Здравствуй, родная Украина!

1

В начале сентября 1943 года полк базировался возле города Шахты. Там был не аэродром, а слегка укатанный участок поля. На Украине мы часто использовали такие площадки. Выбирались они обычно по соседству с населенными пунктами и приличными дорогами.

На шахтинский аэродром полк прибыл в разгар нашего наступления, начавшегося 18 августа. Прорвав сильно укрепленный Миусский оборонительный рубеж, войска Южного фронта расчленили вражескую группировку на две части. В конце августа в прорыв были введены кавалерийский и механизированный корпуса, которые стремительным броском отрезали противнику пути отхода из Таганрога. Фашисты попытались эвакуироваться из города морем, но наши бомбардировщики и штурмовики мощными ударами с воздуха заставили их отказаться от своего намерения. После решительного штурма Таганрог был освобожден.

Советские войска добились успеха и на других участках фронта. 6 сентября они освободили Макеевку, затем Мариуполь и продолжали продвигаться на запад.

Наш полк, как и другие части корпуса, получил задачу прикрывать наступающие наземные войска. Нам предстояло действовать в обстановке, значительно отличающейся от кубанской. Слабая активность фашистской авиации позволяла посылать на задания не только опытных летчиков, но и молодых, чтобы они быстрее вошли [57] в строй. Как и ветераны, они летали главным образом на штурмовку наземных целей. А трудности состояли в том, что в связи с быстрым продвижением пехоты и танков нам часто приходилось перебазироваться. На последнее обстоятельство командование, партийно-политический аппарат да и летно-технический состав обращали, конечно, особое внимание.

С получением боевого приказа гвардия Пасынка, как любовно называли мы политработников своего полка, развернула активную деятельность. Во всех подразделениях были проведены партийные и комсомольские собрания, беседы, выпущены боевые листки. На аэродроме появились красочно оформленные щиты, лозунги и плакаты, призывающие равняться на героев Кубани и с честью выполнять поставленные задачи.

Из наглядной агитации щиты пользовались наибольшей популярностью среди летчиков и техников. Подготовкой их занимался сам замполит вместе с художником Кличко. Каждое важное событие в жизни полка находило отражение в рисунках и стихотворных текстовках к ним.

Но наиболее действенными были, пожалуй, так называемые малые формы партийно-политической работы, то есть индивидуальные беседы. Тимофей Евстафьевич Пасынок, Михаил Лисицын и Борис Тендлер постоянно находились с людьми, хорошо знали их нужды и запросы, своевременно давали советы и оказывали помощь. Особое внимание они уделяли молодым летчикам, только начинающим свой фронтовой путь.

В первые дни наступления, когда над боевыми порядками наших войск появлялись лишь одиночные вражеские разведчики или истребители, летчики полка действовали в основном по наземным целям: штабам и маршевым колоннам, бронетранспортерам и орудиям. Они вели также разведку, снабжая свое командование свежими данными о противнике.

Но вскоре фашистская авиация усилила активность. Над полем боя стали появляться группы вражеских бомбардировщиков. Нашим летчикам приходилось по нескольку раз в день подниматься в воздух. В большинстве случаев они рассеивали гитлеровцев, но сбивали самолеты редко. Объяснялось это тем, что летала в основном молодежь, еще не имеющая боевого опыта. [58]

В такое-то время и нагрянул к нам работник политотдела дивизии. Фамилию его я не запомнил, но разговор между ним и Пасынком крепко запал в память.

— Неважно воюете, товарищ Пасынок! — начальственным тоном сказал подполковник. — И знаете почему? Формально ведете партийно-политическую работу, не мобилизуете людей...

— Как не мобилизуем? — удивился замполит. — Делаем мы много: проводим собрания, беседы, выпускаем боевые листки, используем наглядную агитацию.

— Если нет сбитых самолетов, значит, и партполитработа никуда не годится...

— Не сбиваем потому, что летает молодежь, опыта у нее еще нет, — пояснил Пасынок. — Разве это не объективная причина?

— Никаких объективных причин я не признаю! — категорически заявил подполковник. — Учитесь работать, как наш пропагандист: побывал позавчера в соседнем полку, побеседовал с двумя молодыми летчиками, а сегодня они уже сбили по одному самолету. Понятно?

Я взглянул на Пасынка. В его глазах заплясали хитроватые искорки. Ну, думаю, сейчас он отколет номер по поводу этих бесед! И не ошибся.

— Есть просьба, товарищ подполковник, — сказал он с подчеркнутой серьезностью. — Пришлите этого пропагандиста в наш полк. Соберу на беседу тридцать человек. Тогда у нас на счету наверняка будет еще тридцать сбитых самолетов.

Увидев вытянувшееся лицо подполковника, я поспешил уйти. Мне, как подчиненному Пасынка, было неудобно присутствовать при его споре с работником политотдела.

Когда Пасынок доложил командиру полка о своем разговоре с подполковником, тот сказал:

— И в корпусе недовольны нашими делами. Генерал приказал своему помощнику майору Новикову разобраться на месте. Завтра он будет у нас.

Если начальство недовольно, не жди добра. Все предполагали, что помощник командира корпуса устроит нам разнос. Но майор Новиков своим поведением удивил нас. Собрав летчиков, он заявил:

— Ругать кого-либо из вас и читать лекцию не буду. Лучше покажу, как надо сбивать фашистов. [59]

«Не слишком ли смелое заявление?» — подумал я и тут же представил, что будет, если Новиков не сдержит слова. Тогда молодежь окончательно потеряет веру в свои силы. Как не хотелось, чтобы это случилось! Ведь Новиков не просто летчик. Его грудь украшает Золотая Звезда Героя.

— Вылетаем восьмеркой, — заключил майор. — Сначала атакую только я, а вы наблюдаете. В бой вступите по моей команде.

И вот группа в воздухе. Хотя станция наведения сообщила, что противник где-то рядом, его пока не видно. Летчики начинают волноваться: а вдруг фашисты совсем не появятся? Попробуй тогда получи еще раз разрешение посмотреть показательный воздушный бой.

Вскоре на западе показались черные точки. Увеличиваясь в размерах, они превратились в «юнкерсов». Их было тринадцать. Один из них почему-то шел чуть позади общего строя. Летчики решили, что Новиков будет атаковать именно его. Но майор поступил иначе.

— Бью ведущего, — послышался в наушниках его хрипловатый голос. — Смотрите за «мессерами».

Самолет Новикова ринулся вверх, затем, круто развернувшись, стал пикировать на голову колонны вражеских бомбардировщиков. Расстояние между ними быстро сокращалось. Вдруг передний «юнкерс» вспыхнул и окутался дымом. Казалось, что в него врезался «як». Но в следующий момент наш истребитель вынырнул из дымного облака и направился к своей группе. А «юнкерсы», поспешно сбрасывая бомбы, начали разворачиваться на запад.

— Атакуйте «бомберов»! — услышали летчики команду Новикова. — Я, кажется, подбит, иду на посадку.

На земле, после окончания боя, летчики окружили самолет Новикова. Он был весь покрыт сажей. Да и немудрено: ведь он пролетел в нескольких метрах от «юнкерса», когда у того взорвался бензобак. Для наглядности Новиков расписался пальцем на крыле.

— Сколько снарядов выпустили? — поинтересовался кто-то из летчиков.

— Три, — ответил оружейник за Новикова.

Что могло быть убедительнее этой демонстрации боевого мастерства! Не только у молодежи, даже у опытных летчиков она оставила неизгладимое впечатление. [60]

— Надо сближаться с противником на максимальной скорости, — пояснил Новиков. — При стремительном и внезапном нападении стрелок «бомбера» теряется и не способен вести прицельный огонь.

Выводы майора подтвердились при допросе членов экипажа сбитого им «юнкерса». Все они успели выброситься на парашютах и попали в плен.

— Как могло получиться, что дюжина «юнкерсов» не отразила атаку одного истребителя? — спросили у командира экипажа сбитого самолета.

— Мы его поздно заметили, — ответил тот.

— А может быть, стрелок у вас неопытный?

— Нет. Он уже сбил несколько ваших самолетов... А в этот раз растерялся. Истребитель атаковал его внезапно, дерзко и открыл огонь с малой дальности.

После показательного воздушного боя дела в полку пошли лучше. Заслуга в этом не только майора Новикова. Большую работу проделала гвардия Пасынка. Политработники провели с молодыми летчиками беседы, организовали выступления ветеранов войны, умело использовали наглядную агитацию для пропаганды передового опыта.

Вспоминается такой факт. Примерно через два дня после показательного боя я зашел в штаб полка и увидел склонившихся над столом майора Пасынка и сержанта Кличко. Они оживленно беседовали, рассматривая какой-то рисунок.

— Ну-ка взгляни, — сказал мне Тимофей Евстафьевич. — Поймут это летчики?

На листе бумаги был нарисован немецкий истребитель «фокке-вульф», уходящий в облака. Из его кабины высовывалась ухмыляющаяся физиономия вражеского летчика с огромными рыжими усами. Где-то сзади немецкого самолета плелся наш истребитель. Под рисунком стояла подпись:

В облака уходит «фоккер»,
Фриц накручивает ус.
Бьет с дистанции далекой
Только неуч или трус.

— Здóрово! — не скрывая восхищения, ответил я. — Не в бровь, а в глаз. [61]

— А посмотри, что нам прислали. — И Пасынок развернул серенький плакат, на котором невыразительным типографским шрифтом была тиснута фраза: «Летчик, открывай огонь по врагу с короткой дистанции!» — Чем только думают те, кто изготовляет такую наглядную агитацию?

Эти два плаката нельзя было даже сравнивать. Если первый сразу бросался в глаза, заставлял задуматься и сделать выводы, то второй, типографский, отталкивал своей серостью и казенными фразами.

* * *

Погожим сентябрьским утром четверка истребителей нашей эскадрильи вылетела в район Мелитополя. В первой паре были Тихомиров и я, во второй — Кузнецов и Сереженко. Достигнув линии фронта, мы стали свидетелями танкового боя, в котором с обеих сторон участвовало до ста машин. С высоты трех километров было хорошо видно, как по скошенному полю навстречу друг другу движутся, маневрируя и стреляя, танки. Время патрулирования близилось к концу, а в воздухе было спокойно. Мы уже собрались помочь своим танкистам, как вдруг под нами появилась большая группа самолетов, похожих на наши «илы». Ну, думаю, сейчас штурмовики наведут порядок в немецких танковых войсках.

Но что это? Самолеты начинают бросать бомбы на наши танки. И тут я понял, что это фашистские штурмовики «хеншели».

— «Сокол сто двадцать шестой», — командую Кузнецову, — атакуй! Прикрываю...

Кузнецов и Сереженко устремились вниз и с первой же атаки подбили «хеншеля». Тот с убранными шасси плюхнулся на поле. Летчики решили его добить.

— Бросьте этого, — кричу им. — Бейте следующего! А сам посматриваю по сторонам, нет ли вражеских истребителей? Нет, небо чистое. А что, если и нам атаковать? Обстановка вполне благоприятная. «Хеншели» — не «мессершмитты», с ними легче бороться. Да и Тихомирову, чувствую, не терпится понюхать пороху. Даю команду ведомому и бросаю свой «як» в пике. Поймав в прицел «хеншеля», нажимаю на гашетку. Но пушка не стреляет. Лишь пулемет делает несколько выстрелов и замолкает. Вот досада! [62]

— «Ястреб сто двадцать пятый», атакуй! — командую Тихомирову, а сам выхожу из пикирования и перезаряжаю оружие.

Тихомиров энергичным маневром заходит в хвост крайнему «хеншелю», но тот закладывает глубокий вираж и прижимается к земле. Начинается карусель вокруг соломенных скирд, разбросанных по полю. Ну, думаю, теперь фашист закрутит моего ведомого, раз заставил его вести бой в невыгодных условиях. И все же Тихомирову удается поджечь «хеншеля». Я советую ему поскорее набрать высоту.

Ошеломленные нашим внезапным ударом и потерей двух самолетов, гитлеровцы спешат покинуть поле боя. Мы их не преследуем: горючее на исходе.

По возвращении на аэродром у молодых летчиков только и разговоров было об этой схватке с противником. Еще бы! Они получили боевое крещение, открыли счет, а у самих — ни одной пробоины. Как тут не радоваться?

Доволен был и я. Но сразу же почувствовал, что молодежь несколько переоценивает свои силы и недооценивает противника. А это очень опасно. Ведь в сегодняшнем бою, по сути дела, не было настоящего противодействия. Если бы на месте «хеншелей» оказались «мессершмитты», исход схватки мог стать иным. Потому-то я и решил подробно разобрать проведенный бой, отметить плюсы и минусы в действиях летчиков.

Похвалу они, разумеется, встретили как должное, а вот критические замечания оказались для них неприятным сюрпризом. Вот те раз, говорили их лица, из боя вышли победителями, а командир выискивает какие-то недостатки. Стоит ли заниматься такими мелочами? «Да, — решил я, — стоит! Чтобы не повторилось то, что было в начале кубанских боев».

— Ошибки были у всех, — заметил я. — Кузнецову и Сереженко не следовало добивать лежачего — «хеншеля». Их могли атаковать другие вражеские самолеты. А Тихомиров пошел на поводу у фашиста, не сумел навязать ему свою волю. Так что всем надо учиться и учиться...

В конце разбора Тихомиров спросил:

— А стоило нам вступать в бой? Ведь по боевому заданию наша пара должна была прикрывать Кузнецова и Сереженко... [63]

— Обязательно стоило! — убежденно ответил я. — Если в воздухе нет вражеских истребителей противника, то командир группы может принять решение — всеми силами атаковать бомбардировщиков или штурмовиков. Определенный риск здесь, конечно, есть: трудно предугадать намерения противника. Но без риска, безусловно разумного, воевать невозможно. Да и приказы нужно выполнять не формально, а творчески, с инициативой.

От полета к полету росло мастерство молодых летчиков. Лейтенантов Мартыненко, Кузнецова, Сереженко и Казака я все чаще стал назначать командирами групп, и они оправдывали это доверие.

Особенно быстро приобретал командирские навыки мой новый заместитель Иван Мартыненко. Хотя он получил боевое крещение еще на Кубани, в полку его считали пока молодым летчиком, не решались доверять ему группу. И не потому, что сомневались в его способностях. Нет! Просто, видимо, некоторых начальников смущал его двадцатилетний возраст. Да и сержантские погоны на лейтенантские он сменил совсем недавно.

Внутренне я был не согласен с таким положением дел и старался больше доверять молодым летчикам. Ведь только в поединках с врагом они могли стать настоящими бойцами и научиться командовать.

Мне хочется рассказать о бое, в котором молодежь проявила себя не хуже ветеранов. С этого дня даже скептики изменили свое мнение о ней.

Шестерка наших истребителей вылетела на прикрытие наземных войск. Погода была ясная, солнечная. Лишь за линией фронта на маршруте стали появляться редкие облака. Группа была в боевом порядке, напоминающем этажерку: впереди — пара Мартыненко, чуть сзади и выше — пара Кузнецова, а над ней — прикрывающая пара Тихомирова.

Время патрулирования близилось к концу, когда Тихомиров сообщил по радио:

— Справа, ниже, вижу шесть «юнкерсов» и пару «мессеров».

Оценив выгодное положение своей группы, Мартыненко решил атаковать противника всей шестеркой. — Тихомиров! — скомандовал он. — Бери на себя [64] «худых», а мы с Кузнецовым займемся бомбардировщиками.

Пара Тихомирова, срезав круг, устремилась к вражеским истребителям прикрытия. Те, ничего не подозревая, плелись за «юнкерсами». Но вот один из фашистов заметил «яков» и начал разворот. В этот момент Кузнецов первой же очередью сбил его. Тихомиров обрушился на второго истребителя, но тот искусным маневром ушел из-под удара, спикировал вниз и скрылся в сизой дымке.

Тем временем Мартыненко атаковал сверху ведущего «юнкерса». Одна из пушечных очередей угодила в мотор. Бомбардировщик загорелся и пошел к земле. Выходя из атаки, командир группы заметил, что и второй «юнкерс», свалившись на крыло, начал падать. Его подбил Кузнецов.

Строй бомбардировщиков рассыпался. Освобождаясь от бомбового груза, они поодиночке стали уходить на запад. Воспользовавшись замешательством противника, наши летчики сбили еще две вражеские машины.

Когда группа возвратилась на свой аэродром и Мартыненко доложил о результатах боя, многие удивились. Как же так? Птенцы... и вдруг уничтожили пять самолетов. Но удивляться было нечему: молодые летчики, закалившись в огне боев, научились воевать.

Упорные бои шли и на земле. Наша пехота, поддерживаемая танками, артиллерией и авиацией, вышла к реке Молочная. Но на этом рубеже противник, подтянув свежие силы, остановил наступление советских войск.

Мы базировались тогда на аэродроме, расположенном в шестидесяти километрах от Мелитополя, рядом с Большим Токмаком. Однажды вечером к нам приехал командующий воздушной армией. Он поинтересовался, как идут дела в полку, похвалил отличившихся молодых летчиков, угостил курящих генеральскими папиросами. Словом, генерал был в отличном настроении. Пожелав нам новых успехов, он направился к поджидавшей его автомашине.

Как раз в этот момент западнее Большого Токмака начали ошалело стрелять зенитки. Мы посмотрели в ту сторону и на красноватом фоне заката увидели большую группу вражеских бомбардировщиков. Вскоре до слуха донеслись взрывы. Фашисты бомбили кавалерийский [65] корпус генерала Н. Я. Кириченко, который мы прикрывали.

Хорошего настроения у командующего как не бывало. Наблюдая в бинокль, он не заметил в воздухе ни одного нашего истребителя.

— Товарищ генерал, разрешите поднять полк, — обратился к нему майор Николаенков.

— Действуйте по своему плану, — ответил командующий, не отрываясь от бинокля. Видимо, он надеялся, что наши истребители все-таки появятся.

Но вместо советских самолетов к Большому Токмаку подходили все новые и новые группы вражеских бомбардировщиков. Каждую из них прикрывали две-три пары «мессершмиттов».

Когда Николаенков повторил свою просьбу, генерал в знак согласия молча кивнул головой и, оставив машину, направился к домику, где находилась радиостанция. И тотчас же в небо взлетела зеленая ракета. Летчики бросились к самолетам. Через несколько минут группа истребителей под командованием Федорова была уже в воздухе.

Майор Николаенков взял в руку микрофон и приказал группе атаковать противника. С ходу? — удивились мы. Как же можно вступать в бой, не имея преимущества ни в высоте, ни в скорости? Эта самоуверенность может привести к плохим последствиям.

Так оно и получилось. Нашим летчикам, которые вступили в схватку с врагом в невыгодных для них условиях, не удалось прорваться к бомбардировщикам. Двое из них погибли в неравном бою.

Командующего возмутил этот факт. Когда на КП появился командир дивизии полковник Корягин, он гневно бросил ему:

— Командира полка и командира группы — под суд! — Сказал, сел в автомашину и уехал.

Такого оборота никто не ожидал. Отдать под суд людей, которые не совершили никакого преступления? Невероятно! Да, майор Николаенков погорячился и допустил ошибку. Но ведь намерения его были добрыми: побыстрее прийти на помощь конникам. А в чем виноват Федоров? Он же выполнял приказ командира полка. Скорее всего, генерал произнес эти суровые слова [66] не подумав, в порыве гнева. Завтра он забудет о них...

Но на следующий день в полк приехали два следователя из военного трибунала армии. Они заявили, что им приказано подготовить материал для отдачи под суд Николаенкова и Федорова. Первого — за плохое руководство боем, второго — за трусость. Если в отношении Николаенкова такое обвинение было в какой-то степени оправданным, то Федорова ни в чем нельзя было упрекнуть. Не только в полку, но в дивизии и корпусе он считался одним из самых смелых и опытных летчиков.

Однако с мнением коллектива работники трибунала не посчитались. Не помогло также вмешательство майора Пасынка и полковника Корягина. Вскоре Николаенков был осужден на двенадцать, а Федоров на восемь лег лишения свободы с отбыванием наказания после войны. Решено было отчислить их из авиации и направить в стрелковую часть. Но генерал Савицкий добился того, чтобы осужденных оставили в корпусе. Правда, Николаенкова освободили от должности и перевели в другой полк.

К счастью, ни тому, ни другому офицеру не пришлось отбывать наказание. Через некоторое время тот же трибунал снял с них судимость за героизм и мужество, проявленные в боях.

* * *

В конце сентября, когда советские войска готовились к прорыву вражеской обороны на реке Молочная, фашистская авиация активизировалась. Но наши летчики надежно прикрывали боевые порядки своих частей. К линии фронта прорывались лишь одиночные бомбардировщики противника.

В этот период в одном из воздушных боев был сбит Алексей Машенкин. Выпрыгнув из горящего самолета с парашютом, он приземлился на территории, занятой гитлеровцами. О его дальнейшей судьбе никто ничего не знал. Федоров и я особенно тяжело переживали потерю друга.

Мы надеялись, что Алексей Машенкин жив, что он обязательно вернется в полк. И, как потом выяснилось, — не ошиблись. [67]

2

Утро 26 сентября 1943 года началось мощной артиллерийской канонадой. Гул ее докатился и до нашего аэродрома, хотя он находился в нескольких десятках километров от передовой.

С рубежа реки Молочная войска Южного фронта перешли в наступление. Перед ними стояла задача — уничтожить мелитопольскую группировку противника, переправиться через Днепр и захватить плацдарм на его правом берегу. Затем они должны были ворваться на Перекопский перешеек и блокировать вражеские части, оборонявшие Крым. Гитлеровцы оказали нашим войскам упорное сопротивление. На всех участках фронта развернулись ожесточенные бои.

Летчики нашего полка делали по нескольку боевых вылетов в день. Они прикрывали наступающие войска, сопровождали бомбардировщиков и штурмовиков, наносили удары по наземным целям. А когда в прорыв были введены кавалерийский и танковый корпуса, нам приходилось вести и разведку.

Обстановка заставляла нас менять аэродромы через каждые два-три дня. Возникли трудности со снабжением горючим и боеприпасами. Но и в этих условиях полк успешно справлялся с поставленными перед ним задачами.

В ходе совместных боевых действий наши летчики крепко сдружились с конниками генерала Кириченко. В часы затишья мы нередко ходили друг к другу в гости, обменивались концертами художественной самодеятельности.

Однажды под вечер к нам на тачанках приехали два офицера в кавалерийских бурках. Встретил их майор Пасынок, оставшийся за командира полка.

— Милости прошу к нашему шалашу, — сказал он, усаживая гостей за стол. — Друзьям мы всегда рады.

— Некогда, — ответил один из конников. — Мы за вами. Комдив прислал. Он сегодня именинник — орден Кутузова получил. Обмыть полагается.

«Любопытное предложение, — подумал Пасынок. — Генерал не может без летчиков отметить свой праздник. Нет, тут что-то не так. Видимо, у него есть какое-то серьезное дело к авиации. Что же, соседям надо помочь». [68]

Тимофей Евстафьевич, решивший вначале отказаться от приглашения, согласился.

— Выручай, — сказал комдив Пасынку после того, как они выпили по стакану красного вина. — Завтра наступаем, а прикрывать с воздуха некому. Говорят, все самолеты будут действовать над Сивашом. А без авиационного прикрытия тяжело. Сам знаешь, как сатанеют кони под бомбежкой. Их ведь в щели не затащишь.

Пасынок задумался. Он понимал, что конникам нужно помочь. Но как? Все исправные самолеты на завтра запланированы. Да и начальство не похвалит. Оно-то ведь отказало комдиву в поддержке с воздуха. А что, если попросить механиков и техников за ночь ввести в строй неисправные самолеты? Наверняка возьмутся, если им рассказать про положение конников.

Подняв голову, Пасынок заметил, что на него выжидательно уставились десятки глаз. И у всех, кажется, одна мысль в голове: помогай, комиссар, без поддержки летчиков большое дело может сорваться.

— Постараемся, товарищ генерал. Есть у нас четыре неисправных самолета... — начал Пасынок. Но дружеское «ура» кавалеристов заглушило его голос. Он засмеялся и махнул рукой: дескать, что объяснять, поможем и никаких гвоздей.

Поздно вечером замполит вместе с группой летчиков возвратился домой, вызвал инженера и отдал необходимые распоряжения.

А на рассвете две пары — Пасынок с Тарасовым и я с Тихомировым — вылетели прикрывать конников. Когда мы появились над их расположением, они пошли в атаку.

Сначала небо было чистым. Но через несколько минут с запада появилась группа бомбардировщиков. Их было около двадцати. За ними, чуть выше, шли пять или шесть истребителей прикрытия.

— Атакую в лоб, — передал по радио Пасынок и, обращаясь ко мне, добавил: — Займись «худыми», тяни их на верхотуру.

Мы с Тихомировым дали полный газ и стали быстро набирать высоту. Надо было занять выгодное положение. Увидев нас, «мессершмитты» покинули бомбардировщиков и устремились нам навстречу. Завязался неравный бой. Мы еле успевали увертываться от огня противника. [69]

Воспользовавшись отсутствием истребителей прикрытия, Пасынок и Тарасов с первой же атаки сбили по «юнкерсу». Остальные, ошеломленные дерзостью наших летчиков и потерей двух самолетов, начали поворачивать на запад. Бомбы, предназначавшиеся для наших конников, они сбросили на боевые порядки своих войск. «Яки» начали их преследовать.

— Пробит мотор, ухожу домой, — вдруг раздался в наушниках голос Пасынка. Как потом выяснилось, во время третьей атаки одна очередь, выпущенная стрелком «юнкерса», все же попала в его машину. И не только мотор оказался поврежденным. Была разбита приборная доска. Самолет стал плохо слушаться рулей управления.

— Уходите со снижением. Прикрываем, — торопливо прокричал я и начал отрываться от «мессершмиттов». А те продолжали наседать. Один из них бросился к самолету Пасынка и стал расстреливать его короткими очередями. Пока на помощь подоспел Тарасов, фашистскому летчику удалось изрешетить «як». Но он каким-то чудом держался в воздухе.

— Иду на вынужденную, — послышался усталый голос Пасынка, когда мы отразили атаки «мессершмиттов».

Кружа над подбитым самолетом, мы видели, как он неуклюже сел на кукурузное поле, всего в нескольких километрах от аэродрома. Видимо, дальше тянуть было уже нельзя.

С нашей помощью конники успешно выполнили боевую задачу. Они прорвали оборону противника и совершили смелый рейд по его тылам.

Вскоре по представлению командира кавалерийской дивизии майора Пасынка наградили орденом Красного Знамени.

В результате наступления войска 4-го Украинского фронта (так с 20 октября 1943 года начал называться Южный фронт) очистили от противника весь левый берег Днепра, за исключением небольшого участка в районе Никополя, ворвались на Перекопский перешеек и, форсировав Сиваш, захватили плацдарм в Крыму.

Погода начала портиться. С утра обычно выглядывало солнце, а во второй половине дня небо заволакивалось тучами и моросил холодный дождь вперемешку с [70] мокрым снегом. В воздух поднимались лишь опытные летчики.

Как-то Федорова и меня вызвал к себе командир полка майор Корнилов, назначенный вместо Николаенкова. Мы застали его за изучением карты.

— Только что звонили из дивизии, — сказал Корнилов. — Приказали разыскать аэродромы, с которых противник делает налеты на наши войска. Они где-то у никокольского плацдарма. Поручаю это дело вам.

Мы тоже подошли к карте и вместе с командиром стали намечать район разведки. Я предложил искать эти аэродромы севернее и западнее Никополя. Корнилов согласился со мной.

Два раза мы с Федоровым слетали вхолостую. Лишь на третий день обнаружили наконец аэродромы. Один — вблизи Большой Костромки, другой — у станции Апостолово. Они были забиты бомбардировщиками и истребителями.

Когда мы возвратились домой, командир немедленно доложил о результатах разведки в штаб дивизии. Он был уверен, что по этим целям сразу же будет нанесен удар с воздуха. Но прошел день, другой, а разведанные нами аэродромы оставались нетронутыми. Видимо, наши бомбардировщики и штурмовики выполняли другие, более важные задачи.

— А что, если нам самим ударить по одному из этих аэродромов? — предложил Иван Федоров. — Тридцатисемимиллиметровыми пушками можно много дров наколоть...

— Отличная идея, — поддержал его я. — Давай только обмозгуем, как лучше это сделать. Потом доложим командиру полка.

— Чего тут мозговать! Вылетим парой на рассвете. Пока фашисты после сна будут протирать глаза, мы и подпустим им красного петуха!

— А не лучше ли двумя парами? Одна атакует, другая прикрывает. Ведь на аэродроме есть и зенитки, и «мессершмитты»...

— Согласен. Пошли к командиру полка. Для начала предложим Большую Костромку.

Майор Корнилов поддержал нас, но сказал, что он должен согласовать наш вылет с дивизионным начальством. Ведь таких задач летчики полка еще не выполняли. [71] Вскоре из штаба дивизии дали «добро» и сообщили, что генерал Савицкий, одобрив нашу инициативу, порекомендовал нам получше разведать противовоздушную оборону аэродрома.

— Хороший новогодний подарочек преподнесем гитлеровцам, — резюмировал Федоров, потирая от удовольствия руки.

Едва забрезжил рассвет, мы взлетели. Сразу же попали в облака. Пришлось снизиться. Да и с небольшой высоты земля просматривалась плохо. За Днепром нижняя кромка облаков поднялась до двух-трех километров, видимость улучшилась. Теперь на снегу отчетливо различались даже следы автомашин и танков.

Вот и Большая Костромка. Над крышами домов покачиваются тонкие столбы дыма. По улице пробирается тупоносый грузовик. От колодца идет женщина с ведрами на коромысле. Сразу за деревней расположена зенитная батарея, у пушек никого нет. А вот и летное поле.

Федоров покачал крыльями и, прикрываемый ведомым, перешел в пологое пикирование. Засверкали трассы пушечных очередей. Когда я, набрав высоту, глянул вниз, там ярким пламенем горел «юнкерс». Пара Федорова уже разворачивалась для новой атаки. Начали бить зенитки, но снаряды рвались в стороне. Вот вспыхнула бензоцистерна. Затем — «мессершмитт». А наши истребители не унимаются, проходят еще раз над стоянкой самолетов. Вражеские зенитчики усиливают огонь. Разрывы снарядов, кажется, заполнили все небо над аэродромом.

— Хватит, Иван! — кричу. — Надо уходить. Федоров и его ведомый разворачиваются и берут курс на восток. Зенитки, как по команде, смолкают. Немцы, наверное, не видят нашу пару: мы ходим в стороне от аэродрома и на значительной высоте. Я подумал: «Не везти же нам боекомплект домой». Предупредив ведомого, разворачиваюсь и бросаю машину в пике. Хорошо вижу, как несколько выпущенных мной снарядов разрываются в крыльях огромного трехмоторного самолета. Зенитки снова открывают огонь, но с запозданием. Мы уже над окраиной деревни...

Наш почин оказался заразительным. Не только мои однополчане, но и летчики других полков стали летать [72] на штурмовку аэродромов у Большой Костромки и Апостолова. Эти удары оказались настолько эффективными, что фашисты сразу же после нового года убрали оттуда свои самолеты.

Но куда они перелетели, пока никто не знал. Снова разведчики начали бороздить небо за Днепром. Проходили дни за днями, а новое место базирования вражеской авиации никак не удавалось обнаружить. Корпусное и дивизионное начальство метало громы и молнии.

Выручил случай. Нет, пожалуй, не случай, а находчивость Ивана Федорова. Возвращаясь однажды из разведки, он увидел транспортный самолет «Ю-52». Сначала у него появилось желание сбить «юнкерса», но он сразу же передумал и решил проследить за его полетом.

Немного приотстав, Федоров долго шел за транспортником. Но горючее в баках его машины стало подходить к концу. Остался один выход: разделаться с фашистом и возвратиться домой.

Как раз в этот момент «юнкерс» пошел на снижение. Федоров глянул вниз. Там на ровном поле рядами стояли десятки вражеских самолетов различных типов. Больше всего было истребителей. «Вот так находка!» — обрадовался летчик. И, сфотографировав аэродром, поспешил домой.

Когда Федоров произвел посадку и доложил о результатах полета, его сразу же вызвали в штаб корпуса. Проявленная фотопленка и рассказ летчика позволили установить, что новый вражеский аэродром находится у деревни Ворошиловка. Генерал Савицкий принял решение немедленно нанести по нему удар двумя полками.

И вот в воздух поднялась первая группа самолетов. Ведет ее Федоров.

За Днепром погода резко ухудшилась. Небо закрыла густая облачность. Ориентиры можно было видеть только через «окна». Все внимание ведущий сосредоточил на приборах: в такой обстановке требовалось особенно точно выдерживать курс и скорость полета. Вдруг в наушниках послышался знакомый спокойный голос:

— «Скворцы», я «Дракон». Аэродром справа. Атакуем! [73]

Оказывается, с нами шел генерал Савицкий. Он находился где-то выше, над группой. Очевидно, оттуда земля просматривается лучше.

Федоров тоже заметил аэродром. Покачав крыльями, он повел свою ударную группу в атаку. Мы, набрав высоту, стали прикрывать ее.

Вражеская зенитная артиллерия открыла заградительный огонь. А наши истребители, не обращая на него внимания, попарно устремились к аэродрому. Сбросив бомбы, они тут же начали стрелять из пушек. Заходы следовали один за другим. На аэродроме возникали все новые очаги пожаров.

В воздухе появилось несколько «мессершмиттов». Но группа прикрытия сразу же сковала их. Боем руководил генерал Савицкий. Схватка была нелегкой. Но нам удалось отразить нападение вражеских истребителей и надежно прикрыть действия своих товарищей, штурмовавших аэродром.

— «Скворцы», я «Дракон», уходим от цели, — спокойным голосом скомандовал генерал.

Когда мы, развернувшись, взяли курс на восток, кто-то из летчиков скороговоркой передал по радио:

— У «Дракона» пробито крыло и отбит элерон...

Истребители сразу же перестроились. Два «яка» заняли места на «флангах» самолета командира корпуса и стали наблюдать за ним.

— Держаться можете? — спросил Федоров, увидев дыру на крыле командирского самолета.

— Могу. Только на небольшой скорости.

— В случае чего — садитесь. Вывезем!

Через несколько минут показался аэродром. Пока садился генерал Савицкий, все находились в воздухе а не спускали с него глаз. Вот, наконец, он приземлился и зарулил самолет на стоянку.

— Благодарю, друзья! — по радио услышали мы голос «Дракона» и тоже стали заходить на посадку.

В последующие дни мы регулярно летали на штурмовку вражеских аэродромов и, надо сказать, неплохо освоили новый для нас вид боевых действий. Наши летчики научились не только метко поражать самолеты на земле, но и вести активную борьбу с зенитной артиллерией противника. [74]

В этот период в соседнем полку произошел случай, о котором просто невозможно умолчать. Летчики нанесли штурмовой удар по аэродрому и возвращались домой. Группу вел командир эскадрильи Спартак Маковский.

Когда истребители проходили над Днепром, по ним открыли огонь вражеские зенитки. Один снаряд угодил в самолет Виктора Кузнецова — ведомого Маковского. «Як» окутался дымом.

— Пробит бензопровод. Иду на вынужденную, — торопливо доложил Кузнецов командиру.

Маковский стал кружить над планирующим самолетом. Он думал только об одном: как помочь товарищу. Ведь летчик садился на территорию, занятую фашистами. Его опасения подтвердились. Едва успел Кузнецов приземлиться и выскочить из горящего «яка», к нему поспешила группа гитлеровцев. Маковский перевел истребитель в пикирование и длинной пушечной очередью заставил врагов залечь. «Что же делать дальше? — мучительно думал он. — Нельзя же оставлять товарища в беде!» И командир решился на отчаянный шаг: сесть и забрать Кузнецова. А тот, догадавшись о его намерении, стал размахивать руками, указывая место посадки.

Когда Маковский приземлил свою машину, фашисты открыли по нему огонь из винтовок и автоматов. К самолету подбежал запыхавшийся Кузнецов.

— Одну ногу в кабину, голову — за козырек! — крикнул ему командир. — Держись за пульт и прицел!

Мотор взревел, и самолет медленно начал разбег. Вот он наконец с трудом оторвался от земли. Буквально из-под крыльев шарахнулись в стороны темно-зеленые фигуры фашистов.

Управлять машиной было очень трудно. Кузнецов своим телом закрыл все приборы. Но Маковский понимал, что другу еще тяжелее. Встречный поток холодного воздуха насквозь пронизывал тело летчика, угрожая сбросить его с крыла.

Когда впереди показался родной аэродром, командир облегченно вздохнул. Но он сознавал, что наступают самые опасные минуты. «Як» перегружен, рулей слушается плохо, при малейшей ошибке в управлении он [75] может свалиться на крыло и врезаться в землю. К счастью, все обошлось благополучно. Воля и мастерство победили!

Можно много говорить о дружбе и товариществе. Но лучше, чем сказал об этом своим подвигом Спартак Маковский, пожалуй, не скажешь.

* * *

Наступил новый, 1944 год, а зима и не думала приходить на Украину. Изредка выпадавший снег тут же сгонялся дождями. Земля напиталась водой. После нескольких взлетов и посадок аэродром выходил из строя, приходилось искать для него новое место. И все же мы не прекращали боевой работы.

Особенно много хлопот распутица доставляла инженерно-техническому составу. Из-за неровностей летного поля часто случались поломки самолетов, а подвозить запасные части было крайне трудно. Но и в этих условиях наши боевые друзья успевали своевременно вводить машины в строй, содержать авиационную технику в постоянной боевой готовности.

С некоторых пор у нас стало правилом обозначать каждый сбитый самолет противника звездочкой на фюзеляже. Механики и мотористы гордились победами своих летчиков, остро переживали, если на их машинах не было этих знаков отличия. Ведь по звездочкам в известной мере оценивался и их труд.

В таких неудачниках одно время ходил Константин Мотыгин. Старательному и опытному механику не повезло. На машине, которую он обслуживал, летали молодые летчики, причем часто менялись.

— Вот лягу с кинжалом у самолета и никого не подпущу, — горько шутил старшина Мотыгин в разговоре с товарищами. — Буду лежать до тех пор, пока не появится настоящий командир экипажа.

Вскоре его машину принял Иван Федоров, прежний самолет которого был отправлен в ремонт. Мотыгин встретил эту новость без энтузиазма: мол, опять дали временного командира.

Когда Федоров вернулся с первого боевого задания, механик унылым голосом спросил, какие будут замечания.

— Нет замечаний, — ответил летчик. — Машина действовала [76] отлично. — И с улыбкой добавил: — Можешь изобразить на ней звездочку.

— А вы не шутите, товарищ лейтенант? — оживился Мотыгин.

— Конечно нет, — сказал Федоров.

— Вот здорово! — радостно воскликнул механик. — Наконец-то мой самолет попал в надежные руки!

Так Константин Мотыгин стал механиком в экипаже Федорова. Они не расставались до конца войны. Их самолет выработал два моторесурса и ни разу не отказал в воздухе. На нем. появилось пятнадцать звездочек, прежде чем его списали и отправили в ремонт.

Работая механиком, Константин Мотыгин не переставал думать об учебе в летной школе. Но ему удалось осуществить свою мечту лишь после войны.

В феврале боевое напряжение на нашем участке фронта немного спало. Командир полка разрешил мне и Павлу Тарасову съездить в освобожденный Днепропетровск и разыскать родных.

Моя мать, сестра и младший брат раньше жили неподалеку от города, в левобережном поселке Амур. Когда мы добрались туда, то увидели жуткую картину. На месте красивых домов были кучи кирпичей и пепла. Я даже не мог определить, где находилась наша улица. В поселке не осталось ни души. Навести справки о родных было не у кого.

— Пошли, — услышал я глуховатый голос Павла и почувствовал на плече его руку.

Через час мы уже были в другом пригородном поселке — Нижне-Днепровске, где жила семья Тарасова. Он оказался также разрушенным. Там, где стоял дом Павла, мы увидели землянку. Здесь и приютились родители, жена и дочь Павла. Радостной была их встреча. А у меня на сердце стало еще тяжелее, и я пошел бродить по городу.

В Нижне-Днепровском порту не уцелело ни одного складского помещения.

Полуразрушенный металлургический завод имени Коминтерна тоже был мертв. Не дымили трубы, не слышалось звона металла и людских голосов.

Вот бывшая столовая водников... Когда-то мне частенько здесь приходилось обедать. Наверху, на лесах, трудится группа строителей. Подхожу поближе и узнаю [77] в одном из рабочих своего друга детства Васю Дьяченко. Когда я поздоровался с ним, он как-то вяло ответил на мое приветствие и снова занялся делом. Его поведение меня озадачило.

— Вася, друг, ты ли это? — кричу ему радостно.

— А кто же еще, — равнодушно ответил он, продолжая орудовать топором.

— А ну, слазь! Не узнаешь, что ли?

— Как не узнать... Сейчас, — он начал медленно спускаться по лестнице.

Нас окружили рабочие. На лицах у всех любопытство и настороженность. Особенно у Васи. Будто он боялся чего. Оказывается, фашисты, покидая город, запугали жителей россказнями о том, что Красная Армия сурово расправляется с теми, кто находился в оккупации. Когда я высмеял эту брехню, Дьяченко стал прежним, общительным и веселым, Васей. Он рассказал, что моя семья уцелела, живет в какой-то деревне у дальних родственников. Хотя весточка была скупая и неопределенная, она обрадовала меня. Оставив Васе свой адрес, я поспешил к Павлу Тарасову: надо было возвращаться, в полк.

Когда я вернулся и рассказал о своей поездке в Днепропетровск, летчики места не находили себе от негодования.

— Сволочи! — возмутился Федоров. — Не только землю нашу поганят, но и людей калечат. И физически, и морально...

— Вот тебе и «новый порядок», — в тон ему отозвался Туманов, — хуже средневекового. Ничего, скоро похороним его...

— Верно, Саша! — сказал вошедший майор Пасынок. — Теперь советским людям осталось недолго мучиться в фашистской неволе. Граница-то уже рядом.

Он сел за стол, закурил и после небольшого раздумья добавил:

— Только всем нам надо честно потрудиться во имя победы.

— А мы разве жульничаем? — удивленно спросил Федоров, краснея от волнения. — Что-то непонятны ваши слова, Тимофей Евстафьевич.

— Ладно, не кипятись. — Пасынок дружески хлопнул его по плечу. — Не по твоему адресу сказано. [78]

— А по чьему же? По их, что ли? — кивнул в нашу сторону Федоров.

— Нет. Но адресок скоро станет известен. — Пасынок с минуту помолчал и продолжал: — Вот что, други мои, есть к вам важный разговор. Только между нами...

— За кого вы нас принимаете, Тимофей Евстафьевич? — обиженно заметил Туманов. — Не доверяете, что ли?

— Не доверял бы — не пришел, — спокойно возразил Пасынок. — Дело вот в чем. Недавно ко мне заходил Сухоруков и настойчиво просил перевести его в другую пару. Не поладили они с Халугиным. Не знаете почему?

Все промолчали. Лейтенант Сухоруков пришел к нам в полк недавно, и мы еще мало его знали. Халугин же прибыл на фронт вместе со всеми с Дальнего Востока. Вроде летчик он был неплохой, но с большим самомнением, любил подсмеиваться над другими. За это его недолюбливали товарищи. Настораживало и то, что за время кубанских боев его самолет не получил ни одной пробоины.

— А у кого Халугин тогда летал ведомым? — поинтересовался Пасынок.

— У многих, — ответил Федоров. Теперь Халугин служил в его эскадрилье. — У Батычко, Новикова, Свеженцева.

— Вон что... — удивился Пасынок, закуривая новую папиросу. — А не странно, что все они погибли, тогда как самолет Халугина не получил ни одной царапины?

— Тогда некогда было думать об этом, — развел руками Туманов. — А вообще-то действительно странно.

— Так вот, други, — резюмировал Тимофей Евстафьевич, обводя летчиков взглядом. — Я сомневаюсь в честности Халугина. Видимо, Сухоруков тоже... Скажу по секрету, что в свое время я возражал против того, чтобы Халугин ехал с нами на фронт. Со мной тогда не посчиталась, а теперь некоторые товарищи меня же и упрекают в переоценке качеств этого летчика.

— Что ж, надо понаблюдать за Халугиным, — предложил Федоров.

— Ну, кажется, договорились, — сказал Пасынок, направляясь к выходу. — Как-нибудь я сам слетаю с ним. [79]

Однажды под вечер в полк поступило распоряжение немедленно поднять в воздух четверку истребителей. К линии фронта шла большая группа вражеских самолетов. На аэродроме в это время находились Пасынок, Туманов и Халугин со своим ведомым. Они бросились к самолетам, запустили моторы и один за другим взлетели.

Немецких бомбардировщиков летчики встретили на подходе к переднему краю наших войск. Те уже перестраивали боевой порядок, для того чтобы наносить удары с пикирования. Сверху их прикрывали истребители.

— Атакую «юнкерсов». Халугин, свяжите боем «мессеров»! — скомандовал Пасынок, направляя свой самолет к ведущему бомбардировщику.

Первой же атакой ему и Туманову удалось нарушить строй «юнкерсов». Те начали бросать бомбы куда попало. Но когда летчики пошли во вторую атаку, путь им преградили «мессершмитты». Завязался напряженный бой. На стороне фашистов было численное превосходство. Только тут Пасынок заметил уходящую на восток пару Халугина.

— Халугин, вернитесь! — приказал он по радио, но ответа не получил.

Неизвестно, чем бы закончился этот бой для Пасынка и Туманова, если бы на помощь им не пришли летчики соседнего полка.

Возвратившись на аэродром, Пасынок сразу же созвал заседание партбюро. За трусость в бою Халугин был исключен из кандидатов в члены партии. Коммунисты обратились к командованию с ходатайством применить к нему строгие дисциплинарные меры.

Случай был настолько невероятным, что генерал Савицкий усомнился в его правдивости. На следующий день он решил сам слетать с Халугиным. Но тот на пути к корпусному аэродрому имитировал «блудежку», сделал несколько посадок и лишь к вечеру добрался до указанного пункта. Все стало ясно. Халугина разжаловали в рядовые и отправили в штрафную роту. Это был первый и последний в полку случай, когда летчик струсил и в бою бросил товарищей.

В один из пасмурных февральских дней в полк возвратился Алексей Машенкин. Взглянули мы на него и ахнули — худющий, с обгоревшим лицом и руками, в потрепанной [80] пехотной шинелишке. Только глаза блестели молодо и радостно.

Все бросились обнимать его. Все-таки вернулся, дружище! А как же иначе? Ведь мы же верили в тебя и ждали, ой как ждали! А ну-ка садись и рассказывай. И Алексей поведал нам о том, что произошло с ним после того злополучного вылета на боевое задание.

3

- В тот день, — начал Машенкин, — мы шестеркою патрулировали над заданным районом. До конца дежурства оставалось несколько минут, когда со станции наведения сообщили, что неподалеку летит группа «хейнкелей». Крутой разворот с набором высоты, и мы оказались рядом с фашистами. К моему «яку» потянулись от бомбардировщиков пулеметные трассы.

Маневрируя, я старался поймать в прицел крайний «хейнкель». Когда мне это удалось, нажал на гашетку. «Як» вздрогнул от пушечной очереди. Из-под капота бомбардировщика сначала показался дымок, затем пламя. С одним было покончено!

Ухожу вниз, разворачиваюсь и атакую второго «хейнкеля». Его стрелок беспрерывно строчит по мне из пулемета. Трассы все ближе и ближе. Уклоняясь от них, стараюсь загнать в сетку прицела мотор бомбардировщика. Только собрался нажать на гашетку, как раздался сильный удар, и в кабине появилось пламя.

Резким отворотом выхожу из атаки. В кабине уже нечем дышать. Горит комбинезон. Огонь нестерпимо жжет руки и лицо. Пытаюсь открыть фонарь, но замок не поддается. Изо всех сил бью по нему левой рукой, а правой отстегиваю привязные ремни. Хочется глотнуть свежего воздуха. Но в кабине — лишь гарь и дым. Все... На какое-то мгновение у меня появляется даже безразличие. Из последних сил я рванул рычаг замка, и фонарь открылся. Смутно помню, как вывалился из самолета и раскрыл парашют.

Очнулся в воздухе. Глянул вниз. Подо мной — безлюдный хутор. Я обрадовался, хотя и знал, что приземлюсь за линией фронта. Но когда до земли оставалось метров пятьдесят, из хат высыпали фашисты. Рука инстинктивно [81] потянулась к пистолету, но его не оказалось на месте. В этот момент я упал на землю. Фашисты окружили меня, наставив автоматы...

Допрашивал меня офицер, холеный такой, надменный. Он больше смотрел на переводчика. Наверное, не нравился ему мой вид: обгоревшие лохмотья комбинезона, волдыри на лице и руках. Ах ты, гад, думаю, встретился бы ты мне, когда я был здоров и при оружии. А сам еле стою, голова кружится, обгоревшее тело ноет.

— Из какой части? — спрашивает фашист.

Молчу.

— С какого аэродрома вылетел?

Опять молчу.

— Какое настроение у русских летчиков?

Здесь я не сдержался и хриплым голосом ответил:

— Отличное настроение! Бьем фашистов в хвост и в гриву.

Офицер вскочил как ужаленный, когда ему перевели мои слова. Ну, думаю, сейчас ударит. Сам невольно сжал кулаки. Терять мне было нечего. Но гитлеровец отошел к двери и что-то крикнул.

Вскоре в хату вошел не то врач, не то фельдшер. Он снял с меня шлемофон, разрезал перчатки, стащил остатки комбинезона.

— Летчик-ас? — спросил офицер, увидев на моей гимнастерке два ордена. И после небольшой паузы добавил:

— Поедешь в лазарет.

Вот так штука, подумал я, вместо расстрела — лечение. Неужели ордена спасли? Вспомнилось, как кто-то говорил, что фашисты не сразу пускают в расход орденоносцев. Значит, время будет, чтобы подумать о побеге.

В лазарет меня повезли в коляске мотоцикла, под охраной двух автоматчиков. Боялись, что убегу. А ведь знали, в каком я состоянии. Ну и трусы!

Пока ехали, лицо у меня настолько распухло, что глаза нельзя было открыть. От высокой температуры я то и дело терял сознание. Тут уж не до побега...

Меня доставили в какой-то дом и положили на пол. Чем-то смазали лицо и руки. Ночь прошла в кошмарном полузабытьи. Очнулся от грохота взрывов. На деревню [82] налетели наши самолеты. Вот бы бежать в этой суматохе! Но что ты сделаешь, если беспомощен, словно слепой котенок?

На следующий день меня перевезли в другой лазарет, подальше в тыл. Мне стало еще хуже, вконец измучили кошмары. В затуманенном сознании всплывали картины последнего боя, горло сдавливали спазмы, словно я снова находился в объятой пламенем кабине. В бреду я, видимо, часто кричал.

— Что, родненький, больно? — услышал я однажды негромкий голос. — Потерпи, сейчас воды принесу.

— Кто ты? — спросил я, обрадовавшись родной речи. — Что здесь делаешь?

— Наташа. Меня заставляют здесь полы мыть.

Так я познакомился с Наташей Артеменко — девушкой удивительной доброты. Она украдкой приносила мне хлеба, ломти арбузов, прикладывала какие-то травы к моим ожогам.

Наташа обещала помочь мне уйти к партизанам, да не успела. Меня перевезли в лазарет криворожского концлагеря. Врачом там был наш военнопленный Глеб Васильевич. Он старался сделать для нас все, что мог. Но, кроме марганцовки, никаких медикаментов ему не давали. Этой марганцовкой Глеб Васильевич и врачевал мои ожоги.

Через несколько дней я уже стал видеть. Посмотрелся как-то в осколок зеркальца и ужаснулся: не лицо, а черная маска, твердая, как панцирь. Ничего, успокоил себя, потом отмоюсь, главное — убежать отсюда.

К этому времени я познакомился с двумя коллегами, тоже обгоревшими летчиками, — Владимиром Палащенко и Аркадием Лодвяковым. Задумали бежать, ждали удобного случая.

И вот однажды мы услышали нарастающий гул артиллерийской канонады. Это наши войска перешли в наступление. Фашисты всполошились и стали партию за партией отправлять пленных на запад. Воспользовавшись суматохой, мы забрались в какой-то склад. Там увидели груды гражданской одежды и обуви. Видимо, это были вещи расстрелянных... Мы переоделись. Когда наступила темнота, выбрались с территории лагеря. Не верилось, что нас не преследовали. Очевидно, фашистам было не до этого. [83]

Двинулись на восток, Ночью шли, днем прятались. Никто не жаловался на голод, недомогание. Каждому хотелось как можно быстрее выбраться из фашистского ада.

На четырнадцатый день пути мы подошли к линии фронта. До нашей передовой осталось каких-то два-три километра. Но как их пройти? Ведь вокруг фашисты. Да и обессилели мы вконец. Решили день переждать, отдохнуть, осмотреться, а ночью перейти линию фронта.

Расположились в кустарнике. Сидим, а от голода тошнит и голова кружится. Один из нас не выдержал, выполз на опушку и увидел неподалеку трупы наших солдат. Наверное, совсем недавно здесь шел сильный бой. «Что, если поискать оружие? — подумал я, когда вернувшийся товарищ рассказал об увиденном. — А может, у кого-нибудь в вещмешке окажется кусок хлеба?»

Мы вылезли из кустов и подошли к убитым. Оружия при них не было, а немного хлеба нашли.

Только мы разделили находку, как на дороге, проходившей неподалеку, показалась группа мотоциклистов. Они ехали в нашу сторону. Что делать? Бежать? Но ведь фашисты моментально покосят нас — из пулеметов.

Хорошо, что в окопчике, рядом с которым лежали убитые, оказались две лопаты. Решение созрело сразу: сделать вид, что пришли закопать трупы. Мы же в гражданской одежде. Так и поступили. Схватили лопаты и начали рыть могилу.

Тем временем подъехали гитлеровцы. Смотрят на нас и о чем-то переговариваются. Мы же, не обращая на них внимания, неторопливо роем землю. Сердце так колотится, что кажется вот-вот выскочит из груди, на лбу выступил холодный пот. А вдруг фашисты потребуют документы?

Проходит минута, другая... Никогда в жизни я раньше не чувствовал, что так медленно может тянуться время! В голове одна мысль: только бы не сорваться, только бы выдержать игру в равнодушие.

Вот офицер что-то скомандовал, мотоциклисты развернулись и стали удаляться. Едва они скрылись из виду, мы бросились в кусты. Бежали до тех пор, пока не свалились от усталости.

С наступлением вечера осторожно двинулись к передовой. Ориентировались по вспышкам ракет и пулеметным [84] трассам. Часа в четыре миновали освещавшийся район. Решив, что главная опасность позади, встали во весь рост и побежали. Но по нас тут же открыли огонь вражеские автоматчики. Пришлось залечь. Рядом послышалась немецкая речь... Подбежали фашисты и начали избивать нас прикладами автоматов.

Так мы снова оказались в плену. А потом нас с группой других военнопленных загнали в телячий вагон и повезли куда-то на запад. Ехали около недели. Было холодно, есть почти ничего не давали. Согревала лишь надежда на очередной побег...

Когда нас привезли в шепетовский концлагерь, началась зима. Одеты мы были плохо, а в бараках постоянно гулял леденящий ветер. Особенно изнуряли длительные простои в очередях за тухлой баландой.

Над нами издевались, как хотели. Особенно усердствовали в мордобоях полицаи и власовцы. Приходилось скрипеть зубами, но терпеть. За малейшее сопротивление расстреливали на месте.

А за колючей проволокой шумел лес... С тоской и надеждой смотрели мы на него. Для нас он был символом свободы и жизни.

Несмотря на жуткие лагерные условия, большинство из нас не падали духом. Мы знали, что фронт движется на запад, что где-то рядом действуют партизаны. Это прибавляло нам сил, подогревало в сознании мысль о побеге. Много и тревожно думали о своих семьях. Я представлял, как жена получила похоронную, как оберегала двух мальчишек от страшной вести об отце. Не знаю, что бы я ни отдал за то, чтобы они узнали обо мне правду.

Перед новым годом нас построили в колонну и под усиленной охраной автоматчиков погнали еще дальше, на запад. Предупредили: шаг в сторону — стреляем, отстал или остановился — стреляем, разговариваешь — стреляем. Так нас пригнали в славутский концлагерь. В пути многих расстреляли.

В сравнении с другими этот лагерь был оборудован, как говорится, по последнему слову техники. Я, конечно, имею в виду не удобства для военнопленных, а систему охраны и строгость режима. Территорию лагеря окружало несколько рядов колючей проволоки. Перед последним из них фашисты оставили дорожку, по которой [85] ходили автоматчики. На вышках, расставленных в нескольких десятках метров друг от друга, дежурили пулеметчики.

Выбраться из такого лагеря было очень трудно, но нас это не остановило. Сразу по прибытии сюда мы всемером стали разрабатывать план побега. Определив участок, где дорожка патрулей была наиболее длинной, мы наметили место для проделывания прохода в заграждении. Заранее обусловили время и способы сбора группы у колючей проволоки. Подготовкой к побегу руководил майор-артиллерист, толковый и смелый офицер. Он достал где-то кусачки и сам вызвался сделать проходы в проволочном заграждении.

Ночью мы собрались в назначенном месте. Как только часовой стал удаляться, подползли к проволочному заграждению. Майор пустил в ход кусачки. Нам казалось, что их щелканье звучит, как удары колокола. Когда проход был сделан, один за другим выползли к дорожке.

Послышались шаги приближающегося охранника. Через полминуты он будет здесь. Теперь нам уже не успеть сделать проход в последнем ряду проволоки. Что же предпринять? Мы растерялись. Но в этот момент майор вскочил и, негромко скомандовав «За мной», ринулся к проволочному забору. Все бросились за ним.

Страшная это вещь — перелезать через колючку. Ее острые шипы рвут одежду, впиваются в тело так, что, кажется, не оторвешься от проволоки. Но ради близкой свободы пойдешь на все.

Перебравшись через забор, мы поползли по глубокому снегу к лесу. В лагере по-прежнему стояла тишина. Значит, нас не заметили. Видимо, помогли темная ночь и начавшаяся метель.

Через несколько часов пути мы добрались до небольшой лесной деревушки. Местные жители накормили нас и помогли связаться с партизанским отрядом имени В. И. Ленина.

В партизанах, скажу откровенно, мы особого героизма не проявили. После больших боев с карателями отряд отдыхал. Правда, изредка мы ходили на задания. Захватывали и приводили «языков», ловили предателей.

Когда район действий отряда был. освобожден нашими [86] войсками, мы, летчики, — Юрий Осипов, Аркадий Лодвиков, Владимир Палащенко и я — обратились к командиру одной из частей. Рассказали ему все о себе и попросили помочь нам вернуться в свои авиационные полки. Нас внимательно выслушали (каждого в отдельности) и с провожатым отправили в тыл. Здесь с нами вторично поговорили и отослали еще дальше, но уже под конвоем.

Вскоре нас почему-то включили в группу сомнительных, где было немало вчерашних полицаев и власовцев. Мы, конечно, возмутились таким решением, стали требовать, чтобы нас отделили от предателей Родины. Нам категорически отказали, а вскоре начались допросы. Каждый раз задавали одни и те же вопросы, зачастую самые нелепые. Например, почему не застрелился, когда попал в плен? Как это удалось бежать из концлагеря, который так сильно охранялся? Почему не проявил героизма в партизанах?

По характеру вопросов нетрудно было понять, что нам не доверяют, смотрят на нас, как на предателей. И все-таки мы верили, что такое отношение ошибочно, что скоро разберутся во всем и направят нас в свои авиационные полки.

Но судьба-злодейка привела нас в штрафной батальон. Нам выдали серые солдатские шинели, ботинки с обмотками и сказали: будете кровью искупать свою вину перед Родиной. Вот как повернулось дело! Мы ничего не имели против отправки нас в пехоту, но вины перед Родиной за собой не чувствовали. Каждый из нас делал все, для того чтобы быть полезным ей и в плену, и в партизанах.

Возмущенный несправедливостью, я пошел в штаб и попросил одного подполковника выслушать меня. Жаль, что не запомнил фамилию этого умного и душевного человека. Памятник бы ему при жизни поставить!

Подполковник поверил мне и обещал помочь вернуться в авиацию. Он понимал, что там я принесу больше пользы, чем в пехоте. Вскоре мне вручили командировочное предписание, и я направился в штаб воздушной армии.

Принял меня командующий. Поздоровался, пригласил сесть, задал несколько вопросов. Но почему-то разговаривал настороженно. Это меня очень удивило. [87]

Ведь он, хоть и немного, но знал меня, даже орден мне вручал.

В конце разговора генерал неожиданно заявил, что не имеет права направить меня в свою часть. Он не договорил, но я, кажется, понял его намерение: пусть, мол, те, кому следует, со мной разбираются. Чуть не плача от обиды, я попросил доложить обо мне командиру нашего корпуса. Генерал наконец согласился.

Через три дня Евгений Яковлевич Савицкий прилетел в штаб армии. Поговорив с командующим, он забрал меня с собой. Его поручительство возвратило мне честь и крылья. Такое доверие не забывается! Вот так и оказался я в родном полку.

4

В конце февраля 1944 года наш полк перелетел на аэродром Веселое, расположенный неподалеку от местечка Аскания-Нова. Хотя деревня и носила такое радостное название, жить в ней было отнюдь не весело. И все из-за надоедливого водного раздолья. Вода преследовала нас всюду: на аэродроме, на улице, в штабе, в общежитии, в столовой. От непрерывных дождей и мокрого снега аэродром настолько раскис, что самолеты приходилось вытаскивать гусеничными тракторами. Пригодной для взлета и посадки оставалась лишь узкая полоса на небольшой возвышенности.

А летать нам приходилось много. Мы действовали, если можно так выразиться, на широком фронте: на севере — над никопольским плацдармом, на западе — над нижним течением Днепра и на юге — над Сивашом.

Как-то Федорова и меня вызвал к себе командир дивизии полковник А. А. Корягин. По его озабоченному виду мы поняли, что он намерен сообщить что-то важное.

— Полетите на разведку в район никопольского плацдарма, — сказал полковник. — О результатах будете докладывать командующему фронтом генералу Толбухину. Особое внимание обратите на переправы через Днепр и возможные пути отхода противника.

Весь следующий день мы утюжили небо над никопольским плацдармом. Сфотографировали переправы через Днепр, разведали все дороги на левом и правом берегах реки. На одной из них обнаружили большую колонну [88] вражеских войск, двигавшуюся на запад. Стало ясно, что противник начал отход с плацдарма.

Возвратившись из разведки, мы пересели на связной самолет и направились в Акимовку — большое село, расположенное южнее Мелитополя. Здесь размещался штаб 4-го Украинского фронта.

Дом, в котором жил генерал Ф. И. Толбухин, ничем не выделялся среди других — маленький, с соломенной крышей. Удивило нас отсутствие свиты и большой охраны. Нам почему-то казалось, что командующий фронтом обязательно должен находиться в окружении множества людей с солидными воинскими званиями. А он сидел один у окна и брился. Посчитав, что более благоприятного случая не представится, мы попытались тотчас же попасть к генералу. Но нас остановил его адъютант, молодой стройный майор. Он попросил немного подождать и пошел доложить о нашем прибытии. «Плохи дела, — огорченно подумал я. — Сейчас нагрянет свита, и тогда мы не скоро попадем к командующему».

Но не прошло и десяти минут, как адъютант вернулся и пригласил нас к генералу. Едва мы вошли в комнату, как командующий встал из-за стола и приветливо поздоровался с нами. Он был среднего роста, полный, с волевым открытым лицом.

Энергичным жестом Толбухин предложил нам подойти к карте и доложить о результатах воздушной разведки. Выслушав наши доклады, он начал задавать вопросы. Командующий интересовался всем: системой обороны противника, переправами, дорогами за Днепром, местами скопления вражеских войск. После каждого ответа он одобрительно кивал головой, изредка вставлял свои замечания. Видимо, доставленные нами сведения ему понравились.

Тактично прервав разговор, генерал Толбухин связался по телефону с командующим воздушной армией и предложил ему послать бомбардировщиков и штурмовиков для нанесения ударов по отходящим с плацдарма колоннам вражеских войск. Именно предложил, а не приказал. Откровенно говоря, нас удивила и восхитила такая демократичная форма постановки боевой задачи.

Примерно около часа мы пробыли у генерала Толбухина. Никто не прервал нашего разговора, и сам командующий ни разу не поторопил нас, хотя у него было, [89] конечно, немало других дел. Невольно подумалось, что генерал принадлежит к той категории руководителей, которые всегда четко планируют свою работу, никогда не допускают спешки, необдуманности и в то же время способны быстро принимать необходимые решения.

Возвратившись из штаба фронта, мы узнали, что полку предстоит не только сопровождать бомбардировщиков и штурмовиков на никопольский плацдарм, но и участвовать в нанесении ударов по отступающим вражеским колоннам. Молодые летчики оживились, настроение у них поднялось. Они радовались; что придется много летать. Да и задач таких многие из них еще не выполняли.

Началась, боевая работа. По нескольку раз в день летчики поднимались в воздух. Они чувствовали себя хозяевами в небе над вражеским плацдармом. Ни огонь зениток, ни наскоки «мессершмиттов» не могли укротить их боевого порыва. Наши истребители бомбили переправы через Днепр, уничтожали из пушек и пулеметов живую силу и технику врага.

...Вот бросил свой самолет в пике Александр Туманов. Под ним — колонна вражеских автомашин. От истребителя к земле потянулись пушечные и пулеметные трассы. Вспыхнула одна машина, другая. Теперь пора выводить самолет из пикирования. Туманов потянул ручку управления на себя, и послушный «як» вышел в горизонтальный полет. Но в этот момент зенитный снаряд попал ему в мотор, и самолет загорелся.

Высота около двухсот метров. Прыгать с парашютом невозможно, да и некуда — везде фашисты. Секунды раздумья, и Туманов направляет свой горящий самолет к переправе. Ему хорошо видны фашисты, в панике бросающиеся в воды Днепра.

— Прощайте, друзья! Погибаю за Ро... — в последний раз услышали мы по радио взволнованный голос Александра Туманова.

Над переправой взметнулся огромный столб дыма и огня. Он встал над водой, словно суровый памятник мужественному советскому патриоту.

Траурным выдался этот день. Люди ходили хмурые, молчаливые. Невозможно выразить словами всю нашу боль и печаль. Мы лишились одного из лучших летчиков — любимца полка. [90]

Вечером в дом, где жили Туманов и я, пришла Шура — его невеста. Я знал о крепкой и чистой взаимной любви этих замечательных молодых людей и постарался успокоить девушку. Но она была настолько убита горем, что, казалось, не слышала моих слов. Я взял фотографию Саши, которая стояла в рамке на моем столе, и молча протянул ей.

Когда Шура ушла, я невольно взглянул на койку Туманова и вспомнил наш вчерашний ночной разговор. Саша вернулся домой поздновато. Тихо разделся, лег и, закинув руки за голову, задумался. Лунный свет скупо освещал его немного грустное лицо, обрамленное кудряшками светлых волос. Вдруг он чему-то улыбнулся и посмотрел в мою сторону. Я понял, что ему. не терпится поделиться своими сокровенными мыслями.

— Что с тобой, Саша? — негромко спросил я.

— Понимаешь, тезка, — ответил он. — У меня сейчас какое-то странное состояние. Будто я парю высоко-высоко над землей. А вокруг звезды. И в свете каждой — ее улыбка.

— Был у Шуры?

— Да. Удивительный она человек, — задумчиво продолжал Саша. — Вроде обычная, неприметная девушка. А вот как взглянет, улыбнется, как-то невольно тянешься к ней. Обо всем забываешь — о времени, делах, даже о товарищах. Нехорошо это — знаю, но ничего поделать с собой не могу. Что это?

— Просто ты ее любишь.

— Люблю? — удивленно переспросил Саша. — Нет, здесь требуется какое-то другое слово. Люди говорят: люблю летать, люблю спать, люблю читать. Издергали и обесцветили это слово! Будь моя воля, я разрешил бы употреблять его только в одном значении...

— Подожди, — возразил я, — реформами в языке потом займешься. А сейчас скажи: что надумал делать?

— Договорились, что после войны поженимся.

— А зачем ждать, если встретил человека по сердцу? Бери пример с Федорова. Смотри, как хорошо получилось у них с Валентиной. Даже свадьбу сыграли.

— Я думал об этом, — вздохнул Саша. — Только ведь война идет, со мной и с ней всякое может случиться. Как потом перенести утрату. [91]

— А Иван — исключение, — добавил он после некоторого раздумья. — Таким, как он, сто лет жить... Заколдованный...

Мне хотелось спросить, почему он считает Федорова заколдованным, но я сдержался. Иван тоже был моим другом, и нехорошо, неприлично рассуждать, даже думать о том, сколько лет он проживет.

— Да и Тимофея Евстафьевича не хочется подводить, — продолжал Саша. — Он уже столько взысканий из-за нас нахватал... За одного Ивана два получил.

«В самом деле, — подумал я, — Пасынок — мастер получать взыскания»... И не за какие-то там серьезные упущения по службе, нет. Скорее — за прямоту, за неумение быть дипломатом, за смелость в решении вопросов, выходящих за рамки обычных. Он не побоялся, например, организовать фронтовую свадьбу Федорова или выступить в его защиту на суде. За это и был в обоих случаях наказан. Если Пасынок заметит какое-либо безобразие, он прямо говорит об этом, независимо от того, кем оно допущено. Даже нам, которых он называл другами, крепко доставалось от него, когда мы что-то делали не так, как нужно. Но мы уважали, любили его и до самого конца войны по старой привычке называли комиссаром.

— О чем задумался? — услышал я голос Саши.

— О Тимофее Евстафьевиче.

— Знаешь, а что, если завтра я поговорю с ним?

— Правильно. Сам хотел тебе посоветовать.

— Так и сделаю. — Туманов снова помолчал, потом неожиданно спросил: — А ты с женой когда-нибудь ругался?

Я растерялся от такого вопроса. Почему его вдруг заинтересовала моя семейная жизнь? Потом понял: надумав жениться, Саша хотел побольше узнать о том, как относятся друг к другу два человека, решившие всю жизнь прожить вместе. Хотя среди мужчин и не принято откровенничать по этому поводу, я все же, в порядке исключения, немного рассказал о ней.

— Ругаться вроде не ругался, — ответил я, — но разногласия иногда бывали. Не принципиальные, конечно.

— А без них нельзя?

— Думаю, что нет, — ударился я в философию. — Говорят, [92] на свете нет двух одинаковых людей по взглядам, характерам, наклонностям. А если это так, то противоречия обязательно будут. Сходили, скажем, в кино. Ей понравилась картина, а ему не очень. Начинают спорить. Вот и возникают трения. Иногда из-за таких мелочей даже семья распадается.

— У нас не распадется, — убежденно сказал Саша. — А теперь давай-ка спать. Завтра летать.

Но мне теперь уже не спалось. Неожиданный вопрос Саши разбередил незаживающую рану — тоску по семье. Когда идут бои и нервы напряжены до предела, эта рана словно зарубцовывается. Но стоит тронуть ее в спокойной обстановке, и она начинает кровоточить. Вот и сейчас на меня напала тоска. Вспомнились жена, дочь, дни нашей недолгой семейной жизни. Лишь усилием воли мне удалось отогнать воспоминания и утопить тоску в тяжелом, беспокойном сне.

* * *

А фронтовая жизнь шла своим чередом. По распоряжению командира корпуса была создана специальная группа для ведения воздушной разведки в районе нижнего течения Днепра. От нашего полка в нее вошли Федоров и я. Ставя разведчикам задачу, генерал Савицкий говорил:

— На херсонском направлении противник удерживает небольшой плацдарм. По последним данным, он начал проявлять там подозрительную активность. На днях группа вражеских войск переправилась в районе Очакова через Днепровский лиман и закрепилась на Кингсбургской косе. Не исключено, что фашисты готовят здесь контрудар. Вы должны внимательно наблюдать за этим районом, чтобы вовремя заметить возможное сосредоточение войск противника на правом берегу Днепра.

В течение нескольких дней разведчики корпуса тщательно просматривали местность от Каховки до Черного моря. Мы с Федоровым сосредоточили внимание на районе Очакова: ни один вражеский корабль не должен был подойти к нему незамеченным. Вылетали по два-три раза в день. Но ничего подозрительного так и не обнаружили. Не могли похвастаться результатами разведки и другие летчики группы. Видимо, повышенная активность [93] противника на этом направлении была демонстративной, рассчитанной на то, чтобы ввести в заблуждение командование нашего фронта.

С улучшением погоды над правобережьем стали летать и молодые летчики. Вражеская авиация вела себя пассивно, и нам кроме разведки приходилось также штурмовать наземные цели. Эти удары оказались настолько результативными, что передвижение войск противника днем по дорогам совершенно прекратилось. Мы охотились буквально за каждой автомашиной, подводой, небольшими группами солдат, чувствовали себя в воздухе полными хозяевами. Те, кто воевали в 1941 году, утверждали, что нынешняя воздушная обстановка во многом похожа на тогдашнюю. Только теперь наша и вражеская авиация поменялись ролями.

Вскоре полк получил новую задачу — прикрыть понтонную переправу через Сиваш. Построенная ценой нечеловеческих усилий, она связывала наши войска, захватившие плацдарм в Крыму, с Большой землей. По переправе на южный берег Сиваша доставлялись боеприпасы, продовольствие, медикаменты, пополнение. Она должна была сыграть важную роль в подготовке наступления советских войск в глубь Крымского полуострова.

Все это хорошо понимало немецко-фашистское командование и настойчиво стремилось разрушить переправу. По ней почти непрерывно вела огонь вражеская артиллерия, днем и ночью ее бомбили «юнкерсы» и «хейнкели». Но переправа жила. Жила благодаря мужеству зенитчиков, летчиков-истребителей и самоотверженности саперов, залечивавших ее раны.

В начале марта активность фашистской авиации з районе Сиваша резко возросла. Над переправой стали появляться большие группы бомбардировщиков в сопровождении истребителей. С рассвета и до темноты вражеские самолеты висели над Сивашом, пытаясь оборвать нить, связывавшую его берега. Особенно накалилась воздушная обстановка над переправой 11 марта.

...На рассвете шестерка истребителей нашей эскадрильи вылетела по тревоге в район прикрытия. Едва мы набрали заданную высоту, как с командного пункта сообщили, [94] что к переправе приближается большая группа вражеских бомбардировщиков и истребителей.

Я начал обдумывать, как лучше поступить. Инструкция запрещала нам вести бои над переправой в зоне зенитного огня. Значит, нужно встречать бомбардировщиков где-то на подходе к Сивашу. Далее, противник имеет двойное или тройное численное превосходство. Следовательно, успеха можно добиться лишь внезапной, стремительной атакой. А для этого нужно иметь преимущество в высоте и скорости.

Приняв решение, я дал команду летчикам набрать высоту, увеличить скорость и подходить к переправе слева, со стороны восходящего солнца. Но намеченный план осуществить не удалось. Бомбардировщики уже вышли в район переправы и, вытянувшись в цепочку, начали снижаться. Дорога была каждая секунда, и я передал по радио:

— Атакуем пикирующих!

Свой «як» я бросил к ведущему «юнкерсу». Огонь открыл с наиболее выгодной дальности. Увидев, что снаряды попали в фюзеляж вражеского самолета, стал выводить машину из атаки. Летчики повторили мой маневр, и наша группа вскоре перемешалась с бомбардировщиками. Обстановка в воздухе осложнилась. На переправу пикировали «юнкерсы», а за ними носились «яки». И все это происходило под непрерывным обстрелом зениток. Плотность зенитного огня была настолько большой, что потом мы сами удивлялись, как нам удалось выйти из боя без потерь.

Первая атака истребителей оказалась неожиданной для противника. Но в дальнейшем действия нашей группы были скованы «мессершмиттами». Пришлось вести с ними, тяжелый неравный бой. И мы сумели выдержать их натиск до подхода к нам подкрепления.

Группа возвратилась на аэродром в полном составе. Правда, в самолетах оказалось много пробоин. В таком бою большинству летчиков эскадрильи еще не приходилось участвовать. По напряженности он напоминал кубанские схватки с врагом. Но наша молодежь успешно сдала экзамены на боевую зрелость. Было приятно, видеть, как светятся радостью возбужденные лица лейтенантов Кузнецова, Сереженко, Казака и Тихомирова. [95]

В последующие дни гитлеровцы, понеся значительные потери, несколько изменили тактику. Вместо больших групп бомбардировщиков они стали посылать одиночные самолеты, причем чаще всего ночью.

Эта тактика противника вначале поставила нас в затруднительное положение. Дело в том, что летчикам полка еще не приходилось участвовать в ночных боях на новых истребителях. Опыт, приобретенный некоторыми из нас на Дальнем Востоке, оказался почти утраченным, к тому же во многом устарел.

Сейчас, как известно, ночные полеты стали обычными. Современные самолеты оснащены совершенными радиолокационными прицелами и навигационными приборами, с земли за ними зорко наблюдают локаторы. А тогда ничего этого не было. С командного пункта нам сообщался по радио лишь примерный район нахождения вражеских самолетов. Правда, иногда помогали прожектористы, но четкого взаимодействия с ними не было.

Даже самый обычный ночной полет в то время был сопряжен с большими трудностями. Взлетишь и сразу попадаешь в кромешную тьму. Ориентируешься больше визуально, чем по приборам. Земли не видно, а звезды — плохие помощники. И настроение не дневное. Нет-нет да и мелькнет мыслишка, что не мудрено с кем-нибудь столкнуться или перепутать небо с землей... Когда появляется луна, летчики приветствуют ее, пожалуй, с большим энтузиазмом, чем влюбленные.

Еще сложнее ночью обнаружить самолет противника. Трудно и прицеливаться. Если это сделаешь неточно и откроешь огонь, то вспышки от выстрелов ослепят тебя настолько, что наверняка потеряешь цель.

Потому-то ночной бой требует от летчика поистине ювелирного мастерства в управлении самолетом, острой наблюдательности, выдержки, инициативы и умения хорошо применять оружие.

Как-то мне довелось вылететь ночью в район переправы. Хожу по большому кругу и пристально всматриваюсь в темноту. В стороне бродят лучи прожекторов. Вверху мигают звезды, внизу, на земле, мерцают вспышки артиллерийских разрывов и пунктиры пулеметных трасс. [96]

И вдруг совсем рядом, чуть выше, мелькнул темный силуэт бомбардировщика. Повезло, думаю, и спешу к нему. Вот уже четко видны красноватые струйки выхлопных газов. Накладываю перекрестие прицела на «хейнкеля» и... мой самолет попадает в прожекторный луч. В глазах запрыгали яркие сполохи. Не только противника, но и своего прицела не разгляжу. Торопливо нажимаю на гашетку, и вспышки выстрелов окончательно ослепляют меня. Попал или не попал? Резко отворачиваю истребитель и выскакиваю из прожекторного луча. Глаза понемногу свыкаются с темнотой. Оглядываюсь, но горящего «хейнкеля» не вижу. Значит, ушел. Приходится возвращаться домой с пустыми руками.

Ну как тут было не обрушиться с проклятиями в адрес прожектористов! Когда же успокоился, подумал, то пришел к выводу, что они тоже не виноваты. Попробуй определи ночью с земли, где свой, а где чужой самолет...

И все же мы приноровились к новой обстановке, начали сбивать вражеские самолеты. А если не сбивали, то прогоняли фашистов от переправы, заставляли их бросать бомбы куда попало. Переправа продолжала действовать!

Для ночных полетов командование выделяло наиболее опытных летчиков. Остальные прикрывали переправу днем. Получилось так, что молодые летчики стали летать без своих командиров. Мы понимали опасность такой ситуации и тщательно подбирали пары. Когда же над переправой нависала особенно серьезная угроза, приходилось поднимать в воздух всех. И вот в один из таких дней не вернулся с задания Федор Тихомиров.

Сбив над Сивашом «юнкерс», Тихомиров возвращался домой. Погода была пасмурной, и летчик слишком поздно заметил вынырнувших из-за облака «мессершмиттов». Один из них с короткой дистанции открыл огонь и изрешетил кабину «яка». Летчик был убит.

Оборвалась молодая жизнь: Феде Тихомирову только что исполнилось двадцать лет. До сих пор я не могу забыть этого добродушного здоровяка с застенчивым взглядом и белесыми бровями. Ему бы жить да жить. Как все-таки суровы законы войны! [97]

Готовя освобождение Крыма, командование нашего фронта снова особое внимание стало уделять воздушной разведке. В ней принял участие и наш полк. Мы бороздили небо над полуостровом вдоль и поперек, вскрывали систему вражеской обороны, места расположения огневых позиций, наблюдали за дорогами. Предметом особого внимания были аэродромы. Места нахождения большинства из них знали, а о том, какие самолеты там базируются, сколько их, командование не имело достоверных данных. Во-первых, противник часто перебрасывал авиацию из одного пункта в другой, а во-вторых, он нередко использовал для взлета и посадки временные площадки.

В этот период летчикам нашего полка пришлось «контактировать» с начальником разведки дивизии майором Цыбиным. Любопытный это был человек. С нами он держался всегда официально и напускал на себя такой вид, будто в его руках находились тайны, по крайней мере, десяти государств. Мы так и прозвали его — «тайна мадридского двора».

Майор Цыбин был удивительно недоверчив к мнению других. Бывало, придешь к нему и скажешь, что там-то обнаружил аэродром. А он подозрительно посмотрит на тебя и заметит:

— Обнаружил, обнаружил... А пленка есть? Нет? Так что же ты мне голову морочишь? Не могу же я положить на стол командира дивизии твои слова?

Особое мнение майор Цыбин имел и о качестве фотоснимков. Он признавал лишь те, которые сделаны с высоты пятьсот метров. Его вовсе не интересовало, что вражеские зенитные автоматы на этой высоте поражают цели довольно точно. И мы вынуждены были привозить такие снимки, какие он требовал.

Однажды меня вызвали к майору Цыбину. Уткнувшись в карту, он строго спросил:

— Аэродром Сарабуз знаете?

— Бывал.

— Так вот, надо его сфотографировать. И пленка чтобы была сам знаешь какая. В корпус буду докладывать.

Ранним утром мы вылетели с лейтенантом Сереженко. Погода выдалась хорошая, сквозь высокие облака проглядывало солнце, видимость была отличной. Набрав [98] солидную высоту, взяли курс на юг. Километров за двадцать перед Сарабузом нас начали обстреливать зенитки среднего калибра. Скорость мы держали большую, и снаряды рвались в стороне и сзади.

Показался аэродром. На нем было много самолетов — бомбардировщиков и истребителей. «Вот так удача», — подумал я и пошел на снижение. У границы аэродрома на нас обрушился мощный шквал зенитного огня. Казалось, даже небо потемнело от разрывов. У меня, да, видимо, и у Сереженко, побежали по спине мурашки: так горячо нас еще не встречали. Но, выполняя указание майора Цыбина, я бросил самолет в пикирование и включил фотоаппарат.

Как мы выбрались из этого огненного пекла, ума не приложу. Но зато я был уверен, что пленка получится, выражаясь словами начальника разведки, «сам знаешь какая». Правда, в наших самолетах оказалось много пробоин, у Сереженко вышла из строя радиостанция.

Перед Сивашом ведомый подошел ко мне вплотную слева и стал показывать вверх. Я посмотрел в ту сторону и увидел, что справа над нами идет четверка вражеских истребителей. Выглядели они необычно: тупые носы, длинные фюзеляжи, обрезанные почти под прямым углом концы крыльев. Это были фашистские истребители «фокке-вульфы». Встречаться с ними сейчас, после такой разведки аэродрома, совсем не хотелось, и мы пошли своей дорогой. Но желание померяться когда-нибудь силами с этими самолетами появилось.

Майор Цыбин, разумеется, остался доволен качеством фотопленки, привезенной мной. Когда же я заикнулся о том, в каких условиях ее пришлось добывать, он безапелляционно заявил:

— Иначе и быть не может. Мы на войне, а не на крымском курорте!

Что можно было на это ответить? Для Цыбина, как. впрочем, и для некоторых других, главным было добиться своей цели. А какой ценой она достигалась, их вовсе не волновало. Я не всегда понимал таких руководителей. Ведь задачу выполняют люди, они рискуют жизнью. И потому все, от кого это зависит, должны всячески беречь людей, добиваться победы с наименьшими потерями. Невольно подумалось: если бы майору Цыбину [99] самому довелось выполнять свои указания, он наверняка бы заговорил по-другому. Но начальник разведки не был летчиком...

По аэродрому Сарабуз в тот же день истребители корпуса нанесли мощный удар. Многие вражеские самолеты были сожжены и выведены из строя. Уцелевшие спешно перебазировались в другое место. Разведчики снова начали бороздить крымское небо.

В вылетах на разведку запрещалось выполнять какие-либо другие задачи. Но мы, летчики, иногда нарушали это правило. И вовсе не потому, что были противниками фронтовой дисциплины. Нет! Мы просто стремились нанести врагу как можно больший урон. Такие нарушения допускались обычно после выполнения разведывательной задачи. Возвращаешься, бывало, на свой аэродром и встречаешь легкопоразимую цель. Ну как здесь удержаться от атаки?! И, чего греха таить: нередко за такие нарушения приходилось расплачиваться.

Расскажу о случае, когда мне и Сереженко впервые пришлось встретиться в бою с «фокке-вульфами».

Нам приказали сфотографировать аэродром южнее Джанкоя. Предупредили, что напрямую к нему идти опасно: на пути много зениток, часто барражируют вражеские истребители. Поэтому мы наметили обходный маршрут. Вышли на Арабатскую стрелку и вдоль нее направились на юг, будто интересуясь объектами на побережье. В районе Ички резко повернули вправо, к Джанкою, и пошли со снижением. Только здесь нас начали обстреливать зенитки. Но снаряды рвались где-то сзади: скорость истребителей была большая, к тому же мы маневрировали по направлению и высоте.

Вот и аэродром. Он забит самолетами. Два из них пошли на взлет. Опоздали фрицы, думаю, и включаю фотоаппарат. Хорошая получится пленка, майор Цыбин будет доволен. Пронеслись над аэродромом и, прижавшись к земле, легли на обратный курс. Попробуй теперь догони нас...

Вскоре показалась железная дорога, связывающая Джанкой с Армянском. А по ней шел поезд. Подумалось: а что, если попутно с ним разделаться? Вражеские истребители отстали, зенитки не стреляют, положения для атаки лучше не найдешь.

— Атакую паровоз, — передал я Сереженко, и тот сразу [100] же несколько отстал, выбирая удобную позицию для прикрытия ведущего.

Набрав побольше высоту, я направил «як» вдоль железнодорожного полотна. Не спеша прицелился и дал очередь из пушки и пулемета. Фонтанчики разрывов взметнулись метрах в пяти от паровоза. «Ветер», — подумал я и, сделав поправку, снова нажал на гашетку. На этот раз очередь прошла по тендеру паровоза и первому вагону. Полетели щепки, а поезд, как ни в чем не бывало, продолжал двигаться. Вот оказия... Стрелять, что ли, разучился?

Увидев мой промах, Сереженко зашел под небольшим углом к поезду и первой же очередью попал в паровоз. Тот окутался паром. «Надо добить», — решил я и стал разворачиваться. А где же Сереженко? Взглянул в его сторону, и внутри у меня похолодело. Прямо на него пикировали два «фокке-вульфа». Надо что-то делать. Но что? И тут я вспомнил о слабом месте у этих истребителей: об ограниченности вертикального маневра и небольшой скороподъемности.

— Паша, сзади «фоккеры», переходи на вертикаль, — закричал я и, дав мотору полные обороты, потянул ручку на себя.

Мой самолет стрелой пошел вверх, но Сереженко замешкался, и в тот же момент ведущий «фокке-вульф» прошил его «як» пушечной очередью. Мало того, он продолжал сближаться, ведя огонь из пушек. Я мигом свалил истребитель на крыло и оказался в хвосте у фашиста. В спешке прицелившись, дал очередь. Но снаряды прошли перед носом «фокке-вульфа». Увидев трассы, вражеский летчик перестал преследовать Сереженко и стал в вираж. Его ведомый повторил маневр. Я снова приник к прицелу, усилием воли подавляя волнение. На этот раз длинная очередь одновременно из пушки и пулемета оказалась точной. Из спины «фокке-вульфа» показался сизоватый дым, а затем и пламя. Летчик сбросил фонарь, готовясь выброситься с парашютом. Его ведомый юркнул вниз. «Черт с тобой», — подумал я и спросил Сереженко:

— Паша, как дела?

Ответа не последовало. Я посмотрел в сторону, где должен был находиться самолет ведомого. Вот он, рядом. Но что это? «Як» как-то странно клюнул носом, [101] чуть развернулся и с левым креном направился в сторону Сиваша.

— Пашка, отвечай, что случилось? — закричал я, предчувствуя недоброе.

— Ранен в руку, — послышался усталый голос Сереженко.

— До дома дотянешь?

— Дотяну.

Я пристроился к Сереженко, тревожно посматривая за воздухом. Сейчас совсем ни к чему была бы встреча с вражескими истребителями.

Сели мы нормально. Рана у Сереженко оказалась серьезной, но кость не пострадала. Через месяц летчик был снова в строю. После этого полета я уже не стал рисковать при выполнении разведывательных задач...

Первая встреча с «фокке-вульфами» еще более укрепила во мне уверенность, что и с ними можно вести успешную борьбу. Хотя этот орешек покрепче «мессершмитта», но и его можно раскусить. Надо только хорошенько знать его сильные и слабые стороны и не забывать о них в бою.

ФВ-190, появившийся на фронте летом 1942 года, кое в чем превосходил Ме-109. Он имел более мощное вооружение (четыре пушки и два пулемета в основном варианте), солидную скорость (примерно шестьсот километров в час) и лучшую систему бронирования. К его недостаткам следует отнести худшую, чем у Ме-109, маневренность и скороподъемность, большие полетный вес и посадочную скорость. Отмечу, что летчики «фокке-вульфов» стремились уклониться от боя на вертикалях и предпочитали маневрировать в горизонтальной плоскости. Из боя они выходили или резким пикированием, или сваливанием на крыло.

* * *

На аэродроме Веселое вместе с нами базировалось одно из подразделений корректировочно-разведывательного полка. Мы крепко сдружились с соседями: вместе летали на боевые задания, вместе проводили короткие часы фронтового отдыха.

Как-то капитану Анкудинову и мне поручили сопровождать самолет Ил-2, экипажу которого предстояло разведать и сфотографировать в Крыму участок железной [102] дороги между Армянском и Джанкоем. Задание было несложное, времени на подготовку к нему дали достаточно, погода стояла хорошая. Словом, все благоприятствовало полету.

Взлетели, набрали высоту и направились к Сивашу. Взглянули вниз, на переправу, — она стояла целехонькой. Вокруг нее, на мелководье, торчали хвосты и носы вражеских самолетов. А у торцов понтонного моста виднелись многочисленные воронки от бомб и снарядов. Да, нелегко живется тем, кто обслуживает переправу...

И вот наша группа уже над железной дорогой. Экипаж разведчика предупреждает, что он начинает выполнять задание. Мы внимательно посматриваем за воздухом, готовые в любой момент прийти на помощь «илу».

Справа появляется вражеский транспортный самолет. Хорошая цель, но мы не имеем права ее атаковывать. Не успели проводить взглядами «транспортника», как увидели двух «мессершмиттов», направлявшихся в нашу сторону. Приготовились к бою. Пара Анкудинова немного оттянулась назад, а я со своим ведомым стал набирать высоту и «захватывать солнце». Но в последний момент «мессершмитты» отвернули и быстро скрылись. Очевидно, не решились вступать в бой с нашей четверкой.

Наконец разведчик закончил работу и, развернувшись, начал снижаться. Мы в недоумении: зачем? Ведь на небольшой высоте фашистские зенитные автоматы стреляют довольно точно. И в самом деле, вокруг «ила» стали рваться снаряды. Анкудинов спешит предупредить об опасности экипаж разведчика. Но тот все больше и больше прижимается к земле.

Показался Сиваш, скоро наш аэродром. Но что это? «Ил» вздрогнул, накренился и, сминая голые кусты лозняка, приземлился на прибрежный песок. Пораженные нелепостью случая, мы начали кружить над самолетом. На наших глазах экипаж выбрался из «ила» и куда-то скрылся. По истребителям открыли огонь зенитки. Значит, это вражеская территория. Вот так история... И экипажу ничем нельзя помочь.

Понуро плетемся домой, садимся. Доложить толком не можем: не знаем причину такого поведения экипажа разведчика. То ли у «ила» отказал мотор, то ли в него попали снаряды вражеских зениток, то ли летчик допустил [103] ошибку в пилотировании — непонятно. Мы чувствуем себя неловко, хотя и понимаем, что не виноваты. Разведчик, которого нам поручили сопровождать, задачу не выполнил, экипаж или погиб, или попал в плен. Выходит, что и мы не справились со своим заданием...

— Самолет сгорел? — спросил генерал Савицкий, прилетевший вскоре на аэродром.

— Нет, цел.

— Нельзя оставлять его фашистам. И пленку — тоже.

И снова мы с Анкудиновым поднимаемся в воздух.

Теперь у нас необычная задача: уничтожить свой, ставший чужим, самолет. Делаем несколько заходов, расстреливаем почти весь боекомплект. Но «ил» не горит и не взрывается. Нас сменяют генерал Савицкий и Федоров. А «ил» опять не горит, несмотря на то, что весь изрешечен снарядами. Так и пришлось его оставить...

Хотя и неприятным был этот случай, но он наглядно показал, насколько крепки наши самолеты. И не только штурмовики, но и истребители. Смотришь иногда и поражаешься: в крыльях, стабилизаторе и фюзеляже зияют пробоины, а машина благополучно садится. Мы, летчики, конечно, гордились отечественными самолетами, построенными заботливыми руками советских людей.

Как-то вечером меня опять вызвал начальник разведки дивизии майор Цыбин.

— Аэродром Сейтлер знаете? — этой фразой он обычно начинал разговор с летчиками.

Я задумался. Уже месяц я колесил по Крымскому полуострову, искал аэродромы, наблюдал за движением поездов и колонн автомашин, засекал расположение вражеских штабов. Знал, как говорится, каждый кустик. Но аэродрома в районе небольшого местечка Сейтлер что-то не видел.

— Нет, не знаю.

— Плохо смотрите, — Цыбин метнул на меня осуждающий взгляд. — Завтра к десяти утра у меня должен быть снимок аэродрома. Он восточнее населенного пункта, километрах в четырех. С кем полетите?

— Подумаю, товарищ майор.

— Чего думать? Надо лететь с Сереженко.

Не только я, но и Цыбин хорошо знал разведывательные способности Павла Сереженко. Тот прекрасно видел все, что делается на земле и в воздухе. А главное — имел [104] феноменальную зрительную память. После разведки аэродрома он мог безошибочно доложить, сколько каких самолетов находилось на каждой стоянке, сколько зенитных точек вели огонь, и о многом другом.

— Сереженко в госпитале, — ответил я.

— Что с ним?

— Ранен в руку после первого знакомства с «фоккерами».

— При каких обстоятельствах? — допытывался Цыбин, и мне показалось, что неспроста.

— Неудачный бой, — начал хитрить я, зная, что Цыбин любит раздувать ошибку до масштабов преступления. — Выполняли обычное задание.

— Когда это было?

— Двадцать восьмого.

Цыбин заглянул в какую-то книжицу, полистал ее и возмущенно сказал:

— Как это обычное задание? Вы вылетали на разведку! Это поважнее, чем сбить какого-то «фоккера».

— Мы и паровозик прихватили, — уточнил я и тут же пожалел о сказанном.

— Ах вот оно что! Нарушили приказ, отвлеклись от разведзадания. Теперь понятно, почему тогда плохую пленку привезли. Надо поставить этот вопрос перед командованием дивизии...

Но вопрос так и не был поставлен. Видимо, из-за давности случившегося.

На следующее утро мы с Кузнецовым вылетели на разведку. Взошедшее из-за Арабатской стрелки солнце раскинуло свои лучи по однообразному крымскому ландшафту. Апрель в этом году не радовал: было холодно и сухо. Сильные ветры, взаимодействуя с солнцем, начисто высушили крымскую землю, прежде чем на ней появилась первая весенняя травка.

Мы прошли вдоль Арабатской стрелки, повернули на Джанкой, а затем взяли курс на юго-восток. Я начал внимательно присматриваться к местности. Вот Сейтлер, вот железная дорога на Керчь. Аэродрома нет. Направились вдоль полотна в сторону Феодосии. И здесь ничего не обнаружили. Вернулись к Сейтлеру и, снизившись до высоты восемьсот метров, сделали над ним один круг, второй, третий... Нет аэродрома. Подумав, что [105] Цыбин без снимков не поверит результатам разведки, сфотографировали этот район.

— Справа, выше — четыре «фоккера», — услышал я голос Кузнецова и взглянул в указанном направлении.

Две пары истребителей шли на восток со снижением. Мелькнула мысль: а зачем они туда направляются, да еще со снижением? Ведь восточнее Джанкоя, по нашим сведениям, аэродромов нет. Что-то здесь не так. Развернулись и пошли в ту же сторону. Но горючее кончалось, и нам пришлось возвратиться домой.

— Фотоснимки привезли? — спросил у меня Цыбин, как только мы произвели посадку. Он, оказывается, специально за ними приехал в полк.

— Привезли.

— Аэродром нашли?

— Нет аэродрома.

— Что вы мне голову морочите? — закричал Цыбин. — Как это понимать: снимки есть, а аэродрома нет?

— Аэродром не найми, а местность, где он должен быть, сфотографировали.

— Зачем она мне, эта местность? Ее на стол командиру дивизии не положишь. Что мне с вами делать?

— А ничего, товарищ майор, — и я рассказал ему о своих предположениях относительно четырех «фокке-вульфов», которых встретили. — Сейчас заправимся и пойдем опять искать.

— С этого и надо было начинать, — успокоившись, сказал Цыбин. — А то местность привез...

Через полтора часа мы снова были в воздухе. В районе Джанкоя повернули на восток и снизились до восьмисот метров. Выше попадались кучевые облака, мешавшие наблюдению.

Вдруг по нас с земли ударили зенитные автоматы. И в тот же момент я увидел самолеты, находящиеся в овальных капонирах. Много машин, несколько десятков. Считать их было некогда, требовалось быстрее уходить от аэродрома.

— Андрей, пикируем! — крикнул я и бросил самолет вниз.

Перед нами встала почти сплошная стена белых разрывов. Где-то внутри забился холодный комочек страха. Передернул плечами. Скованность исчезла. Торопливо дал из пушки две короткие очереди по стоявшему на [106] открытом месте самолету и, едва не столкнувшись с заходящим на посадку истребителем, прошел над самыми крышами поселка. Оглянулся назад: Кузнецов был на месте. Порядок!

Вскоре мы вышли на Арабатскую стрелку, прижались к самой воде и направились домой. Когда сели, я спросил Кузнецова:

— Напугался?

— Было дело. Как-то внезапно все вышло. А вы?

— Тоже.

Обнаружнв немецкий аэродром Ички, мы не сделали никакого открытия. Этот аэродром давно значился в материалах разведки, но был показан в другом месте. К тому же считалось, что на нем не базировались вражеские самолеты. Мы только лишь внесли некоторые коррективы в разведданные.

На следующий день мне поручили вывести на этот аэродром, группу истребителей соседнего полка. Штурмовой удар был неожиданным для противника. Результат: несколько сожженных на земле и уничтоженных в воздухе вражеских самолетов.

Начинался апрель. На Украине весна уверенно вступала в свои права. Припекало солнце, кое-где зеленела трава, реже хмурилась погода. Изредка гремел гром, и небо прорезали яркие трассы молний. Мы знали, что скоро загрохочут иные громы и засверкают иные молнии. Близился час освобождения родного Крыма. [107]