Впереди граница

1

В тыловом городе летчики полка пробыли недолго. На заводе мы получили совсем новенькие истребители Як-7. Хорошие это были самолеты — скоростные, маневренные, надежные, с тридцатисемимиллиметровой пушкой и крупнокалиберным пулеметом. А эскадрилья Машенкина приобрела даже машины с сорокапятимиллиметровой пушкой. По этому поводу летчики шутили:

— Зверобоями заделались. Теперь все фашистские «тигры» и «пантеры» разбегутся.

Здесь же, на заводском аэродроме, мы изучили и проверили истребители, а затем перелетели на них под Орел. На новом месте полк пополнился несколькими молодыми летчиками, прибывшими из училищ. Они оказались боевыми хлопцами. Не только хорошо летали и стреляли, но и были обучены действиям в составе пары, владели тактическими приемами. Такому пополнению сразу можно доверять решение сложных боевых задач.

В нашу эскадрилью пришли лейтенанты Дмитрий Шувалов и Федор Селютин. Несмотря на разницу в характерах (Шувалов отличался веселым, задиристым нравом, Селютин был задумчивым и не особенно разговорчивым), они крепко дружили на земле и в воздухе. Их объединяло неукротимое стремление поскорее вступить в бой и померяться силами с вражескими летчиками.

На следующий день майор Пасынок собрал молодежь, чтобы потолковать с ней, как он выразился, о делах насущных. «Старичкам» было велено явиться при [122] орденах и в готовности сказать подчиненным несколько напутственных слов. Такие встречи стали в нашем полку традицией, и Пасынок был их душой. Вот и сейчас, рассадив нас на видных местах и подойдя к карте, где был отражен боевой путь полка, он обратился к молодежи:

— Друзья, вы теперь члены нашей семьи. И вам, конечно, небезынтересно знать, что она собой представляет, как жила до вашего прихода. Могу вас заверить, а в дальнейшем вы сами убедитесь в этом, что наша полковая семья на редкость дружная, боевая и честная. У нас все за одного и один за всех, а все вместе — за победу, за Родину и за счастье советского народа. Лучшие сыны этой семьи — перед вами, — и Пасынок представил нас, смущенных его словами. — Но не всем довелось прийти на эту встречу. В жестоких боях отдали свою жизнь за победу Иван Батычко, Тимофей Новиков, Федор Свеженцев, Александр Туманов и другие соколы. Эти мужественные сыны полка всегда с нами: в памяти и в сердце, на земле и в воздухе...

Взволнованно рассказывал Тимофей Евстафьевич о боевом пути полка, о том, как сражался он на Кубани, Украине и в Крыму. По выражению лиц молодых летчиков нетрудно было понять, что они гордятся полком и постараются приумножить традиции нашей боевой семьи.

А вечером состоялась встреча с орловцами и, конечно, концерт художественной самодеятельности. Потом были танцы под джаз, который уже завоевал популярность в городе.

Через две недели летчики полка находились уже на аэродроме восточнее Витебска. Перелет был проведен скрытно, мелкими группами, по разным маршрутам, на небольшой высоте. По ночам мимо нашего аэродрома нескончаемым потоком шли колонны пехоты, танков, автомашин. Чувствовалось, что скоро начнется большое наступление.

22 июня, во второй половине дня, командиров эскадрилий вызвали в штаб полка. Там уже находился командир дивизии полковник Корягин. Предложив нам сесть, он подошел к карте и сказал:

— Завтра советские войска переходят в наступление. Задача дивизии — прикрыть правый фланг 3-го Белорусского фронта. С началом наступления будем патрулировать [123] южнее Витебска. Ни одна вражеская бомба не должна упасть на наши войска!

Уточнив задачи с командиром и начальником штаба полка, мы разошлись по своим эскадрильям, чтобы организовать подготовку к завтрашнему дню.

Рассвет 23 июня 1944 года, вопреки прогнозам синоптиков, выдался пасмурным. Плотные облака окружили аэродром, едва не задевая верхушки радиомачт. Выползший из леса туман окутал самолеты серой пеленой. Летчики пали духом: в такую погоду о полетах думать нечего.

Но с началом артиллерийской подготовки подул сильный ветер. Он безжалостно растрепал тучи и рассеял туман. На аэродром упали робкие лучи солнца. И сразу же взревели десятки авиационных моторов. Полк в полном составе поднялся в воздух.

В этот день летчики сделали по три-четыре вылета. Встреч с вражеской авиацией почти не было. Ее самолеты, в основном истребители, действовали мелкими группами и осторожно. Выскочат к линии фронта на малой высоте, сбросят поспешно бомбы и на максимальной скорости уходят на запад. Попробуй догони их!

К исходу 23 июня наши наземные войска на правом фланге фронта прорвали вражескую оборону и продвинулись примерно на десять километров. А на следующий день они овладели городом Богушевском, В прорыв была введена конно-механизированная группа генерала Н. С. Осликовского. Прикрывать ее действия с воздуха поручили летчикам нашего корпуса.

Мы, конечно, понимали особую важность поставленной нам задачи. Для кавалерии, как я уже говорил раньше, удары авиации — весьма неприятная вещь. Поэтому ни в коем случае нельзя было допускать, чтобы вражеская авиация бомбила нашу конницу.

Однако прикрывать конно-механизированную группу оказалось делом нелегким. Она продвигалась по тридцать — сорок километров в сутки, лесами и по труднопроходимым районам. Если вначале нам удавалось непрерывно патрулировать над боевыми порядками конницы, то в дальнейшем решать эту задачу становилось все сложнее. По мере удаления конницы от наших аэродромов время пребывания истребителей над районами прикрытия неумолимо сокращалось. [124]

Противник старался пользоваться такими паузами. Как только мы уходили домой, появлялись «фокке-вульфы». Действуя внезапно и с бреющего полета, они доставляли конникам немало неприятностей своими бомбами и пушечно-пулеметным огнем. И все же наши подвижные части неудержимо рвались на запад.

В конце июня конно-механизированная группа вышла к реке Березине, севернее Борисова, и передовыми отрядами форсировала ее. Тем временем наш полк перебрался на аэродром под Лепелем, и у нас появилась возможность лучше прикрывать конников. Но здесь возникла новая трудность — не стало хватать горючего. Подвезут его на один-два вылета, и делай что хочешь. А активность вражеской авиации возросла, кроме истребителей стали появляться и бомбардировщики. Особенно энергично они действовали в районе переправы через Березину.

Как-то к вечеру конники по радио попросили вылететь к переправе. Что делать? Горючего в цистернах уже нет, и неизвестно, когда его подвезут. А боевых друзей нельзя оставлять в беде.

— Слить бензин со всех самолетов и заправить эскадрилью Машенкина! — распорядился командир полка.

Вскоре шестерка истребителей во главе с капитаном Мельниковым поднялась в воздух. Василий Мельников, заместитель командира эскадрильи, прибыл в полк недавно.

С первых же дней он проявил себя опытным, напористым и инициативным летчиком. За высокий рост, большую силу и смелость в бою его, с легкой руки Пасынка, прозвали Буслаем. Летчики в шутку советовали ему брать с собой в воздух оглоблю, оценивая мощь этого оружия по кинофильму «Александр Невский».

Когда истребители появились над Березиной, с командного пункта сообщили, что с юго-запада приближается группа вражеских самолетов. Летчики поспешили им навстречу, чтобы не допустить к переправе.

По команде Мельникова шестерка набрала высоту и заняла солнечную сторону неба. Противник не заставил себя долго ждать. Появилась большая группа «юнкерсов» — примерно около двадцати. За ними, чуть выше, шли две пары «мессершмиттов». Мельников понимал, что при таком неравном соотношении сил добиться [125] успеха можно лишь внезапной и стремительной атакой. А условия для нее есть: преимущества в высоте, скорости и положении.

— Атакуем «лаптежников». Паре прикрытия — отсечь истребителей! — скомандовал Мельников.

Четверка «яков» устремилась к бомбардировщикам. Фашисты слишком поздно заметили атакующих. От меткой очереди вспыхнул ведущий «юнкерс», а вслед за ним — еще один. Строй вражеской группы распался. Поспешно сбросив бомбы в лес, самолеты начали разбредаться в разные стороны. Тут-то наши летчики и развернулись. Воспользовавшись растерянностью противника, они сбили еще три самолета. А «мессершмитты» так и не смогли помочь своим подопечным: их сковала группа прикрытия.

Вернувшись на аэродром, летчики узнали, что командир конно-механизированной группы генерал Осликовский объявил им благодарность за смелые и решительные действия по прикрытию переправы на Березине. Заслуженная благодарность! Пять уничтоженных в одном бою самолетов, причем два — лично Василием Мельниковым. Такие результаты не нуждаются в комментариях.

На следующий день в полк почему-то совсем не привезли горючего. Летчики недоумевали: куда же оно делось? На Кубани и Украине как будто не меньше летали, а недостатка в бензине не испытывали. В первые дни наступления нехватку горючего еще можно было объяснить трудностями его подвоза. Но сейчас, когда с дорогами дело наладилось...

Пристали к снабженцам. Те недоуменно разводят руками: не дают, мол, и все. Тогда обратились к Пасынку: тот помогал нам разбираться и не в таких вопросах.

— И я не знаю, — поначалу разочаровал нас Пасынок.

— Но догадка есть. Давайте сравним, сколько машин у нас было раньше и сколько их сейчас. Советская Армия в нынешнем году не та, что в прошлом, а тем более в позапрошлом. Никогда у нее не было столько танков, самолетов, автомобилей и тракторов. Причем она все время наступает, гонит фашистов. Вот и прикиньте, сколько нужно горючего для такой машинной армады. А ведь его надо добыть из-под земли и переработать, [126] прежде чем доставить на фронт. Ясно, что перебои могут иногда быть. Но это явление временное. Наш тыл никогда не подводил и не подведет фронт...

Аргументы Тимофея Евстафьевича, как всегда, были вескими. И что примечательно, они не только объясняли причину нехватки горючего, но и вызывали у каждого из нас чувство гордости за Советскую Армию, за тружеников тыла, которые под руководством родной партии мужественно куют победу над врагом. Так зорко видеть в малом большое — дано не всякому. И не каждый способен убедить других, разжечь у них неукротимое стремление бороться за это большое, не щадя ни сил, ни жизни. Да, Пасынок обладал глубоким зрением и крепкой силой убеждения. Подумалось: без таких качеств нельзя быть настоящим политработником.

В один из последних июньских дней, когда мы в ожидании горючего отдыхали в тени развесистого дуба, к нам подкатил юркий «виллис». Из машины вылезли командир дивизии полковник Корягин и невысокий человек в запыленном темно-синем костюме и берете. В одной руке гость держал небольшой портфель, в другой — видавший виды плащ-дождевик. Когда они подошли к нам, все вскочили, приветствуя командира.

— Разрешите познакомить вас, товарищи, со специальным корреспондентом «Правды» Ильей Эренбургом, — обратился к нам полковник Корягин. — Он хочет побеседовать с вами.

Вот так гость! Сам Илья Эренбург, известный писатель и публицист. Может быть, и не все из нас читали его романы и повести, но каждый был хорошо знаком с эренбургскими статьями в газетах. Написанные взволнованно, образно и хлестко, эти статьи всегда встречались с интересом, перечитывались и хранились. Они воспитывали у нас ненависть к фашистам, воодушевляли на беспощадную борьбу. Пожалуй, в военные годы никто из публицистов не пользовался у нас таким высоким авторитетом, как Илья Эренбург.

Вначале летчики, конечно, оробели от такого знакомства и не знали, как себя вести и что говорить. Нам казалось, что с писателем, да еще с таким, как Эренбург, надо разговаривать как-то по-особому: степенно, умно и без лишних слов. А он, видимо поняв наше состояние, [127] улыбнулся, неторопливо раскурил трубку и сказал:

— Экие вы робкие на земле... а в небе я бы, пожалуй, побоялся с вами встречаться. В качестве врага, конечно.

Все засмеялись. Шутка Эренбурга как-то сразу сократила кажущуюся дистанцию между ним и нами, придала беседе откровенный, непринужденный характер.

— Я часто бываю в войсках, — продолжал Эренбург, — но у летчиков — редко. Как-то так получается... Считаю, что это упущение, и я его постараюсь исправить.

— Товарищ Эренбург, — спросил расхрабрившийся Василий Мельников, — а о летчиках вы не собираетесь книгу писать? А то большинство писателей занимаются пехотой — Алексей Толстой, Шолохов, Симонов, Твардовский... Обидно, как будто и не заслуживаем...

— Что ж, справедливая обида, — Эренбург задумчиво обвел взглядом летчиков. — Только писать про вас трудно. Надо много знать об авиации, а лучше всего — самому стать летчиком, чтобы, как говорится, своей шкурой все прочувствовать. Тогда и книга добрая получится. А ведь летчиком стать — не то что пехотинцем.

— Это, конечно, правильно, — не унимался Мельников. — А вы не знаете, кто из писателей собирается про нас писать?

— Знаю, но не скажу, — Эренбург шутливо погрозил Мельникову пальцем. — Мы тоже обязаны соблюдать писательскую тайну. Скажу, что такой-то работает над книгой, вы и навалитесь на него. А он за это время, может быть, уже раздумал. Тогда меня за разглашение тайны — под трибунал, да и его не помилуете. Верно?

— Точно. В авиации любят порядок, — согласился Анкудинов и, будучи старшим в нашей группе, спросил: — Вас, должно быть, что-нибудь интересует? А то мы отвлекаем вас своими вопросами.

— Да, интересует, хотя и вопросы ваши далеко не безынтересны. — Эренбург раскурил потухшую трубку. — Скажите, чем изменились немецкие летчики за последний год?

— Нахальства поубавилось, — после небольшой паузы ответил Иван Федоров, — и трусливее стали.

— Значит, легче стало воевать против них? [128]

— Легче, но не легко, — сказал Анкудинов. — Если у фашистов меньше сил, то стараются удрать, если больше — редко выходят из боя. А решили драться, то дерутся на совесть. Хвост не подставляй — откусят.

— Это интересно, — Эренбург повернулся к Анкудинову. — А мне недавно один генерал — он, правда, не летчик — говорил, что немецкие летчики сейчас морально подавлены, убиты. И что, мол, нашим остается лишь их добивать физически...

— А вы поговорите с нашим генералом — с Савицким. Он недавно едва выскочил из клещей «фоккеров», — сказал Анкудинов, имея в виду тяжелый бой, проведенный командиром корпуса и его ведомым с четверкой вражеских самолетов.

— Обязательно поговорю, — Эренбург достал из портфеля блокнот и что-то записал. — А теперь прошу ваши вопросы. И без всякого стеснения.

Мы переглянулись. Все-таки робость не проходила. Да и стоит ли отрывать время у человека, который занимается таким большим и нужным для всех делом? Выручил, как, впрочем, всегда, майор Пасынок:

— Вы не знаете, как реагируют фашисты на ваши выступления в газетах?

— Злобно, — ответил Эренбург. — Геббельс даже про меня книжонку написал. Наврал с три короба. Этот сукин сын утверждает, что у меня есть незаконнорожденный ребенок от бразильской королевы.

— Над чем сейчас вы работаете?

— Над статьей в «Правду».

— Она тоже будет разоблачать звериное лицо фашизма?

— Да! — Эренбург улыбнулся, почувствовав какой-то второй смысл в вопросе Пасынка. — Вы хотите спросить, не надоело ли мне все время писать об одном и том же? Отвечаю вопросом: а вам не надоело летать и ежечасно рисковать своей жизнью?

Тимофей Евстафьевич, конечно, не имел в виду придавать такой смысл своему вопросу и, естественно, расстроился. Но Эренбург заверил его, что пошутил.

— Я где-то читал, что вы в 1906 году в Париже встречались с Владимиром Ильичей Лениным? Расскажите, пожалуйста, — попросил Пасынок.

— Да, встречался. Незабываемые были встречи! — [129] сказал Эренбург и задумался, видимо восстанавливая в памяти события далекого времени.

Но он, к сожалению, не успел нам рассказать о своих встречах с В. И. Лениным. Из штаба прибежал посыльный и сообщил, что его срочно вызывают к телефону. После телефонного разговора Эренбург торопливо вышел из штаба и направился к машине. Взглянув в нашу сторону, он сокрушенно развел руками, сожалея, что не может удовлетворить наше желание. Мы долго провожали взглядом удалявшуюся машину.

* * *

Сломив сопротивление противника, конно-механизированная группа начала быстро продвигаться на запад. Один из ее корпусов, овладев городами Вилейка и Красное, перехватил железнодорожную магистраль Минск — Вильнюс. Пути отступления противника из Минска на северо-запад оказались отрезанными. А 3 июля мы узнали об освобождении столицы Советской Белоруссии. Еще крепче стала наша уверенность в том, что скоро вся советская земля будет очищена от фашистской нечисти.

В Лепеле наш полк задержался на несколько дней. Летали по-прежнему мало: не хватало горючего. Его доставляли на транспортных самолетах. Железнодорожный путь еще не успели восстановить, а перевозка бензина на автомашинах отнимала много времени.

Здесь мы крепко сдружились с партизанами. После освобождения города они вышли из лесов и по-хозяйски принялись за мирные дела. Мы с восхищением смотрели на веселых бородачей, которые три года вели мужественную борьбу в тылу врага. Их созидательный энтузиазм, казалось, не знал предела. Но это не помешало им взяться за обучение нас приемам владения трофейным оружием.

— Пригодится, — убежденно утверждали партизаны, — до Германии — рукой подать.

И пригодилось. Но об этом разговор пойдет позже. Только освоение оружия не для всех прошло благополучно. Из-за небрежного обращения с гранатой погиб техник Серебряков. Тот самый полковой «соловей» Серебряков, голосом которого все восхищались.

И еще одну неоправданную потерю понес полковой коллектив в Лепеле. Разбился летчик Павел Тарасов, который [130] вместе со своим ведомым пленил на Кубани «мессершмитта». Ему поручили облетать новый истребитель Як-3. Все шло нормально до тех пор, пока летчик не начал испытывать машину на перегрузку. При выходе из пикирования у самолета неожиданно начало разваливаться крыло. Тарасов на небольшой высоте покинул машину, но парашют зацепился за хвост и не успел раскрыться.

Выяснилось, что причина разрушения крыла — в плохой клейке обшивки. Когда упрекнули в этом прибывшую в полк заводскую бригаду, пожилой рабочий сказал:

— Вы бы, товарищи, посмотрели, кто эти самолеты собирает. Мальчишки да девчонки! Из-за станка не видать. Им бы мяч гонять, а они по две нормы вырабатывают...

Больно было за нелепую гибель Павла Тарасова. Но мы прекрасно понимали и старого рабочего. Война! Она даже подростков заставила прийти на помощь взрослым. Пройдут годы, и повзрослевшие мальчишки и девчонки, свидетели сурового времени, все сделают, для того чтобы над Родиной никогда не грохотали военные грозы. Не по публикациям и рассказам, а по своей многотрудной жизни они осознают великую значимость слова «Мир».

* * *

Стремительно развивалось наступление Советской Армии. Каждый день приносил радостные сообщения об освобожденных родных городах. Не давая опомниться врагу, войска рвались на запад, к границам Восточной Пруссии. Наш полк едва успевал менять аэродромы.

С середины июля, по распоряжению штаба дивизии, я почти полностью переключился на воздушную разведку. Остальные летчики эскадрильи прикрывали боевые порядки наступавших наземных войск, особенно кавалеристов, преследовавших фашистов по белорусским лесам.

Однажды вечером меня вызвали на командный пункт полка и приказали завтра утром вылететь на разведку путей подхода вражеских резервов к Неману из районов Тильзита и Инстербурга. Вместе с лейтенантом Казаком мы изучили по карте маршрут полета, наметили план действий и легли спать. [131]

На рассвете, задолго до вылета, нас разбудил гул авиационных моторов. Оказалось, что нашу эскадрилью подняли по тревоге. Мне стало как-то не по себе: подчиненные — в воздухе, а командир — на земле. Правда, и у меня есть задание, но все же... Группу повел Мартыненко, мой заместитель. Хотя я считал его хорошим летчиком и командиром, тревожное чувство не проходило. Я с нетерпением ждал возвращения группы.

Вот истребители один за другим подходят к аэродрому, садятся. Их шесть. А где же еще два? Бегу к самолету Мартыненко. Он с трудом вылезает из кабины, опираясь на правую руку. Левая — в крови. Пока подоспевший доктор перевязывает рану, спрашиваю, что случилось. Мартыненко, бледный и уставший, скупо рассказывает:

— Нас навели на группу из шестнадцати «фоккеров». В бой пришлось вступить на горизонталях. Шувалов и я сбили по фашисту. Но и сами мы потеряли два самолета...

Неприятное известие. Когда я обо всем доложил командиру полка, тот преподнес еще один сюрприз:

— Звонил генерал Савицкий. Он наблюдал за боем и остался недоволен действиями наших летчиков. Потребовал объяснений...

А вечером из штаба корпуса была получена телефонограмма о снятии меня с должности командира эскадрильи и назначении командиром звена. Такое решение, конечно, обидело и расстроило меня. Но делать нечего. Приказ нужно выполнять. А кому передать эскадрилью? Никто в полку не мог ответить на мой вопрос. Возникла своеобразная ситуация. Новый командир не назначен, я не имею права командовать, а эскадрилью без руководства оставлять нельзя. Тем более сейчас, когда вылетать приходится часто. Мартыненко отправили в госпиталь, и все обращались ко мне по любому вопросу. Распоряжений я не отдавал, но эскадрилья продолжала жить по заведенному порядку.

В конце июля войска 3-го Белорусского фронта перешли в наступление на каунасском направлении. Гитлеровцы оказывали упорное сопротивление, часто предпринимали контратаки. Вражеская авиация группами по пятнадцать-двадцать самолетов бомбила советские войска и переправы через Неман. Особенно напряженной [132] была обстановка на правом фланге. Фашистское командование подтянуло резервы и бросило их в бой. На помощь нашим наземным войскам пришли бомбардировщики и штурмовики.

Наша эскадрилья сопровождала полк штурмовиков, который должен был нанести удар по колонне вражеских танков юго-западнее Шауляя. Вместе со своим ведомым Казаком я находился сзади и выше группы. Отсюда хорошо было видно, как штурмовики, устремляясь один за другим в пикирование, сбрасывали бомбы и вели огонь реактивными снарядами. Попытки фашистских истребителей помешать им ни к чему не приводили: наши летчики надежно прикрывали боевых друзей. Закончив работу, штурмовики взяли курс на свой аэродром. Мы шли рядом с ними.

До линии фронта оставалось километров восемь, когда на нас с Казаком свалились сверху две пары «фокке-вульфов». Имея преимущество в скорости и высоте, они стали поочередно атаковать нас. Мы еле успевали отворачивать от пушечных трасс, ища выхода из тяжелого положения.

— Уходим на вертикаль! — кричу Казаку и тяну ручку на себя. Расчет прост: нужно использовать преимущество наших истребителей в этом виде маневра.

Но беда, как говорится, не приходит в одиночку. Едва мы оторвались от «фокке-вульфов» и облегченно вздохнули, как попали под атаку «мессершмиттов». Первая же вражеская очередь перебила у моего «яка» трос руля поворота. Самолетом стало трудно управлять. А фашисты продолжают наседать. Ну, думаю, все, конец. Сейчас «мессершмитты» подойдут поближе и в упор расстреляют подбитый самолет. И вдруг мелькнула мысль: а не попытаться ли использовать огонь своих зенитчиков? Это единственная надежда на спасение.

— Пикируем к рубежу отсечения! — командую по радио ведомому.

С большим трудом я довернул самолет и направил его к земле. «Мессершмитты» бросились за мной, ведя огонь короткими очередями. Один из снарядов угодил в бронеспинку, и его разрыв оглушил меня. Осторожно вывожу «як» из пикирования и вижу, как с земли устремились вверх трассы зенитных автоматов. Они пересекают путь вражеским истребителям. Спасибо, друзья! Оглядываюсь, [133] но вижу лишь одного «мессершмитта», уходящего на запад. Как потом выяснилось, второй был сбит зенитчиками.

Подойдя к аэродрому Шяуляй, пытаюсь выпустить шасси. Не получается. Видимо, повреждена воздушная система. Вот оказия! Что же делать? Садиться на бетонку с убранными шасси? Опасно. Самолет может загореться, и не успеешь выскочить из него. И бросать его жалко — из такого переплета вместе выбрались, да и пригодится он. После небольшого раздумья решаю садиться на грунт, параллельно бетонной полосе. Еле-еле разворачиваю «як» и плюхаюсь на землю. От резкого торможения бронеспинка срывается с кронштейна и бьет по спине. В глазах темнеет, позвоночник пронзает тупая боль. Меня вытаскивают из кабины, сажают в машину и отправляют в медсанбат.

Ночью медсанбат, расположенный на окраине Шауляя, подвергся жестокой бомбардировке. Около трех часов, с небольшими перерывами, фашистские самолеты висели над городом и методически бросали бомбы. Яркие вспышки и грохот разрывов, объятые пламенем дома, проклятия раненых — все это жутко действовало на психику. Хотелось сорваться с койки, бежать, зарыться глубоко-глубоко в землю. Но я не мог сдвинуться с места и покорно отдался в руки капризной фронтовой судьбе. И, к счастью, она оставила меня в живых — наполовину оглохшего и охваченного нервной лихорадкой. Да, это страшно: чувствовать опасность и не иметь сил для борьбы с ней. Лучше любой бой, пусть самый безнадежный, но не пассивное ожидание решения своей судьбы...

Через несколько дней в медсанбат заявился Пасынок. С большим трудом нам удалось уговорить врачей отпустить меня в полк. Мне пришлось заверить медсанбатовское начальство, что буду обходить все противопоказанное...

— Как дела в полку? — спрашиваю Пасынка.

— Нормально, — отвечает он и улыбается. — Генерал Савицкий справлялся о твоем здоровье и сказал, что можешь принимать эскадрилью.

— У кого?

— У самого себя...

Хорошо возвращаться в полк в веселом настроении! [134]

2

1 августа 1944 года советские войска освободили Каунас. Еще над одной столицей Советской республики взметнулось алое знамя свободы. Дальнейшее наступление наших частей натолкнулось на упорное сопротивление врага. Гитлеровцы цеплялись за каждую деревню, за каждую складку местности, пытаясь оттянуть час вторжения Советской Армии в Восточную Пруссию.

В это время резко активизировалась вражеская авиация. Фашистские истребители, действуя небольшими группами, стали наносить штурмовые удары по боевым порядкам наших войск. Бороться с ними было трудно. Они появлялись на большой скорости, малой высоте и, сбросив бомбы, быстро уходили. Командование корпуса решило уничтожать вражеские самолеты на аэродромах. Но для этого необходимо было их найти.

Меня снова вызвал в штаб дивизии майор Цыбин. Я, конечно, знал зачем и, хотя любил разведывательные полеты, побаивался, как бы без меня в эскадрилье опять не случилась неприятность. Но Цыбин, не придав значения моим сетованиям, сказал:

— Командир корпуса приказал вести разведку наиболее опытным летчикам. Кстати, и Федоров получил такую же задачу...

Мы подошли к карте. На ней в полосе наступления нашего фронта не значилось вражеских аэродромов, если не считать хорошо известных стационарных. Начальник разведки провел ладонью по участку местности между нижним течением Немана и Шауляем:

— Вот ваш район разведки. Нас интересуют полевые аэродромы. И не только где они находятся, но также количество и типы базирующихся на них самолетов.

— Когда вылетать?

— Завтра.

...Второй день утюжим с Федоровым воздух в намеченном районе. Внимательно осматриваем каждую мало-мальски подходящую для самолетов площадку. Но аэродромов нет. Майор Цыбин, разумеется, недоволен. Мы, конечно, его понимаем: на него давит корпусное начальство, — но ничего сделать не можем. А вдруг здесь вообще полевых аэродромов нет? Но откуда тогда налетают фашисты? Стационары далековато, очевидно, с них гитлеровцы [135] перелетают на временные полевые площадки. Где же эти площадки?

Как-то утром мы пролетали над поселком Немокшты. Знакомое место, не раз над ним бывали. Вот дорога, хугорок, редкий кустарник и большое ровное поле. Но почему часть его вспахана? Это в августе-то! Снижаемся и видим трактор с прицепом, напоминающим тяжелый каток. Уж не готовится ли место для посадки самолетов? Но ничего другого поблизости нет — ни строений, ни машин. Может, все это делается для отвлечения нашего внимания от других мест? Такие вещи фашисты не раз проделывали. Все-таки завязываем узелок на память относительно Немокшты...

К вечеру я снова оказался в этом районе. И ахнул от удивления. Аэродром забит самолетами — «мессершмиттами» и «фокке-вульфами». Насчитал их около пятидесяти. Вот так удача! Прохожу мимо аэродрома, будто ничего не вижу, и включаю фотоаппарат. А затем — быстрехонько домой.

Командование корпуса решило завтра утром нанести удар по аэродрому. Для этого выделили около сорока наиболее подготовленных экипажей из нашего и соседнего полков. Мы узнали, что с группой полетит и генерал Савицкий. Кстати говоря, он часто так делал. Обычно «Дракон» не руководил группой, но при возникновении опасности не только предупреждал о ней летчиков, но и сам приходил им на помощь. Вместе с тем генерал Савицкий нередко вылетал на боевые задания в паре со многими летчиками корпуса. Из нашего полка роль ведомых «Дракона» чаще других выполняли Федоров, Машенкин и я. Летать с генералом Савицким, особенно держаться в боевом порядке, было нелегко. Он часто и энергично маневрировал, принимал смелые решения и стремился навязать свою волю противнику. Каждый бой, проводимый им, отличался скоротечностью и решительностью. А это, как известно, первейшие условия победы. И мы, ведомые Савицкого, брали примере командира корпуса, перенимали его опыт, учились у него максимально использовать боевые возможности самолета-истребителя.

Утро выдалось ясное, тихое. Я взлетел первым, так как мне поручили вывести группу на вражеский аэродром. [136] Построились и взяли курс на северо-запад. Оглядываюсь. Справа идут шестерка Мельникова — Васи Буслая — и летчики нашей эскадрильи. Слева — четверка Машенкина и две эскадрильи соседнего полка. Федоров, как обычно, возглавляет группу прикрытия — она над нами. В эфире — тишина, изредка нарушаемая короткими командами.

Подходим к Немокштам. Слева виден аэродром. Над ним взвивается зеленая ракета. Значит, фашисты нас заметили и объявили тревогу. Сейчас взлетит дежурное подразделение и откроют огонь зенитки. Так оно и есть. Четыре «мессершмитта» уже выруливают на взлетную полосу, и перед нами начинают рваться зенитные снаряды. Надо спешить!

Перевожу «як» в пикирование, за мной следуют другие. Сбрасываем бомбы и проходимся пушечными очередями по стоянкам самолетов. Когда я вывел истребитель в горизонтальный полет, то увидел несколько очагов пожаров: первый заход был удачным.

— Я «Дракон», над аэродромом четыре «мессершмитта» — раздается в наушниках голос Савицкого.

— Вас понял, — отвечает Федоров.

А мы тем временем разворачиваемся и вторично заходим вдоль стоянки. Только я приготовился открыть огонь, как прямо перед собой увидел двух «фокке-вульфов», выруливающих для взлета. Моментально убираю обороты двигателя и доворачиваю «як» в сторону фашистов. А те уже начали взлет. Я за ними. Рядом проносятся очереди зенитных «эрликонов» — это вражеские зенитчики пытаются отсечь меня от взлетающих истребителей. Поздно! Задний «фокке-вульф» уже в прицеле. Даю длинную очередь из пушки и пулемета, которая прошивает мотор самолета. Фашист сваливается на крыло и, перевернувшись, врезается в землю.

Второй «фокке-вульф» успел уйти, и я снова поворачиваю к аэродрому. А над ним — клубок самолетов, из которого то и дело вываливаются дымные факелы. Идет ожесточенное сражение. Зенитные пушки, кажется, бьют без разбору по чужим и по своим.

— «Ястребы», я «Дракон», — раздается спокойный голос Савицкого. — Задача выполнена. Уходим с курсом девяносто... Федоров, фотографируйте аэродром. [137]

Домой возвращаемся на малой высоте.

Спустя полчаса вернулся Федоров со своим ведомым Сухоруковым. На их самолетах было значительно больше пробоин, чем на наших. В баках совсем не осталось горючего.

— Что так задержались? — спросил я у Ивана. — Мы уже забеспокоились.

— Влипли в историю, — устало ответил он. — Еле ноги унесли.

— Зенитки потрепали?

— В том-то и дело, что нет. К «фоккерам» в клещи попали.

— Откуда же они появились? Мы ведь столько там их поколошматили!

— Наверно, вызвали с других аэродромов.

— Расскажи подробнее, — попросил я.

И вот что рассказал Федоров. Когда по команде генерала Савицкого группа взяла курс на свой аэродром, пара Федорова развернулась и пошла с набором высоты на запад.

Намерение было такое: подойти к вражескому аэродрому с тыла, на большой скорости, со снижением, произвести фотографирование и вернуться домой. Но намеченному не суждено было сбыться. Только Федоров включил фотоаппарат, как Сухоруков доложил:

— «Фоккеры»! Окружают нас.

Федоров осмотрелся. Сверху, снизу, справа и слева висели четверки «фокке-вульфов». Они не спешили атаковать, а постепенно сжимали кольцо, рассчитывая, очевидно, заставить нашу пару сесть на их аэродром. Расчет фашистов имел солидное основание: шестнадцать против двух. Этой пассивностью вражеских летчиков и решил воспользоваться Федоров. Он не признавал оборону даже в борьбе с превосходящими силами, в сложной обстановке чувствовал себя как рыба в воде и всегда стремился навязать противнику свою волю. Его решения отличались дерзкой неожиданностью и сбивали с толку врага.

— Атакую нижних, — скомандовал Федоров и бросил свой самолет вниз.

Первая же его пушечная очередь вырвала из четверки ведущего «фокке-вульфа», вспыхнувшего ярким факелом. [138] И сразу же пара рванулась вверх, к другой четверке. Снова очередь с короткой дистанции, и фашист выбрасывается с парашютом.

Только теперь вражеские летчики пришли в себя и обрушили на дерзкую пару всю мощь своего огня. Но безрезультатно. «Яки», имея значительные преимущества в вертикальном маневре, всякий раз уходили из-под атак вражеских истребителей. Сбив четыре «фокке-вульфа», Федоров и Сухоруков затянули фашистских летчиков на свою территорию и, прикрываемые зенитками, оторвались от преследователей.

— Если бы не Коля, наверное, загорал бы я на том свете, — закончил рассказ Федоров. — Удивляюсь, как он дотянул на своем скелете.

Да, и на этот раз Николай Сухоруков оказался, как говорится, на высоте. Он в нужный момент обнаружил «фокке-вульфов» и на протяжении всего боя надежно прикрывал ведущего. Нет, недаром майор Пасынок и сержант Кличко посвятили ему плакат с броской подписью:

Лейтенант Сухоруков — среднего роста, русоволосый, с голубыми смеющимися глазами, — прибыл в наш полк недавно. К нему сразу же прилипла кличка «кацо». Вероятно, потому, что он часто и охотно рассказывал летчикам об экзотических прелестях родного Нальчика. Но эта кличка верно отражала и характер Николая: он был надежным другом на земле и в воздухе.

Поначалу Сухорукову часто приходилось менять «прописку» в парах. Стоило какому-либо ведомому выйти из строя, как он занимал его место. И никогда не жаловался, что его перебрасывали из пары в пару. Только однажды, оказавшись в подчинении труса Халугина, попросил перевести от него. С этого времени он стал ведомым у Федорова и летал с ним до конца войны.

Быть ведомым у энергичного и нервного Федорова, который, по мнению летчиков, в каждом воздушном бою вертелся, как черт, — дело нелегкое. Но Сухоруков блестяще [139] справлялся со своими обязанностями. Он имел острое зрение, хорошо ориентировался в воздухе и, что очень важно, никогда не отставал от ведущего, надежно его прикрывал. С таким ведомым Федоров сбил двадцать шесть вражеских самолетов. Это была лучшая пара в полку.

Но одна странность была у Николая Сухорукова. Он не признавал парашют как средство спасения и всегда старался посадить подбитый самолет. А подбивали его несколько раз. Сухорукова ругали, убеждали, а он улыбался и говорил:

— Жалко, товарищ командир, гробить машину. Рука не поднимается.

Так, например, получилось и в разведывательном полете, о котором только что рассказывалось. «Фокке-вульфы» превратили самолет Сухорукова, как выразился Федоров, в скелет. Удивительно, как он держался в воздухе. Когда летчики подошли к аэродрому, Сухорукову приказали выпрыгнуть с парашютом: садиться на истерзанном самолете было опасно. Но Николай заверил, что все будет в порядке. И сел. Только, как потом шутили полковые остряки, еще больше загнул свой нос кверху.

* * *

После двух-трех таких штурмовок фашисты вынуждены были убраться с аэродрома Немокшты. Но куда? И опять корпусные разведчики принялись за свою нелегкую работу.

Нет, не случайно назвал я разведывательные полеты нелегкой работой. Кажется, куда проще: взлетел, миновал линию фронта и посматривай, как говорится, в оба. Держи любую скорость и высоту, маневрируй, как заблагорассудится. Нашел объект — фотографируй и возвращайся домой. Но так кажется лишь на первый взгляд.

Разведывательный полет связан с большими трудностями. И не только с теми, которые касаются существа самой задачи, но и со многими другими, порой самыми неожиданными. Разведчик все время находится над вражеской территорией, может быть в любое время внезапно атакован истребителями противника или попасть под огонь зениток. [140]

Особенно опасно его положение в момент фотографирования, когда высота небольшая и ограничено маневрирование. К тому же разведывательный полет обычно выполняется парой, и противник имеет возможность атаковать ее превосходящими силами. Я не говори уже о трудностях ориентировки над незнакомой местностью и о моральном факторе, связанном с тем, что летишь не в группе, а в паре или один. Вот почему разведка поручается лишь опытным летчикам.

В связи с этим мне хочется рассказать об одном полете, который выполнял Федоров со своим ведомым Сухоруковым. Им приказали разведать и сфотографировать вражеский аэродром около Тильзита, в Восточной Пруссии. Задача, казалось, была нетрудной: место нахождения аэродрома и система его противовоздушной обороны известны, дорога к нему проторена.

При подходе к аэродрому летчики приняли все меры предосторожности. Зашли со стороны солнца, на большой высоте и скорости. Но как только снизились и начали фотографировать, на них неожиданно сверху свалились четыре «мессершмитта». Видимо, они дежурили неподалеку от аэродрома. Летчикам пришлось принять бой — неравный и в невыгодных условиях. Вести его долго было, конечно, нельзя: мало горючего.

— Кацо, уходим к Неману, — скомандовал Федоров, когда натиск фашистов на какое-то мгновение ослаб.

Увертываясь от вражеских пушечных очередей, летчики устремились к реке, надеясь прикрыться ее крутыми берегами. А к гитлеровцам подошла еще одна пара «мессершмиттов». Может быть, это и помогло нашим летчикам добраться до Немана. Решив, что победа близка, каждый из фашистов намеревался сам одержать ее, мешая вести бой другим.

Вот и Неман. Федоров и Сухоруков снизились до самой воды и пошли вдоль реки на восток. Крутые берега затрудняли действия фашистов, не позволяли им выполнять боевой маневр и прицеливание. Так «мессершмиттам» и не удалось расправиться с нашими разведчиками.

Когда Федоров и Сухоруков произвели посадку, мы не могли скрыть своего удивления. «Яки» представляли жалкое зрелище. Сорванная во многих местах обшивка [141] фюзеляжей, большие пробоины в крыльях, изуродованные стабилизаторы и элероны, поврежденные воздушная и гидравлическая системы. Благополучно вернуться на таких самолетах, да еще совершенно невредимыми, — что может быть убедительнее характеристики мастерства, смелости, находчивости и решительности летчиков Федорова и Сухорукова.

* * *

Наступил сентябрь. А осень до Прибалтики еще не добралась. Солнце немилосердно палило землю, куда-то запропастились дожди. От духоты и пыли можно спрятаться только у Немана. Золотистый прибрежный песок, приятная прохлада воды, обилие рыбы и раков... Лишь изредка пользуемся добрыми природными прелестями. Вылетать приходится по нескольку раз в день, хотя наземные войска перешли к обороне и начали подготовку к новому наступлению. К наступлению через границу фашистской Германии.

Как-то в первых числах сентября командиров эскадрилий вызвали в штаб полка. Мы в недоумении: вместо запланированного сопровождения штурмовиков — совещание. Нас уже поджидают замполит Пасынок и начальник штаба полка Лепилин. Здороваются, приглашают садиться.

— А ну-ка разверните свои карты, — говорит Пасынок и заговорщически улыбается, ожидая, когда мы выполним его распоряжение. — Есть на них Брест и Львов?

— Брест есть, а Львова нет, — отвечаем, а сами думаем: почему такой интерес к столь отдаленным местам?

— Тогда, Егор Ефремович, — обращается он к Анкудинову, — распорядитесь, чтобы получили карты в штабе дивизии.

Входит командир полка. Все встают. Попов спрашивает Пасынка:

— Они знают, зачем собрались?

— Нет еще.

Попов не спеша садится, развертывает карту.

— По распоряжению Ставки, — говорит он, — наш корпус перебрасывается в район Владимира-Волынского. Вылет — завтра на рассвете. Промежуточные аэродромы будут сообщены вам через два часа. А сейчас — готовиться к перелету... [142]

Итак, мы перелетаем на новый фронт. Да на какой! На тот самый, войска которого нацелены в самое сердце фашистской Германии. Летчики не скрывают своей радости: им доведется сражаться на решающем направлении войны и быть участниками событий, которые наверняка займут видное место в истории человечества. [143]