Отгремев, закончились бои...
Затихли бои под Кюстрином. Подоспели тылы, и всем нам, бывшим узникам лагеря, предложили идти в город Ландсберг на проверку. Я идти не могла. Меня посадили на попутную повозку, и солдат привез в отделение контрразведки «Смерш» 32-го стрелкового корпуса 5-й ударной армии.
Десять дней проверяли. Затем, неожиданно для меня, предложили остаться работать в контрразведке, от чего я наотрез отказалась.
Выдавая справку о проверке, майор Федоров вторично спросил:
— Может, все-таки останетесь у нас?
— Нет!..
В полку уже получили мое письмо. Дмитрий Поликарпович Швидкий быстро снарядил «экспедицию» на поиски меня — и вот наша встреча в отделе кадров 16-й воздушной армии.
Я сидела на скамеечке, ожидая вызова. Рядом со мной лежал костыль, помогающий передвигаться, соломенная сумочка с эмблемой ВВС и моими инициалами — «А. Е.». Эту сумочку мне сплели летчики — узники Кюстринского лагеря (сейчас она хранится в Центральном музее Вооруженных Сил СССР). Наш комиссар увидел меня первым. Выскочив из машины, с раскинутыми в стороны руками он бросился ко мне. А я что-то не сразу узнала его: небольшого роста, в меховом комбинезоне и унтах, на голове шапка-ушанка — ну как медвежонок.
Фамилия Швидкий очень соответствовала характеру Дмитрия Поликарповича. Он быстро поцеловал меня, всхлипнул носом и побежал оформлять мои документы, с тем чтобы сразу же увезти меня в полк.
Подошла и группа автоматчиков, сопровождавших замполита. Они шумно здоровались со мной, наперебой рассказывали новости полка, и только один стоял в стороне и, не скрывая своего горя, плакал, повторяя: «А Дуся погибла!..» Я внимательно посмотрела на плачущего и узнала в нем воздушного стрелка Сережу.
Забегая вперед, скажу, что письмо от меня получила в те дни и моя мама. Потом она рассказывала: получила, прочитала и решила, что с ума сходит. Ведь была похоронка! Побежала к соседке и, протягивая письмо ее сыну, стала просить:
— Толюшка, почитай! Что-то мне мерещится
Оказывается, когда маме принесли похоронную на меня, она от горя слегла, но в гибель мою верить не хотела. Убили эту веру в Калининском областном военкомате, где маме назначили пенсию вместо аттестата, по которому она получала от меня деньги.
И вот, получив мое письмо, несколько раз мама просила прочитать ей его. Затем надела свой выходной фартук с кружевами, повязала белый платок и отправилась в райвоенкомат.
Позже военком вспоминал этот визит:
— Заходит старушка, возбужденная такая — и прямо ко мне. «Сынок, — говорит, — сними ты с меня эту проклятую пенсию!» Я стал расспрашивать старушку — как ее «фамилия, кто такая, за кого пенсию получает, а она твердит одно и то же: сними пенсию, да и только. Наконец разобрался, что к чему, усадил, напоил чаем — и, успокоенная, она ушла...
А мне тоже было письмо. Тогда, во время встречи в штабе 16-й воздушной армии, его передал замполит Швидкий.
«Дорогая Аннушка! — начиналось оно несколько необычно. — Я очень болен, пишу лежа, но я испытываю радость, когда пишу вам.Когда мы вас потеряли, я долгое время не мог прийти в себя от горя. Вам непонятно это чувство? Я и сам его неясно понимаю, но твердо знаю, что вы мне очень дороги. Возможно, не время об этом писать, ведь вам сейчас не до этого. Я делаю для вас все, что я могу, и даже немного больше. Будьте хладнокровнее, но настойчивее. Я надеюсь, что майор Швидкий привезет вас в полк! Прошу прежде всего заехать ко мне, иначе вы меня обидите.
Вас все ждут в полку. Если не отпустят — потерпите и помните, что я все время думаю о вас и буду надоедать начальству. Но очень хочу верить, что вы приедете...
По-дружески обнимаю ваши худенькие плечики и желаю вам добра.
Глубоко уважающий вас
В. Тимофеев.
21.02.45 года».
Письмо это было от командира дивизии полковника В. А. Тимофеева.
Удивили, обрадовали и заставили задуматься его строки. Почему он мне так пишет? Ведь я его мало знаю. Больше того, я всегда с каким-то отчуждением и недоверием относилась к начальству. В полку летчики даже шутили, что Егорова игнорирует начальство, а потому и ходит в лейтенантах, занимая должность подполковника.
С командиром же дивизии у меня был даже «конфликт». Полк перебазировался на аэродром Дысь под Люблином. Мне запланировали перелет с последней группой. И вот стою с летчиками, разговариваю, вдруг откуда ни возьмись идет командир дивизии. Подходит к нам. Я по всем правилам докладываю ему, говорю, что сейчас вот будет готов из ремонта Уил-2 и мы улетаем.
— Возьмите и меня с собой, — вроде бы шуткой попросил полковник.
— Что значит «возьмите и меня»? Пожалуйста, полетим вместе. Только вы, по старшинству, будете ведущим, — ответила я.
— Да нет, ведущим я не хочу, лучше пристроюсь к вашей группе в хвосте, — опять, как мне показалось, несколько наигранно сказал полковник.
— Не люблю, когда начальство в хвосте болтается! — отчеканила я, долго не думая.
Полковник обиделся, повернулся и, ничего не сказав, ушел.
Потом он старался меня не замечать, ну а я и рада была — подальше от глаз командования.
И все же обрадовало меня это письмо. Приятно было сознавать, что на белом свете есть человек, который думает о тебе, заботится, старается облегчить твою участь.
Оказалось, комдив просил майора Швидкого заехать вместе со мной в штаб дивизии, который размещался в Замтере. Мы заехали. Полковник угостил нас обедом, а затем сказал:
— Теперь, Аннушка, вам нужно лечь в наш армейский госпиталь, подлечиться, а потом, когда врачи скажут свое слово, да и как вы себя будете чувствовать, будем решать о дальнейшей вашей службе...
В армейском госпитале меня продержали недолго и отправили в Москву; там врачи довольно быстро заключили — к летной службе не годна.
Это было большим потрясением для меня. В кадрах ВВС уговаривали не расстраиваться, предложили даже какую-то работу у себя, но я отказалась. Решила вылечиться и вернуться на свой родной Метрострой.
А тут и война закончилась. Вскоре на Парад Победы в Москву приехал Вячеслав Арсеньевич Тимофеев, отыскал меня на Арбате, в семье брата Василия, и предложил, как говорили я старину, руку и сердце. Я согласилась.
...Прошли годы. У нас в семье появилось пополнение. Родился сын. Назвали его Петром. Потом еще сын — Игорь. С однополчанами связи не было: наш полк после войны расформировали. И вот однажды смотрю и глазам своим не верю: стоят передо мной два капитана в летной форме с орденами по всей груди и с кучей детских игрушек в руках. Это были Андрей Коняхин и Лева Кабищер.
Боже мой, сколько было разговоров, сколько новостей!
Оказывается, когда наш штурмовой авиаполк был расформирован, многие летчики остались в боевом строю. Коняхин, Кабищер, Макаренко, Тарновский, Мазетов попали в Московский военный округ. Их часть участвовала и в воздушных парадах, и в крупных учениях.
— А как Макаренко поживает? — спросила я однополчан.
— Хорошо. Женился на Кате — прибористке. Помнишь, у нас в третьей эскадрилье такая серьезная была? Макаренко, между прочим, когда мы летали на плацдарм за Вислой, в тот твой последний боевой вылет будто бы видел что-то белое, похожее на парашют, уже у самой земли, в районе цели. Тогда ведь нашим сильно досталось, Карева подбили. Стрелком у него летел парторг Василий Иванович Разин. Вечером они заявились прямо в Мелянув на наш праздник — день Воздушного Флота. Только праздник был очень грустный. Помню, помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу все показывал твои кожаные перчатки, которые ты бросила ему из кабины перед вылетом. Он тогда тебя еще приглашал вечером на первый танец в барском доме. Ты поблагодарила, бросила ему перчатки и сказала: «Жарко сегодня будет...»
Миша Мустафаев тогда тоже горел. Особенно обгорела у него правая рука, которой он держал ручку самолета. Кое-как дотянул до наших войск и посадил машину. Тут же его а воздушного стрелка подхватили медики. Дали ребятам спирту, поместили в госпиталь — они там пробыли неделю, а услышали, что их собираются отправить в далекий тыл, — сразу сбежали.
В тот вечер я узнала от Андрея Коняхина и Левы Кабищера, что погиб Павел Евтеев, наш полковой баянист, песенник. Не стало и Виктора Гуркина.
После этой встречи с боевыми друзьями я стала часто получать письма от однополчан. Прислал письмо и наш комиссар Дмитрий Поликарпович Швидкий. Он рассказывал, что живет в Харькове, работает на Тракторном заводе, что вместе с бывшим начальником политотдела корпуса полковником Тупановым разыскивает мой наградной лист, в котором ходатайствовали о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Написали уже во многие инстанции, даже в Президиум Верховного Совета СССР.
А письма ко мне все шли и шли. Теперь уже по другому поводу. Многие из них я сохранила. Вот письмо из Ташкента. Василий Петрович Рябов, преподаватель политехнического института, пишет:
«Прочитал два очерка о вас, дорогая Анна. В «Литературной газете» — «Егорушка» и в «Огоньке» — «Штурман полка». Горжусь вами, как русский человек. Вот уже вторую неделю хожу под впечатлением прочитанного о вас, расстроенный и встревоженный воспоминаниями о минувшей войне. Спасибо вам, русские женщины!Тяжело было нам на вислинском плацдарме в составе 8-й гвардейской армии. В тот день, когда вас сбили стервятники, нам, наземным войскам, было особенно тяжело. Я там, на плацдарме, смотрел на штурмовиков, как на героев. Появление Ил-2 заставляло молчать фрицев, и захлебывались их атаки. Всегда хотелось расцеловать летчиков-штурмовиков, мне казалось, что они необыкновенные герои. Но, оказывается, своим героизмом нас выручали не только мужчины, но и наши милые русские девушки. Я прошел в боях всю войну, имею много орденов, но преклоняюсь перед вами и горжусь вами...»
Полковник в отставке Константин Паппа из Белой Церкви рассказывал о себе, о том, что он, кадровый военный артиллерист, участвовал во многих войнах, многое повидал, еще больше пережил. «Я видел ваш последний бой на магнушевском плацдарме за рекой Вислой, южнее Варшавы, — припомнил артиллерист. — Я тогда не знал, что на штурмовике погибла женщина. Это был ведущий самолет второй группы. В первой группе тоже подбили ведущего штурмовика, но он сумел посадить его на остров посредине реки. Ваш же самолет вспыхнул на высоте и горящим факелом пошел к земле, к фашистским танкам, и взорвался...
Прочитав очерки о вас в «Литературной газете» и «Огоньке», я живо вспомнил и представил всю картину боя за плацдарм. На нас с трех сторон шли фашистские танки, хотели сбросить десант. Мы отбивались, но силы были явно не равны. И тут большими группами прилетели наши грозные штурмовики. Атаки немцев были отбиты, и мы удержали плацдарм.
Я до сих пор не могу представить женщину на таком грозном самолете, как наш Ил-2... Как хорошо, что вы чудом остались живы!..»
И вот 7 мая 1965 года рано утром у нас в квартире раздался телефонный звонок. Я сняла трубку и тихо, чтобы не разбудить спящих сыновей, сказала обычное: «Слушаю...»
— Ура! Ура! Ура! — летел по проводам взволнованный голос поэта Гильярди. Смеясь, я спросила:
— Что же это вы, Никодим Федорович, спозаранку-то торжествуете?
В ответ услышала:
— Включите, Аннушка, радио! Указ передают о присвоении вам звания Героя...
Тут же раздался второй звонок. Это звонил писатель Марягин. Георгий Александрович всю войну прошел артиллеристом, затем был корреспондентом газеты «Красная звезда». В памяти надолго сохранилось его доброе участие в моей литературной работе.
Словом, весь май 1965-го меня поздравляли боевые друзья, редакции газет, журналов, представители общественных организаций. Прислали поздравления и главный маршал авиации К. А. Вершинин, и бывший командующий 16-й воздушной армией маршал авиации С. И. Руденко. Очень душевные слова написал летчик-испытатель М. Л. Галлай:
«Искренне счастлив, что Золотая Звезда все-таки нашла Героя, хотя в глазах ваших товарищей по оружию вы уже давно бесспорный, настоящий герой...»
Навсегда запомнились и строки Указа Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания Героя Советского Союза.
«За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронтах борьбы с немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны и проявленные при этом отвагу и геройство...» — читала я торжественные, сдержанные слова этого документа, а перед глазами поднимались навсегда ушедшие на огненные высоты однополчане, ревущие строи штурмовиков — тревожное небо моей молодости.
«И зачем это девчонок на фронт берут?..» — слышался будто голос Бори Страхова, и казалось, вот стоит он передо мной на аэродроме с полевыми ромашками в руках и улыбается по-юношески застенчиво, так светло и радостно. А за ним вставали в памяти штурмовики: Пашков, Андриянов, Усов, Степочкин, Зиновьев, Тасец, Подыненогин, Покровский, Ржевский, Мкртумов, Грудняк, Балябин...
Давно миновали страшные годы войны. Вот уже выросли сыновья, подрастают внуки. Как быстротечно время...
Старший мой сын Петр — военный летчик-снайпер. Он уже полковник, а я вот так и осталась в лейтенантах. Но па каких самолетах летает Петр — такое нам трудно было и представить!
А кажется, совсем недавно прибежал он из школы и с порога весело кричит:
— Мама, у меня по русскому двойка! «Хорошенькое дело», — думаю про себя и начинаю отчитывать:
— Будешь наказан, негодный мальчишка! И за двойку, а главное за то, что получил ее и, кажется, даже радуешься этому.
— Мамочка, но ты должна разобраться — учительница не права. Она вызвала меня к доске и велела просклонять слово «баба». А я отказался. Сказал, что слово это нецензурное и склонять его я не буду. Вот и влепили мне «пару».
— Вот и я сейчас пропишу тебе ремнем двоечку, — давясь от смеха, говорю Пете, а сама думаю, что, пожалуй, сыну пригодится в дальнейшем такое толкование о «бабе» — и отменяю наказание...