«Черная смерть»

На аэродроме «Огни», куда наша группа прибыла из учебно-тренировочного полка, я впервые увидела красавец-штурмовик. Это был моноплан с низко расположенным крылом, с убирающимися в гондолы колесами. Сразу бросились в глаза удлиненная обтекаемая форма фюзеляжа, остекленная кабина, лобовое пуленепробиваемое стекло фонаря и далеко вперед выступавший острый капот мотора с конусообразным обтекателем винта. Все это придавало самолету хищный вид. Из-под передней кромки плоскостей его угрожающе смотрели две 23-миллиметровые пушки, два пулемета, восемь металлических реек — направляющие для реактивных снарядов. В центроплане четыре бомбоотсека. В них да еще на двух замках под фюзеляжем можно было подвесить шесть 100-килограммовых бомб.

Ил-2 отличался еще одним заметным преимуществом. Мотор, бензобаки, кабина летчика, другие уязвимые части штурмовика были одеты в броню. Так что ни ружейный, ни пулеметный огонь, ни осколки зенитных снарядов не были страшны ему. По существу, это был «летающий танк», который развивал скорость у земли свыше 400 километров в час!

— Вот это да-а... — протянул восхищенно кто-то из нашей группы. А я подумала: «Какая красотища, какая мощь...» — и погладила рукой крыло «ильюшина».

На изучение материальной части штурмовика и подготовку к экзамену у старшего инженера полка нам дали только двое суток. Сразу же и распределили всех вновь прибывших по эскадрильям. Меня и летчика Вахрамова — в третью.

Щупленький, небольшого росточка, Валя Вахрамов выглядел мальчиком. А когда мы узнали, что и лет-то ему всего лишь около девятнадцати, — удивились: умудрился же паренек при таком-то росте еще и прибавить себе возраст, чтобы поступить в летное училище.

Когда мы добирались до аэродрома «Огни», Вахрамов по дороге отстал от поезда. Пассажирских поездов тогда было очень мало, и пришлось ему догонять нас на цистерне с мазутом. Измазался, конечно, изрядно, да еще и документы потерял. Короче, когда явился Валентин в полк, его никто не хотел принимать за летчика и потребовалось мое подтверждение «кто есть кто». Вахрамова выслушал сам командир полка и произнес только одно слово: «Отмыть!..»

Батальонный комиссар Игнашов, заместитель командира полка по политической части, вызывал нас, вновь прибывших летчиков, на собеседование поочередно. Не знаю, о чем он говорил с моими товарищами, но меня удивил первым же своим вопросом:

— И зачем вам подвергать себя смертельной опасности?

— Сразу уж и смертельной? — недовольно буркнула я, а Игнашов продолжал:

— Штурмовик — это слишком тяжело для женщины. Да и, учтите, потери наши великоваты. Скажу по секрету, в последних боях над поселком Гизель мы потеряли почти всех летчиков. Хотя самолет наш и бронированный, но пилотов на нем гибнет больше, чем на любом другом самолете. Подумайте хорошенько да возвращайтесь-ка обратно в учебно-тренировочный авиаполк. Там, я слышал, вас оставляли летчиком-инструктором. Штурмовик не подходит женщине.

— А что же подходит женщине на войне, товарищ комиссар? — с вызовом спросила я. — Санинструктором? Сверх сил напрягаясь, тащить с поля боя под огнем противника раненого. Или снайпером? Часами в любую погоду выслеживать из укрытия врагов, убивать их, самой гибнуть. Или, может, легче врачом? Принимать раненых, оперировать под бомбежкой и, видя страдания и смерть людей, страдать самой.

Игнашов хотел что-то сказать, но остановить меня было уже трудно.

— Видимо, легче быть заброшенной в тыл врага с рацией? А может быть, для женщин сейчас легче в тылу? Плавить металл, выращивать хлеб, а заодно растить детей, получать похоронки на мужа, отца, брата, сына, дочь?.. Мне кажется, товарищ батальонный комиссар, — уже тише заговорила я, — сейчас не время делать разницу между мужчиной и женщиной, пока не очистим нашу Родину от гитлеровцев...

Свое неожиданное выступление я закончила, и тогда Игнатов улыбнулся:

— Вот-вот, и у меня такая же сумасбродная дочь. Работала в тыловом госпитале врачом, так нет, ей обязательно нужно на фронт, на передовую. Сейчас где-то под Сталинградом... Писем давно нет — ни жене, ни мне. Особенно жена страдает. Одна осталась... А вы-то домой пишете? — спросил Игнашов, доставая из кармана какие-то таблетки.

Я только сейчас разглядела, какой он больной. Под главами мешки, губы синие, лицо бледное, опухшее.

— Я пишу письма. Но сама из дому не получаю давно. Бывает порой очень грустно. Тогда я внушаю себе, что виновата полевая почта.

— В твои-то годы можно еще внушить себе и что-то приятное, — сказал Игнашов, впервые обращаясь ко мне на «ты». — Замужем? —

Нет, — односложно ответила, и вдруг у меня вырвалось, словно я, наконец, нашла, кому выговориться, кому поведать свое самое сокровенное:

— Но я очень люблю одного человека, летчика. Он истребитель. Воюет где-то под Ленинградом. Перед войной мы хотели пожениться, только я все откладывала. То, говорила, надо закончить летное училище, то выпустить еще одну группу курсантов, а потом война.

Беседа с Игнашовым явно затягивалась, но расстались мы, как старые друзья.

— Приходи ко мне со всеми своими вопросами, радостью и горем. Будем все вместе решать, — как-то просто сказал он на прощание и протянул мне руку.

А потом начальник штаба полка капитан Белов рассказал нам о боевом пути полка, о летчиках, отличившихся в боях с врагом. Мы узнали, что наш 805-й штурмовой авиаполк был сформирован из 138-го скоростного бомбардировочного. С первого дня войны он начал боевую работу. Летчики наносили бомбовые удары по колоннам немецко-фашистских войск, двигавшимся от западной границы в направлении Киева, и потери полка были очень большие. На боевые задания, как правило, летали девятками, без сопровождения наших истребителей, а «мессеров» над войсками противника было видимо-невидимо, да и плотным зенитным огнем они были хорошо прикрыты. Так что, сильно подверженные огню, самолеты СБ часто горели.

В этот тяжелый период начала войны полк потерял большую часть личного состава и самолетов. Когда же не осталось почти ни одной боевой машины, полк по железной дороге прибыл в Махачкалу, а потом морем в Астрахань, где летчики собирались изучить новый самолет Пе-2 — пикирующий бомбардировщик конструкции Петлякова.

Не успели разместиться, как новый приказ — начать изучение самолета-штурмовика Ил-2. И опять в путь. Теперь уже за боевыми самолетами. Здесь полк и получил наименование: 805-й штурмовой авиационный. Личный состав переучился на новую технику, и все перелетели на фронт в состав 230-й штурмовой авиационной дивизии.

Так началась боевая жизнь полка на прославленных ильюшинских штурмовиках.

Начальник штаба особенно расхваливал нам Петра Карева-штурмана полка. И летчик-то он отменный, и страха-то не ведает, и молодых вводит в строй, как никто другой, и веселый, и общительный. Любое задание Петр Карев выполняет с честью. Вот, к примеру, переправу на Дону в районе Цимлянской разбил с первого захода и без потерь ведомых.

— А летчик Тарабанов? — спрашивал Белов. — Слыхали о нем?

— Листовка была о Тарабанове, — отвечали мы нестройным хором.

— Летчик Тарабанов свой горящий самолет направил на большую колонну гитлеровцев, врезался в нее и погиб, — подал голос сержант Вахрамов.

— Да нет же, в тот раз он не погиб, — уточнял начальник штаба. — Через два дня летчик вернулся в полк. Оказалось, он действительно направил свой пылающий самолет на фашистскую колонну, но сам сумел выпрыгнуть с парашютом и тем спасся. А о Герое Советского Союза Мкртумове что знаете?

— Расскажите, — попросили мы.

И вот узнаем о судьбе еще одного нашего славного однополчанина. Родился Самсон Мовсесович в 1910 году. Четырнадцатилетним вступил в комсомол и стал одним из активистов села. В 1928 году приехал к брату в Баку и устроился работать на нефтепромыслах, одновременно учился в педагогическом техникуме, сам обучил сотни неграмотных рабочих. Затем его избрали вожаком промысловой комсомольской организации, через год — секретарем райкома комсомола. А в 1933 году по путевке партийной организации Мкртумов тал на учебу в Сталинградское авиационное училище.

Боевое крещение летчик Мкртумов получил на войне с белофиннами. Когда напали гитлеровцы, Самсон был одним из тех, кто с первых же дней войны вступил в смертельную схватку с врагом. На скоростном бомбардировщике он совершает налеты па вражеские колонны, громит танки, мотопехоту, наносит удары по тылам противника.

Будучи ведущим звена, Самсон Мкртумов однажды произвел штурмовку опорного пункта противника северо-восточнее Верхнего Акбаша и уничтожил в том боевом вылете скопление вражеской техники.

Что и говорить, примеры из боевой жизни полка начальник штаба приводил убедительные.

Однако нам самим вскоре предстояло вылетать в бой, и традиционные в авиации зачеты по знанию самолета, мотора, аэродинамики начал инженер полка. Мотор на «иле» конструктора А. Микулина — двенадцатицилиндровый, один из мощнейших моторов того времени, спроектированный специально для штурмовика, — я знала хорошо.

Знание оружия штурмовика у нас проверял инженер по вооружению старший техник-лейтенант Б. Д. Шейко.

— Так как все же прицеливаться при пуске эрэсов? — спрашивали мы чуть ли не в один голос.

— Да наводи перекрестие на бронестекле на цель — и жарь!

— А как установить электросбрасыватель на бомбометание?

— Смотря что бомбить. Можно одиночно, серией или золпом, — отвечал нам инженер по вооружению, совсем еще молодой парень, видимо только-только, как и мы, попавший в штурмовой полк.

— Скажите, а какая траектория полета эрэса с пикирования?

— А как установить сбрасыватель эрэсов?.. Вопросы сыпались как из рога изобилия, и молодой инженер вскипел.

— Кто кого экзаменует? Вы меня или я вас? — спросил оп, крутя рукоятку электросбрасывателя то вправо то влево, и, не найдя правильного положения, чертыхнулся, вылез из кабины и направился в сторону от аэродрома.

На самолетной стоянке нас ждали новые экзаменаторы: штурман полка и начальник воздушно-стрелковой службы.

Штурман капитан Карев предстал перед нами удивительно элегантным. Кажется, та же была на нем армейская ферма, во тщательно отутюженная гимнастерка с белоснежным подворотничком, брюки галифе с необъятными пузырями, хромовые сапоги, начищенные до блеска и собранные в гармошку, фуражка со звездочкой па околыше — все это сидело на Кареве как-то по-особенному изящно и не нарушая устава. С первого знакомства еще запомнились почему-то озорные смеющиеся глаза, нос с горбинкой.

Начальник же воздушно-стрелковой службы, а в дальнейшем заместитель командира полка по летной подготовке, капитан Кошкин был полной противоположностью штурману. Далеко не спортивного вида, в форме, с довоенной поры не помнящей чистки и утюга, флегматичный, с грустными серо-зелеными глазами, со скорбно опущенными вниз уголками губ, капитан, казалось, таил в себе неразгаданную тоску.

Но надо было видеть Алексея Кошкина в боевой работе! Рассказывали о его поединке с каким-то диковинным фашистским изобретением. Придумали немцы чертовскую машину, которая за один час работы крушила 12–15 километров железнодорожного полотна. А сколько надо было времени, материалов, труда сотен бойцов, чтобы все это восстановить!..

И вот наземное командование попросило летчиков помочь расправиться с той вражеской затеей. Оказалось, что замаскированный паровоз волок за собой что-то вроде огромного плуга-крюка, который выворачивал на своем пути все — и шпалы, и рельсы. Уничтожить паровоз командование полка приказало Кошкину. Но как его обнаружить? Только вчера видели стальные нити рельсов, а сегодня их уже нет. Кошкин летал много раз, извелся весь — паровоз найти не удавалось.

Но однажды в лучах заходящего солнца Алексей заметил тень. Она была большой, неправдоподобной, уродливой — тень паровоза. «Но где же дым? Где и сам паровоз?..» — передавал потом Кошкин свои недоумения. Снизившись до бреющего полета, он наконец увидел то, что так долго искал. Немцы прямо на паровозе, сверху, смонтировали площадку, разделанную под лес и кустарник. Маскировка была мастерской. Ну и пошел Алексей в атаку на весь этот «театр». Зашел он сбоку, взял паровоз в прицел, открыл огонь. Впустую. Машинист резко дал ход, и снаряды, посланные Кошкиным, проскочили мимо. Атакует вновь — и вновь безрезультатно.

Поединок самолета с паровозом длился долго. Когда снаряд повал ж котел, облако нара взметнулось вверх в паровоз остановился. Кошкин, однако, бил по нему еще я еще — из пушек, пулеметов, в упор выпустил реактивные снаряды: уж очень досадила Алексею эта немецкая чертовщина. Паровоз превратился в груду металла. Засняв для контроля свою работу, капитан прилетел домой без единой пробоинки, а ведь с земли да и с этого паровоза били немцы по нашему штурмовику нещадно из чего только могли.

Такие вот оказались в полку люди. Нельзя было удивляться им, но, признаюсь, чуточку вкрадывались в сомнения: да справлюсь ли так, как они, смогу ли?..

После сдачи зачетов всю нашу группу представили для полетов на учебно-тренировочном самолете с двойным управлением — спарке Уил-2. Вывозить нас на ней стал капитан Карев.

Запомнилось, как я выполнила два полета по кругу. После посадки штурман полка по переговорному аппарату попросил меня зарулить самолет на стоянку и выключить мотор. Ну, думаю, сейчас начнется разгон: чем-то капитану не угодила, хотя в полете он лишь насвистывал мелодии из оперетт, не проронил ни слова.

— Разрешите получить замечания, — стараясь казаться бодрой, произнесла я.

— А замечаний нет, — ответил Карев. — Идите на боевой самолет — хвостовой номер «шесть» — и сделайте самостоятельно один полет по кругу.

Я никак не ожидала такой решительности в переходе на боевую машину. Мне Уил-2 показался слепым, тесным, и я попросила Карева:

— Товарищ капитан, слетайте со мной еще разик на спарке.

— Нечего зря утюжить воздух! Сейчас каждый килограмм бензина на счету, — отрезал штурман.

— Но, товарищ капитан, — взмолилась я, — вы ведь всем ребятам из нашей группы дали по нескольку вывозных полетов: Кулушникову вон все двадцать пять. Почему же мне-то не хотите дать еще хотя бы один полет на спарке?

— Бегом к самолету! — скомандовал капитан.

И я побежала.

Механик самолета Василий Алексеевич Римский доложил мне о готовности машины. Надев парашют, я забралась в кабину, пристегнулась ремнями, настроила рацию на прием, все проверила, как учили, и запустила мотор.

Удивительно чувство взлета — ухода от твердой опоры под ногами. Самолет еще бежит по неровному травянистому полю, набирая скорость, еще мгновение — он оторвался от земли, и пилота уже несут вперед два стальных крыла. В первом полете по кругу я заметила, насколько быстрее завершился этот традиционный маршрут с четырьмя раз» воротами — мотор «ила» не ровня тому, с У-2. Посадку рассчитала точно и села у «Т», как говорят летчики, на три точки. Значит, лучшего и желать не надо.

Зарулила. Вдруг вижу, капитан показывает руками: сделай, мол, еще один полет. Пошла снова на взлет. Аэродром наш был расположен почти на берегу Каспийского моря, и, летая по кругу, мы большую часть маршрута проходили над водой. И вот, выполняя разворот над морем, вдруг раздался хлопок, другой — и мотор самолета заглох, винт остановился. Наступила жуткая тишина. Автоматически я дала ручку от себя, переведя машину на планирование — это чтобы не потерять скорости и не упасть вместе со штурмовиком в море. Затем все по инструкции: убрала газ, выключила зажигание, перекрыла пожарный кран бензиновой магистрали. Словом, распорядилась в кабине по-хозяйски. И аэродром уже совсем рядом, и все бы ничего, но скорость и высота падают катастрофически быстро. Я вижу, до него не дотяну — придется садиться прямо перед собой. Но что это? Вся земля изрыта глубокими оврагами! Если садиться на них — это конец! А тут по радио слышу взволнованный голос командира полка Козина: «Что случилось? Что случилось? Отвечайте!..»

Ответить я не могу: у меня нет передатчика. Да и не до ответов сейчас — все мое внимание приковано к земле. Замечаю узенькую полоску между оврагами. Решаю приземляться на нее и для лучшего обзора открываю колпак кабины.

Стоит ли говорить, как мучительно долго тянулось время. Вот машина коснулась земли, бежит по ней, я всеми силами стараюсь ее удержать, не дать свалиться в овраг и усиленно торможу. Самолет понемногу замедляет бег, останавливается. И когда, выскочив из кабины на крыло, я смотрю на землю, то с ужасом вижу, что шасси моей машины остановилось на самом краю оврага...

Осмотрела самолет — невредим. Все вроде бы на месте, все цело, только очень много заплат на крыльях, фюзеляже — весь изрешечен. Досталось бедному в боях под Орджоникидзе. Досталось, должно быть, и мотору — вот теперь и сдал. Я знаю, что мотор самолета в бою испытывает большие перегрузки, перенапряжения и к концу своего ресурса начинает капризничать. Но все-таки что с ним? Почему заглох? Бензин есть, масло тоже...

Замечаю, что по полю в мою сторону мчится санитарная машина, бегут летчики.

Первым, оставив машину, запыхавшись, с санитарной сумкой на боку показался доктор Козловский. Добрая душа наш доктор! В полку, пожалуй, не было более заботливого и внимательного к нам человека. Козловский следил буквально за каждым летчиком: как и что он ест, как спит, как настроение. Всегда вовремя и баню со сменой белья организует. Облюбует, бывало, сарайчик какой или развалюху на берегу реки, сложат умельцы-мотористы печку из камней, на нее бочку из-под бензина пристроят, нагреют воды побольше — и баня готова. Для меня доктор Козловский всегда просил приготовить «ванну», то есть отдельную бочку с теплой водой, и настоятельно требовал, чтобы я просидела в ней не менее десяти минут.

Мы, летчики, звали нашего доктора «Только для вас». И вот почему. Раздавая шоколад или витамины, он поочередно отзывал каждого в сторонку, оглядывался и таинственно произносил: «Только для вас». Пилоты-насмешники, завидев Козловского, не сговариваясь, вытаскивали из планшетов шоколад и хором кричали: «Только для вас!» Доктор не обижался.

Сейчас, найдя меня целой и невредимой, Козловский запричитал, вытирая пот и слезы на своем морщинистом лице:

— Голубушка ты моя, целехонька! Как же я счастлив!.. К вечеру мотор штурмовика был осмотрен, отремонтирован и опробован. Самолет развернули от оврага в сторону моря, и капитан Карев, как самый опытный летчик полка, взлетел и благополучно приземлился на аэродроме.

На второй день был выстроен весь личный состав нашей части. По какому случаю — никто не знал, но вот слышу:

— Младший лейтенант Егорова, выйти из строя! Посторонились мои товарищи, пропустили меня вперед из задних рядов. Я шагнула из строя неуверенно и застыла: «Что-то будет? Припишут сейчас вынужденную посадку по моей вине».

И вдруг командир полка торжественно и строго произносит:

— За отличный вылет на самолете Ил-2 и за спасение вверенной вам боевой техники объявляю благодарность!

— Служу Советскому Союзу! — ответила я после большой паузы срывающимся голосом.

И пошли полеты, с каждым разом все сложнее, ответственнее — в зону, на бомбометание, на стрельбы. В горах, в пустынной местности, у нас был свой полигон. Там стояли макеты танков, пушек, железнодорожных вагонов, самолетов с белыми крестами — они служили мишенями для учебных атак. И вот, набрав заданную высоту, я ввожу штурмовик Ил-2 в крутое пикирование и, нажимая на все гашетки, яростно атакую «цели». Затем наша группа приступила к полетам строем в составе пары, звена, эскадрильи.

Меня вместе с Валентином Вахрамовым определили в третью эскадрилью. Командир ее, лейтенант Андрианов, выслушав наш рапорт о прибытии в его распоряжение, долго молчал, посасывая трубочку на длинном чубуке. Запомнился с первой встречи: высокий, черноглазый, с обветренным лицом, в черном кожаном реглане. Реглан его был подпоясан широким командирским ремнем, на котором висела кобура с пистолетом, а на другом, тоненьком, ремешке, перекинутом через плечо, висел планшет с картой, да не просто висел, а с шиком — почти касаясь земли.

— Так вот, — наконец произнес комэск, не вынимая трубки изо рта, — кто из вас быстрее и лучше освоит штурмовик, научится метко бомбить и стрелять, хорошо держаться в строю, того беру к себе ведомым в первый же боевой вылет...

Попасть ведомым к опытному ведущему — о чем другом можно было мечтать? Хороший ведущий может быстро собрать группу взлетевших за ним самолетов, точно провести по намеченному маршруту и вывести на цель, которую порой не так легко отыскать на искромсанной бомбами и снарядами земле, он умеет хитро обойти зенитки, истребительные заслоны противника и, сообразуясь с обстановкой, нанести удар. Не случайно гитлеровцы и с воздуха и с земли прежде всего старались сбить самолет ведущего. Собьют — строй рассеется, и не будет ни точного бомбометания, ни прицельных стрельб.

А ведомый? В первых боевых вылетах ведомый повторяет действия ведущего. Ему нужно удержаться в строю, и времени взглянуть на приборную доску, обнаружить «мессеров», заметить разрывы зенитных снарядов никак не хватает. Ему некогда вести даже ориентировку, и частенько он не знает, где летит.

Валентин Вахрамов легко и быстро осваивал штурмовик. Мы с ним упорно соревновались: кто же из нас все-таки будет у комэска ведомым? Но вот однажды...

Вахрамов прилетел с полигона, уверенно посадил машину и уже на пробеге, нечаянно перепутав рычаги, убрал шасси. Колеса «ила» тут же сложились калачиком, самолет прополз на брюхе... Когда мы подбежали к нему, Валентин уже вылезал из кабины, тоскливо глядя на согнутые в бараний рог лопасти винта. В глазах летчика стояли слезы.

По натуре Валентин Вахрамов был замкнутый, внешне грубоватый. Но эта наносная грубость исходила от желания казаться взрослее — ему ведь не было еще и девятнадцати. Я угадала в Вале внутреннее благородство, душевную доброту, которую скрыть было невозможно. Ои очень любил музыку, поэзию, да и сам писал стихи, никому не решаясь их показывать. Знала я и то, что в Сибири у него живут мама — работница военного завода и сестренка, которую он нежно любит. Получая от них письма, Валентин уходил куда-нибудь в сторонку подальше, чтобы никто не мешал, и перечитывал их по нескольку раз. Как-то он показал мне фотографии родных. С них смотрели на меня все те же вахрамовские глаза с грустинкой.

— Красивая у тебя сестра, — заметила я.

— Красивая, — согласился Валентин, — но очень тяжело больна. Вряд ли я ее когда увижу. Да и маму тоже — туберкулез...

Я поняла, откуда у Вахрамова эта неизбывная грусть.

Приказ на командировку за новыми самолетами мы получили неожиданно. И вот из Баку в трюме какого-то парохода плывем через Каспийское море в Красноводск, откуда предстоит добираться в Поволжье поездом — через Ашхабад, Мары, Ташкент.

Каспий так разбушевался, что укачал почти всех летчиков.

И сошли мы в Красноводске на землю бледные, помятые, пошатываясь из стороны в сторону. А дальше — поездом по казахским степям в тыл.

Поезд движется так, что идти с ним можно рядом — и не отстанешь. От морского путешествия уже отдохнули, чувствуем себя куда увереннее и покойнее, чем на море. Кто читает, кто играет в домино, а вокруг воздушного стрелка Жени Бердникова собрались любители песни. Женя хорошо играет на гитаре.

На остановках мы выбегаем покупать молоко. Вахрамову показалась очень грязной пол-литровая банка, которой женщина черпала молоко из ведра. Он возмутился.

— Как можно грязной банкой лезть в общее ведро? Хозяйка молча подняла юбку, подолом протерла банку и, мило улыбаясь, отмерила Валентину в котелок трижды по пол-литра. Валя заплатил за молоко и тут же, чертыхаясь, отдал его кому-то из очереди.

На третий день пути начались занятия. В вагон к нам первым пришел начальник воздушно-стрелковой службы капитан Кошкин.

— Поговорим сегодня о прицельной стрельбе и бомбометании со штурмовика, — предложил он и вынул из планшета инструкцию. — Вот ее мы должны проработать и сдать зачет.

— Зачем зачет? — спросил Ржевский. — Давайте лучше мы распишемся на брошюре, что читали, — и достаточно будет для такого «труда».

Специальная инструкция о правилах пользования заводскими метками и штырями-визирами для определения ввода самолета в пикирование при бомбометании действительно заслуживала внимания. Для выполнения стрельбы на штурмовике устанавливался прицел-перекрестие; подвел самолет к земле поближе — и дави на гашетки. Трассы от пушек, пулеметов, эрэсов можно подправить небольшим движением рулей — и цель накрыта. Но вот для бомбометания прицела не было. Каждый летчик вырабатывал свой метод бомбометания. Бомбили как бы на глазок — «по лаптю» или «по сапогу», и шутники предлагали идеи: прицел Л-43 — лапоть сорок третьего размера, С-43 — сапог сорок третьего.

— А у Егоровой будет персональный прицел для бомбометания — ХС-38 — хромовый сапог тридцать восьмого размера! — смеялись пилоты.

«Шутки шутками, но как быть на деле?» — невольно задумывалась я. Ну, по метке на крыле ввод в пикирование, дальше на глазок нужно определить угол и начать отсчет секунд: двадцать один, двадцать два, двадцать три... Одновременно с отсчетом не прозевать высоту — смотреть за высотомером, а тут по тебе уже бьют зенитки. А еще как бы не оторваться от строя — тогда будешь легкой добычей истребителей. В общем, инструкция для нас была морока, но мы все же проработали ее и сдали зачет капитану. Надо сказать, впоследствии наша эскадрилья бомбила довольно метко. Не то эта инструкция помогла, не то сапоги у всех оказались одинакового размера...

В Марах мы простояли трое суток. Здесь узнали, что под Сталинградом наши войска перешли в наступление. Враг не выдержал их натиска. Целые части и даже соединения гитлеровцев сдаются в плен. Армии генералов Чистякова, Чуйкова, ломая сопротивление противника, соединились в районе Мамаева кургана и расчленили окруженную группировку на две части.

Парторг Разин принес нам в вагон кипу газет, и мы с восторгом читаем, что окруженные немецко-фашистские войска оказались в исключительно тяжелом положении. Их систематически бомбит наша авиация, атакует пехота, обстреливает артиллерия. Германское командование при помощи транспортной авиации пыталось наладить снабжение своих войск, эвакуировать их. Но воздушная блокада сорвала их планы. Сопротивление врага становится все более безрассудным. Представители советского командования предложили Паулюсу, всем окруженным войскам капитулировать. Паулюс, скрыв ультиматум от младших офицеров и солдат, отказался принять это гуманное предложение. И советские войска приступили к ликвидации противника.

У нас в вагоне шумно. Мы радуемся большому успеху нашей армии, кричим «ура» и высказываем сожаление, что нам не удастся повоевать под Сталинградом, что везут за самолетами очень уж медленно.

На одной из станций услышали из репродукторов сообщение Совинформбюро: южная группировка гитлеровских войск во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом сдалась в плен. Капитулировала и северная группировка — это произошло 2 февраля 1943 года. Вскоре мы прибыли на завод, где нам предстояло получить новенькие самолеты и отправиться на них на фронт.

В ожидании машин поселились в большой, как тоннель Метростроя, землянке с двумя ярусами нар. Здесь я получила письмо от Тани Федоровой. Она депутат Верховного Совета СССР, рассказывала, что метро наше продолжает строиться, что скоро сдадут в эксплуатацию третью очередь со станциями «Площадь Свердлова», «Новокузнецкая», «Павелецкая», «Автозаводская», «Семеновская».

«На всех станциях, — писала Таня, — будут барельефы с надписью: «Сооружена в дни Великой Отечественной войны». Идет война, а мы заняты мирным строительством. Правда, много метростроевцев строят и оборонительные сооружения. Мы помогали ленинградцам возводить оборонительные пояса, прокладывать Дорогу жизни через Ладожское озеро...

Наши аэроклубовцы все на фронте. Твой инструктор Мироевский в Сережа Феоктистов воюют на штурмовиках.

Валя Вишников, Женя Миншутин, Сережа Королев — на истребителях. Погибли Лука Муравицкий. Опарин Ваня, Саша Лобанов, Аркадий Чернышев, Вася Кочетков, Виктор Кутов...»

Как Виктор?.. Меня словно током ударило. И все померкло. Ни солнца, ни людей, ни этой войны... Кажется, нечем было дышать, глаза ничего не видели, уши не слышали. Когда очнулась, увидела над собой доктора Козловского со шприцем в руке. Он все приговаривал:

— Ну, поплачь, голубушка, поплачь. Сразу легче станет...

Но мне не плакалось. Что-то невыносимо тяжелое легло на сердце и уже не отпускало долгие, долгие годы...

На заводском аэродроме в столовой всегда длинная очередь. Когда она подходит, отдаешь свою шапку-ушанку — получаешь алюминиевую ложку. Обед у нас из трех блюд: суп «погоняй», каша «шрапнель» да кисель «а ля малина», размазанный по большой алюминиевой тарелке. Ребята шутят: «Жив-то будешь, а к девочкам но пойдешь».

Целыми днями мы летаем и штурмуем — теоретически. Читаем все, что находим о воздушных в наземных боях, изучаем тактику свою и противника. Нам ужо выдали полетные карты. Мы их подбираем, склеиваем — получаются целые простыни; далековат наш маршрут до фронта.

С жильем на заводском аэродроме, скажем прямо, мне повезло. Освободилась комната в финском домике, и командование отдало ее мне — все-таки единственная женщина. В этом милом домике я чуть было богу душу не отдала. Пришла под вечер замерзшая с аэродрома, смотрю: печка истоплена и еще угольки не потухли, так красиво переливаются то синими огоньками, то золотыми. Засмотрелась на них, согрелась и прилегла на кровать. Вдруг, как во сне, слышу: кто-то стучится. Хочу встать, а не могу. А в дверь барабанят все громче и громче и кричат, повторяя мое имя. Кое-как поднялась, пошла по стеночке. Упала, приподнялась, опять упала. Решила ползти — ничего не получается. Наконец дотянулась до двери и, повернув ключ, сползла на пол.

Оказалось, угорела: истопник рано закрыл в печи задвижку. К счастью, поздно вечером мимо моего домика проходили наши летчики. Увидели в окне свет и решили заглянуть на огонек. Стали стучать, а дверь им не открывают. Тогда ребята поняли — случилось что-то неладное.

Ну а потом понесли меня отхаживать на свежий воздух. Именно отхаживать — всю ночь водили по улице. Я, уже плача, просила отпустить меня, дать отдохнуть, но пилоты были неумолимы: у них была своя «метода лечения» после угара — авиационная.

Утром я явилась на занятия. Их вел сам командир полка. Долго смотрел он на меня, потом коротко сказал:

— Немедленно в санчасть!..

После разгрома котельниковской группировки противника войска Южного фронта развернули наступление на ростовском направлении. Во взаимодействии с войсками Закавказского фронта они должны были окружить в уничтожить группировку противника на Северном Кавказе. Немецко-фашистское командование, стремясь набежать окружения своих войск, с 1 января 1943 года стало отводить их ив района Моздока в северо-западном направлении. Войска Закавказского фронта перешли к преследованию отходившего противника. Отступая, гитлеровцы бросали технику, награбленное имущество, даже раненых. К началу февраля гитлеровцы отвели к Ростову только часть северо-кавказской группировки. Основные же ее силы, избегая флангового удара Южного фронта, были вынуждены отойти на Таманский полуостров.

Тем временем мы получали новенькие, серебристой окраски самолеты с кабиной для стрелка, в которой устанавливалась полутурель с крупнокалиберным пулеметом. Эта новинка радовала нас. Теперь штурмовик будет надежно прикрыт с хвоста от истребителей противника.

Мы торопились поскорее вылететь на фронт, но задерживала погода. Шел март, а зима словно взбесилась и никак не хотела уступить весне. Но вот ударили морозцы, небо расчистилось, показалось солнце. Мы взлетели и взяли курс на Саратов.

Ничто не предвещало беды, скорее наоборот, было как-то по-праздничному радостно — и ясное голубое небо, и боевые друзья крылом к крылу,

Второй отрезок нашего пути — до Борисоглебска — короче первого (до Саратова), пролетели быстро. Однако что это? Вижу, на моей машине на выпускается левое колесо... Весь полк приземлился, а я кружу над аэродромом, на разных режимах полета стараюсь выпустить заевшую стойку, но не удается. С опаской поглядываю на бензомер: горючее скоро кончится. Последний раз пытаюсь энергичным пилотированием заставить открыться створку шасси. Все вапрасно. С земли по радио мне уже приказывают садиться на «брюхо». Жалко новенький самолет. И я принимаю решение совершить посадку на одно правое колесо.

Захожу на посадку. Перед самым приземлением осторожно накреняю машину в сторону выпущенного колеса. Самолет мягко касается земли и с правым кренчиком бежит по полосе аэродрома. Стараюсь удержать штурмовик в этом положении как можно дольше. Но скорость уменьшается, машина уже не слушается рулей, крен постепенно гаснет, и вот, описав полукруг, очертя землю левым крылом и винтом, «ил» замирает.

В этот же день механики заменили винт, выправили и закрасили крыло, и мой Ил-2 стоял в ряду со всеми самолетами полка, ничем от других не отличаясь.

Наутро мы летели дальше, к фронту. Штаб полка был уже на месте и заранее приготовил все для нашей встречи.