для меня. Не хотелось расставаться с эскадрильей, которую полюбил. Да и летать в новой должности пришлось бы меньше. [144]
— Отрицательно смотрю, — ответил я и изложил свои соображения.
— Но вас рекомендует командование дивизии, — возразил Попов. — Вам оказывают доверие, а вы...
— Тогда придется согласиться, — ответил я без особого воодушевления. — Только прошу разрешить летать на боевые задания с первой эскадрильей.
— Разрешаю. Принимайте хозяйство у Анкудинова.
Так я стал штурманом полка. Одновременно продолжал руководить эскадрильей, поскольку нового командира туда пока не назначили.
Через несколько дней в полку появился невысокий худощавый капитан с залихватскими усиками. Он выглядел, как перед парадом, в своем отутюженном костюме и начищенных до блеска сапогах.
— Капитан Джабидзе, — отрекомендовался офицер. — Назначен командиром первой эскадрильи.
Пижон ты тбилисский, хотелось сказать. Ишь вырядился, а, спрашивается, зачем? Здесь не проспект Руставели. Но ничего такого я, конечно, ему не сказал, и, как потом подтвердилось, сделал правильно. Давид Васильевич Джабидзе оказался на редкость аккуратным, подтянутым человеком и отличным товарищем. Он всегда выглядел так, как в день прибытия. Мы невольно стали равняться на него, хотя и безуспешно. Никто из нас не мог добиться такого шика.
— Солдат, душа мой любезный, должен быть картинкой, — говорил Джабидзе. — Защитнику Родины не к лицу неряшество.
Давид Васильевич очень быстро нашел общий язык со всеми. Через месяц мы считали его уже своим человеком. Я радовался, что моя бывшая эскадрилья попала в такие надежные руки.
Джабидзе пришел к нам с солидным боевым опытом. Сражаясь в небе Ленинграда, он проявил себя смелым и решительным воздушным бойцом. Однажды, например, ему и еще двум летчикам пришлось вступить в бой с пятнадцатью вражескими самолетами. Схватка была напряженной. И наши ребята, несмотря на пятикратное превосходство противника, сумели выйти победителями. В том поединке Джабидзе не только подбил вражеский бомбардировщик, но и заставил его сесть на ленинградский аэродром. А ведь сам он был тяжело ранен. [145]
После госпиталя Джабидзе попал в наш корпус, в соседнюю дивизию. Здесь он тоже умело и храбро сражался с врагом. Как-то четверка истребителей, в которую входили Давид Джабидзе и Спартак Маковский, встретилась с двадцатью бомбардировщиками противника и шестью «фокке-вульфами». Советские летчики смело ринулись в атаку. Одна пара связала боем вражеских истребителей, а другая — обрушилась на бомбардировщиков. В ожесточенной схватке Джабидзе и Маковский сбили по два самолета противника. Остальные, ошеломленные дерзкими атаками советских летчиков, беспорядочно сбросили бомбы и повернули назад. Врагу не удалось нанести удар по нашим войскам.
Теперь вот этого бесстрашного воздушного бойца выдвинули на должность командира эскадрильи. Наша полковая семья получила хорошее пополнение.
В последнее время я перестал получать письма от матери, которая жила с младшим сыном в деревне под Уманью. Она перенесла тяжелую фашистскую оккупацию, чувствовала себя плохо, и ее молчание меня встревожило. Я попросил краткосрочный отпуск. Командир разрешил, но с условием, что я возьму с собой сержанта Кличко, которого тоже на несколько дней отпустили к родителям. Такой попутчик меня вполне устраивал: вдвоем путешествовать веселее, тем более с бортовым механиком...
Вылетели мы на По-2 рано утром и к вечеру, преодолев пятисоткилометровый путь, приземлились около Умани. Поскольку горючее было на исходе, Кличко решил добираться до Кировограда на попутных машинах.
Трудно найти слова, которыми бы можно было передать радость моей встречи с матерью и младшим братом! Мы не виделись пять лет. Рассказы, расспросы, слезы... И больше о том, что довелось испытать в фашистской неволе. Страшное это было время. Но мои земляки не мирились с издевательствами оккупантов. Одни сражались в партизанском отряде, другие всячески саботировали распоряжения гитлеровской администрации. Даже мой пятнадцатилетний брат Николай участвовал в этой борьбе. Когда немецкий хозфюрер Мюллер собрался бежать на запад, брат, рискуя жизнью, угнал [146] подготовленную подводу в лес. Фашисту пришлось пешком и без награбленного добра драпать из деревни...
Несколько дней отпуска пролетели незаметно. Надо было возвращаться в полк. Но тут-то и начались осложнения.
Поскольку Кличко рядом не было, пришлось учить брата, чтобы он помог мне запустить мотор. А горючего в баках осталось очень мало, надо было экономить каждую каплю. И еще одна неприятность случилась: разворачивая самолет, деревенские парни перестарались и сломали хвостовой костыль.
Кое-как я добрался до первого аэродрома. Пока заменяли костыль и заправляли самолет бензином, прошло несколько часов. Вылетел уже после обеда. Вскоре понял, что из-за сильного встречного ветра во Владимир-Волынский в этот день не попаду. Решил где-нибудь переночевать.
Сел около небольшой деревушки. Уже стемнело. Постучал в дверь крайней хаты — ни ответа, ни привета. Снова принялся барабанить. Наконец встревоженный женский голос спросил из-за двери, кто я и что мне нужно. Долго пришлось объясняться, прежде чем меня впустили в хату.
— Почему так долго не открывали? — спросил я пожилую женщину. — Боитесь, что ли?
— А как же? — ответила она. — Здесь по лесам разный народ бродит. Бандеровцы, сказывают, появились...
Сообщение хозяйки меня не обрадовало. Я попросил ее сына сбегать за председателем сельсовета. Надо было организовать охрану самолета. Пока я укутывал «кукурузника» в брезентовый чехол, вернулся мальчик в сопровождении высокого бородатого старика.
— Вы и есть председатель сельсовета? — с сомнением спросил я у этого человека, так непохожего на «власть».
— А как же? Старостой избрали, — ответил он и, усмехнувшись, ни с того, ни с сего добавил: — Мой племяш у бандеровцев за главного. Вот меня и допустили до власти, чтоб он не грабил в своей деревне...
«Ну и история, — подумал я. — Еще не известно, чем кончится мое пребывание здесь. Если бандеровцы узнают обо мне, они наверняка попытаются завладеть самолетом и расправиться со мной. Мне немало приходилось [147] слышать об их черных делах. Что же делать?»
— Помогите организовать охрану самолета, — попросил я старосту, стараясь не выдавать своей тревоги.
— Не беспокойся, ложись спать. Охрана будет добрая...
После скромного ужина я сходил к самолету, снял пулемет и установил его на столе, перед окном, напротив того места, где стоял По-2. Затем зарядил пистолет и прилег на лавку.
На рассвете меня разбудили какие-то звуки, похожие на отдаленные выстрелы. Неужели бандеровцы? Не раздумывая, я бросился к пулемету.
— Дядьку, вставайте! — послышался с улицы голос хозяйского сына. И он снова постучал в ставню.
— Что случилось?
— Дед вас требует.
Ничего не понимая, выбегаю на улицу. Утренняя свежесть окончательно прогоняет сон. Гляжу на самолет и вижу: брезентовый чехол на нем стал белым от инея. Навстречу идет староста с палкой в руках. Вот она, оказывается, какая добрая охрана! Но что это? Дед в шубе и босиком. Не верю своим глазам. Ходить всю ночь по инею без сапог? А он виновато улыбается и говорит:
— Прости, что разбудил. Совсем замерз.
Вот так дед, вот так староста! А я-то еще сомневался в нем. На таких, как он, видно, и держится наша земля. Сделает доброе дело, да еще извиняется. Нет, это не племянничек его, выросший уродцем. Такие деды Советскую власть в обиду не дадут.
— А почему ты босый, дедушка? Сапог, что ли, нет?
— Да нет, — отвечает он. — Сапоги есть, только рано еще их обувать...
Поблагодарив старосту за охрану самолета, я с помощью деревенских хлопцев запустил мотор и расстался с этими замечательными людьми. От встречи е ними на сердце осталась приятная теплота.
Вернувшись в полк, я узнал новость: Ивану Федорову присвоили звание Героя Советского Союза. Заслуженная награда! Двадцать пять вражеских самолетов уничтожил этот храбрый и умный воздушный боец. А сколько выполнил он других сложных боевых заданий! Мы от души поздравили своего товарища. [148]
Стали думать, как доставить Федорова в Москву для получения награды. Поезда в прифронтовой полосе в то время ходили не регулярно, да и до железной дороги было далеко. Решили подбросить именинника на станцию самолетом. Так я и сделал.
В конце ноября полк перелетел поближе к фронту — на аэродром Вышнице, расположенный на территории Польши. Мы впервые оказались за границей и, естественно, не скрывали своего любопытства. Всюду на вывесках пестрели имена владельцев магазинов и предприятий. От них веяло далеким, чуждым нам миром. Но трудовые люди были такие же, как у нас, — гостеприимные и отзывчивые. Встречали они нас радушно, как освободителей.
На новом месте мы продолжали усиленно тренироваться, особенно в сложных метеорологических условиях. Совершенствовали тактические приемы борьбы в воздухе, учились ориентироваться и пилотировать самолет при ограниченной видимости, знакомились с вражеской авиацией и новыми способами ее действий.
Погода была капризная, менялась порой по несколько раз за сутки. Часто аэродром закрывал плотный туман. В один из таких туманных дней погиб наш командир полка майор Попов. Он потерял в полете ориентировку и разбился.
На место Попова назначили майора Михаила Васильевича Власова. До этого он служил в соседней дивизии. Невысокого роста, спокойный и уравновешенный, майор пришелся по душе летчикам. Будучи хорошим воздушным бойцом, он обладал всеми качествами воспитателя. Власов оказался, пожалуй, самым подходящим из наших командиров.
В конце декабря мы перелетели на аэродром Гарволин, расположенный рядом с магнушевским плацдармом. Этот клочок земли на западном берегу Вислы был захвачен советскими войсками еще в июле 1944 года. С тех пор там непрерывно шли ожесточенные бои.
— Быть наступлению! — говорили летчики, привыкшие к тому, что перед началом активных боевых действий полки корпуса перебрасываются поближе к фронту.
Строить такие предположения позволяло и усилившееся передвижение войск: днем — на восток, ночью — на запад. Видимо, на магнушевском плацдарме, происходила [149] смена частей, сосредоточивались свежие силы.
С аэродрома Гарволин мы из-за плохой погоды летали очень мало. Наши самолеты тогда не имели таких приборов, которые позволяли бы уверенно действовать ночью и в облаках. Наземные радиолокационные станции тоже использовались главным образом в интересах воздушной разведки. Их не применяли для наведения истребителей на цель. Системы слепой посадки на аэродромах в то время не было. Поэтому и самые опытные летчики нередко теряли ориентировку. Мне, штурману полка, естественно, доставалось от командира за эти «блудежки».
Несмотря на эти трудности, все мы жили близостью наступления. Каждый горел желанием сразиться с врагом и ускорить нашу победу.
2
И все же артиллерийская канонада утром 14 января 1945 года была для нас несколько неожиданной. Мы не предполагали, что наступление начнется без нашего участия. А в этот день погода стояла пасмурная. О полетах даже думать не приходилось.
— Такого еще не бывало, — сокрушались летчики. — Наземные части ведут бои, а мы прохлаждаемся... В пехоту, что ли, податься...
В первый же день наступления войска 1-го Белорусского фронта мощными ударами с магнушевского и пулавского плацдармов прорвали главную полосу обороны противника на этих двух участках. В образовавшиеся бреши были введены 1-я и 2-я гвардейские танковые армии. Ломая сопротивление противника, они устремились на запад.
16 января погода несколько улучшилась. Снегопад перестал, и сквозь облака стали прорываться лучи солнца. Полк получил задачу прикрыть части 2-й танковой армии, вырвавшиеся на оперативный простор.
Неустойчивая погода затрудняла действия и вражеской авиации. В воздухе изредка появлялись одна-две пары «фокке-вульфов», которые поспешно сбрасывали бомбы и скрывались. В бой с нашими истребителями они предпочитали не вступать. Такая тактика, естественно, [150] не могла не вызвать у нас презрения. Казалось, в решающий момент войны, когда советские войска вот-вот вторгнутся на территорию Германии, вражеские летчики должны драться ожесточенно, не на жизнь, а на смерть. А они действовали пассивно и трусливо. Другое дело — наши, советские летчики. В грозном 1941 году, когда над страной нависла смертельная опасность, они проявляли невиданный героизм и самоотверженность.
Вместе с другими в этот день поднялась в воздух эскадрилья капитана Джабидзе. Патрулируя над полем боя, летчики наблюдали за стремительным наступлением наших танковых колонн и не подпускали к ним фашистских истребителей.
Когда они возвращались на свой аэродром, то увидели вражеский эшелон, идущий на запад. Его преследовали наши танки, ведя огонь из пушек. Но поезд продолжал двигаться, все больше и больше отрываясь от танкистов.
— Поможем друзьям, — скомандовал по радио Джабидзе. — Шувалов, атакуйте эшелон!
Четверка «яков» развернулась и устремилась вниз. После первых же очередей паровоз окутался белым облаком и остановился. Из вагонов посыпались темные фигурки. Истребители еще раз прошлись вдоль поезда. А к нему уже приближались танки...
Поздним вечером руководящий состав полка вызвали на командный пункт. Майор Власов объявил:
— Приказано завтра перелетать на аэродром Сохачев, захваченный танкистами. Так что мы обгоняем пехоту.
Авиация впереди наступающей пехоты! Такого еще не было.
— А как с горючим? — забеспокоились летчики.
— Танкисты говорят, что его много. Трофейного... И вот мы подходим к сохачевскому аэродрому. Но что это? Из соседнего леска к самолетам тянутся трассы зенитных пулеметов. Недоумеваем: неужели свои так встречают? Когда сели, еще более удивились. Где-то рядом бухают пушки, стучат пулеметы, рвутся гранаты.
— В чем дело? — спрашиваем у танкиста, встретившего нас. [151]
— Добиваем фрицев, — отвечает он, махнув рукой в сторону леска. — Уже дважды они пытались отобрать аэродром...
— Это они нас обстреливали?
— Они. Советую вам запастись оружием. Его у того вон ангара — куча. А то, неровен час...
V Мы, конечно, не замедлили воспользоваться советом танкиста. Но пускать в ход трофейные автоматы и пулеметы не пришлось. Подошедшие на следующий день пехотинцы очистили район Сохачева от вражеских войск.
На аэродроме фашисты оставили не только горючее, но и несколько исправных самолетов. Ими особенно заинтересовался Пасынок. Он ходил от машины к машине, залезал в кабины, что-то там делал. Такое внимание замполита к трофейной технике нас заинтриговало.
— Уж не выставку ли хотите организовать, Тимофей Евстафьевич? — спрашиваем его.
— Да нет. Конька-горбунка себе ищу...
Мы недоумевали. На что Пасынку немецкий самолет, когда у него есть наш, отечественный? Да еще какой — «як» последнего выпуска.
— Запретили мне летать на боевых самолетах. — сокрушенно махнул рукой Пасынок. — Врачи говорят: от большой скорости в организме гайки отвертываются...
Летчик лучше, чем кто другой, поймет летчика. Мы не стали успокаивать Пасынка — бесполезно, но все же решили помочь ему. Кто-то увидел в ангаре небольшой связной немецкий самолет, похожий на кузнечика. Его-то мы и вручили замполиту. Он стал летать на нем. Правда, не обошлось без курьезов. «Кузнечика» не раз обстреливали свои зенитчики, а однажды с ним пытались разделаться и наши истребители. Пришлось на крыльях самолета нарисовать звезды. Пожалуй, на «кузнечике» Пасынок и закончил бы войну, если бы инженер дивизии не отрубил хвост этому самолету, отработавшему все ресурсы.
Вскоре на сохачевском аэродроме произвел посадку полк штурмовиков. Быстро заправившись горючим, «илы» ушли на задание. Сопровождать их поручили эскадрилье Джабидзе, с нею вылетел и я. [152]
Миновав реку Варту, у которой фашисты пытались остановить советских танкистов, штурмовики вышли к небольшой железнодорожной станции. Они подоспели вовремя: разгружался вражеский состав с боевой техникой. «Илы» с ходу пошли в атаку. К земле устремились десятки реактивных снарядов. Загорелся один вагон, второй, третий... Штурмовики продолжали атаковать до тех пор, пока станция не превратилась в море огня и дыма. Впечатляющее зрелище!
Когда «илы» взяли курс на свой аэродром, в воздухе появились две пары «фокке-вульфов». Вместе с ведомым Казаком я отстал от сопровождающей группы, чтобы дать фашистам отпор, если они попытаются прорваться к штурмовикам. Но гитлеровцы не стали атаковать, кружась над разгромленной железнодорожной станцией. Да, не те пошли фашисты. Имеют численное превосходство, а не проявляют активности. Что ж, придется побеспокоить их. Вместе с Казаком разворачиваемся, подходим поближе и открываем огонь из «тридцатисемимиллиметровок». «Фокке-вульфы» шарахаются в сторону...
После 20 января погода снова ухудшилась. То и дело идет мокрый снег, солнце закрывают плотные облака, низкие места окутываются непроглядным туманом. Полевые аэродромы раскисают, взлетать и садиться становится все труднее. И все же летчики полка регулярно вылетают на прикрытие танковых частей, приближающихся к границам Германии.
Аэродромы меняем через два-три дня, чтобы не отставать далеко от танкистов. Пехота по-прежнему движется сзади. И вот мы перелетаем на аэродром Иновроцлав, расположенный южнее крупного польского города Быдгощ. Машенкина и меня сразу же вызвали в штаб корпуса, к генералу Савицкому. Предполагаем, что это неспроста. Так оно и оказалось.
Когда мы вошли к командиру корпуса, он вместе с подполковником Новиковым рассматривал карту, висевшую на стене. Генерал поздоровался с нами, пригласил сесть.
— Задание, которое хочу поручить вам троим, не совсем обычное, — сказал он. — Надо пройти над Берлином, показать немцам истребителей с красными звездами [153] и сбросить листовки. До него немногим более трехсот километров. Как на это смотрите?
Что за вопрос? Конечно положительно. Машенкин опередил всех:
— Разрешите вылетать завтра, товарищ генерал!
— Экий вы быстрый, — Савицкий улыбнулся. — А погода? Над Берлином можно наткнуться на аэростаты, да и звезды не очень хорошо будут видны с земли...
— Посложнее задания выполняли, — поддержал Машенкина Новиков. — Все равно ведь к Кюстрину и Франкфурту летаем. А оттуда до Берлина рукой подать.
— Не будем рисковать, товарищи, — сказал после небольшого раздумья генерал. — Улучшится погода — сразу же вылетите. А сейчас готовьтесь...
И мы начали готовиться. Тщательно изучили географию Берлина, особенно ориентиры, познакомились с противовоздушной обороной города, наметили маршрут. Обращали внимание даже на мелочи. У всех было приподнятое настроение: советские истребители впервые должны появиться над столицей фашистской Германии. И не чьи-нибудь, а нашего корпуса.
Наконец погода несколько улучшилась. Перестал идти снег, чуть поднялась нижняя кромка облаков. Получив разрешение на вылет, мы поспешили сесть в самолеты и подняться в воздух.
Шли на высоте нескольких сотен метров. Два-три раза попадали под обстрел вражеских зениток. Однажды пришлось спикировать и прижаться к земле.
К Берлину подошли с северо-востока. Нас никто не обстреливал с земли, и пролетавшие мимо вражеские истребители не уделяли нам внимания. Видимо, фашисты принимали за своих — фронт проходил в нескольких сотнях километров. Как только перед нами открылась панорама города, каждого охватило волнение. Это же логово фашизма! И над ним — мы, советские летчики. Хочется поделиться радостью с товарищами, поздравить их с таким незабываемым событием. Но выдержка берет вверх: договорились использовать радио лишь в исключительных случаях.
Вот и центральная часть города. Отчетливо видны массивное здание имперской канцелярии, купол рейхстага, [154] Бранденбургские ворота. Сбросив листовки, мы развернулись над парком Тиргартен и направились в сторону аэродрома Темпельгоф. Здесь по нас открыли сильный огонь зенитки, пошли на взлет две пары фашистских истребителей.
— Снижаемся до бреющего, — спокойно скомандовал Новиков.
Мы спикировали и над самыми крышами вышли к окраине Берлина. Затем взяли курс строго на восток. Домой возвратились без каких-либо происшествий.
Как только мы произвели посадку, нас окружили летчики, техники и механики. Не скрывая зависти, они засыпали нас вопросами. Пришлось подробно рассказывать обо всех перипетиях полета и о том, что довелось увидеть.
— Скоро все будем там, — ободряюще сказал Машенкин. — И победу справим, и насмотримся...
В общежитии Машенкина и меня поджидали Анкудинов и Федоров. Их лица выражали загадочность.
— Дорогие товарищи! — с улыбкой обратился к нам Иван Федоров. — Вы сегодня великие именинники. Поздравляем вас с первым берлинским полетом и считаем, что такое незабываемое событие надо обязательно отметить...
Отступив на шаг, он энергичным жестом пригласил нас к столу. А там, как на параде, выстроилась батарея пузырьков с яркими этикетками.
— Что это? — спросил Машенкин.
— Заграничный ром, — не без гордости ответил Анкудинов. — Специально для вас приберегли...
— А где взяли?
— Танкисты подарили. За хорошее прикрытие.
— Тогда наливай, — предложил Машенкин. — Никогда не пробовал рома, да еще заграничного.
Анкудинов открыл пузырек и вылил его содержимое в кружки — Машенкину и мне. Второй поделил с Федоровым.
— За успех, друзья! — Анкудинов и Федоров дружно опрокинули кружки.
Выпил и я. В нос ударил больничный запах, язык обожгла горечь. Машенкин, пригубив кружку, состроил болезненную гримасу и вылил остатки питья в кадку с фикусом. [155]
— Гадость какая-то, хуже самогона, — сказал он. — А может, это не ром?
— Как не ром? — удивился Федоров, взяв пузырек и ткнув пальцем в этикетку. — Тендлер расшифровывал, а он первый знаток немецкого в полку.
— Конечно, ром не первого сорта, но пить можно, — поддержал Федорова Анкудинов.
Однако пить никто больше не стал. На следующий день врач полка Гусаченко, зайдя в общежитие, обнаружил несколько пустых пузырьков.
— Это что за медикаменты? — спросил он адъютанта первой эскадрильи Корюкова.
— Порожняк из-под трофейного рома, — ответил тот. Врач внимательно осмотрел один из пузырьков, понюхал его и брезгливо поморщился.
— Кто сказал, что это ром?
— Все говорят. Комсорг Тендлер переводил.
— Да здесь по-латыни, а не по-немецки, — засмеялся врач. — Это не ром, а примочка от потертостей кожи... для лошадей.
Корюков раскрыл рот от неожиданности. По его лицу было видно, что в человеке боролись два авторитета: медицинский и комсорговский. Последний, видимо, все же брал верх, и Корюков спросил:
— Это точно?
— Как пить дать!
Когда об этом случае узнали, то Анкудинову и Федорову проходу не давали.
— Как насчет лошадиного рома? — встречали их вопросом. — Неплохо бы отметить...
Анкудинов и Федоров смущенно улыбались. Бориса Тендлера не задевали: побаивались его острого языка.
Недолго полку пришлось находиться в Иновроцлаве. В конце января части 1-й гвардейской танковой армии вышли к Познани и захватили южный аэродром. Мы сразу же перелетели на него. Совсем рядом шли ожесточенные бои. Окруженные в Познани фашистские войска оказывали упорное сопротивление. Почти месяц потребовался на ликвидацию этого «котла».
Познанский аэродром был оборудован, как говорится, по последнему слову техники. Бетонированная [156] взлетно-посадочная полоса, такие же рулежные дорожки, капитальные ангары и склады. А совсем рядом — авиасборочный завод. Как нам рассказали местные жители — поляки, за несколько дней до прихода советских войск по заводу нанесли удар американские «летающие крепости». Дело было так. Самолеты-разведчики повесили над заводом дымный оранжевый круг. И вскоре в него с бомбардировщиков, летевших на большой высоте, посыпались бомбы. Завод фактически перестал существовать.
Слушая рассказ, мы не могли скрыть своего удивления. Ведь американцы знали, что советские войска находятся поблизости и скоро займут этот район. Зачем же уничтожать завод, который можно использовать в интересах победы над фашизмом? И разве так поступают истинные союзники? Только впоследствии нам стала ясна такая дальновидная политика американского командования.
Не только завод, но и окружавшие его дома рабочих пострадали от бомбежки. Следы пожаров, груды битого кирпича и стекла, поломанные деревья — вот что осталось на том месте. Но зато стоял целехоньким старинный замок, находившийся в километре от завода.
— Не иначе, барон здесь жил, — сказал кто-то из летчиков, когда мы подошли к замку, заинтересованные его готической архитектурой. — Теперь понятно, почему пожалели его американцы. Свой, небось, капиталист...
К замку примыкал большой парк. В нем, казалось, были собраны все деревья земного шара: от северной березы до тропической пальмы. Для деликатных пород предназначалась стеклянная оранжерея.
— Вот куда денежки народные шли, — возмутился летчик. — Один, как бог живет, а другие вкалывают. Непорядок...
На окраине парка виднелось несколько прудов, расположенных амфитеатром и соединенных друг с другом шлюзами. Мы подошли к верхнему пруду и удивились: в нем было полно рыбы.
— Люблю руками ловить, — сказал командир полка майор Власов и торопливо начал раздеваться. — Кто со мной?
Мы переглянулись: мол, давай, рыбаки, выходи. [157]
Хотя таковых не оказалось, все по примеру командира разделись и полезли в воду. А она была холодной-холодной: весна еще только вступала в свои права. Как ни старалась наша артель, ничего не получалось: скользкие карпы не давались в руки. Чеховское «За зебры!» тоже не помогло.
За этим занятием и застал нас пожилой поляк — то ли управляющий, то ли сторож. Он недвусмысленно махнул рукой: мол, вылезайте, чудаки, и следуйте за мной. Мы не заставили себя долго ждать. Старик подошел к верхнему пруду и открыл шлюз. Вода через сетку устремилась вниз, ее уровень начал быстро падать. Власов запротестовал:
— Зря открыли шлюз, пропадет рыба.
— Проше пане, теперь вшистско едно, — сказал старик и позвал сына, парнишку лет шестнадцати. Тот мигом притащил две вместительные корзины. Когда они оказались наполовину наполненными рыбой, старик бросился ко второму шлюзу. Но Власов остановил его:
— Берегите рыбу и все остальное. Скоро придут настоящие хозяева...
— Цо пан мови? — удивленно спросил поляк. Пришлось разъяснять, что теперь хозяева замка с его замечательным парком и прудами — польские трудящиеся. Они-то и распорядятся всем по своему усмотрению. Когда мы уходили, старик, обняв сына, долго смотрел нам вслед. Его лицо, иссеченное морщинами, было задумчивым. Кто знает, может быть, этот человек впервые за свою долгую жизнь почувствовал себя хозяином родной земли.
Обходим аэродром. Повсюду — танки, бронетранспортеры. Многие из них находятся в ангарах, а два танка замаскированы в кустах, у самой стоянки наших самолетов. Как и на сохачевском аэродроме, вооружаемся до зубов трофейными автоматами, пулеметами и гранатами. С тревогой посматриваем на свои самолеты. На земле они выглядят беспомощными.
Едва летчики расположились на ночлег, как поблизости начали стрелять пушки и пулеметы, рваться снаряды: фашисты предприняли попытку захватить аэродром. Мы выскочили из дома, расхватали оружие и [158] приготовились к бою. Но танкисты пушками и гусеницами быстро охладили пыл атакующих, хотя перестрелка не прекращалась до самого утра.
На следующую ночь повторилась та же история. Однако танкисты опять были начеку. Видимо, фашисты решили надолго обосноваться в Познани, чтобы задержать здесь побольше советских войск и тем самым ослабить наш натиск на западе, около Одера.
Как только погода улучшилась, возросла активность вражеской авиации. Небольшие группы «фокке-вульфов» стали появляться над советскими войсками, окружившими Познань. Они придерживались прежней тактики: на большой скорости и малой высоте подойдут к линии фронта, с ходу сбросят бомбы и сразу же скрываются. И мы не можем ничего сделать: только взлетим, а «фокке-вульфов» уже нет.
Командование наземными войсками недовольно. И есть чем. Свои истребители находятся под боком, а вражеские бомбежки продолжаются, части несут потери.
В конце дня майор Власов собрал руководящий состав полка. Вид у командира хмурый, недовольный. Наверняка из дивизии нагоняй получил. Да и без нагоняя совестно перед танкистами и пехотинцами: аэродром для нас захватили, а мы им не помогаем.
— Сегодня ни одна из наших групп не сумела перехватить противника, — Власов обвел собравшихся взглядом. — Так дальше нельзя. Давайте думать, что делать.
Думаем, вносим предложения. Наиболее приемлемым признается мнение Джабидзе:
— Надо патрулировать в воздухе весь день. Мелкими группами, поочередно.
— На том и порешим, — заключил Власов. — Завтра с рассвета начинаем дежурить парами и звеньями.
Новая тактика сразу же дала результаты. Нашим летчикам удалось перехватить первую группу налетевших «фокке-вульфов» и сбить один самолет. Через некоторое время история повторилась. Фашисты стали действовать осторожнее. Едва увидев наших истребителей, они наугад бросали бомбы и, не ввязываясь в бой, уходили. Настроение у танкистов и пехотинцев поднялось. [159]
— Совсем другое дело, — сказал Власов, когда мы собрались, чтобы подвести итоги дня. — А теперь разверните карты и будем снова мозговать...
Несколько минут командир полка внимательно рассматривал карту, что-то подсчитывал. Потом неторопливо начал:
— Обе танковые армии рвутся к Одеру. Через несколько дней на них навалится авиация, базирующаяся на берлинских аэродромах. Какая задача вытекает из такой обстановки для нашего полка?
— Опять менять аэродром? — высказал догадку Федоров.
— Да. Это самое логичное...
— Что ж, не привыкать, — вставил Машенкин. — Можем и в Берлине сесть, если прикажут. Пусть только аэродром захватят.
— Так-то оно так, — задумчиво проговорил майор Власов. — Но есть здесь одно «но»... Перебазироваться будем на немецкую территорию, а это ко многому обязывает. Во-первых, аэродром, куда мы перелетим, обязательно подвергнется нападению вражеской авиации. Значит, надо рассредоточить и хорошо замаскировать самолеты. И организовать постоянное наблюдение за воздухом. Во-вторых, потребуется повышенная бдительность на земле. Фашисты наверняка оставят диверсионные группы. Нужно подумать о дополнительном вооружении полка. А теперь вам слово, Тимофей Евстафьевич.
— Есть и еще одна важная задача, товарищи, — сказал Пасынок. — Мы должны разъяснять нашим людям, что Германия Германии рознь. В этой стране не одни фашисты. Много в ней наших друзей, врагов гитлеризма. А мы не собираемся воевать с мирным населением.
— Трудно убедить солдат, что среди немцев есть наши друзья, — высказал свое мнение Машенкин. — Ведь каждый видел совсем другое на Украине, в Белоруссии...
— Да, трудно. Но необходимо.
— А как тогда понимать плакаты у границы? — прервал Пасынка Федоров, имея в виду огромные щиты, на которых был изображен советский солдат, указывающий рукой на запад, и подпись: «Вот она — проклятая Германия!» [160]
— Думаю, что это ошибка. И ее обязательно исправят. Надпись, конечно, — ответил Пасынок. — И с газетным лозунгом «Воин, убей немца!» тоже разберутся. Некоторые писатели и журналисты здесь явно перегнули...
Долгим был разговор в этот вечер. Не каждый из нас смог сразу осознать значимость того, о чем говорил Пасынок. Разум как будто воспринимал все это, но сердце... Невольно вспоминались разрушенные города и села, концентрационные лагеря, кровавые следы фашистского «нового порядка» на советской земле. Трудно такое забыть.
Наступил февраль 1945 года. Несмотря на непролазную грязь, наши войска продолжали наступление. В первых числах февраля они вышли к Одеру и в ряде мест форсировали его, захватив плацдармы на левом берегу реки.
Как и предполагал майор Власов, вражеская авиация навалилась на наши войска, особенно в районе кюстринского плацдарма. Одновременно немецко-фашистское командование перебросило на этот участок фронта свежие силы. Наше наступление на некоторое время приостановилось.
Когда мы обсуждали фронтовые новости, в комнату вошел майор Лепилин.
— Получена радиограмма от танкистов, — сообщил начальник штаба. — Они подыскали новый аэродром. Командир дивизии приказал готовиться к перелету.
— Где он? Покажите.
Лепилин развернул карту и обвел красным карандашом небольшой городок Реппен, расположенный неподалеку от Франкфурта-на-Одере.
— А что известно об аэродроме? — спросил Федоров.
— Танкисты говорят, что нормальный...
— А конкретнее?
— Других сведений нет.
Вошел майор Власов. Он только что вернулся из штаба дивизии. Мы выжидательно посмотрели на него. — Обстановка в районе Реппена сложная, — озабоченно сказал командир полка. — Вражеская авиация почти непрерывно висит над Одером. После перелета полка она, конечно, не оставит нас в покое. Зенитных [161] средств на аэродроме мет. Они у танкистов, которые занимают оборону на Одере, рядом с аэродромом. Власов сделал паузу и посмотрел на меня:
— Поручаю вам четверкой перелететь в Реппен и обеспечить посадку всего полка. Кого из летчиков возьмете?
— Кузнецова, Шувалова и Селютина, — ответил я.
— Добро! Когда будет все готово к приему самолетов, сообщите по радио. При подходе к аэродрому полковых групп держите пару истребителей в воздухе. Вылет — завтра утром.
Да, задание ответственное, подумал я, когда все было согласовано. И почетное: первыми сесть на аэродром, находящийся на немецкой территории, — такое выпадает не каждому. Интересно, как выглядит Германия. С земли, конечно. Сверху насмотрелись...
3
Про такую погоду обычно говорят: ни то ни се. Облака немного приподнялись над землей. Дождя и снега нет. Видимость средняя. Мы поспешили к самолетам: того и гляди погода испортится.
— Это здорово, что мы будем первыми советскими летчиками в Германии, — возбужденно говорит Шувалов. — Такое событие обязательно должны включить в историю Отечественной войны.
— Верно, Дима, — отвечаю я. — Только я не уверен, что мы самые первые. Ведь границу перешли не только на нашем фронте...
И вот мы в воздухе. Идем под самой кромкой облаков, иногда, попадая в них. И тогда кажется, что самолет стоит на месте, а клочья облачности несутся мимо. Внизу серая, унылая картина: голые деревья и кусты, темные прямоугольники полей, садов и огородов, островерхие крыши домов, шпили кирх. Лишь на дорогах кипит жизнь. Почти непрерывным потоком движутся танки, орудия, автомашины, повозки, колонны людей.
Подходим к Реппену. Где же аэродром? Вот он, в самом лесу. Это хорошо: можно замаскировать самолеты. Запрашиваю аэродром по радио, но никто не отвечает, хотя видны два белых полотнища, сложенных [162] буквой «Т». Наверное, нет никого у рации, думаю, и сразу же решаю:
— Шувалов, я сажусь. Прикрывайте. Ваша посадка — по моей команде.
— Вас понял, выполняю.
Мы с Кузнецовым быстро снижаемся и заходим вдоль аэродрома. Колеса самолетов мягко касаются травянистой полосы. Едва мы выбрались из кабин, как увидели двух «мессершмиттов». Они вынырнули из-за верхушек деревьев и прошли над аэродромом. Обнаружили, думаю, нас и бросаюсь к радиостанции. А Шувалов, увидев фашистов, начал преследовать их. Раздаются пушечные очереди.
— Шувалов, возвращайтесь на аэродром! — бросаю в микрофон. Горючее у самолетов на исходе, надо дозаправиться, пока не появились другие вражеские самолеты. В том, что они пожалуют, не сомневаюсь.
Пока пара Шувалова садится, пытаюсь связаться с познаньским аэродромом. Но в эфире сплошной шум. До полка далеко, а радиостанция рассчитана на связь с самолетами только в районе аэродрома. Кто додумался прислать ее сюда?
— Зенитки на аэродроме есть? — спрашиваю Илью Лившица. Он накануне прибыл в Реппен с передовой командой инженерно-технического состава.
— Счетверенная установка, — отвечает механик и скептически ухмыляется: — Одни девушки...
Слышится лихорадочный перестук пулеметов.
— Они, — кивает головой Лившиц в сторону опушки леса.
И в этот момент над аэродромом появляются шесть «фокке-вульфов». Они вытягиваются цепочкой и начинают пикировать. Бомбы рвутся далеко от места, где замаскированы наши самолеты. Хорошо, думаю, пусть стараются...
Мои мысли прерываются оглушительным взрывом бомбы, упавшей метрах в тридцати от нас. Взрывная волна швыряет меня в щель, туда же опрокидывается радиостанция. От неожиданности я растерялся, несколько секунд лежу без движения. Потом инстинктивно покрутил головой, подергал руками и ногами — вроде цел.
— Жив, товарищ командир? — спрашивают подоспевшие летчики. [163]
— Обошлось, — отвечаю и тревожно смотрю на рацию, не вышла ли из строя. Поднимаю ее, пробую. Все в порядке, работает. — Шувалов, Селютин, быстро заправить самолеты. Организуйте наблюдение за воздухом.
— А мне что делать? — - говорит Кузнецов.
— Останешься со мной. Всякое может случиться... Будем принимать самолеты.
Надеваю наушники, настраиваю радиостанцию. Через несколько минут слышу голос Машенкина. Его группа приближается к аэродрому. А в воздухе опять появляются «фокке-вульфы». Девушки-зенитчицы стреляют без перерыва. Когда они только успевают менять патронные ленты?
— Самолеты заправлены, — докладывает прибежавший Илья Лившиц.
— Передайте Шувалову и Селютину, чтобы немедленно взлетали. Надо прикрыть посадку эскадрильи Машенкина.
А вражеских истребителей становится все больше и больше. Они бомбят самолетную стоянку, зенитную установку, аэродромные постройки.
Когда на несколько минут установилось затишье, взлетели Шувалов и Селютин. Они набрали высоту и приготовились к бою.
Еще раз связываюсь с Машенкиным. Сообщаю ему обстановку над аэродромом и прошу доложить о ней командиру полка.
Надо же так случиться: к аэродрому одновременно подходят две группы истребителей. С востока — наша, с запада — вражеская. Эскадрилья Машенкина с ходу вступает в бой с «фокке-вульфами». С первой же атаки Машенкин и Мельников сбивают по фашисту. Вражеские самолеты становятся в круг и начинают набирать высоту. Но сверху на них сваливаются Шувалов и Селютин. «Фокке-вульфы» ретируются за Одер. Скатертью дорога!
Только прилетевшая группа произвела посадку, как с востока неожиданно появились четыре «мессершмитта». Они стали бомбить полосу, с которой еще не успели срулить «яки».
Вот бомба летит прямо на самолет Машенкина. Тот видит ее и моментально дает мотору полный газ. С диким [164] ревом самолет срывается с места, а сзади гулко рвется бомба. Истребитель изуродован, но Машенкин жив. Его спасла бронеспинка.
Кто был на фронте, тот знает, что падающая на тебя бомба обладает жуткой силой гипноза, она парализует тело, сковывает действия. Надо обладать поистине нечеловеческой волей, чтобы заставить себя что-то предпринять.
А «мессершмитты» не собираются уходить. Они кружат над аэродромом, высматривая добычу. Навожу на них Шувалова и Селютина, имеющих преимущество в высоте. Вот Селютин пикирует на «мессершмитта» и с первой же атаки прошивает его длинной очередью. У задымившегося самолета отваливается кусок хвоста, потом консоль крыла. Фашистский летчик выбрасывается с парашютом, а «мессершмитт» врезается в землю на окраине аэродрома.
Появляется группа «фокке-вульфов». Их встречает дружный огонь зенитчиц. Ну и девушки! Почти все они ранены, но не покидают боевого поста. Пожалуй, не грешно кое-кому из нас, мужчин, взять у них урок мужества и самоотверженности.
«Фокке-вульфы» проносятся над аэродромом, бросая бомбы. Один из них взрывается в воздухе — то ли от очереди Шувалова, то ли от огня зенитчиц. На землю летят горящие обломки.
— Кончается горючее, — слышу голос Шувалова.
— Садитесь!
Хватаю телефон и прошу зенитчиц прикрыть посадку самолетов. Два «фокке-вульфа» преследуют наших летчиков. Но над аэродромом уже появились группы Федорова и Джабидзе. Фашистские самолеты поспешно уходят к Одеру.
И здесь мне докладывают, что вражеская бомба попала в самолет Феди Селютина. Погиб чудесный парень. Я пророчил ему большое летное будущее, видя его настойчивость, старание и недюжинные способности...
До самого вечера группы вражеских истребителей поочередно висели над аэродромом. Но наши летчики, которым почти непрерывно приходилось дежурить в воздухе, срывали их планы.
А вечером, за ужином, все оживленно обсуждали [165] итоги напряженного боевого дня. Радовались, что с задачей справились неплохо. На новом аэродроме обосновались прочно, выдержали натиск фашистской авиации, сбили несколько самолетов. Пожалуй, такую ожесточенность схваток — и где! над своим аэродромом — можно сравнить только с кубанскими боями.
— А знаете, товарищи, новость? — проговорил Пасынок и сделал интригующую паузу. — Наш инженер отправил на тот свет «худого».
— Да не может быть! Когда? Каким образом? — удивились летчики.
— Очень просто. Вылетел из Познани в Реппен на По-2. По пути попались два «мессера». Ерохин приказал летчику догнать одного и влепил ему очередь из турельного пулемета. Вот как нужно воевать!
От мощного взрыва хохота вздрогнули стекла окон.
— Не верите? — улыбнулся Пасынок. — Спросите самого инженера. Да вот он...
Ерохин вошел в столовую, сел за стол.
— Говорят, вы сегодня «мессера» резанули? — спросил Федоров, с трудом удерживая на лице серьезное выражение. Как ни говори, а инженер полка — начальство немалое, с ним шутить надо умеючи.
— Было дело, — скупо ответил Ерохин и потянулся за ложкой.
Мы вытаращили глаза. Скептические улыбки слетели с лиц. Инженер никогда не бросал слов на ветер. Само собой разумеется, попросили Ерохина рассказать.
— Взлетели, пошли над самой землей, — неторопливо начал он. — От нечего делать перезарядил «шкасс»: чем черт не шутит. Посматриваю по сторонам, а сам думаю, как лучше организовать работу на новом месте. И вдруг прямо перед собой увидел «мессера». Нашим же курсом идет. Но выше метров на сто и, наверное, не видит «кукурузника». Внутри все похолодело. Подумал: «Пропадешь ни за грош. А что, если попробовать из «шкасса» его, пока он слепой? Аэродром рядом, в случае чего — свои помогут». Развернул пулемет, выпустил всю ленту в брюхо «худому» и глазам своим не верю: самолет накренился, клюнул носом и, ломая деревья, грохнулся в лес. Ну и чудеса!
Второй «мессер», увидев такую картину, начал разворачиваться, чтобы разделаться с нами. Дудки! «Кукурузник [166] « уже около аэродрома. К тому же перед «худым» с земли забил фонтан трассирующих пуль. Зенитчицы постарались. Недавно был у них, спасибо сказал...
Все, кто был в столовой, бросились поздравлять Ерохина. Еще бы: инженер, да еще летевший на По-2, сбил «мессершмитта». Разумеется, история полка не будет историей, если в ней не найдется места такому невероятному случаю.
— Счет открыт, теперь его надо увеличивать, — советуем инженеру.
— Без работы останетесь, — шутит он и принимается за ужин.
Поздно вечером в полк на бронетранспортере приехал генерал Савицкий.
— Говорят, фашисты вас здорово погоняли сегодня по аэродрому? — спросил он.
— Досталось немного, — скупо ответил Власов, не зная, что последует за таким нейтральным вступлением командира корпуса. Наземные войска полк сегодня не сумел прикрыть, да и летчика одного потеряли.
— Молодцы! Танкисты вами очень довольны. — Генерал увидел удивленное лицо Власова. — Да, да, очень довольны, их сегодня не бомбили. Вы приняли на себя удар большей части авиации Берлинского оборонительного района. Завтра утром пришлют вам зенитный дивизион. Потери есть?
— В воздухе нет. На земле погиб от взрыва бомбы летчик Селютин.
— Жаль, очень жаль, — нахмурился генерал. — Когда летчик гибнет в воздушном бою, это еще может быть как-то оправдано. Но если на земле...
После небольшой паузы Савицкий заметил:
— Сегодня вам пришлось тяжело. Но не рассчитывайте, что завтра будет легче. Фашисты едва ли смирятся с тем, что наши истребители у них под боком. Так что готовьтесь. Измените места стоянок самолетов, выройте побольше щелей и убежищ.
— Будет сделано, товарищ генерал!
— Скажите, Власов, реактивные самолеты сегодня не появлялись?
— Нет. [167]
— Тогда готовьтесь к встрече. — Командир корпуса заспешил к бронетранспортеру.
Утром следующего дня майор Власов собрал руководящий состав полка. Подойдя к карте, он сказал:
— Вчера мы вели бой с истребителями противника, базирующимися на аэродромах Фюрстенвальде, Штраусберг, Вернойхен. Там находятся недавно сформированные части, летный состав которых раньше летал на бомбардировщиках. Так что заслуга наша не так уж велика. Мы должны готовиться к встрече с более серьезным противником. С истребительной эскадрой «удет» и эскадрой противовоздушной обороны Берлина...
Слушая майора Власова, мы с тревогой посматривали в окна. Туман, окутавший аэродром ночью, не собирался рассеиваться. А наземные войска крайне нуждались в поддержке авиации. Они вели тяжелые бои за Одером, на плацдармах.
— Да, товарищи, сегодня летать не будем, — сказал командир полка. — Из дивизии пришло распоряжение отдыхать.
Майор Пасынок в последние дни сильно простудился. Он гулко кашляет, каждый раз хватаясь рукой за правую сторону живота. Никак не заживает шов после операции аппендицита. Но от госпиталя отмахивается, предпочитая помощь полкового врача. Мы понимаем замполита: в такое решающее время никому не хочется лежать на госпитальной койке.
— Предлагаю осмотреть город, — негромко говорит Пасынок. — Вы обязательно увидите две Германии в одной стране. Пожалуй, мне нет нужды советовать вам, как себя вести. Долг освободителей обязывает ко многому...
Полуторка быстро домчала нас до Реппена. Сошли на окраине. Повсюду — воронки от бомб и снарядов, груды кирпича и черепицы, осколки оконного стекла. Островерхие дома выглядят хмуро и, кажется, от страха тесно прижались друг к другу.
— Тендлер, какая это улица? — спрашивает Власов..
— Бисмаркштрассе.
Борис Тендлер отважился выступать в роли переводчика. Он считался лучшим знатоком немецкого языка в полку. [168]
За углом встретили группу пехотинцев, обступивших девушку с корзиной. Солдаты что-то говорили ей, смеялись. Та смотрела на них испуганно, но не без любопытства.
— Ну, Борис, демонстрируй... — кивает Власов.
Тендлер подошел к девушке. Солдаты, очевидно застеснявшись офицеров, ушли. Минут десять длился разговор между Борисом и девушкой. Но чувствовалось, что они не очень-то понимают друг друга.
— Наверное, на уроках немецкого в шахматы играл, — бросил кто-то из летчиков.
Борис обернулся. Лицо у него красное, растерянное.
— К бабушке идет, — сказал комсорг.
— И больше ничего не узнал? Ведь столько шпрехал...
— Ничего интересного. Язык у нее какой-то чужой, вроде и не немецкий... диалект.
Его слова тонут во взрыве смеха.
— Дай-ка я попробую, — говорю Борису и перебираю в памяти известные мне немецкие слова. Чем короче вопрос, тем короче и понятнее будет ответ.
— Как вас зовут? — спрашиваю.
— Ингрид.
— Сколько вам лет?
— Двадцать.
— Где бабушка живет?
Девушка показывает дом напротив.
— Сколько бабушке лет?
— Восемьдесят.
Мой словарный запас иссяк, и я замолкаю.
— Скажите ей, чтобы она вела нас к своей бабушке, — обращается ко мне Власов. — Посмотрим, как немцы живут.
Я в затруднении. Откуда взять столько слов? Смотрю на Тендлера, он на меня. И оба — на девушку. Кое-как растолковали ей, чего хотим. Кивком головы она приглашает нас следовать за ней.
Входим в подъезд дома, поднимаемся на третий этаж. Стучим долго, настойчиво. Потом — долгое объяснение через дверь. Наконец открывают, и мы входим. В большой комнате несколько стариков и женщин с детьми. Около окна в кресле сидит старушка с седой головой и изможденным лицом. [169]
— Почему много людей? — спрашиваю девушку.
— Не так страшно. Война, солдаты...
— А почему собрались здесь?
— Бабушка — коммунистка. Восемь лет была в тюрьме. — Для убедительности девушка изображает руками тюремную решетку.
Мы во все глаза смотрим на старушку. Так вот она какая! Работала в подполье, скрывалась от фашистов, прошла сквозь тюремные испытания. Как наши русские революционеры! Правильно говорил Пасынок насчет двух Германий. И если мы на первой же улице крохотного немецкого городка встречаем борца-антифашиста, то, значит, не так уж мала эта вторая, свободолюбивая Германия.
— Спросите, чем мы можем помочь бабушке, — говорит Власов. — Есть ли у нее продукты?
Мы с Тендлером словами и жестами переводим эти слова. Старушка благодарит за заботу и говорит, что немного продуктов у нее есть.
Мы прощаемся, выходим на улицу. Ингрид провожает нас, приглашает в гости.
— Кирха? — спрашиваю я девушку, указывая на башню с часами.
— Нет, ратуша.
Потом в Германии мы не раз видели такие башни. Это чуть ли не обязательная принадлежность каждого немецкого города. В ратуше находилось городское самоуправление.
Заходим в какое-то учреждение. Двери сорваны, окна выбиты. На полу, около открытого сейфа, — кучи денег. Обмениваемся мнениями:
— Похоже, банк!
— Видно, драпали без оглядки. При немецкой аккуратности и бережливости оставить столько денег...
— Ничего удивительного. Наши танкисты продвигались по восемьдесят километров в сутки!
Рядом с банком — красивый кирпичный особняк. Нижний этаж его разворочен, в стене второго — огромная дыра. Вокруг особняка крутятся ребятишки. Они с любопытством посматривают на нас, но близко подходить побаиваются. Тендлер машет ребятишкам рукой, и они робко подходят. Подаренный шоколад развязывает им языки. Показывая на особняк, они, перебивая [170] друг друга, о чем-то рассказывают. Мы с Тендлером просим ребятишек говорить медленнее и короткими фразами. Только тогда перед нами вырисовывается событие, происшедшее у особняка.
Когда на площади появился первый советский танк, по нему из окна особняка выстрелили фаустпатроном. Танк загорелся, его экипаж выбрался из машины и скрылся в соседнем доме. Увидев это, командир второго танка направил «тридцатьчетверку» в застекленную витрину особняка, резко развернулся и выскочил на площадь. Но верхний этаж не обрушился.
— Кто там был? — спросили мы у ребят.
— Офицер эс-эс...
Заходим в небольшой двор особняка. Повсюду упакованные ящики, готовые к отправке. Опять помешали наши танкисты! Заглядываем в ящики. В них — серебряная посуда. Удивляемся.
— И откуда столько посуды набрали?
— Как откуда? Награбили... со всей Европы.
— А зачем так много для одной семьи?
— Да это же семья капиталиста...
— Ну и что?
— А то, что у них разные приемы и балы организуются. Как у нас до революции...
Переговариваясь, идем от дома к дому. На улицах не видно местных жителей. Одни убежали за Одер, другие — старики, женщины с детьми — попрятались. И от кого? От нас. От Красной Армии, которая пришла сюда, чтобы освободить немецкий народ от фашизма...
Вернувшись на аэродром, продолжаем делиться впечатлениями об увиденном. Мы не чувствуем ненависти к этой стране, нам просто становится жалко ее простых людей. Конечно, мы люто ненавидим тех, кто опутал коричневой паутиной демагогии немецкое население, кто с оружием в руках окопался за Одером. Но мы симпатизируем другой Германии; ее представительница — седая женщина-коммунистка.
— Слушай, Борис, — обратился к Тендлеру Василий Мельников. — Неплохо бы отвезти старушке подарок от летчиков. Например, продовольственный.
— Хорошая идея, — откликнулся комсорг. — Надо только посоветоваться с замполитом, как лучше это сделать. [171]
Пасынок поддержал предложение и сразу же позвонил хозяйственникам. Разговор был долгим и в начале безуспешным.
— Ну, знаете, — взволнованно бросил в телефонную трубку Пасынок, — нельзя все время жить по инструкции. Вы проявляете политическое недомыслие, да, да...
Последний аргумент, видимо, сломил сопротивление хозяйственников. Пасынок улыбнулся и положил трубку.
— Тяжелый народ... Говорят, что мы допускаем местничество. Скоро, мол, будет создана советская администрация, и она займется снабжением населения продовольствием. И добавили: немцы бережливые, у каждого есть запасец... А кто старушке его приготовил, когда она сидела в тюрьме? В общем, Борис, организуй делегацию в город.
Несколько дней пробыли мы на аэродроме возле Реппена. Летали мало: мешала ненастная погода. И когда в полк пришло распоряжение перебазироваться на другой аэродром в район Морина, настроение у летчиков поднялось. Все почему-то были убеждены, что на новом месте доведется больше летать.
Едва мы успели произвести посадку на аэродроме в районе Морина, как в воздухе появились «фокке-вульфы». Их много, десятка три. Они стреляют из пушек и пулеметов, бросают металлические кассеты, начиненные гранатами. Кассеты раскрываются в воздухе, и гранаты, словно крупный горох, разлетаются по большой площади. Непрерывный гул разрывов, свист осколков заставляют нас метаться по аэродрому в поисках убежищ. Но их нет. Не успели выкопать даже щелей. И взлететь нельзя: самолеты не заправлены.
Последствия такого налета могли стать печальными для нас, вернее, для беззащитных самолетов, если бы над аэродромом не появились истребители соседнего полка. Они отогнали «фокке-вульфов». Поддержка боевых друзей позволила нам подготовить самолеты к вылету.
Кое-как освоившись на новом месте, вылетаем на прикрытие наземных войск и переправ через Одер в районе кюстринского плацдарма. Сначала эскадрилья Федорова, потом — Машенкина и, наконец, — Джабидзе. Часть истребителей непрерывно дежурит над аэродромом. Фашисты не оставляют нас в покое. [172]
Только в сумерках мы покидаем аэродром. В автобусе Борис Тендлер веселит нас забавными историями. Их в его памяти — неиссякаемое множество. А ну, комсомольский бог, давай еще — уж больно складно заливаешь. Да ты не обижайся. Раз это правда, то куда от нее денешься? А если и подзагнул малость, то не беда — люди свои, не посетуем. Что бы мы без тебя делали, дружище?
Наконец, останавливаемся возле высокого мрачного здания, похожего на средневековый замок.
— Ты куда нас привез? — обращаемся к Тендлеру.
— В ресторан, друзья, — весело отвечает он. — Без выпивки, но зато с заграничной официанткой.
Входим, осматриваемся. Ну и ну. На столах белоснежные скатерти, хрусталь. Светло, чисто, уютно. И на фоне этого ресторанного великолепия — белозубая улыбка новой официантки. Да, молодцы наши тыловики. Утром в Реппене проводили нас завтраком, а теперь встречают здесь, в Морине, роскошным ужином. Догадываемся, что дело здесь не обошлось без Бориса Тендлера. В последнее время он обычно возглавляет передовую команду.
Садимся за столы. Новая официантка, ее звали Эльза, разносит ужин. Высокая, стройная, красивая, с обаятельной улыбкой, она сразу же покоряет полковых сердцеедов. Ее часто приглашают к столам, просят добавки, расспрашивают. Эльза ведет себя непринужденно, она предупредительна и всем дарит обворожительные улыбки. Такое поведение нам в диковинку. Наши девушки куда скромнее, сдержаннее и серьезнее. А от Эльзы веет чем-то наигранным, неестественным. И это кое-кого из нас настораживает.
Ночью просыпаемся от раскатистого грохота. Вокруг дома, где мы расположились на ночлег, рвутся бомбы. В паузах между разрывами слышится завывание моторов вражеских бомбардировщиков. Они бомбят наш квартал долго и настойчиво, видимо, их кто-то наводит по радио. А утром мы узнаем об исчезновении Эльзы. Неужели это она все организовала? Борис Тендлер держит перед Пасынком ответ за инициативу с заграничной официанткой. О чем они говорили — неизвестно, но до конца войны в персонале столовой никаких изменений не происходило. [173]
В течение дня вражеские самолеты несколько раз появлялись над аэродромом. Но их встречали дежурные истребители и плотный огонь зениток. Потеряв несколько машин, фашисты отказались от дальнейших налетов.
Особенно отличился Иван Федоров. Он сбил два вражеских самолета. Пасынок и Кличко посвятили храброму летчику плакат с подписью:
Его союзники — маневр и высота.Да, к этому времени Федоров уничтожил сорок два фашистских самолета: тридцать три — в воздушных боях и девять — на земле. Командование представило его ко второй медали «Золотая Звезда». Но представление по каким-то причинам затерялось в вышестоящих штабах.
В середине дня над аэродромом появился «мессершмитт». Он вел себя странно: не спеша делал круг за кругом, то снижаясь, то набирая высоту. Как будто собрался садиться. Что ж, пожалуйста, примем, как положено. Зенитчики по нему не стреляли. «Мессершмитт» очень уж далек был от агрессивных намерений. Но он все кружил и кружил, не решаясь заходить на посадку.
«Мессершмитта» заметили истребители, возвращавшиеся с задания. Вел их Иван Кожедуб.
— Чей «мессер»? — раздался по радио его басок.
— Черт его знает, — ответили с командного пункта. — Приплелся и кружит...
Кожедуб нагнал фашиста и знаками приказал ему идти на посадку. Тот не подчинился, а может, не понял, и заложил глубокий вираж. Тогда Кожедуб энергичным маневром зашел «мессершмитту» в хвост и выпустил по нему длинную пушечную очередь. В тот же момент вражеский летчик покинул самолет и раскрыл парашют. Оказалось, что это был заблудившийся инструктор немецкой летной школы.
И еще один любопытный случай произошел в этот день. Рассказал о нем Вася Буслай — Василий Мельников. Когда он со своей группой патрулировал в районе [174] Кюстрина, летчикам повстречалась странная процессия. Возглавлял ее двухмоторный «юнкерс», на спине которого сидел «мессершмитт». Чуть сзади следовали два истребителя — видимо, группа прикрытия.
— Атакую «юнкерса», — скомандовал Мельников, — берите на себя прикрывающих.
Только он начал прицеливаться, как «мессершмитт» сорвался с бомбардировщика, убрал шасси и открыл лихорадочный огонь из пушек. Мельникову пришлось отвернуть. Пока разворачивался для новой атаки, вражеские истребители успели скрыться. А бомбардировщик перешел в крутое пикирование и врезался в землю недалеко от переправы через Одер. На месте падения самолета взметнулся большой столб огня и дыма. «Юнкерс» был начинен взрывчаткой...
Так группа Василия Мельникова впервые встретилась с новым приемом противника. Устаревший «юнкерс» использовался в качестве летающей торпеды. Управлял ею летчик-истребитель.
Обязанности штурмана меня не очень обременяли. Дела в полку шли хорошо, и я, не заботясь о проведении занятий по самолетовождению, часто вылетал на боевые задания. Моя оплошность, конечно, не могла остаться без последствий. Однажды меня вызвал майор Власов. По его нахмуренному лицу я понял, что случилась неприятность.
— Заблудились два летчика, — сказал командир полка. — Считаю, что по вашей вине. В последнее время в полку не ведется никакой штурманской работы. Садитесь в самолет и ищите летчиков!
...До вечера ищу пропавших на аэродромах восточнее Одера. Но безрезультатно. Летчики словно сквозь землю провалились. Уж не попали ли к фашистам? Нет, не должно быть этого. Они докладывали по радио, что пошли от Одера на восток. А может быть, горючее кончилось, и они не дотянули до ближайшего аэродрома? Или еще что случилось?
На следующий день продолжаю поиски, но уже над территорией соседнего фронта. Этот район мне почти незнаком. Вот очередной аэродром с бетонированной взлетно-посадочной полосой. На нем мало самолетов, [175] летное поле опутано траншеями и ходами сообщения, посадочных знаков нет.
Захожу вдоль полосы, выпускаю шасси и планирую к центру аэродрома. И вдруг вижу красный купол грузового парашюта, рядом с ним второй, третий... Недоумеваю: зачем сбрасывать грузы на парашютах, когда можно сесть и выгрузиться? Прибавляю обороты мотору, убираю шасси и делаю круг над аэродромом. И сразу же по мне начинают стрелять зенитки. На аэродроме фашисты! Они окружены. Потому-то здесь траншеи и грузовые парашюты. Да это же аэродром Бреслау! Как я раньше не догадался об этом? Ну и дела. Чуть в гости к фашистам не пожаловал...
Уныло плетусь в Морин. Теперь не жди добра. Сажусь в прескверном настроении. Только вылез из кабины, механик Илья Лившиц радостно говорит:
— Летчики нашлись. С полчаса, как вернулись.
По пути на командный пункт встречаю Ивана Федорова. Интересуюсь полковыми новостями, так как два дня почти не вылезал из самолета.
— Машенкин ногу сломал, — сокрушенно говорит Федоров. — Трофейный мотоцикл подвел.
Надо же такому случиться: выйти из строя перед самым концом войны, накануне штурма Берлина. Обидно, до слез обидно. Особенно для Алексея Машенкина, не раз говорившего, что его сокровенная мечта — своими глазами увидеть разгром врага. А вместо этого — госпитальная койка.
— Как дела, Алеша? — спросил я Машенкина, ожидавшего санитарную машину. Его нога была туго прихвачена бинтами к доске. — Болит?
— Черт с ней, с ногой, — сокрушенно сказал он. — Душа болит... отвоевался...
И мне вспомнился недавний разговор с Пасынком. Мы с Иваном Федоровым спросили Тимофея Евстафьевича:
— А почему Машенкину Героя не присваивают? У него около двухсот боевых вылетов и двенадцать сбитых самолетов...
— Не принимают представление, — ответил Пасынок. — Не раз обращался...
— Почему?
— Говорят, в плену был, не положено... [176]
— Ну и дела, — Федоров задохнулся от возмущения. — Так что, он сам, что ли, пошел в плен? Или с фашистами там целовался?
— Не кипятись, Иван, — попытался успокоить его Пасынок. — Когда-нибудь все встанет на свои места. Вот возьмем Берлин, до Москвы дойду за Машенкина. И сам он, глядишь, мне поможет: подбросит парочку фрицев.
«Да, не сможет теперь помочь Пасынку Алексей, — подумал я, всматриваясь в хмурое лицо друга. — А жаль, очень жаль...» Каждый из нас, хорошо знавших Машенкина, был убежден, что он, пожалуй, больше всех заслуживает наивысшей награды за свой многотрудный путь. А может, потом, когда, как сказал Пасынок, все встанет на свои места, снова вернутся к этому вопросу? Как бы это было справедливо!
Наш разговор прерывает раскатистая команда:
— Воздух!
К аэродрому приближается самолет необычной конструкции. Он издает непривычный свист и как бы всасывается в воздушное пространство. Скорость у него очень большая.
— Реактивный, — вздыхает Машенкин. — Вот бы кого сбить напоследок.
Мы понимаем состояние Алексея и молча посматриваем на чудо авиационной техники. А оно, плавно развернувшись над аэродромом, величаво удаляется в сторону Берлина.
— Демонстрация новейшего оружия, — скептически бросает Федоров. — Непонятно только: для кого? Нас не запугаешь. Должно быть, для поддержки духа своих войск...
Шли дни. Мы с нетерпением ожидали наступления, но оно все не начиналось. И вот однажды вечером узнали, что майора Власова вызвали в штаб дивизии. Не сговариваясь, потянулись на КП. Вызовы командира полка в вышестоящий штаб во время боевых действий практиковались в исключительных случаях. Неужели наступление?
Власов возвратился скоро. Видя наше нетерпение, он улыбнулся и этак по-будничному обронил: [177]
— Завтра улетаем в Брест...
Все смолкли от неожиданности. В Брест? В тыл? В такое решающее время, когда вот-вот начнется штурм Берлина? Если бы Власов сказал, что нам нужно перебраться в Париж или Рим, то мы удивились бы не больше. А все-таки: почему именно в Брест?
— Будем получать новые самолеты, — после интригующей паузы уточнил командир полка. — Як-9у!
Конечно, перевооружиться на лучшие истребители — дело хорошее. Но как бы не прозевать решающее наступление! И когда мы высказали беспокойство по этому поводу, Власов авторитетно заявил:
— В дивизии заверили, что к началу наступления вернемся.
Короткие сборы, и мы на транспортном самолете летим на восток. После скоростных истребителей такое путешествие кажется утомительно-скучным. Разговор кружится вокруг одного: что это за самолет, который нам предстоит освоить?
— Молодец конструктор Яковлев, — говорит Анкудинов, — все время совершенствует свои истребители...
— Упорный мужик, — поддерживает его Федоров. — За два года столько выдал на-гора... Первые «яки» ходили на скоростях чуть больше четырехсот пятидесяти, а нынешние перешагивают за шестьсот.
Самолет закладывает глубокий крен. Смотрим в окн.а. Под нами небольшой городишко. Нет, это не Брест. Где же мы находимся?
— Малашевичи! — кричит штурман корабля. — Садимся здесь. Брест — напротив, за Бугом.
Аэродром Малашевичи — своеобразная перевалочная база по снабжению фронта самолетами. Как на ярмарке, по его окраинам выстроились машины различных назначений и конструкций — истребители, штурмовики, бомбардировщики, связные и транспортные самолеты. Выбирай, что нужно, из этого отечественного авиационного изобилия! Но настроение испортил летчик, которого встретили в общежитии.
— Новенькие? — ехидно улыбнулся он. — Поздновато явились... Мы уже третью неделю загораем...
— Веселая перспектива, нечего сказать. Отсюда и к первому мая не выберешься, — вторит ему в тон Василий Мельников. Он сравнительно недавно прибыл на [178] фронт и стремился наверстать упущенное: как можно чаще вылетать на боевые задания. Если не удавалось, то недовольно ворчал по поводу зажима патриотизма молодежи.
Настроением Васи Буслая заразились и остальные летчики. Очень уж не хотелось стоять в стороне от решающих событий войны. И мы стали нажимать на Власова, чувствуя, что и он недоволен таким оборотом дела.
— Транспортные самолеты здесь, и я предлагаю завтра возвратиться на них в Морин, — высказал общее мнение Анкудинов. — А сегодня вечером телеграфировать об этом в дивизию.
Власов так и поступил. А утром получил нагоняй по телефону от командира дивизии. Нам предписывалось ждать, а транспортные самолеты отправить на завод за запасными частями. Мы окончательно потеряли надежду принять участие в штурме Берлина. Угнетало и то, что делать было нечего. В Малашевичах, находившихся на польской территории, не оказалось ни клуба, ни библиотеки.
— А что, если поехать в Брест на экскурсию? — предложил кто-то из летчиков.
Предложение поддержали все.
Мы сходили в кино, в баню, побродили по городу. Побывали в Брестской крепости. Правда, тогда мы еще не знали о мужестве и героизме ее защитников, о которых много лет спустя взволнованно рассказал писатель Сергей Смирнов. Но мы видели следы боев в крепости, гарнизон которой одним из первых вступил в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками.
Поступление новых самолетов задерживалось, и я попросил командира полка отпустить меня на несколько дней в Умань, к семье. Он разрешил. Когда я вернулся, Давид Джабидзе обрадовал меня новостью:
— А мы, Сандро, уже летаем на новых, — он теперь всех нас называл по-грузински: Сандро, Вано, Васо. Только Машенкина звал по-русски — Леша.
— Вот здорово! Ну, как они?
— Картинка, Сандро, — и Джабидзе поднял над головой большой палец руки. — Таких еще не было.
— И много получили самолетов?
— Пока пять. Остальные обещают на следующей неделе. [179]
— Повезло нашему полку...
— Не сглазь, Сандро, — предостерег Джабидзе. — Говорят, генерал Савицкий поднажал насчет самолетов...
— Живем на прежнем месте?
— На прежнем. Только малость потеснили...
В общежитии я обратил внимание на группу иностранных летчиков, игравших в карты. Они громко разговаривали, резко жестикулировали.
— Кто это? — спросил я Джабидзе.
— Американцы, союзники, — ответил он. — Позавчера прилетели. Целая история с ними...
— Расскажи.
— Вон Вано идет. Он все видел и лучше расскажет.
Подошел Федоров, поздоровался. Потом начал рассказывать:
— Перед обедом над аэродромом появился четырехмоторный самолет. С американскими опознавательными знаками, с черными звездами, значит. Пригляделись: бомбардировщик «Либерейтор». Покружил немного и решил садиться. А аэродром — как тарелка с киселем. Ноги из грязи не вытащишь. Гостю, конечно, выложили белый крест вместо «Т». Пытались связаться с экипажем по радио — не получилось. А «Либерейтор» уже выпустил шасси, потом закрылки и планирует в центр аэродрома.
— Расстреляли две коробки красных ракет, — вставил Джабидзе.
— Да. Только тогда американцы, видимо, поняли, что нельзя садиться из-за грязи, — продолжает Федоров. — Думаем, сейчас уйдут на другой аэродром. Дудки! Убрали шасси, отошли километра на четыре, сбросили бомбы на «невзрыв» и опять к нам. Несмотря на предупреждения, стали садиться. Плюхнулись в самую грязь. «Либерейтор» прополз на животе метров двести и остановился. Совсем целехонький!
— Если не считать погнутых винтов и щитков-закрылков, — уточнил Джабидзе.
— А эти чудаки, — ухмыльнулся Федоров, — выбрались на крыло «Либерейтора» и давай отплясывать и фотографироваться. Чему обрадовались — непонятно. Загнали в грязь такую дорогую машину... [180]
— Как непонятно? — не утерпел Джабидзе. — Обрадовались, что войну закончили. Союзнички...
— А зачем они садились здесь?
— Кто их разберет? — Федоров махнул рукой в сторону американцев. — Говорят, бомбили Берлин, да мотор забарахлил. Вот и решили подремонтировать его у нас.
— А бомбы почему не сбросили в Берлине?
— Спрашивали их — не отвечают, только руками размахивают, — говорит Федоров. — Вообще, люди какие-то непонятные. Одни шутки да смех на уме. Первое, о чем нас спросили после посадки, где достать русской водки.
...На следующий день я начал знакомиться с новым истребителем. Як-9у выгодно отличался от своих предшественников. Он развивал скорость до семисот километров в час, имел высокую скороподъемность, более мощное вооружение. Немецким истребителям было трудно соперничать с ним. Каждый из нас, осваивая новый самолет, испытывал чувство гордости за советских конструкторов, инженеров, техников и рабочих, создавших такое грозное оружие.
В начале апреля 1945 года летчики полка закончили освоение истребителей Як-9у и вернулись на них в Морин.
Оснащение истребительных полков новыми самолетами внесло известные коррективы в воздушную обстановку. Фашистские летчики стали реже вступать с нами в бой, предпочитая действовать методом внезапных наскоков. Господство нашей авиации в воздухе было бесспорным.
Такие условия благоприятствовали вводу в строй пополнения. Молодежь стала чаще вылетать на боевые задания.
Как-то мне довелось с группой молодых летчиков патрулировать над кюстринским плацдармом.
— Под нами пара «фоккеров»! — доложил Андрей Кузнецов.
Взглянув вниз, я увидел два грязно-бурых вражеских истребителя, направлявшихся в сторону Берлина. Они, очевидно, уже успели сбросить бомбы и спешили [181] налегке уйти на свой аэродром. Что ж, неплохая возможность испытать новые истребители, подумал я и скомандовал:
— Кузнецов и Шувалов, атакуйте! Прикрываю!
«Яки» рванулись вниз. Фашисты заметались. У наших истребителей преимущество в высоте и скорости. Вот ведомый Шувалова, лейтенант Иванов, недавно прибывший из училища, прижал «фокке-вульфа» к земле и первой же очередью отрубил ему почти половину хвостового оперения. Пытаясь уйти, фашист сманеврировал, но не рассчитал и задел плоскостью за дерево. Другой «фокке-вульф» стал набирать высоту, намереваясь скрыться в облаках. Но не успел: от меткой очереди Шувалова самолет задымился и штопором пошел к земле.
Вечером было много разговоров об этом воздушном бое. Мы поздравляли молодых летчиков с победой, и особенно лейтенанта Иванова. На фронте — без году неделю, а уже открыл боевой счет. Счастливец! — решили его одногодки. А мы, «старички», радовались, что молодежь готова к боям и не прочь посоперничать с опытными летчиками.
Но наше радостное настроение омрачило невероятное событие. По аэродрому нанесли штурмовой удар американские истребители «мустанги». Несколько самолетов оказались выведенными из строя. Более того, американцы сбили наш истребитель, совершавший тренировочный полет. Летчик погиб, не успев выброситься с парашютом.
Возмущению нашему не было предела. Особенно негодовал Федоров. Увидев Пасынка, он бросился к нему:
— Товарищ комиссар, разрешите приложить парочку их «крепостей». Проучить надо сволочей...
— Нельзя, Иван, — сказал Пасынок. — Командующий запретил что-либо предпринимать. Не к лицу нам, советским летчикам, так поступать.
Этот инцидент наглядно показал нам, как относятся некоторые американцы к выполнению своего союзнического долга. Мы неоднократно спасали их бомбардировщиков от наскоков «мессершмиттов» и «фокке-вульфов», [182] ведя тяжелые бои и рискуя своей жизнью! А каким вниманием мы окружали американских летчиков, совершавших посадки на нашем аэродроме! И в ответ такая черная неблагодарность!
В первых числах апреля 1945 года советские войска продолжали подготовку к наступлению. В светлое время жизнь на плацдарме и дорогах замирала, а с наступлением темноты глухо урчали моторы танков, тягачей, автомашин, слышался негромкий говор пехотных колонн. А затем и по ночам установилась тишина. Стало ясно: закончились последние приготовления к наступлению. Нет, мы не заходили в штабы и не заглядывали в оперативные документы, чтобы узнать, когда начнутся активные боевые действия. Фронтовой опыт и натренированное чутье позволяли нам безошибочно находить ответы на интересующие нас вопросы... [183]