Володенька!

Как и обещал тебе, с понедельника (12.02.07) приступил писать это письмо и, вот уже конец февраля (26.02.07), никак не могу остановиться!

Даже Витюхе Дронову, моему нелегальному духовнику, я не сообщал о себе ничего подобного, а тебе, по твоей робкой просьбе, доверяюсь – так велико мое уважение к тебе.

«Так слушай исповедь мою,
Себя на суд я отдаю…»

Кто я и что я после окончания НЧ СВУ?

Окончил училище 22-м по счету, семь пятерок и семь четверок в моем аттестате зрелости. При выборе военного училища намеренно выбрал МКВУ им. Верховного Совета РСФСР (по старому названию «Школа ВЦИК», а нас в шутку называли «вциковцами»).

Причина моего выбора МКВУ – в Москве проживали мои родные дяди по отцу – Теренченко Семен Дмитриевич, генерал-майор авиации, начальник тыла ВВС МВО, которым командовал Василий Сталин. И родной дядя по матери – Андриянов Марк Тихонович, лейтенант, авиационный техник.

Это одна из причин моего выбора. И быть бы мне летчиком, ибо дядя Сеня уже просил у Василия Сталина за меня. Но судьба распорядилась по-своему. Умер Сталин и в мае 1953 года (если не ошибаюсь) почти в полном составе был арестован штаб авиации МО. Загремел в «Матросскую тишину» и сам Василий Сталин. Мой дядя Сеня тоже оказался на тюремных нарах «Матросской тишины». Причем дядя Сеня «сел» туда во второй раз. В первый раз он попал туда при Ежове, но фортуна ему улыбнулась. «Сел» майором в 1937 году, а после расстрела Николая Ивановича Ежова, вышел из этой «каши» полковником.

Семен Дмитриевич Теренченко был лично известен Иосифу Виссарионовичу, так как под Царицыным летом 1918 года 18-летний Сенька-пулеметчик как траву скосил две атаки белоказаков и спас на этом участке фронта аховое положение красных. Удостоился высшей награды по тем огненным временам: перед всем полком его расцеловали Клим Ворошилов и Иосиф Сталин…

Обладая феноменальной памятью, Иосиф Виссарионович таких фактов не забывал. Это, может быть, и спасло Семена Теренченко от расстрела в 1938 году.

…Вторая причина моего поступления в МКВУ: туда же, в «Школу ВЦИК», «попал» и мой дружок – Витюха Федотов, о котором я уже много писал в своей первой повести «Мы были суворовцами». Мы с Витей заранее договорились идти в одно и то же училище и выбрали МКВУ.

Третья причина: попасть в Москву была чисто меркантильной. Москва – сосредоточие культуры, театров, музеев, а мы – провинциалы – немного хромали по части культуры и культуры речи. И в первые месяцы нашего пребывания в МКВУ были предметом насмешек и подначек ребят-курсантов над южнорусским выговором буквы «г», словечек «курчонок» вместо «цыпленок», «цуценя» вместо «щенок», «мандро» вместо «хлеб» и так далее. Впитать в себя как можно больше культуры, взять все это из театров, музеев, выставок столицы – было моей программной задачей на время учебы в МКВУ.

Набить до отказа свою легкомысленную голову не только знаниями военных дисциплин, но и мудростью человеческого бытия – вот какую наглую цель я перед собой поставил! Выйти в большую жизнь через 2-3 года учебы в МКВУ не только грамотным офицером, но и культурным, образованным человеком; то, что я еще недополучил в НЧСВУ, я должен, обязан был «дополучить» своими стараниями и собственными силами.

Забегая вперед, я с гордостью могу констатировать: свою «программу» я выполнил почти всю!..

На военную карьеру я не рассчитывал и вот почему. В мае 1943 года во время бомбежки моста стратегического значения через реку Донец, протекавшую по северной окраине города Каменска, в котором я жил, немецкими «юнкерсами» («лаптежниками»), одна из бомб упала совсем близко от нашего барака, где мы с мамой жили. Взрывной волной повредило потолок нашей квартирки, одна из досок упала, да мне по голове. В результате – контузия, временная потеря речи, потом речь возвратилась в виде заикания, но и это заикание вскоре прошло. И где-то в 4-м или 5-м классе СВУ это проклятое заикание вновь вернулось ко мне! Сперва оно было легким, а потом все больше и больше. Ребята роты не докучали меня моим косноязычием. В роте было трое заик – Толя Новиков, Альберт Матвиенко и я. Преподаватели к нашей беде относились с пониманием и, как могли, помогали нам, суворовцам, учиться. Удивительное дело, у Толи и Альберта заикание по мере взросления прошло, а у меня же оно по мере взросления прогрессировало, вызывая во мне отчаяние и даже слезы, которые я, подросток, юноша, конечно же, скрывал. Как не отчаиваться, ведь я был одним из лучших учеников у Бориса Изюмского. По истории и географии, дарвинизму и физкультуре у меня были одни пятерки. «Наш Боря» (Изюмский) всегда слушал мои ответы с интересом, и хотя вида не подавал, но по теплой полуулыбке, веселому прищуру карих глаз из-под стекол пенсне, я чувствовал, что ему нравятся мои ответы. Если же мой ответ не «дотягивал» до пятерки, он задавал еще и дополнительные, наводящие вопросы по теме или по прошедшим темам, чтобы уверенно поставить в журнал против моей фамилии жирную пятерку или ма-а-ленькую точку, означавшую некоторую степень своего недовольства учеником, это означало, что его ученик «на крючке». Это было не только со мною, это было со всеми его учениками. У «нашего Бори» «любимчиков» не было!..

Милая, деликатная и все понимающая Антонина Алексеевна Гамалеева – преподавательница русского языка и литературы устными ответами меня не докучала, интуитивно чувствуя мои страдания по поводу моего косноязычия. Она знала, что Коля Теренченко ее предметы знает минимум на «4», что юноша много, даже очень много читает; знания его по литературе больше положенной школьной программы – это было видно по его письменным изложениям и сочинениям на вольную тему. Мне кажется, что это по ее тайной подсказке ее муж – Николай Гамалеев, преподаватель физики, – начал со мной заниматься, пытаясь ликвидировать мое косноязычие. В свободное от учебы время он вызывал меня в кабинет физики, решительно напяливал на мои уши наушники радиоприемника, «врубал» побольше громкость и заставлял меня читать газету. Это помогало, даже очень помогало! Читал без запинки текст, без мычания! А придя после сеансов Гамалеева в класс, или на следующее утро, волны косноязычия вновь накрывали меня, вызывая приступы уныния и отчаяния. К концу учебы в НЧСВУ я четко осознал, что на военной карьере строевого офицера надо поставить крест. Задача на дальнейшую перспективу – стать офицером, прослужить в армии по мере возможности, сколько хватит сил и терпения, отдавая свои силы, здоровье родной Армии, Родине, кормившей, одевавшей и учившей меня 10 лет. Этот долг я был обязан отдать, во что бы то ни стало!

И уже в армии, став офицером, я понял, как велик мой долг Родине и судьбе за то, что она сделала меня суворовцем! Насколько воспитание в родном НЧСВУ велико для нас, суворовцев, по своему колоссальному потенциалу образования, нравственного воспитания, культуры и физического развития. Я понял еще, что этот долг надо отрабатывать всю жизнь до издыхания. С удовольствием могу сказать: тысячи суворовцев, нахимовцев свой долг Родине отдали сполна, оставив невидимый, но прочный след в истории нашей России: более тысячи суворовцев и нахимовцев стали генералами Российской Армии, несколько тысяч ученых различных наук, академики, замечательные художники, артисты, литераторы, известные всему миру космонавты и спортсмены…

* * *

…Итак, с 1-го сентября 1953 года началась наша новая, курсантская жизнь. День этот заполнился смешным эпизодом, произошедшим с нами на ужине.

Прибыли мы в училище где-то в полдень. До Кузминок, где дислоцировалось МКВУ, добирались на автобусе номер 46, а потом шли сырым лесом до училища. Шесть одноэтажных бревенчатых казарм. Длинная, метров 300 и шириной в 40 метров асфальтированная дорожка, для чего-то наполовину разлинованная под «гитару» полосами белой краски. Справа от дорожки три казармы, слева от дорожки – такие же три казармы. Назначение этой асфальтированной дорожки с «гитарой» мы очень скоро узнали, будь она неладна, ядрена вошь!

Нас, 11 бравых гавриков из Новочеркасского суворовского училища, поместили в 1-й казарме (как потом выяснилось, в помещении первой роты). Наш сопровождающий, майор Бовкун Александр Кузьмич, ушел в штаб училища, расположенный обособленно в метрах 300-х от казарм и, вернувшись минут через 40, объяснил нам, что идет комплектование рот, что миссия его как сопровождающего окончена и он должен возвращаться домой в Новочеркасск. Мы тепло распрощались с нашим суворовским офицером-воспитателем. Александр Кузьмич был неплохим офицером, он принял наш суворовский взвод за два года до выпуска из НЧСВУ. Больше нашего Кузьмича я не видел, но в душе сохранил хорошую память о нашем последнем суворовском офицере- воспитателе.

…К обеду нас построили в общий строй. Обед был невкусным: какой-то суп на первое, каша «кирзовка» с куском мяса на второе, стакан компота. Все это было невкусно, не то, что в родном НЧСВУ: на обед наваристые щи или суп; вкусное второе с обязательной свежим помидором или огурцом в зависимости от времени года; компот из свежих яблок, вишен, а то и ломтем арбуза или дыни (у нас ведь было свое подсобное хозяйство в Персияновке со своей бахчой и плантацией помидор и огурцов). После невкусного курсантского обеда мы еще перекусили тем, что в дорогу нам дали наши сердобольные мамы, встречавшие наш московский поезд по пути в Шахтах, Красном Сулине, Каменске, Миллерово и т.д.

После обеда до ужина мы валяли дурака, знакомились с ребятами из других училищ. Лейтенант Комаров вновь построил нас в общую ротную колонну и повел на ужин.

А на ужине произошло то самое комичное, о чем я писал выше. Вошли в зал, где стояли столики на четверых, на них стояли готовые блюда в алюминиевых тарелках. А в тарелках…о ужас! – был винегрет крупной резки, в который было шмякнуто по целой очищенной сельди. Наши суворовские носы дружно запротестовали и сказали: «Фи!». Мы все как один отодвинули от себя тарелки, вежливо сказали лейтенанту Комарову, что такую хреновину мы есть не будем; попили чай с двумя кусочками сахара и все. Лейтенант Комаров ходил по проходу между столиками и улыбался, а увидев, что ужин окончен, скомандовал: «Ужин окончен, рота встать, выходи строиться!». И, хохотнув, добавил: «Ничего, вы завтра запоете по-другому!» Мы, конечно, не поняли этой фразы.

…Где-то около отбоя никому не видимая штабная возня с реорганизацией окончилась, пришел в казарму какой-то капитан и зычным голосом скомандовал: «Рота, в две шеренги становись! Слушай меня! Я командир третьей роты капитан Полыгин. Под моим началом будут служить и учиться те, кого я сейчас назову. Названные будут выходить на улицу и строиться». Названные курсанты тихо выходили из помещения первой роты, построились и по команде капитана Полыгина: «Рота! В казарму третьей роты шагом – марш!».

Мы пошли в свою казарму, стоявшую слева от дороги, идущей к КПП. Шли молча, не балагуря. Каждый понимал значение этого марша в свою роту, к своим койкам, к своему взводному, к своему, черт меня подери, гальюну, расположенному в той же казарме.

В казарме стояли четыре ряда коек, по два ряда от прохода. Здесь нас уже ждали два офицера и группа в 30 человек курсантов, по бравому виду которых мы поняли, что эти ребята – второкурсники. Наше появление в казарме курсанты встретили благожелательно, дружески улыбаясь, мол «не робейте, ребята, мы свои!».

Капитан Полыгин объявил строго: «Курсанты! Командиры ваших взводов – лейтенант Валентин Комаров и лейтенант Анатолий Смирнов. Лейтенант Комаров, объявите состав вашего третьего взвода». Лейтенант Комаров назвал 26 фамилий курсантов его взвода…

* * *

…Володька, Ноздрев!

Сейчас перечисляю фамилии моих дорогих братишек – суворовцев нашего курсантского 3-го взвода и слезы на глазах, от избытка чувств, переполняющих меня при воспоминании моей курсантской молодости.

Не осуждай меня, братишка, за мою скудную мужскую слезу. А если другие, прочитав эти строки, подумают: «Сентиментальный старый дурак…» – могу заверить: «Пардон, леди энд джентльмены, что старый – это и ежу понятно, может быть, гм-гм, я – дурак, может быть. Даже допускаю, что я сплошной дурак или дурак в полосочку. Но сен-ти-мен-таль-ный! Н-е-е-т!».

Могу быть жестким до беспощадности. Пусть желающие попробуют меня обидеть или в чем-то оскорбить неправдой, «высеку» так, что мало не покажется!..

Итак, 3-й суворовский взвод лейтенанта Стологорова, Комарова (Куштевко) третьей роты капитана Полыгина Александра Даниловича (кличка «Данилыч»):

Помощником командира нашего взвода был назначен старший сержант Виктор Рубцов – второкурсник. А командирами отделений были назначены, кто бы мог подумать – два! Новочеркассца! Мой Витюха Федотов! И Толян Пичкура!

Трое из нашей братии – Толя Ковалев, Витя Гузеев и я остались в подчинении Толи Пичкуры!

…Лейтенант Комаров, наш взводный, показал нам место в спальне, где должен был располагаться наш третий взвод и наш класс, где мы будем «грызть» азы военных наук.

Мы быстро сориентировались, заняли свои койки, новочеркассцы рядом друг с другом и, возбужденные своим новым положением в этом подлунном мире, после отбоя быстро заснули. Надо сказать, что быстро засыпать (буквально 5-10 секунд после того, как голова коснулась подушки) – привычка еще с СВУ. И на всю оставшуюся жизнь!

Так закончился наш первый день жизни в школе «ВЦИК» в новом курсантском качестве.

…Утро 2 сентября 1953 года 7 часов утра.

Старшина третьей роты Вадим Седов зычно скомандовал роте: «Рота подъем!». Быстро вскочив, стали одеваться на физзарядку.

Капитан Полыгин, лейтенанты Комаров и Смирнов были в казарме и молча наблюдали за курсантами. Минута и курсантский строй уже стоял одетый по-спортивному, готовый к физзарядке. «Данилыч» (так буду называть нашего ротного, ибо из года в год все курсанты его роты до самой кончины Александра Даниловича Полыгина называли его «Данилычем») молча наблюдал за нашим одеванием и построением. Тут же стояли наши взводные, они тоже были бывшими суворовцами, прошедшими суворовскую школу обучения плюс МКВУ! По-видимому, Данилыч остался доволен нами, салагами, и, ничего не сказав, удалился с офицерами в канцелярию роты. Вадим Седов повел роту на физзарядку на стадион училища, расположенный за казармой шестой роты, буквально в 50-ти метрах. Третья рота, еще полусонная, приплелась на правый край стадиона, и Вадим скомандовал: «Рота, стой! Неле-во! Роте оправиться!». Мы молча справили свою легкую нужду. Новая команда: «Роте бегом марш!». Два круга на гаревой дорожке вокруг стадиона, затем, перестроившись в две шеренги с интервалом в полметра друг от друга, мы молча начали делать физические упражнения. Вадим Седов показывал элементы упражнений, командовал, а мы повторяли вслед за ним комплекс этих упражнений. Помнится, было шестнадцать хорошо продуманных элементов, связанных воедино в комплекс. После трехразового повторения комплекса повторная пробежка вокруг стадиона и мы, уже окончательно проснувшиеся, бежим в расположение своей роты. Физзарядка длилась не более 10 минут. После нее – утренний туалет, он занимал 30-35 минут. За это время мы должны вынести на улицу и вытрясти две простыни и шерстяное верблюжье одеяло темно-синего цвета; заправить свои койки по единому образцу: на матрас стелилась нижняя простынь, поверх нее одеяло, которое подвертывалось вокруг матраса, а в ногах клалась вторая простыня, свернутая несколько раз в манжет шириной 30 см.

Койки равнялись по длинному шнуру сообща всей ротой, также ровнялись и верхние простыни, свернутые в манжеты. Подушки взбивались и ставились вертикально (на-попа), а уголки наволочек подворачивались внутрь. Все получалось очень красиво, и заправка коек занимала не более 10-15 минут. Это сделать было не сложно, так как такой способ заправки коек был во всех суворовских училищах страны. Утренний туалет занимал остальное время до завтрака – чистка зубов, обязательное обливание тела до пояса холодной водой. В зимнюю пору многие курсанты утром любили обтирание снегом. Бритье занимало основное время нашего утреннего туалета, ибо скоблить безопасной бритвой тугие щеки с молодой, еще неокрепшей щетиной, было занятием не очень приятным. Холодная, ледяная вода общего на 10 сосков умывальника; соскобленную щетину еще надо было смывать со станка струей воды и снова яростно скоблить свои молодые щеки. Но мы были молоды, очень молоды, многим из нас было по 17-18 лет. И все эти «трудности» нами не замечались.

В 7.40 утренний осмотр, построение на завтрак. Командиры взводов редко (а всегда пом. ком. взвода) бегло проверяли как начищены сапоги, блестят ли пуговицы на гимнастерках и бляхи поясных ремней; какой белизны наши подворотнички. Все приготовления к завтрашнему дню делались еще до отбоя прошедшего дня, и если командир взвода замечал непорядок в твоей фигуре, то жестко говорил: «Не дай бог, получишь сегодня днем замечание за свой затрапезный вид от какого-нибудь вышестоящего начальника и мне сообщат об этом по телефону, то получишь от меня по полной программе! А пока – наряд вне очереди. Усек, товарищ курсант?».

«Так точно, товарищ лейтенант», – гаркал курсант.

«Ну и добре. Командир отделения! Занесите в свой кондуит этому курсанту нарядик вне очереди».

Подобные замечания на утренних построениях повторялись все реже и реже. Даже самые дремучие лентяи поняли, что лучше заранее подготовить свою одежду к утру до отбоя, чем драить гальюн или чистить всю ночь картошку всему училищу. К тому же наряды вне очереди фиксировались командирами взводов, согласно устава в своих журналах. А это значит проштрафившемуся не давали увольнения в выходные дни. Это уже было очень серьезно. И все же, забегая вперед, скажу, что нарядов вне очереди я не избежал, несколько раз драил гальюн вне очереди и всего два раза чистил на кухне картошку. И все из-за алчной, ненасытной любви к чтению. Читал на лекциях, читал на самоподготовке и после нее в личное время до самого отбоя; читал и после отбоя, нелегально проникая в класс. Читал в классе до окрика дежурного по училищу: «Кто там в классной комнате? Погасите свет!». Приходилось тушить свет и идти спать. Засыпал, как обычно, мгновенно…

…После завтрака всю молодую поросль вновь сформированной третьей роты отправили на училищный полигон, расположенный в полукилометре от училищного забора у красивого леса, на инженерные работы. Пока мы дотопали до полигона, подкатила машина, вышедший из кабины подполковник с черными петлицами и эмблемой саперных войск (это был подполковник, начальник кафедры инженерной подготовки) распорядился выгрузить из кузова машины большие саперные лопаты, несколько топоров и трассировочные шнуры. Подозвав наших взводных к себе, подполковник вручил им карту полигона с местом нашей работы, сел в машину и укатил восвояси. Взводные – Комаров Валентин и Смирнов Анатолий, – быстро сориентировавшись на местности (это мог бы сделать любой парень, окончивший СВУ, работа, поверьте мне, не сложная), расстрассировали с нашей помощью стрелковые окопы полного профиля с ячейками и, убедившись, что нам не надо вдалбливать азы того, как надо рыть и под каким углом стрелковый окоп, собрали нас, и лейтенант Комаров сказал, похлопывая прутиком по начищенному до блеска хромовому сапогу: «Ребята, вы тут работайте, копайте свои три метра, и чтобы к обеду работа была окончена. Работа вполне выполнимая, поверьте нашему опыту. Не справитесь, будете копать до ужина. Поняли?»

«Так точно, товарищ лейтенант, поняли!» – дружно ответили мы.

«Вот и ладненько, что поняли, – продолжал лейтенант Комаров. – А мы с лейтенантом Смирновым Анатолием Ильичем удалимся для выполнения задачи стратегического значения во-о-н в ту сторону», – Комаров прутиком небрежно, через плечо указал направление в сторону леса, куда они собирались пойти.

«В случае появления вышестоящего начальства и его интереса «А где же взводные?» вы…впрочем, вы прекрасно знаете, как ответить», – закончил свою речь лейтенант Комаров.

Мы дружно улыбнулись, сказав, что нам все ясно. Лейтенанты тоже понимающе заулыбались и подались в кусты в сторону леса. Только они скрылись за кустами, мы, молодые шалопаи, распоясались. «Ха, – хмыкнул работавший рядом со мной Феликс Соларев, – знаем мы эту стратегическую задачу, по лебедям пошли наши братья-взводные. Здесь за этим лесным массивом располагается совхоз, а там девчонки-доярочки…». Феликс облизал свои красивые губы. «Откуда ты знаешь, Фэ», – спросил кто-то из ребят. Другой курсант суворовец – горьковчанин ответил: «Да наш Фэ ведь коренной москвич, он все Подмосковье знает!». Феликс, чуть картавя, продолжал: «Хлопцы, я в этом совхозе летом побывал и оторвал такую девчонку…пальчики оближешь!»

…Замечу мимоходом, в начале 50-х годов прошедшего века юноши, парубки, юные джигиты Кавказа и даже молодые «зеки» звали своих зазноб только «моя девочка», «моя девчонка», даже если она была отнюдь не девочка и поведением не тяжелым отличалась – все равно эти Евины дочки были для нас девочками. И если бы кто-нибудь назвал мою девочку, девочку моих друзей «телкой» по примеру и обычаю юношей начала 90-х годов, то наверняка схлопотал бы по физиономии! Таково было наше отношение к девушкам, даже молодым женщинам поры нашей юности. За своих девчонок мы дрались до крови. Были случаи, когда дрались на ножах. Суворовец нашей роты Слюсарев Володя, 17-летний красивый парень, схватился с гражданским парнем из-за девчонки. Парень выхватил из кармана нож и замахнулся на суворовца. Слюсарев ловко увернулся, лезвие ножа вонзилось ему в левое плечо. Слюсарев взвыл от дикой боли и, ничего не соображая, выхватил нож у противника и полоснул парня по животу, располосовав ему всю брюшину. Парень побежал, а за ним серой лентой тянулись кишки. Спасти парня не удалось. Слюсарева арестовали, было следствие, которое во всем разобралось, и суворовца оправдал суд. А по городу поползли невероятные слухи, грязные сплетни, нас, суворовцев, называли «убивцами». Командование Новочеркасского СВУ мудро решило отчислить Слюсарева из училища и…втихаря направило его в одно из артучилищ Союза, подальше от нашего города, где еще принимали с семилетним образованием. Через год Володька появился в училище в курсантской форме с пушечками на погонах. Нам, его товарищам, еще год надо было трубить до выпуска из СВУ, а Слюсарев уже год ел курсантские харчи, проходил школьную программу за 9–10 классы прямо в училище. Вот какие бывают зигзаги судьбы и все из-за лукавых Евиных дочек.

…А между тем, мы, оставшись без присмотра своих лейтенантов, молодые шалопаи, совсем распоясались. К тому же тучки на небе куда-то уплыли, прояснилось, тепло пригревало неяркое осеннее солнышко. Начиналось короткое бабье лето. До рытья ли окопов было будущим полководцам? Мы начисто забыли о нашем задании, и, побросав лопаты, курили, балагурили, рассказывали байки, знакомились получше друг с другом. Работа шла вяло; к обеду выполнили по 20–30% объема работы. К обеду вдруг из-за кустарника леса появились наши командиры взводов явно навеселе. Подойдя к нам, лейтенант Комаров опешил, зловеще произнес: «Как! Вы не выполнили своего задания? Я оставляю вас без обеда. Будете рыть свои 3 метра до ужина! А мы с лейтенантом Смирновым займемся своим НП». Лейтенанты сняли свои шинели и, взяв лопаты, пошли в тыл наших окопов, где в полусотнях метрах от нас, был расстрассирован командирский наблюдательный пункт. «Покажем, Толян, этим салажатам, как надо работать. А ну за работу, лодыри!» – гаркнул на нас лейтенант Комаров.

Работа закипела, нам уже было не до шуток. Не разгибая спины, мы копали и копали. На наше счастье полигон был песчаным, влажный белый песочек копался легко, и работалось спорно. Но выкинуть на поверхность около трех кубов песка было нелегко, но, уверяю вас, это было по силам взрослому мужчине и крепким, физически развитым 17–18 летним юношам, каковыми мы, суворовцы, были.

А в пятидесяти метрах от нас раздавалась разухабистая песня двух лейтенантов, и летели комья песка. Наши молодые взводные, может быть на год-два-три старше нас «обмывали Марусю».

Есть такая песенка на Святой Руси, очень помогающая в работе:

«Мыла Марусенька белые ножки,
Белые ножки Марусенька мыла».

И все работающие должны подхватить:

«Ох! Ах! Белые, белые ножки Марусенька мыла!»

Обширное и красивое пышное тело Марусеньки с мужским смаком и удовольствием «обмывалось» в зависимости от таланта и выдумки запевалы. Марусеньку можно было обмывать до самой макушки в течение часа-двух.

…Нас эта песня развеселила, гнетущее настроение прошло, работа пошла веселее. На землю полетели снятые гимнастерки, потом нательные рубахи. Через час работы нам стало не до смеха. Молодые курсантские желудки требовали пищи. Сперва в желудках что-то бурчало, затем там заиграли духовые, симфонические оркестры, даже оркестр народных инструментов! Они звучали все громче и громче, переходя в сплошной, беспорядочный рев и вой: «Дайте, дайте жра-а-ть!». Мы молча, без шуток и зубоскальства слушали эти собственные оркестры и копали…

Начала одолевать и другая напасть: стали щемить, а потом гореть ладони рук, на которых всеми цветами радуги заиграли мозоли. Наши изнеженные ладошки, знавшие только тяжесть спортивных гантелей, грифов штанг, дружно запротестовали, требуя пощады. И все же мы сделали свою работу! Наши лейтенанты свою работу кончили чуть раньше нас и, оголенные по пояс, как и мы, неся в руках свою одежду и лопаты, улыбаясь, шли к нам. Опытным взглядом, оценив нашу работу на четыре балла, они приказали нам одеться по форме и построиться для следования в училище. Настроение у всех было хорошее, боевое. Это настроение торжества мужского самолюбия, когда, несмотря на усталость, мозг удовлетворен работой рук и тела. И это настроение испортил наш Феликс Соларев. Только мы построились в колонну, он вышел из строя, шагнул к Комарову, протянул вперед руки и, показывая свои мозоли, сказал: «Товарищ лейтенант, вы ответите за это! Мы будем жаловаться!». Лейтенант Комаров побледнел и зловещим шепотом произнес: «Что? Жаловаться? Кому и за что? За то, что я потребовал от вас выполнения ваших обязанностей? Вы полдня валяли дурака, а теперь качаете права? Ну что ж, жалуйтесь! Впрочем, врете вы, курсант, меня на пушку не возьмете! Я ведь тоже суворовец, а суворовцы не жалуются!». Мы дружно загалдели, не дав нашему молодому лейтенанту договорить. К Феликсу шагнул его дружок по Горьковскому СВУ Сережа Никулин и возмущенно произнес прямо в лицо друга: «Кто это мы, Фэ? Чего ты за всех расписываешься? Видишь мои мозоли?». Затем Серега сжал кисти рук в кулаки, поднес один из них к носу Феликса: «Попробуй только вякни кому-нибудь о том, что сегодня здесь произошло, я первый звездану тебя по твоей аристократической физиономии!». Мы молча одобрили обещание Сергея и как один вытянули в сторону Фэ свои кулаки. Наш Феликс сник, смешался: «Простите, ребята, минутную слабость…» Нам этого было достаточно. Этот неприятный эпизод занял каких-то 2–3 минуты. Наши лейтенанты бесстрастно молчали, как будто их это не касается, затем последовала команда: «Рота, напра-во! В училище шагом марш!» Мы не шли, а летели как на крыльях в расположение роты. До желанного ужина оставалось немного времени. На рысях придя в роту, быстро привели себя в порядок, помыли руки и бегом в столовую…

Столы уже были накрыты, на столах стояли алюминиевые тарелки с винегретом крупной резки, а в винегрете лежала крупная, жирная, очищенная селедка!

Я сам себе не верил, голова отказывалась верить, как это я вчера брезгливо отодвигал в сторону такую вкусную еду, такую нежную, тающую во рту селедочку. Наши лейтенанты ходили по рядам, улыбались, глядя, как мы уничтожаем свои порции. Лейтенант Валентин Комаров ехидно заметил: «Ну, где же ваши «фи», товарищи сув…(поправился), курсанты?». И улыбаясь, ходя между столами, рассказал, что точно такое же произошло и с ними, когда они пришли сюда два года назад. И курсанты тогда решили вести счет дням пребывания в «Школе ВЦИК» по количеству съеденных кусков селедки и компотов, выпитым на десерт за обедом. Лучшие математические умы училища скрупулезно подсчитали, что селедка, которую должен съесть каждый, курсант должна быть длиною более 10 метров (простите, леди энд джентльмены, запамятовал точную цифру в сантиметрах) и выпить 200-литровую бочку компота.

…Мы вполуха слушали мудрую речь молодого лейтенанта-философа, доканчивая свой ужин. Забегая вперед, скажу: мы, курсанты школы ВЦИК 1953 года набора, с энтузиазмом приняли этот курсантский счет времени. И, прибыв в мае месяце в наши летние лагеря под Федулово Владимирской области, каждый год выкладывали на своих календарях, расположенных чуть выше впереди главной училищной линейки – красиво белыми камешками отмечали цифрами в метрах и сантиметрах нашей селедки и наших компотов. Начальство благосклонно смотрело на этот календарь…

…Приведя после ужина роту в казарму, лейтенант Комаров ее не распустил, приказал стоять на центральном проходе, а сам быстро зачем-то пошел в канцелярию роты и через 2–3 минуты вернулся к стоявшей в ожидании роте и объявил: «Товарищи курсанты! Наш командир роты, которому я только что звонил домой, разрешил сделать сегодня отбой пораньше. Приготовьтесь к завтрашнему дню, почистите обувь, пуговицы, подшейте свежие подворотнички и ложитесь спать. Отбоя по обычному расписанию сегодня не будет. Рота, разойдись!», – это была поблажка нам, молодым курсантам, которая случалась очень редко, дабы не разнежить будущих офицеров, чтобы жизнь в училище нам не казалась медом.

Так закончился наш второй день пребывания в МКВУ имени Верховного Совета РСФСР из одной тысячи дней и ночей наших курсантских, военных университетов.

Горести и радости, победы и разочарования этой быстротекущей жизни – все, все было еще впереди. В Рязани и в Москва, в Ярославле, Тамбове, Киеве, Львове, Одессе и других городах Советского Союза в это время богатырским сном без храпа и сновидений спали крепкие молодые и красивые парни – будущие генералы, полковники и капитаны, кандидаты и доктора различных наук, академики и профессора, честные порядочные человеки, известные всему миру спортсмены и космонавты. В коридорах казарм расхаживали у тумбочек с телефоном, борясь со сном, дневальные с штык-ножами на ремне.

Неслышно во тьме времени, повинуясь законам небесной механики, вращалась вокруг своей оси, неслась неизвестно куда загадочная и прекрасная голубая планета по имени Земля. А на ней живые существа «Homo Sapiens», живущие кто по диалектическим, кто по божьим законам с их разрешимыми и неразрешимыми противоречиями. Где-то лилась человеческая кровь, умирали люди, отнюдь, не по божеским законам; где-то сливались в экстазе любви молодые тела, рождались маленькие дети.

Боже, храни Землян, вразуми их и прости им их прегрешения.

* * *

Необходимое пояснение.

Что же представляла собой эта «Школа ВЦИК», расположенная в бывших буденновских конюшнях в поселке Кузьминки куда мы, одиннадцать суворовцев Новочеркасского Суворовского училища, ставшие курсантами, прибыли для продолжения военного образования первого сентября 1953 года?

Данные о Московском Краснознаменном военном училище имени Верховного Совета РСФСР (позднее название этого замечательного и старейшего учебного заведения: Московское высшее военное командное училище – МВВКУ) для меня достал из Интернета мой друг Володя Ноздрев – мой однокашник по Новочеркасскому Суворовскому училищу, а дополнил эти сведения мой товарищ по взводу МКВУ Александр Зосимович Башингджагян, которому я посвятил многие страницы этой книги. Ныне Александр Зосимович – референт музейного комплекса Московского Кремля.

8 /21/ декабря 1917 года.

Приказом №90 командующего Московского округа была сформирована 1-я Московская революционная пулеметная школа, располагавшаяся в Крутицких (ныне Алешинских) казармах в здании бывшей 6-й Московской школы прапорщиков.

15 декабря 1917 года.

1-я Московская революционная пулеметная школа начала функционировать.

25 марта 1918 года.

1-я Московская пулеметная школа произвела 1-й выпуск командиров-инструкторов пулеметного дела.

7-го июля 1918 года.

Первая Московская революционная пулеметная школа была объединена со 2-й Московской пулеметной школой, получив название 1-е Московские пулеметные курсы РККА.

Сентябрь 1918 года.

Пулеметные курсы передислоцировались в Кремль и пришли на смену латышским стрелкам, отправленных на фронт, и которые до этого несли охрану Кремля.

Январь 1919 года.

Пулеметные курсы были переименованы в Первые Московские пулеметные курсы по подготовке командного состава РККА.

Таким образом, в Кремле была создана школа красных командиров, которых стали называть «кремлевскими курсантами». На кремлевских курсантов были возложены задачи охраны и обороны Кремля, обеспечения безопасности руководителей государства и правительства, участия в охранных мероприятиях во время встреч руководителей государства и правительства с представителями зарубежных стран, осуществление пропускного режима и поддержание порядка на территории Кремля.

3 февраля 1921 года.

1-е Московские пулеметные курсы за особые заслуги в деле защиты Советской республики и образцовую охрану Кремля были реорганизованы в школу, которой было присвоено имя ВЦИК и переведены на трехгодичный срок обучения. Новое название – 1-я Советская объединенная военная школа РККА имени ВЦИК.

1924–1935 годы.

Кремлевские курсанты несут службу у входа в Мавзолей Ленина, где по решению президиума ВЦИК учрежден почетный пост №1. В начале тридцатых годов XX века на территории Кремля произошли большие перемены. В 1929 году были взорваны два кремлевских монастыря: Чудов монастырь, основанный в 1365 году (полное название его – Кафедральный мужской необщежительный монастырь во имя Чуда архангела Михаила в Хопех); второй взорванный монастырь был основан в 1389 году вдовой Великого московского князя Дмитрия Донского Евдокией и назывался Вознесенским девичьим монастырем. На освободившемся в Московском Кремле месте возле Спасских ворот по проекту архитектора Рерберга И.И. в 1932–1935гг. было построено новое здание для военной школы РККА имени ВЦИК. Пропорции, неоклассический стиль фасада здания школы ВЦИК, цветовые решения выполнены под влиянием расположенного рядом здания Сената, построенного талантливым русским зодчим М.Ф. Казаковым в 1776–1787 гг..

В 1935 году после переезда школы ВЦИК в Лефортово это здание стало именоваться четырнадцатым корпусом Московского Кремля, куда переселился секретариат Президиума Верховного Совета СССР. В 1958 году архитектор А.Д. Хохлов перестроил упоминаемое здание школы имени ВЦИК под Кремлевский театр, рассчитанный на 1200 мест. В 1969–1970 гг. архитектор М.В. Блохин произвел значительную реконструкцию этого здания…

Октябрь 1935 года.

Школа ВЦИК переводится с территории Кремля в Лефортово, а задачи по охране Кремля передаются Батальону особого назначения.

16 марта 1937 года.

Школа переименована в Московское военное училище имени ВЦИК.

16 декабря 1938 года.

Военное училище имени ВЦИК награждается орденом Красного знамени и переименована в Московское пехотное училище имени Верховного Совета РСФСР.

24 декабря 1938 года.

Приказом Народного Комиссара Обороны СССР №264 день 15 декабря был установлен как юбилейная дата училища.

Август 1939 года.

Весь выпуск училища был направлен для борьбы с японскими захватчиками в районе реки Халхин-Гол.

12 октября 1941 года.

Курсантский полк Московского пехотного училища, совершив за сутки 80-километровый марш, принял первый бой под селом Ярополец на Волоколамском направлении. В последствии в селе Ярополец погибшим кремлевским курсантам был установлен памятник.

В последующем (6 декабря 1941 года) отдельный курсантский полк был расформирован. Все курсанты, получившие звание лейтенант, были направлены в части действующей армии, а командный и преподавательский состав и 158 курсантов вернулись в училище, т.к. война требовала резко усилить подготовку общевойсковых командиров.

2 ноября 1941 года.

Училище вернулось в Москву.

Всего за годы Великой Отечественной войны было произведено 19 выпусков, подготовлено более 24000 офицеров.

28 июня 1945 года.

Училище переведено на двухгодичный срок обучения.

Октябрь 1945 года.

Училище переведено из Лефортово в поселок Кузьминки Ухтоминского района Московской области.

1 октября 1953 года.

Училище перешло на 3-х годичный срок обучения.

1957 год.

Училище перешло на подготовку общевойсковых командиров с техническим уклоном.

Июнь 1958 год.

Училище преобразовано в Московское высшее общевойсковое командное училище имени Верховного Совета РСФСР с четырехгодичным сроком обучения.

1961 год.

Училище впервые произвело выпуск офицеров с высшим образованием.

7 мая 1965 года.

Училище за заслуги в деле подготовки квалифицированных офицерских кадров в период Великой Отечественной войны награждено орденом Ленина.

21 февраля 1978 года.

За заслуги в деле подготовки офицерских кадров и в честь 60-летия Советской Армии училище награждено орденом Октябрьской революции.

11 декабря 1993 года.

В соответствии с приказом министра обороны РФ №564 училище лишено звания имени Верховного Совета РСФСР.

1998 год.

Училище преобразовано в Московский военный институт.

2001 год.

В училище построен Храм Святого Александра Невского в память о погибших выпускниках училища (в Афганистане погибло 56 выпускников, около 40 человек – в Чечне).

2004 год.

Училище переименовано в Московское высшее военное командное училище (МВВКУ).

* * *

Признаться, бревенчатые одноэтажные казармы не вызывали у нас, суворовцев, бурной радости и энтузиазма. Ведь все суворовские училища России располагались в лучших зданиях областных центров со всеми коммунальными удобствами, центральным отоплением, прекрасными светлыми классами, аудиториями, клубом со сценой и кинозалом, даже спортзалами! – все эти столь необходимые в повседневной жизни удобства были редким явлением в Советском союзе конца сороковых – начала пятидесятых годов двадцатого века. Что поделаешь, страна только-только вставала из руин, которые были повсеместно в больших городах Европейской части СССР. В 1943 году я был в прекрасном южном городе Ростове, коробки сожженных и взорванных зданий печально глядели на этот жестокий мир своими пустыми глазницами окон. Сталинград, который я видел летом 1945 года, – сплошные руины, и Сталинградское Суворовское училище располагалось в городе Астрахани…Советская страна истекала кровью на фронтах Великой Отечественной войны, скудно, по карточкам кормила свой народ, который тяжко, по десять часов в сутки, в три смены работал в тылу, чтобы все отдать для фронта, для Победы. Но лучшие многоэтажные здания истерзанных, разбитых городов – Воронежа, Курска, Новочеркасска, Ставрополя, Калинина – в экстренном порядке отремонтировать и передать для жизни и обучения мальчишек-суворовцев. И росли мы, учились мы, суворовцы по 7–10 лет в неге, удобствах, совершенно не зная ни в чем забот и нужды.

Вот почему подслеповатые деревянные казармы нашей школы ВЦИК, с их огромными печами-голландками внутри, настраивали нас отнюдь не на веселый лад. Правда, нас обнадеживали, что заложен фундамент и ведутся работы по кладке стен будущего многоэтажного корпуса училища, но это было в далеком будущем, а пока пришлось довольствоваться тем, что было…

Так и покатились курсантские будни в Буденовских конюшнях школы ВЦИК.

Старшие ребята, проучившиеся здесь уже год, объяснили нам другое название (нелегальное) нашего училища – «Пехотное балетное парадно-похоронное училище». Дело в том, что МКВУ имени Верховного Совета РСФСР было столичным, парадным училищем и дважды в год – на 1 мая и 7 ноября – обязано было участвовать в военных парадах на Красной Площади. Кроме этого, курсанты училища участвовали в похоронах вождей партии и Советского государства, других важных лиц страны; стояли в траурных почетных караулах у гробов. А также в праздничных почетных караулах на сцене Большого театра. Прояснилось и значение асфальтированной дорожки в 300 метров длиною с расчерченными «под гитару» белыми полосами. Это был наш строевой плац, где два батальона парадного расчета – 20 человек в шеренге, в 10 шеренг в глубину 4 месяца в году, в сентябре и октябре, затем в марте и апреле, должны были тренироваться к праздничному Параду.

Это была тяжелая, отупляющая мозг, работа!

Четыре часа в день мы занимались строевой подготовкой: поднятие ноги на 40 см от земли, отмашка правой руки чуть выше поясного ремня, чтобы рука до локтя сгибалась под одним углом в локтевом суставе.

Неделю офицеры и старшие курсанты персонально занимались с каждым участником парадного расчета. Для этого курсантов строили в колонну по одному и под ритм большого барабана, отбивавшего точно по секундомеру 120 шагов в минуту, они шагали по «гитаре». Ноге надлежало быть поднятой точно на 40 см, а ступня должна наступать точно на следующую струну «гитары». И так по четыре часа в день в течение 4–5 дней. Сперва под медленный ритм барабана, потом ритм увеличивался до положенных 120 шагов в минуту!

И все время под наблюдением офицеров и сержантов за каждым курсантом, гусиным шагом, под их постоянными командами, указывающими на твои ошибки при каждом шаге каждого курсанта. Такая тренировка, а точнее муштра, будущего участника парада продолжалась до тех пор, пока командир батальона, а то и начальник училища, и все офицеры – отменные строевики, не убедятся, что парадный шаг все освоили.

Вторая стадия подготовки батальонов, называемых «коробочкой», длилась чуть дольше, и состояли в тренировке каждой шеренги по 20 человек. А перед этим, обычно вечером, весь батальон в училищном клубе строился в колонну по одному тесно друг к другу. Мы стояли по команде «смирно» и целая кавалькада начальства смотрела на наш «ранжир». Первые 20 человек самых рослых по 2 метра, а то и выше. Все 200 человек в колонну по одному. Тщательно проверив всех по росту, подавалась команда: «Первые 20 человек правое плечо вперед, шагом марш!». Колонна перестраивалась в шеренги. И так подбирались 10 шеренг парадной «коробки»…А на плацу уже отсчитанные и зафиксированные в блокнотах шеренги, поднимая ногу на 40 см от земли, шагали и шагали по «гитаре».

Это было очень утомительно. До отвращения. А куда было деваться, ведь каждый сам выбирал себе училище, а, следовательно, и судьбу. «Бачили очи шо купувалы, ештэ хоть повылазтэ!».

А в свободное от шагистики и занятий время шла другая предпарадная работа. Каждому участнику будущего Парада шили шинель, мундир, для каждого подбирались хромовые сапоги офицерского покроя, на подметки которых накрепко прибивались стальные пластины; на каблуке, разумеется, большая подковка. Шинели шились из превосходного шинельного офицерского сукна, мундиры из габардина. Когда процесс пошива парадного обмундирования был окончен, каждую шеренгу осматривало особое окружное начальство; оно приседало на корточки, даже ложилось на пол клуба – подравнивались полы шинели. Каждый курсант ощупывался под мышками и, пардон, в паху, чтобы нигде не жало, не стесняло в движении. Подгонка обмундирования проверялась и на практике. Надев парадную форму, «коробочки» шагали по «гитаре». А дотошное окружное начальство смотрело на курсантов в движении, засекало дефекты обмундирования и исправляло их. За месяц до Парада начиналась самая ответственная фаза подготовки «коробочек» в целом. И месяц шагистики до самого Парада.

* * *

Осенний, ноябрьский парад 1953 года был последним парадом курсантов МКВУ им. Верховного Совета РСФСР когда «коробки» проходили парадным строем, держа длинноствольные мосинские винтовки с примкнутым трехгранным игольчатым штыком в положении «на перевес». Парадной «коробке» было легко и удобно идти с винтовкой в таком положении – «частокол» длиннющих винтовок с примкнутым штыком было легко ровнять в одну ровную линию, к тому же этот «частокол» прикрывал огрехи парадного шага, можно и ногу в движении поднимать не так высоко. А локоть правой руки, державшей винтовку «на перевес», касался бока соседа справа, что облегчало движение в строю. Единственное неприятное ощущение вызывало тонкое жало вороненой иглы штыка, которое постоянно «плясало» у твоего уха. Первое время многим курсантам думалось: «А что, если твой товарищ по строю, идущий сзади тебя, чье жало штыка «плясало» у твоего уха, ненароком споткнется или оступится и тогда…игла штыка превратиться в вертел и нанижет, как шашлык, твое ухо?». Но все эти опасения в результате длительных тренировок прошли, курсанты привыкли к этой «пляске», не было ни одного случая ЧП ни при подготовке, ни во время парадов.

Может быть, кому-то из Правительства надоело глядеть, как парадные «коробки» как бы шли в атаку на невидимого противника, держа оружие «на перевес»? А может быть, какая другая причина, но высокое командование предложило иной способ движения с оружием парадного строя. А что придумаешь, когда многовековая воинская практика жизни располагала только тремя способами держания личного оружия воина: копья, пищали, мушкета, винтовки в положении «на плечо», «на перевес» и «на ремень». Наш советский карабин нового образца СКС как нельзя лучше мог быть использован для движения в парадном строю в положении «на плечо». Малого веса, изящный, с примкнутым штыком-кинжалом, он бы неплохо выглядел в парадном строю. Было решено к будущему майскому параду 1954 года отполировать штыки-кинжалы до зеркального блеска, была разработана новая методика движения парадного строя с карабином СКС в положении «на плечо». Карабин должен был быть прижат прикладом к левому соску груди, слегка опираясь на левое плечо. Правая рука в белой перчатке, согнутая под прямым углом, чуть выше бляхи поясного ремня и отмах руки назад, почти касаясь туловища. В длительных тренировках к первомайскому параду 1954 года мы до автоматизма отработали элементы движения и постановку ноги. Это было очень красиво и эффектно!

Высокий подъем ноги, грохот подков по брусчатке, сверкание штык-кинжалов карабинов, ровно лежащих на наших плечах, синхронный, идеально ровный отмах правой руки в белых перчатках и постановки их чуть выше поясных ремней – все это вызывало восхищение трибун у Мавзолея. Присутствующие дружно аплодировали нам, что-то кричали. А нам было очень приятно идти по главной площади России под рукоплескания и восторженные крики присутствующих. И невольно думалось: «Ай да мы, ай да «вциковцы», черт нас подери! Какие же мы молодцы!». А по радио на всю Красную Площадь, на всю страну торжественно гремело: «…Идут курсанты Московского Краснознаменного военного училища имени Верховного Совета РСФСР!..»

…Только мы, курсанты-«вциковцы», ходили таким парадным шагом на многие годы вперед. Это был наш особый строй, наш стиль, и мы высоко держали марку курсанта-«вциковца».

* * *

…Еще в начальной стадии подготовки к параду начальству что-то не понравилось в моей фигуре. Может мои кривые ноги, доставшиеся мне по наследству от казацких предков вплоть до деда Тихона. А может быть просто «рылом не вышел-с» – так говорили в старину. Я был отчислен из рядов «коробки».

Я сдал свою уже пошитую парадную форму и хромовые сапоги каптенармусу сержанту Самсонову – хранителю нашего обмундирования и личных чемоданчиков с нашими нехитрыми курсантскими пожитками и поступил в распоряжение лейтенанта Комарова. А это значит «через день на ремень» – наряд на кухню, во внутренний наряд и караул. Все же эта внутренняя служба была намного легче, чем изнуряющая и отупляющая шагистика. Ребята взвода по-хорошему завидовали мне: «Повезло же тебе, Лыжа», – улыбаясь, сказал мне Витя Жупиков – суворовец – сталинградец. – «Ну и чем моя фигура лучше твоей, такие же кривые ноги степняка!».

«Давай, давай, ать-два, ать-два, – заикаясь, говорил я Жупикову. – И голову выше, курсант Жупиков, соколом, соколом глядите!» не прошел в парадный расчет почему-то и мой товарищ по взводу Феликс Соларев из Горьковского СВУ. Вот мы-то с ним и попали в разряд «интендантов и прочей швали», коим место на левом фланге строя. Как считал наш великий дед – Александр Васильевич Суворов.

До самого ноябрьского Парада мы «тянули» караульную лямку, а наши товарищи «отдувались» в парадных «коробках» на плацу. Почти каждый день наши пути пересекались: разводящий из караула разводил утром и днем нас, караульных, по постам мимо парадного плаца, где тренировались парадные «коробки». И тогда из «коробок» раздавались веселые голоса: «Привет заштатной швали!». И в ответ из нашего куцего строя в 5–6 человек караульной команды, идущей на смену постов, летело веселое: «Привет балетно-копытным!». Мы весело ржали. Но некоторые ребята из парадного расчета смотрели на караульных с явным, нескрываемым превосходством: «Мы скоро пройдем в парадном строю по Красной Площади, увидим правительство, а вы…». Это конечно обижало, уязвляло мужское самолюбие…И я дал себе слово к майскому Параду 1954 года пройти Парадом по Красной Площади в парадной «коробке»! Часто ходя в наряды и в караулы я близко сошелся с Феликсом Соларевым. «Фэ» был неплохим парнем: красивое крупной лепки лицо римского патриция, породистый нос, речь значительная, с некоторым апломбом (букву «Р» он красиво картавил); глаза серые, льдистые; фигура крепкая, кряжистая, от которой веяло недюжинной силой. Редко, но иногда Феликс «открывался», и из «раковины» некоего денди выглядывала симпатичная физиономия умницы, остряка и балагура.

Инцидент на полигоне, когда Соларев «столкнулся» с лейтенантом Валентином Комаровым, был последним забыт. Он относился к «Фэ» так же как и ко всем. Валя Комаров не был злопамятным и мстительным офицером. Он ведь был суворовцем, а это много, очень много значило. Прекрасный рассказчик, Комаров в свободное время, на перекурах во время занятий, посвящал нас в историю МКВУ, в курсантские традиции. Его байки из своего жития были интересны, и мы его слушали с удовольствием, раскрыв рты. Валя Комаров был большим патриотом школы ВЦИК. В соответствии со своей должностью взводный командир обязан был присутствовать на вечерних самоподготовках, и, видя, как мы изнывали от скуки, часть времени лейтенант Комаров вдохновенно «травил» разные байки из жизни МКВУ, из своей 2-х летней курсантской практики. Рассказы его были интересны, а что в них было брехней, а что правдой – трудно было разобрать. Но эти байки были поучительные, задушевные – рассказы старшего товарища в назидание нам, салагам, дабы мы не повторяли ошибок ветеранов – вциковцев в нашей, ох, нелегкой будущей курсантской жизни. Байки были разные, одна из них об утерянной гильзе патрона к секретному автомату АК.

В 1951 году молодых салаг – курсантов-первокурсников, среди которых был и Валя Комаров, повели «обстреливаться» на училищное стрельбище из нового секретного автомата АК. Командир роты капитан Полыгин предупредил молодых курсантов о секретности этого оружия и патронов к нему, что каждая отстрелянная гильза актируется и сдается под расписку на склад.

И надо же было случиться несчастью: одна гильза была при стрельбе утеряна. Гильза, выброшенная газами из патронника, отсечный механизм затвора кинул её на волю…и гильза куда-то улетела! Это было ЧП училищного масштаба. Расстроенный этим ЧП, сулившим нашему Данилычу большими неприятностями вплоть до снятия с должности, Данилыч буквально рассвирепел и приказал искать утерянную гильзу хоть до утра! Три часа третья рота ползала по стрельбищу и буквально по щепотке перебирала землю. А их ротный, капитан Полыгин, нервно ходил рядом и, очевидно, уже прощался с офицерским званием, а может быть и свободой. Время было сталинское, костоломное. Ведь Иосиф Виссарионович «народ ценил высоко! А людей не ставил в грош!». Данилыч искурил свою пачку «Беломора» и стыдливо «стрелял» курево у своих курсантов. Гильза была найдена, ядрена корень!

Другая байка Валентина касалась окурка, небрежно брошенного в расположении спальни каким-то разгильдяем. Окуркам положено быть только в «параше» и только в курилке! Эту байку мне потом приходилось слышать много раз в армии в разных вариантах. А спустя много, много лет в суворовском альманахе «Кадетское Братство» было опубликовано прелестное стихотворение:

Как мы хоронили окурок.

Протрубили отбой!
Кто не слышал музыку такую,
Тот уже никогда не оценит
Ни торжественный марш Мендельсона,
Ни чарующих звуков Шопена.
Люд кадетский, оправившись на ночь,
И начистив уставшие зубы.
Отошел незаметно к Морфею.
Ночь сомкнула тяжелые веки,
А в последний поход по казарме
Устремился дежурный по роте.
Все нормально!
Но в самом конце коридора,
Где турник и набор для пожарных
Он заметил окурок измятый
От какой-то шальной папиросы.
Уж теперь вам никто не расскажет,
Как он в этих краях объявился,
Чья рука сотворила злодейство?
Кто над самым святым надругался?
То ли наша российская удаль?
То ли происк заморских шпионов?
Капитан принимает решенье
Дать урок молодым полководцам!
И всей роте: «Подъем по тревоге!»
Боевое задание четко!
По проспектам ночным астраханским,
Не пугая собак и прохожих,
Как учили, ускоренным маршем
Выйти срочно в квадрат назначенья
В полной выкладке, да и с оружьем,
Яму выкопать метр на метр,
Уложить туда этот окурок,
Закидать чем попало мерзавца,
Чтобы впредь не лежал в коридоре!
Все как велено, сделано было
Схоронили его, бедолагу.
А побочно еще уяснили
Аксиому, что вредно куренье.

ЭПИЛОГ

Все гуляют в степи суховеи,
Засыпая верблюжью колючку.
Допекает нещадное солнце
Утомленную пыльную землю.
Все идет как в былые столетья
По-над прахом людей и окурков.

Борис НИДЕРШТРАТ
(Ст. СВУ, 1951 год)

Стихотворение, написанное в 1951 году выпускником Сталинградского – Оренбургского СВУ, ныне академиком Естествознания, Заслуженным деятелем науки России, заслуженным изобретателем, человеком 2002 года города Костромы Борисом Михайловичем Нидерштадтом.

Привет тебе, славный суворовец – сталинградец! Слава Сталинградскому СВУ, взрастившему таких орлов!

…В личное время, на самоподготовке лейтенант Комаров был свойским, обаятельным парнем, но в строю…в строю и при выполнении служебных или караульных обязанностей лейтенант Комаров превращался в деспота, в «держиморду»! И не дай бог если ты сделаешь какое-нибудь нарушение в строю или по службе! Злая, едкая ирония Комарова не знала предела. Каков в службе лейтенант Комаров, мы испытали вскоре на себе…

…Сколоченные в парадные «коробки» батальоны тренировались в полном составе. Как-то незаметно ушло бабье лето, вдоль дороги, ведущей от штабов батальонов к КПП, штабу училища и караульному помещению стояли густопосаженные курсантами молодые рябины. А на них пунцовели многочисленные грозди ягод. Это было очень красиво. И на эту красу никто не покушался. Так и стояли нетронутыми красавицы рябины, из года в год радуя глаз своей яркою красотою жителей этого маленького, обособленного мирка, вызывая буйную радость пернатого поголовья района. Радостный щебет снегирей, синичек, щеглов не смолкал на этой аллее с раннего утра до темноты. «Коробки» тренировались и в плохую погоду, караул нес свою службу на постах. Одетые в брезентовые, непромокаемые плащи, часовые, подняв капюшоны, нахохлившись, ходили на своих постах. Курсанты 3-й роты стояли в карауле, начальником караула был лейтенант Валентин Комаров. Караул был надежный, состоявший сплошь из бывших суворовцев. А Устав караульной службы мы знали назубок еще с суворовских училищ. И не только знали, но и действовали на практике, точно сообразуясь с положениями этого устава. Лейтенант Комаров при подготовке курсантов к караулу даже не пытался «поймать» кого-нибудь из нас на тонкостях и нюансах караульной службы.

Но…одно дело знать на зубок все положения устава и другое дело точно соблюдать его строгие пункты.

Маленькое отступление:

Для ребят – генералов, полковников, капитанов и других военных чинов звания пониже – все это – «Плюсквамперфект» – давно прошедшее время, милые военному сердцу юность и молодость. Простите за банальность, поседевшие на военной службе дорогие ребята, простите, что ваше воображение и мысли переношу этими строками в юность.

…Пришедшие с постов в караульное помещение караульные обязаны были бодрствовать; чистить оружие, сидеть за столом и заниматься чем угодно: читать, писать, хоть танцевать на руках, не мешая отдыхать той группе караула, которая должна была идти на посты. Это называлось бодрствованием. Бодрствующим запрещалось только одно – спать! Ни в коем случае не спать! Но это было очень трудно, особенно в ночные часы с 2.00 до 4.00 часов. Это были знаменитые два часа, которые замечательный писатель – фантаст Иван Ефремов назвал «Часом быка».

…Лейтенант Комаров зорко следил за порядком отдыха и бодрствованием в караульном помещении. Он тоже не спал и бодрствовал в своей комнатке начальника караула. Он имел право отдыха только после того, как в караулку придет с проверкой дежурный по училищу. А они ночью приходили, когда им захочется, или звонили по телефону и называли всякие причины своей неявки с проверкой. После проверки или звонка начальник караула мог отдыхать у себя в комнатке не раздеваясь. А перед этим он был обязан с разводящим проверить несение службы часовыми на постах.

Лейтенант Комаров после личной проверки постов ждал дежурного по училищу с проверкой караула, а он не шел. Комаров нервничал, ему ведь тоже хотелось спать, с полночи он иногда высовывал нос из своей комнатки и строго приказывал: «Ребята, не спать!». Но усталость была, очевидно, сильнее нас. Под веки хоть спички ставь в виде подпорок, иначе они сами собой закрывались! Но вот Комаров в очередной раз выглянул в помещение для бодрствования. Все восемь человек «бодрствующих» опустив головы на стол, спали! И тогда начальник караула лейтенант Комаров зычно скомандовал: «Караул, тревога! В ружье! Выходи строиться во двор!» это касалось всех, в том числе и отдыхающих в спальном отсеке караула. Ничего не соображающая со сна отдыхавшая смена и «бодрствующие» поспешно разобрали из пирамиды свое оружие и выбегали из караулки во двор. А там проливной дождь! Разверзлись хляби небесные, под ногами чавкала грязь. Лейтенант Комаров металлическим голосом подал команду: «Караул, в цепь стройся! Оружие на изготовку, двадцать метров вперед, бегом! Караул, стой, ложись! Курсант Теренченко, какого черта стал раком? Хочешь, чтобы вражеская пуля угодила тебе в задницу? Ложись! Караул 20 метров по-пластунски, вперед!». Затем лейтенант Комаров загнал нас в учебные щели-траншеи, вырытые у караулки для имитации обороны караульного помещения. А там, о Аллах! Воды по колено. Двадцать минут «отработки» защиты караульного помещения от нападения мнимого врага. Наконец, Комаров подал команду: «Караул, в две шеренги становись! В караулку бегом марш!». Мокрые, расхристанные вбегали мы в караульное помещение. Грязные, как свиньи, мы выглядели комически. Кто-то хохотнул, затем караулка наполнилась веселым хохотом.

Первым делом почистили оружие, затем стали приводить свою одежду в божеский вид. Отдыхавшая смена должна была идти на смену постов в мокрых шинелях. Но и тут суворовцы проявили смекалку. Приведя на объект очередную смену и, произведя замену на постах, разводящий командовал: «Ребята, быстро переодевайтесь! Объяснения будут в караулке!». Уходящая с постов в караул смена переодевалась в сырую одежду пришедших, даже портянки одевала мокрые! А заступавшие на пост охраняли объект в сухой одежде! Пришедшие в караулку вешали сырую одежду товарищей в сушилку, она была предусмотрена Уставом. За две смены по 4 часа мокрая одежда высохла.

Примерно в этот же период несения караульной службы со мной произошел очень комичный случай, который я всю жизнь не могу не вспоминать без улыбки, но его я своим товарищам по взводу не решился рассказать. Засмеяли бы меня мои озорные товарищи, падкие на незлые подначки!

В очередной караул мне достался пост ГСМ (горюче-смазочных материалов), что находился в самом дальнем углу обширного училищного участка. Туда редко совали свои носы дотошные проверяющие. А уж какому-нибудь империалистическому агенту 007 не взбрело бы и в голову шальная мысль ползти по-пластунски по чавкающей грязи к нашему посту ГСМ! Да если бы даже дополз, бедняга, до колючей проволоки, ограждавшей нашу горючку от местных буренок и коз, то на что бравый часовой, стоявший всегда на страже? Бойкий и грозный окрик остановил бы подлеца! «Стой, кто идет? – Повторный окрик. – Стой, стрелять буду!». Третьего окрика устав караульной службы не предусматривал. Четко и лаконично устав гласил: «В третий раз часовой обязан открыть огонь на поражение и вызвать сигнализацией, если она существовала, разводящего». Но, леди энд джентльмены, вы не знаете русских парней! Зачем убивать презренного мерзавца, посягнувшего на нашу социалистическую собственность? Взять его живым – вот задача часового! И тогда получишь благодарность от командования и десятидневный отпуск домой. Такие примеры в истории Советской Армии были.

Когда я по окончании МКВУ попал в Печенгу и по долгу службы общался с пограничниками, они мне рассказали одну байку. Дело было вблизи норвежской границы у поселка Луостари. Пограничный наряд из пяти человек засек нарушителя границы, выследил его и задержал. Этим нарушителем оказалась молодая красивая женщина. Она кокетливо дала понять ребятам, что если они ее отпустят, то…Ребята были сообразительны и очень голодны по части секса. Ну не ходить же к Дуньке Кулаковой (по тем временам этот термин означал, пардон, занятие онанизмом)? Пограничники «отодрали» всем нарядом по кругу красивую шпионку, потом повторили «заход» и…привели шпионку на заставу! Этим же днем все пятеро получили отпуск, их специальной машиной отвезли на станцию Печенга к поезду. Поезд повез героев-пограничников домой, а через двое – трое суток шпионка созналась, что она – агент империализма и со злобы на свою неудачу рассказала, что пограничники ее изнасиловали…

Через двадцать суток приехавших из отпуска героев-пограничников ждала все та же машина, которая отвезла их прямиком на гауптвахту. Там их объяснили, что каждый из них получил по 20 суток ареста за нарушение устава пограничной службы. Вот какие байки ходили тогда в Печенском приграничье. Правда это или выдумка, не знаю.

…Итак, в тот день я стоял на охране поста ГСМ. Ночь прошла спокойно, день тоже. Осенняя погода радовала, был редкий погожий денек. После обеда, заступив на пост и проводив смену в караулку, я ходил по периметру своего поста. Сам склад ГСМ представлял собою огромную землянку, начиненную бочками с различными маслами; в землю были зарыты цистерны с бензином для наших автомашин и солярка для учебных танков. День был не только погожий, но и воскресный, все службы интендантской части не работали, курсантская братия большей частью была в увольнении, а кто остался в училище, занимались праздным бездельем, несли караульную службу или наряды в своих ротах.

…Взяв на ремень свой десятизарядный карабин СКС, заряженный боевыми патронами и поставленный на предохранитель, я обошел пост, подошел к двери землянки и в который раз проверил пластилиновые печатина висячих замках. Затем подошел к пожарному щиту, на котором висели лом, лопата и ведро. Возле щита стояли ящик с песком и огромная металлическая бочка с водой. «А не поучиться ли мне метать нож на расстояние? – подумал я. – Авось эта наука пригодится в моей дальнейшей жизни». Я вынул из ножен, висящих у меня на поясе, штык-нож, мельком глянул на него: это был обыкновенный, заурядный, русский тесак длиной 20–25 см с массивной деревянной рукояткой, добротные усики-предохранители, отделявшие рукоятку от лезвия). «Таким ножом наш первый старшина в Новочеркассоком СВУ – Евгений Петрович Жирнов – заколол немца в предгорьях Кавказа летом 1942 года», – подумалось мне. И я мельком помянул добрым словом нашего любимца дядю Женю, который рассказывал нам, мальчишкам-суворовцам, как это тяжело убить живого человека ножом! Подползти кошкой к часовому немцу, стоящему на посту, дело тяжелое, выбрать место и момент, когда фриц «покажет» тебе спину еще тяжелее. Но заколоть его ножом…

…Я снял с деревянного щита противопожарные причиндалы, отсчитал от щита 8 шагов и начал кидать свой нож в щит. Тесак упрямо не желал втыкаться в дерево лезвием, ударялся в щит то плашмя, то рукояткой и падал на землю. «Ну, все, – подумал я. – Последний бросок и достаточно, наверное, нож не пригоден для этого дела». Я бросил свой нож в последний раз, он шмякнулся плашмя о щит, отскочил и…с веселым бульком полетел в бочку с водою! Я с ужасом подошел к огромной бочке, попытался сдвинуть ее с места – бесполезно! В ней было, наверное, тонна воды. Если бы даже мне удалось эту воду вылить из бочки, то как отчитаться при сдаче поста новой смене? Она ведь спросит: «А где вода?» Наврать, что мучился жаждой и выпил – в ответ бы я услышал гомерический хохот, и все училище бы потешалось над суворовцем – новочеркассцем, Колькой-шутником, который выпил за одну смену караула тонну воды!

Я бегал у этой бочки, а в голове одна мысль: «Что делать? Что делать? Черт меня побери, что делать?» Был единственный приемлемый выход: раздеться догола и прыгнуть в бочку с водой. В суворовском училище я был неплохим пловцом, смело прыгал с мостков и с высоких деревьев в воду; переныривал бассейн в 20 метров длиною; воды не боялся.

Быстро прикинул, как лезть в бочку: головой вниз или ногами, решил, что большой диаметр бочки позволит мне присесть на корточки и руками ощупать дно в поисках ножа. Затем быстро разделся до гола, повесил свою одежду на пожарный щит, сверху оружие и патроны, я осторожно стал спускаться в бочку ногами вниз. Осенняя вода обожгла тело, глубина была точно мне по соски груди. Медленно стал опускаться на корточки, затем, набрав полную грудь воздуха, нырнул с головой в воду и стал быстро ощупывать дно. Нож нашелся, и я пулей выскочил из бочки! Остальное, дело плевое – быстро оделся, вложил нож в ножны, взял свой СКС на ремень. Эта операция длилась не более 3–4-х минут. Одевшись, я как ошалелый начал бегать вокруг своего поста, чтобы согреться. Вскоре молодое закаленное тело начало наливаться теплом, я благополучно дождался своей смены, пришел в караулку, никому не рассказав о случившемся. И даже ни разу не чихнул, милостивые леди и джентльмены!

Так начинались наши курсантские университеты в прекрасной кузнице по имени «школа ВЦИК», где ковался настоящий булат клинка-рапиры по имени Советский молодой офицер 1950-х годов.

Если теперь на склоне своей жизни, уже в годах, кто-нибудь спросит меня: «Прошел бы ты эти десять суворовских лет и три года МКВУ заново?» Я, не задумываясь, четко отвечу: «Да! И еще раз, да! И без сожаления!»

* * *

…А жизнь шла своим бойким чередом. Октябрьские дни, когда «достругивались», «дошлифовывались», парадные «коробки» принесли две новости. Одна новость печальная: от нас уходил первый курсантский командир взвода лейтенант Валентин Комаров. Он пришел к нам вечером на самоподготовку явно навеселе, мы встали при входе офицера в класс, поздоровались с ним. «Ребята, – сказал Комаров. – Я ухожу от вас, меня направляют в войска. Мне жаль расставаться с вами! В чем был не прав, простите и не судите строго». Затем лейтенант каждому из нас пожал руку и молча вышел из класса. Было печально расставаться с хорошим, красивым человеком, бравым, перспективным офицером, настоящей «военной косточкой»…

Вторая осенняя новость 1-го октября 1953 года была унылой, подстать осенним октябрьским денькам и сногсшибательной: приказом Министра Обороны все военные училища России переводились на трехлетний срок обучения! Из Управления Военными Учебными Заведениями (УВУЗ) Генштаба пришла программа 1-го года обучения. В ней мы весь год должны были проходить обязанности солдата первого года службы! Но ведь мы – суворовцы – все это прошли в своих Суворовских училищах.

Мы были:

– отменными строевиками;
– знали на зубок все уставы (кроме секретного БУПа – боевого устава пехоты);
– неплохо стреляли из мосинской винтовки, из кабина, из автомата ППШа;
– назубок знали материальную часть этого оружия;
– владели приемами штыкового боя,
– 80% из нас имели по окончании СВУ спортивные разряды, значки ГТО II степени, многие по несколько разрядов;
– среди нас были даже кандидаты и мастера спорта.

Мы знали не понаслышке, что суворовцы, исключенные из своих СВУ за различные проступки и отправленные в армию рядовыми, по прибытии в часть были нарасхват. Их тут же назначали командирами отделений и даже помощниками командиров взводов. И они были прекрасными воспитателями своих солдат!

…Во всех ротах МКВУ где были суворовцы был разлад и уныние. В классах на самоподготовке велись жаркие и нервные дебаты. «На черта мне это сдалось!» – воскликнул быстро вспыхивающий Эдик Власов, представитель Тамбовского СВУ, чемпион двух последних Олимпиад Суворовских и военных училищ по легкой атлетике, перворазрядник по лыжам и футболу. Ему вторили Виктор Федотов и Виктор Гузеев – представители Новочеркасского СВУ, футболисты училищных команд СВУ и МКВУ. В четвертом взводе нашей роты Витька Стаханов – прекрасный стрелок и ротный гармонист, позвонил было в Москву своему знаменитому отцу Алексею Стаханову с просьбой похлопотать за сына, чтобы как-то уйти на гражданку: «Шо? Служи, мать-перемать, – гаркнул в трубку знаменитый шахтер своему долговязому чаду. – Приедешь домой в увольнение, я тебе покажу, мать-перемать, гражданку!» Наш новый командир взвода – бывший суворовец Воронежского СВУ, уже год прослуживший в войсках и присланный к нам командиром взвода – Виктор Георгиевич Куштейко, одногодок некоторых из нас, ходил среди нас, не поднимая глаз и не отвечая на наши колючие вопросы. Наш командир третьей роты капитан Полыгин ходил по роте, заложив руки за спину, мрачный. Дело запахло керосином, засуетилось училищное начальство.

И тогда вылез из своей берлоги (то бишь из штаба) наш командир 1-го батальона подполковник Константин Иванович Швидченко. Ликом и фигурой он был очень похож на Александра Даниловича Меньшикова из известной картины «Меньшиков в Березове» – такой же могучий, с такими же усиками под внушительной лепки носом и свирепым взглядом.

«В гневе наш комбат страшен, – рассказывали о нем старшие курсанты, проучившиеся уже год в МКВУ. – Особенно его громоподобный голос». Но почему-то все в училище любили этого офицера. Он, фронтовик, был ранен в боях, награжден боевыми орденами. Как такой большой и высокий человек, воевавший в пехоте и не раз ходивший в штыковую атаку, при своем росте уцелел, как пощадила его злая фронтовая судьбина…

Стоп!

Маленькое, но нужное отступление, мой дорогой читатель – Россиянин!

Если кто видел хронику времен Великой Отечественной воины и видел Парад на Красной площади 7 ноября1941 года, тот заметил, глядя, как шагают наши отцы и деды в этом параде и прямиком на позиции невдалеке от Москвы! А может, кто видел в кино торжественный Парад Победы в июне 1945 года? Вы ничего не заметили? А я, грешным делом, заметил, мысленно сравнивая эти два исторических Парада, сравнил и ужаснулся! И комок к горлу подкатил.

В ноябрьском, снежном Параде 7 ноября 1941 года по Красной площади шли в полушубках и валенках богатыри Земли Русской – сибиряки и кавказцы, с Алтая и Архангельска и других уголков России. А в Параде 1945 года в парадных «коробках» по фронтам с Красными Знаменами, опаленными в боях, стояли дорогие мои соотечественники, славные Защитники Родины, отцы и братья наши – и все (за исключением летчиков) низкорослые!

Сурово стояли в торжественном строю в касках, увешанные боевыми наградами, Золотыми Звездами Героев пехотинцы, связисты, пушкари, танкисты. А фашистские знамена к подножию Мавзолея бросали совсем молодые ребята высокого, гренадерского роста, но видно, что только что призванные в армию, мало кто имел редкие медали.

И я подумал: сколько же десятков, сотен тысяч богатырей Земли Русской «повыщелкали», «скосили» фашистские солдаты! Ведь выщелкивали, в первую очередь, сильных, высоких, чтобы легче было справиться с теми, кто пониже, помельче!

Ну что, потомки псов-рыцарей, одолели вы русских? Завоевали Землю Русскую? Завоевали! Себе могилу да крест березовый. Да позор на века! Хрен вам на палочке!

Простите, мои соотечественники. За, может быть, ненужное отступление. Но в горниле великой войны сгорел в бомбардировщике мой молодой двоюродный брат Миша Теренченко. Под Воронежем его могила. Он был небольшого роста, щупленький. Погиб еще мой дальний родственник по отцу. Он был из тех, кто ростом не вышел в богатыри и телом пожиже. Но в рукопашной схватке он русским трехгранным штыком заколол 11 фашистских солдат. А двенадцатый фриц зарезал его своим тесаком в спину, под левую лопатку. Мой сородич посмертно награжден орденом Ленина и похоронен где-то под Сталинградом. О нем мне рассказал мой двоюродный дядя Иван Григорьевич Теренченко, который жил в степном селе под станцией Зверево Ростовской области.

…Судьба пощадила и нашего командира 1-го батальона подполковника Константина Ивановича Швидченко. Мы, салаги, его курсанты, боготворили нашего комбата и побаивались его редких нареканий.

Так вот, когда разнеслась весть о переходе на трехлетний курс обучения и в воздухе запахло керосином, наш комбат неспешным шагом двинулся обходить ему подчиненные три роты, шел он по центру нашего узкого парадного плаца. Он был грозен, небольшие усы под массивным носом русской лепки подергивались. От веранды первой роты донесся грозный рык Швидченко: «Что-о-о? Да как вы смеете обсуждать приказ Министра Обороны! Вы щенки!»…

Мы, стоявшие на веранде третьей роты поджали свои щенячьи хвосты. А когда комбат распекал вторую роту, то нам казалось, что чуть дребезжали стекла окон на нашей веранде. Но вот подполковник Швидченко двинулся к веранде нашей третьей роты. Курсантов словно ветром сдуло с веранды по классам. Но комбат прошел мимо нашей казармы, даже не бросив взгляда в нашу сторону. Наверное, посчитал, что для его третьей роты ЕБЦУ (еще более ценные указания) не потребуются. Все! Демократические разговоры о справедливости или о глупости данного приказа Министра Обороны прекратились. Жизнь вошла в свою размеренную, хорошо утрамбованную, добротную колею.

…Наш новый командир взвода лейтенант Виктор Куштейко – суворовец Воронежского СВУ некоторым курсантам из нашего взвода был одногодком, оказался неплохим офицером. Высокий, стройный, черноглазый. Лицо цыганистое, с золотой фиксой во рту. Со всеми курсантами был ровен, но к себе близко никого не подпускал, душевного контакта на первых порах с нами, его подчиненными, не было. Очевидно, Куштейко опасался панибратства.

Плановых занятий осенью было мало. Изучение материальной части секретного оружия АК (автомата Калашникова), СКС (самозарядного карабина Симонова) 82 мм батальонного миномета, ПМ (пистолета Макарова) – великолепного десятизарядного «Макара», легкого, изящного, малогабаритного. Он свободно умещался в брючном кармане, даже в грудном кармане шинели. «Макар» вскоре стал общим любимцем всей Советской Армии, авиации на долгие годы. Пистолет Стечкина – ПС – нам нравился меньше. Двадцатизарядный с прицельной дальностью 200 м, длинноствольный как «Маузер» в деревянной кобуре. Пистолет Стечкина по штату давался наводчикам орудий, минометов, но в походных условиях и учениях был неудобен. Его деревянная кобура при движении болталась то на заднице, то переползала на брюхо…

Мы, суворовцы, с детства привыкшие к оружию, любили свои карабины, «винтари», бережно к ним относились, чистили, вовремя смазывали. А придя в МКВУ, увлеченно изучали новые образцы оружия, относились к нему с уважением и даже любовью.

…Главным в эти октябрьские дни 1953 года был Парад.

Нашим «коробкам» предстояло несколько раз выехать на Тушинский аэродром. Там всем парадным расчетам Московского Военного Округа – военным академиям, пограничникам, морякам, курсантам, суворовцам и нахимовцам предстояла строгая проверка со стороны Министра Обороны нашей готовности, показать мощь и блеск Советской Армии. Специальные кинооператоры снимали на пленку наше прохождение, чтобы через день все участники Парада могли видеть свои шеренги в замедленном кадре, чтобы каждый участник парадного расчета мог видеть свои личные огрехи в движении.

…А прочая «шваль» – то есть те, кто был вне парадного расчета, отдувалась за всех, ходила в караулы, внутренние наряды, но и вела подшефную работу трудящимся!

МКВУ им. Верховного Совета была шефом какого-то захудалого колхоза и однажды хмурым октябрьским днем, после обеда, нас, большую группку курсантов-непарадников повезли в этот колхоз на посадку сада. Ехать было недалеко, минут 15–20 по плохой грунтовой дороге. Мы проехали по центральной улице деревни с черными бревенчатыми домами, покрытыми дранкой. Нас, человек 50–60, привезли на огромный участок сразу за селом, где уже колышками были обозначены места посадки будущего сада: яблонь, груш, вишен, слив. Невдалеке, чуть прикопанные землей лежали виновницы нашего приезда сюда – саженцы плодовых деревьев и огромная куча навоза.

Нам, суворовцам, с детства привили наши педагоги трепетную любовь к плодовым деревьям и к деревьям вообще. Сколько мы, ребята-суворовцы, сызмальства посадили кустарников, плодовых деревьев на наших училищных садовых участках, декоративных деревьев – акаций, кленов, каштанов на обширных территориях СВУ. Даже в парках и скверах городов, где дислоцировались наши суворовские училища, наверное, до сих пор растут наши зеленые питомцы, посаженные нашими руками.

Будучи на летних каникулах дома, мы видели, с какой нежностью наши мамы, тетушки, бабушки и дедушки относились к плодовым деревьям, называли их «любушками, милушками». «Ах, ты моя лапушка,» – обращалась моя бабуля к молодой вишенке. Как серьезно обсуждались виды на урожай яблок, жердел, винограда! «Вот эта лапушка в этом году даст мало яблочек, пусть, голубушка, отдохнет. А эта лозиночка – козочка, уж в этом году расстарается!». Поэтому к предстоящей посадке плодовых деревьев мы отнеслись серьезно. Мы, суворовцы, никогда не были белоручками, хотя, между прочим, были великолепными танцорами и обожали бальные танцы.

…Подошедшая к нам молодая, хмурая женщина, по специальности, очевидно, садовод, собрав нас вокруг себя, попыталась объяснить, что нам надо серьезно относиться к этой работе, что…но галантный молодой человек, один из курсантов, вежливо перебил ее и сказал: «Простите, сеньора, пожалуйста, не беспокойтесь, сделаем все в лучшем виде. Даем вам честное слово сув…курсанта», – поправился курсант. Хмурая женщина ответила: «Ну что ж, посмотрим, я буду с вами здесь постоянно». Работа закипела.

Курсанты, разбившись по парам, сперва отрывали большие 60х60 см глубокие ямы, вносили в каждую яму навоз, потом один бежал с двумя ведрами за водой, другой – за саженцами. Женщина-садовод быстро ходила вдоль уже посаженных рядов, проверяла нашу работу, делала какие-то замечания. По-видимому, она была довольна нашей работой, улыбалась на наши шутки и реплики. Через 4 часа весь участок был засажен и мы собрались у околицы деревни в ожидании своего транспорта. Мы попросили у подошедшей к нам женщины-садовода разрешения развести 2–3 костра. Женщина разрешила, сказав: «Ребятки! Какие же вы молодцы, вы выполнили двухдневную норму работы! Жаль, что угостить вас нечем, наш колхоз бедный…» «Да ладно, – загалдели проголодавшиеся курсанты. Сейчас поедем на ужин». Женщина побежала в правление вызывать наш транспорт, а мы, разложив костры, расположились около них, стали курить и балагурить. Как-то само собой зародилась песня. Она была жалобной, тягучей, нам, суворовцам южных регионов: новочеркассцам, сталинградцам, ставропольцам – эта песня была незнакома. Пели ее курсанты, набранные в училище из гражданки:

Нам помнится Ванинский порт,
И крик пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
Будь проклята ты – Колыма!
Что названа чудной планетой.
Сойдешь по неволе с ума,
Возврата оттуда уж нету.

Песня вызывала тревожные неясные чувства. А вот песня, которую запели суворовцы – горьковчане всем нам пришлась по душе. Это было знаменитое кадетское танго. Запел ее Алька Федорченко, весельчак, балагур из четвертого суворовского взвода, любимец всей роты. Голос Альки был сильный, красивый баритон. Рыдающим (явно ерничал) голосом Алька солировал:

Я знаю, почему ты ждать меня не стала,
Давно я разгадал твой замысел пустой.
Тебя влекло супружье одеяло
И кошелек с порядочной деньгой!

Один сорвал твой локон белокурый,
Другой измял весенней розы цвет.
Не для меня венок сплели амуры
Лишь потому, что я простой кадет.

Прости, прощай, ты мне теперь чужая…
Нам в жизни нет с тобой одних дорог.
Так знай же ты, душа твоя пустая
Не стоит пары кирзовых сапог…

Последние две строчки пели хором с трагическим надрывом, явно ёрничая.

Мы пели еще какие-то песни. Уже стемнело, а машин все не было. Деревню накрыл вечерний сумрак. Кое-где в избах зажигались керосиновые лампы. «Ребята, – сказал кто-то. – Да в деревне нет электричества, нет даже опор для электропередачи!» «Как же так, – произнес другой голос. – Ведь до Москвы не более 50-ти километров?» Подошедшая к нам незаметно в темноте женщина насмешливо заметила: «Вот вам и «План ГОЭЛРО», вот вам и «электрификация всей страны»! Ребята, машины уже идут за вами. Спасибо вам!»

Вскоре мы сели в машины и отправились в училище. А над прозябавшей во тьме деревушкой, на Западе в 50–70 км в полнеба разгоралось белое зарево огней Москвы – великолепного освещения улиц, проспектов, дорог, рекламы, работало электричество, мирно урчали тысячи электромоторов. Загорались голубые экраны телевизоров – чуда XX века.

* * *

Приближались ноябрьские праздники пятого ноября 1953 года, парадные «коробки» должны выехать на ночную тренировку на Красную площадь. «Коробкам», подкованным стальными пластинами, необходима была хоть какая-то тренировка именно на гранитной брусчатке Красной Площади. Одно дело строю в 400 человек пройти по асфальту; другое дело маршировать по Красной Площади. Гранитная брусчатка имеет свои особенности: поверхности камней имеют чуть полуовальную форму. Красная Площадь имеет небольшой наклон от трибун в сторону ГУМа. Даже коней принимавшего парад Министра Обороны и коменданта Москвы, командовавшего парадом и встречавшего Министра обороны с рапортом, также тренировали на ночной тренировке. Поскользнись на брусчатке кто-нибудь из курсантов и упади – это была бы катастрофа! Великолепный строй в 200 человек с оружием в считанные секунды превратился бы в большую кучу барахтавшихся на брусчатке людей. А ведь за этой «коробкой» шли другие парадные батальоны. Перестроиться и обойти «кучу», как-то сманеврировать строем было очень сложно. А если учесть, что все это произошло бы на глазах руководителей партии и правительства, стоявших на трибуне Мавзолея, на глазах многих гостей на гостевых трибунах, на глазах иностранцев, присутствовавших военных атташе и дипломатических миссий…Страшно даже подумать последствия такого происшествия!.. 4 ноября парадные «коробки» в полном составе 2–3 раза прошли в училище по нашему мини-плацу, расчерченному под «гитару».

Ах, какое же это было красивое, эффектное зрелище! 400 курсантов (два батальона), парней-богатырей от 172 см до 2-х метров роста, одетых в красивую форму, полы шинелей в одну линию, отмах кисти рук в белых перчатках чуть выше бляхи поясного ремня, специально отполированные до зеркального блеска кинжалы карабинов СКС в одну ровную линию «лежат» на левом плече; начищенные хромовые сапоги поднимаются ровно на 40 см и четко опускаются на воображаемую брусчатку, стучат подковы подошв. Стук этих подков перебивает музыку тысячетрубного духового оркестра Московского гарнизона. Я ничего не выдумываю! Я лично не раз слышал репортажи этих парадов и твердо утверждаю: при прохождении курсантов МКВУ имени Верховного Совета РСФСР торжественным маршем по Красной Площади стук подков был слышен сквозь музыку тысячетрубного оркестра!..

В некотором расстоянии от Мавзолея двадцать молодых глоток пятой шеренги «коробки» дружно кричат: «Раз! И-два!». По этой команде генерал – начальник училища, ассистенты у Знамени, командир «коробки» и два офицера, вооруженных саблями, подымают свои сабли вверх и резко опускают лезвия клинков плашмя к земле. А вся «коробка», соблюдая строгое равнение рядов, резко поворачивает головы вправо и чуть вверх, в сторону Мавзолея…

Знаю по себе, я сам пять раз участвовал в этих торжественных парадах, – некогда, да и невозможно было разглядывать на трибуне Мавзолея членов Правительства и руководство партии. Невозможно было разглядеть и публику на гостевых трибунах по обе стороны Мавзолея. Надо было маршировать. И мы шли как в бой, как в атаку! Внутри все холодело и сжималось стальной пружиной, и у каждого в душе звучал внутренний голос: «Господи! Пронеси!». Но смятения, цепенеющего страха не было. Тут и там в «коробке» раздавались крики: «Сашка! Чуть ровнее карабин! Леха, подравняйся по Сереге!» За звуками тысячи труб оркестра отдельных выкриков, конечно же, не было слышно, а только раздавался стук подков по брусчатке!

Около Спасской башни Кремля мы, бледные, размочаленные, еле подымали ноги от перенапряжения, молча шли, а потом от собора Василия Блаженного уже бежали вниз по Васильевскому спуску направо от Кремля. За нами шла очень быстро, на большой скорости – техника танки, бронемашины, нужно было побыстрее уносить свои уставшие ноги от колес боевых машин и танков.

…Ребята, приехав с парада, спрыгивали с машин молча, без разговоров, шли по своим ротам, неся свои карабины кто как: кто держал свои СКС под мышкой, кто нес на плече как дубину. Тут же в толпе шли и комбаты, и офицеры – участники парада.

На просветленных усталых лицах читалось одно: «Мы сделали свою работу хорошо! И баста!». Наш ротный «Данилыч», войдя в казарму, просто сказал: «Ребята! Почистите парадные карабины, хорошо их смажьте, поставьте в пирамиды под замок и пломбу до следующего парада. До обеда отдыхайте, после обеда готовьтесь к увольнению в город, кто пожелает. Все, кроме наряда».

…Мы с Феликсом Соларевым, тоже не участвовавшим в парадном расчете, в этот праздник «загудели» в наряд по роте. Когда курсантская братва схлынула в увольнение, в казарме установилась благостная тишина. Меня ждало удивительное открытие. Я вошел в Ленинскую комнату и застал там только нашего «Фэ». По радио в это время передавали какую-то мелодию. Я машинально спросил Феликса: «Что это за мелодия, вы же, горьковчане, лучше нас, новочеркассцев, разбираетесь в симфонической музыке?» Соларев иронически хмыкнул: «Наши хлопцы, может, и разбираются, а я, пас, мне медведь на ухо наступил. По радио передают какую-то муру, давай мы выключим радио». Но это была не мура, отнюдь не мура. «Фэ, – сказал я. – Давай все-таки послушаем эту муру». «Давай», – лениво с иронией согласился Феликс.

…Откуда-то, как бы издалека раздавалась тихая дробь малого барабанчика и, часто повторяющаяся одна и та же мелодия нескольких флейт. Мелодия как бы приближалась и дробь барабанчика постепенно усиливалась. И вдруг меня осенило! Это же на когорты гладиаторов и рабов легендарного Спартака идут более многочисленные когорты Марка Красса. Это был последний, смертный бой Спартака с гордыми и спесивыми римлянами. Я как завороженный слушал эту незатейливую мелодию под приближавшуюся дробь барабана. Совсем недавно, на последних каникулах, еще суворовцем я прочитал роман «Спартак» итальянского писателя ХIХ века Джованьолли, был очарован этим романом, особенно образом вождя рабов. Ведь образ Спартака волновал молодые и совсем юные сердца столетия!

…Я обратился к Феликсу с вопросом: «Фэ, ты читал роман «Спартак»?». «Конечно», – ответил Феликс.

«Помнишь по роману последнюю битву Спартака, когда его когорты римляне прижали к морю, а пираты, согласившиеся переправить войско Спартака в Сицилию и взявшие у него золото, не пришли с кораблями в условное место и время?»

«Нет, не помню», – честно признался Феликс.

«Так слушай, – возбужденно продолжал я. – Это мелодия последнего боя Спартака!»

И я стал фантазировать! Куда делось мое проклятое заикание? Я стоял перед Феликсом и комментировал фрагменты сражения. Вот когорты римлян остановились, чтобы перестроиться и выровнять ряды. Стуча лезвиями мечей по прямоугольным длинным щитам, поставленным на землю, они орали проклятия и угрозы: «Вонючие рабы! Как вы смели! Всех оставшихся в живых мы разопнем на крестах до самого Рима!» А музыка начала звучать громко, дробь малого барабанчика сменилась громом большого барабана и дребезжащими звуками литавр. Зарыдали скрипки. А из малочисленных когорт гладиаторов и рабов раздавались крики, сливавшиеся в единый возглас: «Спартак! Идущие на смерть, приветствуют тебя!». Римское войско, закованное в броню, явно «вздрючивало» себя, чтобы наэлектризованное криками и ревом тысяч глоток ринуться на взбунтовавшуюся живую собственность. А, между тем, однообразно повторяющийся мотив из «Форте» перешел в «Фортиссимо», оркестр как бы рычал…

Когорты римлян бросились в атаку, приблизились на необходимое расстояние, в рабов полетели тысячи дротиков (легкие копья для бросания). Когорты гладиаторов быстро ощетинились длинными копьями, выставленные вперед навстречу врагу. Заклятые враги – рабы и их хозяева – столкнулись в яростной, смертной схватке. Треск поломанных копий, пробитых щитов, предсмертный хрип умирающих, тошнотворный запах свежей крови, возбуждавший двуногие особи до умопомрачения, пыль – все это слилось в единый рев и гул.

Невидимый оркестр ревел…Начало битвы – сплоченные железной дисциплиной шеренги воинов; конец битвы – озверевшие, разрозненные группки и группы двуногих существ, потерявших разум, убивающих друг друга. Последняя картина, которую я нарисовал в своем воображении – гибель Спартака. Предводитель рабов был легко ранен в голень правой ноги, лошадь под ним пала. Его хотели взять живым; торжествующие враги не спешили броситься на него, кольцо копий вокруг Спартака медленно сжималось. Держа по мечу в руках, он вертелся вокруг, ожидая нападения в любую секунду. А «кольцо» хохотало, дико визжало в своем торжестве. Расстегивать свою кольчугу на груди, чтобы вонзить свой меч в сердце Спартаку, не было времени. Единственное решение и…Спартак легким, но точным движением меча полоснул себя по горлу. Враги опешили, но через секунду рычащая толпа растерзала тело Спартака…

Звук музыки на самом громком звучании внезапно оборвался. И тишина.

…Феликс слушал меня молча. В начале моего рассказа – фантазии он удивленно вскинул брови, иронически улыбался. По мере продолжения моего возбужденного рассказа ироническая улыбка медленно сползала с его лица. Потом, после окончания рассказа на полном серьезе каким-то особым голосом произнес: «А знаешь, Коля, это у тебя здорово получилось! Я имею в виду картину боя. Музыка точно соответствует твоему рассказу! Откуда эта музыка? Кто ее автор?» «А черт его знает, – смущенно ответил я. – Впервые ее слышу».

Как я вскорости узнал, эту замечательную музыку написал французский композитор Морис Равель, а называлась она «Болеро». Я смущенно читал в «Энциклопедии»: «Болеро» – испанский народный танец, исполняющийся в умеренно-быстром темпе…«Болеро» Равеля ритм и темп танца трактованы свободно с отступлением от традиций…»

…С этого вечера 7 ноября 1953 года Феликс стал вроде бы покровительствовать мне, если кто-нибудь из курсантов затевал со мной спор или еще какую-нибудь свару, а я, заикаясь, защищался, откуда-то появлялся Феликс и решительно вставал на мою сторону. Это тайное покровительство Феликса смущало, а то и обижало меня, невольно в голову закрадывалось подозрительная мысль: «А не считает ли «Фэ» меня чокнутым или блаженным?».

Теплой и ранней весной 1954 года Феликс сагитировал меня пойти с ним на вечеринку в его компанию, и я согласился. Определили место встречи на перроне станции. Я в курсантской форме, Феликс, уже переодетый в гражданскую одежду, ожидал меня. Это уже не был курсант Соларев, а «денди», небрежно одетый во все спортивное шмотье. Феликс повел меня к своим, их сбор проходил на чьей-то большой даче в несколько комнат. Народу собралось много, были и девицы. Нас уже ждали. Перезнакомившись со мною, большая компания села за стол; начался вроде бы ничего не значивший разговор.

Я чувствовал себя в курсантской форме неуютно, как не в своей тарелке. Поймал быстрый взгляд одного парня с Феликсом, Феликс как бы спрашивал: Ну как, что за птица?

Парень чуть пожал плечами:

– Да так, нормальный парень, ничего особенного, обычный кирзовый сапог.

Хлопнули по рюмке, потом по второй. Ребята заговорили о чем-то о своем. Я понял, что не пришелся ко двору, что «рылом не вышел-с», как говорили в старину.

Незаметно покинул эту компанию по-английски, не попрощавшись…

* * *

…А в ту ночь с 7-го на 8-е ноября 1953 года со мною приключилась веселая история.

Мне почему-то доставались самые тяжелые часы дневальства: с 2 часов ночи до 6 часов утра. Кто был на военной службе и дневалил у тумбочки в эти часы, знают, что это такое. С двух до четырех часов потерпеть еще можно, а с 4 часов – мука!

Ходишь по коридору, отделявшему одними дверьми спальное помещение казармы, а другими – выход на открытую веранду и во двор и спотыкаешься, глаза сами собой закрываются на ходу. А сядешь на стул у тумбочки, (это разрешалось по уставу) – тут же заснешь!

А в коридоре бегают проворные маленькие существа – мыши. У меня созрела мысль «поиграть» с мышками. Я сбегал в спальный отсек казармы, прихватил несколько кусочков сала и хлеба, принесенных с ужина, чтобы ночью немного подкрепиться. Раздобыл кусочек веревочки, привязал ее к небольшому кусочку сала, сел на табурет, упер локоть руки на тумбочке, чтобы кисть руки не затекала, опустил лакомый кусочек на пол и замер, стал ждать.

Через минуту запах сала привлек внимание солидной мышки, она выбежала откуда-то из-под плинтуса, осмотрелась и, пошевеливая усами ждала…Потом осторожно, воровато подбежала к кусочку сала, понюхала его, что-то пискнула и приготовилась есть. Это не входило в мои расчеты, если сало быстро скушает мышь, то я останусь с «носом». Я пошевелил веревочкой, сало поехало в сторону от носа разведчицы. Мышка испугалась и юркнула под плинтус. Но очарование от запаха сала так был велик и притягателен, что мышка, преодолев страх, вновь побежала к лакомому кусочку. Я опять пошевелил веревочку с салом, и мышка отскочила, но не убежала, затем уже смелее подбежала к салу. И так несколько раз. На ее писк сбежалось еще несколько мышей, я уже смелее стал «уводить» из-под мышиных носиков кусочек сала. Мышки, потеряв бдительность и свою мышиную совесть, уже сердито гонялись за моим кусочком. Я поднял кусочек вверх, они стали подпрыгивать вверх, пытаясь ухватить его своими зубками. Я совсем обнаглел и уже не имитировал неподвижное изваяние, а свободно водил веревочку вокруг оси небольшого воображаемого круга. А мышки, поднявшись на задние лапки, подпрыгивали за кусочком. Это было так смешно, что я едва сдерживался от хохота, душившего меня! Но хохот все-таки раздался…сзади меня! Я так увлекся этим необычным мышиным «балетом», что потерял бдительность и не слышал, как тихо скрипнула входная дверь, и в коридор вошел помощник дежурного по училищу. В его обязанности входила проверка несения службы курсантами в ночное время. По-видимому, помощник дежурного увидел часть мышиного балета, и это его рассмешило. Отхохотавшись вместе со мной, старший лейтенант сел на мой стул дневального и по-приятельски спросил меня: «Хо-хорош мышиный ко-концерт, не-е правда ли?» Я машинально ответил: «К-конечно! Очень интересное з-зрелище!»

Старший лейтенант набычился и, бледнея лицом, стал медленно подниматься со стула: «Да-а к-как ты с-смеешь, с-с-алага!» Я все понял, передо мною поднимался со стула здоровенный мужик, он, также как и я, был заикой. Я понял также, что он через секунду врежет мне солидную оплеуху. Быстро отскочив на несколько шагов вперед и в сторону, я, заикаясь, скороговоркой зачастил: «Извините меня, товарищ старший лейтенант, я не хотел вас обидеть, я – заика!». Он медленно подошел ко мне, заложив руки за спину, даже недоверчиво обошел вокруг моей курсантской персоны, затем сильной рукой надавил мне на плечо, заставив сесть на табурет. Стал обстоятельно меня расспрашивать, кто я такой и откуда. То, что я суворовец его нисколько не удивило. Он сказал: «Да вы. Суворовцы, отменный народ, с вами надо держать ухо востро. Я в армии десять лет и с вашим братом столкнулся давно. Знаешь что, на мой взгляд, у вас самое главное? Вы не наушничаете и не закладываете, среди вас быть не может сексотов». Потом как-то доверительно сказал: «Знаешь, я ведь полный сирота. Отец погиб на фронте, мать умерла от голода при блокаде Ленинграда, нас мальчишек и девчонок, чуть живых эвакуировали в тыл. В Казахстане откормили, обогрели, дали образование 7 классов. Подошло время, и я охотно пошел в армию. Мне предложили учиться на офицера. Так я попал в Школу ВЦИК. Здесь получил и среднее образование и все прочее, что положено офицеру. Окончил училище по первому разряду и меня оставили здесь командиром роты; подошло время, получил звание старшего лейтенанта, хотели направить в войска на должность командира роты, не захотел, прикипел к училищу и все. Но, очевидно, надо уходить на какую-нибудь работу в войсках. Проклятое заикание мешает, черт его побери». На прощание он крепко пожал мне руку и ушел.

Я больше его не встречал…

* * *

…После ноябрьских праздников, словно горошинки из стручка, покатились курсантские будни. Четко размеренная по неделям жизнь: лекции в классе, занятия в поле, на стрельбище. Но, все-таки дни не были похожи друг на друга, каждый день на особинку…

Хочу заметить следующее.

Ни в коем случае не хочу принизить роль курсантов, пришедших в наши средние военные заведения из гражданки.

Нет, ребята из гражданки не лыком были шиты,

Нет, они не в лаптях пришли из медвежьих углов России учиться на офицера.

Пришли учиться самые решительные, сметливые, работящие ребята с отменным здоровьем и жаждой знаний. Некоторыми из них уже гордилась вся страна. Так курсант Ярославского военного училища Анатолий Богданов еще до поступления в училище стал чемпионом Мельбурнской Олимпиады в Австралии по стрельбе. У нас в МКВУ им. Верховного Совета РСФСР учился чемпион СССР и Европы по стрельбе Мастер Спорта Владимир Окунь. Среди тех, кто учился в нашем училище, были спортсмены-перворазрядники по многим видам спорта. В военное училище поступили и члены команды самоходной баржи сержанта Зиганшина: Поплавский, Егоров…

Самоходная баржа, на которой они находились, штормом унесло в океан, мотор баржи был неисправен и более месяца их, голодных, бросала зимняя штормовая волна и унесла в центр Тихого Океана, где их подобрал американский крейсер. Сила духа, нечеловеческая воля и жизни спасла ребят от неминуемой гибели, и весь мир был изумлен этим простым подвигом. Вот какие ребята шли учиться в военные училища страны и, став офицерами, пополняли ряды российского офицерского корпуса….

Штатским ребятам было гораздо труднее приспосабливаться к суровой курсантской жизни, труднее шла «притирка» в коллективах взводов, рот – это мы знали от своих друзей-суворовцев, волею судеб попавших в «смешанные» взвод,а где суворовцы не преобладали в количестве.

Мы никогда не чурались и не выпендривались перед курсантами из гражданки, были для них хорошими товарищами, равными среди равных, помогали им в учебе и на учениях как могли и чем могли.

Мы понимали, не могли не понять того, что мы, воспитанники суворовских училищ, лишь маленькая толика того огромного воинского коллектива, называемого офицерским корпусом великой российской армии с ее традициями, обычаями, с ее сложным и суровым укладом жизни.

Мы, суворовцы старшего поколения, вступившие в настоящую, суровую армейскую жизнь в средине 50-х годов двадцатого столетия, можем с удовлетворением сказать: спасибо вам, товарищи офицеры, генералы российской армии, что с доверием приняли нас, юных, двадцатилетних, в свою офицерскую семью как равных, как будущую свою смену многих из вас на офицерских должностях, вас, потерявших здоровье и силы на самой трудной в этой бренной жизни работе – работе по воспитанию и обучению воинов – настоящих мужчин в лучшем смысле этого слова…

* * *

…А между прочим, как по старинной русской поговорке: «Каждый кулик свое болото хвалит». Так и я. Продолжу свой рассказ о своем 3-м взводе 3-й суворовской роты капитана Александра Даниловича Полыгина.

Благодарю судьбу и Господа Бога за то, что он послал мне возможность воспитываться и учиться в этом коллективе. Большая половина взвода – умницы, богатые интеллектом. Четыре человека окончили СВУ с золотой Медалью, четыре – с серебряной. Среди этой компании даже такие заурядные парни как Колька Теренченко могли казаться личностями.

– Никакого зазнайства,
– Ни грамма высокомерия,
– Ни грамма панибратства – что положено, то и получай – наряд по очереди – твое, 2 наряда вне очереди – тоже твое
– Никакой корпоративности, туляк ты или горьковчанин, новочеркассец или сталинградец – все перед негласным судом взвода равны!

Если какая беда с товарищем – «шапка по кругу» во взводе, роте, а то по всему училищу где были суворовцы. Если кому-нибудь из курсантов взвода приходила продуктовая посылка – дележка по-братски на всех, хоть по кусочку.

Вячеслав Архипов из Тульского СВУ, умелец и знаток радио, как-то сказал, что смог бы из радиодеталей и радиоламп собрать небольшой телевизор. Его товарищи по Тульскому СВУ – Юра Королев, Боря Зубакин, и другие ребята – уверенно подтвердили: да, Вячек это сделать может! Взводом решили: собрать необходимую сумму на детали для телевизора, пусть Архипов экспериментирует и собирает, авось что-нибудь да получится.

Вся третья рота собирала деньги для покупки настоящего, большого телевизора. Необходимая сумма (по 10 рублей с курсантского носа) была собрана, и вскоре в Красном углу в ленинской комнате стоял наш! ротный! телевизор! Сколько радости принес он в нашу беспокойную курсантскую жизнь!

Кстати, черно-белые телевизоры начала 50-х годов были надежны, очень хорошего качества и легко настраивались. Я не помню случая, чтобы наш телик приносил нам большие огорчения. В свободное время (это по будням обычно после ужина) вся рота за малым исключением набивалась в ленкомнату. Солидно подходил к аппарату наш Вячек Архипов и включал голубой экран. В положенное время также солидно подходила к аппарату другая персона – старшина роты и выключал голубой экран со словами: «Хватит, «кин» больше не будет. Выходи строиться на вечернюю поверку!»

Благодаря этому черно-белому чуду сколько прекрасных постановок, концертов впитали в себя наши молодые души! Сколько гениальных артистов прошло перед нашими распахнутыми глазами, сколько прекрасных песен, романсов, арий слышали наши уши! Нам посчастливилось видеть, как вернулась из заключения великая народная певица Лидия Русланова и вновь появилась на сцене. Она вышла из-за кулис белая как снег и медленно под гробовую тишину подошла к центру сцены. Спела первую песню. Дружные аплодисменты. Спела вторую песню – гром оваций, крики: «Бра-а-во-о! Бис!» Русланова, рыдая, закрыла лицо ладонями…

Кстати, фраза «скинуться на телевизор» стала в курсантской среде популярной и обиходной. Кормили нас в училище неплохо, но все же молодым курсантским желудкам этого было мало и мы в обед дополняли наше питание покупкой пары пачек маргарина, большого белого батона, который мы называли «телевизором», или парой банок рыбных консервов. Все это на весь столик, рассчитанный на четверых человек. Идя в строю в столовую, ребята договаривались : «Скинемся на телевизор?». И делегат от столика бежал за угол столовой, где располагался наш продуктовый магазин. Купленное делилось на четверых. У ребят тамбовчан это происходило так: Витек Чимеров отворачивался от стола, а кто-нибудь говорил: «Чья порция?» и Чимеров называл фамилию сидящего за столом. У горьковчан и туляков было по-другому: порции делились скрупулезно точно, и стол решал, кому первому брать и т.д. У новочеркассцев Толя Пичкура – самый беспристрастный и справедливый курсант во взводе – давал команду брать. Я в этой очереди был всегда последним, так я решил, и никакая сила не могла заставить меня изменить это решение. К этому приучила меня с самого раннего детства моя мама и бабушка Оля – отдавать лучший кусок другу, брать лакомство последним!

…Как же трудно с такими ребятами приходилось «нашему Вите» (такую кличку мы сразу же дали нашему командиру взвода лейтенанту Куштейко Виктору Георгиевичу – суворовцу Воронежского СВУ). Иногда, среди повседневности, мы ловили его тревожный взгляд, как бы говорящий: «Что еще «отчебучат» его подчиненные?»

И было отчего тревожиться молодому лейтенанту. Как раз в то время, о котором я рассказываю, в училищном клубе прошла кинокомедия «Праздник святого Гиоргена». Очень хороший фильм, смеешься от души над похождениями главного героя – вора международного класса (его играл замечательный артист Кторов) и его помощника – ассистента (его играл великий Игорь Ильинский). В фильме есть потешные кадры, как влипший в тупиковую ситуацию вор выдает себя за Святого Гиоргена и «излечивает» «хромого» на костылях своего ассистента. Излеченный «чудом» ассистент ломает свои костыли и восклицает: «Чудо!» Народ, пораженный чудом «исцеления» орет в экстазе: «Чудо! Чудо!»

Вот мы и взяли на вооружение этот выкрик «Чудо!» сразу же после просмотра фильма.

На другой день (это был понедельник) в перерыве между первым и вторым часом самоподготовки, только «наш Витя» убыл в канцелярию роты; взводный заводила, инициатор всех хохм и подначек «Макс» (Володя Дидок) «сделал» «изумленную» рожу и сперва трагическим шепотом, потом громкой фистулой завопил «Чу-у-до!» И весь взвод поддержал этот выкрик: «Чудо! Чу-у-до!» – ревели молодые глотки. И тогда в круг орущих встал наш «Жан» (суворовская кличка Саши Башинджагяна). Он был страшен – крепкого, массивного телосложения, «Жан» был похож на вздыбившегося на задние лапы медведя, глаза едва не вылезали из-под стекол очков!

Он набычился и заревел: «Чуд-до-о!»

Это было так потешно и похоже на кадры из кинофильма! И так дерзко, по-хулигански!

Вбежал в класс с вытаращенными от гнева глазами лейтенант Куштейко и закричал: «Черти! Что вы делаете? Вы же крышу казармы подымете!» Пришел встревоженный «Данилыч», командир третьей роты. Куштейко, сверкая золотой фиксой, гневно распекал нас душеспасительной нотацией, а «Данилыч» ходил у классной доски от окна до двери. Вдруг «Данилыч» как бы ссутулился и, зажав ладонями рот, поспешно вышел из класса. Плечи его мелко тряслись от немого смеха.

А мы стояли по команде «смирно», низко опустив повинные головы, изображая всем своим видом раскаяние. Были и другие «хохмы» и розыгрыши, так необходимые в здоровом коллективе молодых ребят, розыгрыши и «хохмы» не обидные, нисколько не оскорблявшие человеческого достоинства.

…Нам нечего было «вживаться» в коллектив и «притирка» друг к другу была ни к чему.

Одинаковость воспитания во всех суворовских училищах страны (а их было в 1953 г. – 18!), семилетнее (а то и десятилетнее) пребывание в одном и том же коллективе мальчиков восьми-десятилетнего возраста и до совершеннолетия, на мой взгляд, делало ребячий коллектив более восприимчивым к обучению наукам, искусству и особенно к спортивному воспитанию, где дух состязательности и здорового соперничества сочетался доходчивым с простым, как дыхание, суворовским девизом: «Один за всех и все за одного!»

Нам потребовалось всего несколько дней пребывания в МКВУ чтобы стать очень дружными, сплоченным коллективом. А внутри этого коллектива ребята «кучковались» на двойки, тройки по своим пристрастиям, наклонностям, темпераменту, взглядам и даже привычкам. И, конечно же, были свои индивидуалисты.

Таков общий, коллективный портрет нашего третьего суворовского взвода под руководством «нашего Вити».

Среди нашего взвода мне очень хочется выделить несколько ребят, чьи яркие индивидуальные качества характера, поведения пришлись мне по душе и запали навсегда в мою память.

Помощником командира взвода был Лева Толстой.

Как мы, все ребята, его уважали и любили! Беспрекословно подчинялись его лидерству не только во взводе, но и в роте. Это был очень красивый парень: черноволосый, высокий, широкоплечий; лоб высокий, глаза темно-карие, нос красивой лепки, зубы крупные, жемчужного цвета, улыбка широкая, славянская, располагающая к доверию. Характер русский – душа на распашку.

Ведь род Толстых – это исконно русский корень, прораставший на русской земле из седой древности, может быть аж из Киевской Руси времен Мономахов!

Из поколения в поколение выращивали, холили свой род Толстые. И я представил себе как это, возможно, было: К продлению рода в седую старину славяне подходили со всей серьезностью. Не исключением были и Толстые.

Вот собрался род Толстых женить одного из своих парней, достигшего брачного возраста. Собирается вся родня. На женской половине хором – женская часть рода Толстых – мамки, тетки, бабки старшие дочери, уже имеющие своих ребятишек. Невеста раздевается донага, рассматривается с пристрастием. Она должна быть высокой, белолицей и румянистой. Румянец на всю щеку – признак отличного здоровья; чтобы шейка была длинной, лебяжьей, чтобы очи были большие, ясные. Ну а груди, само собою, должны быть большие, чтобы многих ребятишек выкормить. И бедра должны быть пышными, чтобы легко и помногу рожать.

А мужская половина Толстых на своей мужской части хором учила жениха, как надо любить будущую молодуху-жену.

«Главное, гы-гы, чтоб за што было взяться», – учил один дядя под добродушные ухмылки других мужиков. «Хватит вам, греховодники», – урезонивал всех самый степенный и уважаемый из Толстых, – еще успеете «обучить» молодого, кобели!

Толстые не за страх, а за совесть служили и Рюриковичам, и Романовым, особливо императору Петру Великому.

До нас дошли достоверные сведения, что один из Толстых был послан чрезвычайным Послом в богатую Венецию. И вел там не только дипломатическую работу, но и тайные поручения императора Петра. А денег на все не хватало. Так граф Толстой, уполномоченный Посол Венеции, ножом выковыривал алмазы из высшего ордена Российской Империи, награды Толстого за верную службу России и этими алмазами расплачивался с нужными людьми. У посла графа Толстого подрастал сын, подросток жил и воспитывался при отце, в Венеции. Он уже бойко лопотал по-итальянски, по-французски; так же бойко уже владел шпагой. А по-русски ни в зуб ногой! И тогда решил старший Толстой везти своего сына домой – туда, где Русский Дух, где Русью пахнет! Ехали с большой охраной, Европа кишмя кишела шайками грабителей, разбойников. Но вот днем въехали в большое приграничное село, за окном кареты был слышен визг и смех баб, шумели мужики. Старший Толстой убрал пистолеты в ларец, осенив себя широким крестом, сказал: «Ну вот, сынок, мы и дома, слава Богу!» Сынок выглянул в окно. На дворе мужики лупасили друг друга, летели выбитые зубы, кровавые сопли. На дворе была широкая Масленица. А как же у русских в праздник, да без мордобоя! Может, из Европы в Россию ехал прапрадед нашего Левы Толстого, суворовца Тульского СВУ, а?

Наш Лева Толстой, 1933 года рождения, был отличником учебы на протяжении всех лет обучения в Тульском СВУ, а подросши, превратился в высокого, заметного парня. Его назначили Знаменосцем училищного Знамени, и он на протяжении 3-х лет ходил Знаменосцем на торжественных Парадах в Москве. Окончил СВУ с Золотой медалью и выбрал для продолжения учебы МКВУ им. Верховного Совета РСФСР. К тому же в Москве проживала семья его родной сестры Наташи и еще несколько родичей из Толстовского рода.

Хочу напомнить, что наш Лева Толстой был внучатым племянником великого русского писателя земли Русской Льва Николаевича Толстого.

Это родного папу нашего Левы – Николеньку, меньшего родного братца Льва Николаевича любил тетешкать великий русский писатель, любивший детишек.

Наш Лева Толстой показывал нам фотографию своей старшей сестры Наташи. Это была молодая женщина редкой красоты и женского обаяния. Лева любил ходить к ней в гости, двое Наташиных ребятишек обожали дядю Леву, с визгом и восторгом они встречали его приход. Лева ложился на большую тахту, а его племяшки ползали по нему и делали с ним все, чего хотели.

В семье Наташи Лева отдыхал душой. Жила в Москве еще одна семья Толстых из чудом сохранившихся аристократов. И к ним в дом был вхож наш Лева. Но не все понимал в аристократическом этикете этих рафинированных интеллигентов.

У низ за столом во время обедов Лева с тоской взирал на три ножа, три вилки и три ложки и не знал каким прибором что есть! И при первой возможности полуголодный убегал к другой тетушке, а та была намного проще, была отличным кулинаром, а готовила, м-м-м, пальчики оближешь! Уж у нее Лева, не соблюдая никаких этикетов, широко, по-курсантски, ложкой загребал все «вкусности» и набивал ими свою курсантскую утробу.

Я не встречал в своей жизни человека более простого, душевной простоты и открытости чем наш Левка Толстой. Он был старшим сержантом, помощником командира взвода. А кто считался с его лычками на погонах? Для всей роты он был просто Левой Толстым. Но если Лева командовал взводом или ротой (он иногда замещал старшину Игоря Березкина) – подчинение полное и беспрекословное! Лева знал себе цену, по своему курсантскому статусу стоял очень высоко, но никогда этим не кичился. И никакого высокомерия и чванства! Перед начальством «шапки не ломал», но и никакого заискивания, подобострастия по отношению к высоким чинам не допускал. Любимым словечком, которое часто употреблял Лева, было слово «карамора». Что оно означало я до сих пор, ей-ей, не знаю. Это словечко он часто употреблял как ругательство и по-особому его выговаривал, кривя рот и показывая свои великолепные зубы: «Кыра-а-морина!»

Я (возможно от природы наблюдательный) тут же «усек» эту Левкину привычку. В одном из мультфильмов «товарищ волк» разевал свою пасть и по великолепному набору острых клыков проводил пальцами как по металлическим прутьям забора. Получалось: «Т-р-р-р» и восклицание волка: «Попробуй, тронь!» Я как-то продемонстрировал перед ребятами своего взвода эту шутку, она всем понравилась и Левку стали так величать: «Попробуй тронь!» – раззевалась очередная курсантская пасть и по зубам пальцами как по забору. Левке эта шутка сперва не понравилась, а потом он только улыбался этой шутке, а на меня шипел гусаком: «Ну, Миколашка, ты и «кыр-р-ра-морина!»

Весь взвод «величал» меня по-разному – и «лыжей», и «цыбулей» (за мой нос) и даже «Амуром». Лишь Левка, да Владлен Гурковский «величали» меня «Миколашкой».

…Владлен Гурковский на курсантской иерархической лестнице стоял вторым после Левы Толстого. Из Горьковского СВУ, медалист, высокого роста, глаза большие, улыбка чуть с лукавинкой-хитринкой. Незримый стальной трос связывал великолепное трио – Лев Толстой, Владлен Гурковский и Стас Волков. Они и спали все трое рядом и в столовой сидели за одним столом, в классе сидели за одной партой. Мне кажется и за девчонками они «приударивали» втроем. Один раз я побывал с Левкой в гостях у его девчонки. Там также были Гурковский и Волков. Я, в свою очередь, пригласил как-то Левку отпраздновать праздник в свою компанию девчонок, студенток историко-архивного института (уж очень девчонки просили привести на их вечеринку живого Льва Николаевича Толстого!). Я привел в этот цветник нашего Левушку. Но с добавкой Вадика Гурковского и Стаса Волкова, ибо на меньшее ребята никак не соглашались. В этом трио, как и во взводе, первую скрипку играл Владлен Гурковский. Степенный, выдержанный парень; все его поступки взвешены, продуманы; всегда за весь взвод отдувался перед начальством Владлен Гурковский, следовательно, на его плечах лежала ответственность за поступки и поведение всего коллектива и мы старались не подводить нашего лидера.

Однажды Лева Толстой стал инициатором большой и опасной шкоды. Взводу предстояла стрельба из спортивного малокалиберного пистолета Марголина. Пистолет и патроны к нему были выданы накануне стрельбы, чтобы подготовить оружие – почистить его и слегка смазать. Патроны тоже было необходимо протереть насухо. Не помню темы какого-то незначительного разговора между ребятами, но вдруг Левка сказал: «А что, хлопцы, не пострелять ли нам сейчас по моей Золотой Медали? – Он вынул из кармана гимнастерки тряпочку, развернул ее, блеснуло Золото медали. – Только, чур, по одному выстрелу!»

Ребята загорелись, всем хотелось «помять» Левкино Золото. Звук выстрела в классе был слабым, неслышным из коридора, но опасным в смысле рикошета пули. Левка поставил на выступ классной доски золотую медаль на ребро и зарядил пистолет. В него будто бес вселился! Он отошел к противоположной стене, поднял руку с пистолетом на изготовку. И, вдруг, голос Вадика Гурковского: «Левка! Прекрати, что ты делаешь, это же опасно из-за рикошета!» Да куда там! Взвод решил: изничтожить презренный металл! Левка выстрелил первым и промазал, второй стрелок в азарте поспешил выстрелить и тоже промазал. Владлен Гурковский встал у медали и сказал: «Больше стрелять не дам!» Он шел против желания коллектива, и коллектив закусил удила. Вадьку вежливо, но с усилием оттащили в сторону. Новочеркасец Толя Ковалев был третьим стрелком и сплющил золотую медаль. Стрельба была окончена. Когда азарт схлынул и мы остыли, всем было стыдно и весь вечер ходили с видом нашкодивших щенят.

Таков был наш Владлен Гурковский.

* * *

С моим товарищем по 3-му взводу полыгинской роты МКВУ Владленом Анатольевичем Гурковским я не встречался более пятидесяти лет. В 70-х годах слышал от Вити Федотова, что Владлен долгое время работал командиром взвода в охране Кремля вместе с Левой Толстым. Затем же от тогоже Федотова узнал, что Гурковский работает в КГБ. В газете «Кадетское Братство», которую я стал получать от Валентина Меньшова с 2003 года, прочитал несколько дельных статей полковника запаса В. Гурковсого. Очень хотелось установить контакт со своим однокашником, да постеснялся, узнал из сообщений ребят, что Владлен очень занят общественной работой, пишет книгу по истории кадетских корпусов.

Ребята не забывают меня. От Игоря Аксенова (8-й выпуск НЧСВУ) и Володи Ноздрева (11-й выпуск НЧСВУ) изредка получал вышедшие номера «Кадетского Братства». В прошлом году (2007), летом, получил от Игоря Аксенова какой-то номер «КБ», стал бегло его просматривать и натолкнулся на отличную фотографию пацана-суворовца лет девяти-десяти с удивительно знакомой полуулыбкой. Не читая подписи под фотографией и статьей, впился глазами в мальчишескую физиономию и рассмеялся! Это же Вадька Гурковский в далеком детстве 1944–1945 гг.! А в МКВУ он был одним из лидеров нашего взвода и комсоргом роты на протяжении 3-х дет курсантской учебы. Потом я нашел в газетах снимок постаревшего на 50 лет полковника Гурковского: время наложило печать на его лицо, но не стерло его полуулыбку (каково разведчику с таким заметным лицом!). К тому же я уже написал черновой вариант рукописи с небольшими штриховыми портретами некоторых ребят нашего взвода, в том числе и Владлена. Теперь я имел полное право обратиться к ребятам с уточнениями фактов нашей курсантской жизни и учебы. Отослал рукопись и Владлену. Завязалась оживленная переписка и разговоры по телефону. Владлен прислал мне большой материал из своего семейного архива, проливающего свет на всю жизнь Владлена Анатольевича Гурковского – суворовца,

– курсанта-кремлевца,
– офицера-кремлевца,
– работника ГКБ в США,
– ученого, кандидата исторических наук,
– заместителя начальника научно-исследовательского института разведывательных проблем,
– ветерана Службы внешней разведки,
– полковника запаса.

Вот таким предстал передо мной мой товарищ Владлен Гурковский со страниц его семейного архива.

Я, бросив все свои дела, сидел и запоем читал страницы жизни отца Владлена – Анатолия Николаевича Гурковского, которые меня просто потрясли, страницы жизни его сына – Владлена Анатольевича – полковника и ученого. И, размышляя над прочитанным, пришел к некоторым свим выводам.

Не прав ты, Владлен, в главном, уверяя всех нас в том, что таким, каким ты стал, сделали тебя Горьковское СВУ и «Школа ВЦИК».

А если бы не было суворовских училищ, созданных в 1943 году по образу и подобию старых кадетских корпусов, ты что стал бы другим? Стал бы не тем, кем являешься и поныне?

Да ничего подобного!

Судьба твоя была предрешена Господом Богом с самого твоего рождения!

Ты должен был стать таким, каким был твой папа Анатолий Николаевич Гурковский! И не хуже, а, может быть, в чем-то и лучше его!

Судьба распорядилась так, что ты, маленькая двухлетняя кроха, сидя у мамы Риты на руках, горько плакала вместе с мамой, которая с ужасом, глотая слезы, глядела, как арестовывают ее мужа и твоего отца. А твой папа Толя, бригадный комиссар, сидел у стола и спарывал свои знаки отличия, цедя сквозь зубы: «Не вы их мне дали и не вам их у меня отбирать. Вернусь, сам пришью их на место».

Так ты, двухлетний карапуз, нареченный родителями Владленом – «Владимиром Лениным» – стал сыном «врага народа». Плачущим испуганным маленьким человечком. Таким и запомнил тебя Анатолий Николаевич Гурковский, которого уволокли в тюремные казематы те, которые никогда не ошибаются и всегда правы, для которых люди на воле – подозреваемые, а попади они в НКВД – становятся все подследственными.

Так твой папа, Гурковский Анатолий Николаевич, партизан с 18 лет, член партии большевиков в 19 лет, командир полка знаменитой дивизии червонных казаков в 23 года, комиссар легендарной 25-й Чапаевской дивизии в 25 лет, комиссар бронетанкового училища им. Сталина в г. Горьком в 32 года. В 37 лет, к моменту ареста по доносу сослуживца, осенью 1937 года – бригадный комиссар! И такого боевого мужика, заслуженного военного деятеля пытались сломить целых четыре года! Заставляли подписывать протоколы о том, как бригадный комиссар Гурковский признавал себя «врагом народа», членом военного заговора против советской власти, которую в 18 лет защищал Толя Гурковский!

Дудки!

Не получилось!

Но что это стоило бригадному комиссару Гурковскому? Какие муки испытывал этот кристально чистый человек, ни в чем не повинный? Где брал силы, чтобы выстоять и не сломаться, чтобы в припадке слабости и душевных мук не оговорить себя и других?

Ведь из 61 дивизионных комиссаров РККА уцелело только трое, в том числе и он, Анатолий Гурковский! А сколько было тех, кто сошел с ума, не выдержал моральных и физических пыток? Кто покончил с собой, был замучен или умер в лагерях!

«Никто не назовет ни одной фамилии из руководящих политработников Московского, Ленинградского, Украинского округов, кто бы не был репрессирован. Уцелели одиночки. Так в основном и по другим округам» – написал в своих воспоминаниях бригадный комиссар Анатолий Гурковский.

Мне кажется, что бригадный комиссар Гурковский выжил в тюремных застенках еще и потому, что существовал на свете маленький двухгодовалый человечек, его сыночек, его кровиночка, его любимая жена, красавица Маргарита. Эти два любимых существа согревали его душу, вселяли решимость выстоять и выжить ради них. Анатолий Николаевич Гурковский в тюремной камере сочинил колыбельную для своего сына:

Медвежонок спит в берлоге,
Спит всю ночку напролет,
Сновидений он не видит,
Только лапоньку сосет.
Так и ты, сыночек милый,
Поскорей усни…

А между прочим, когда комиссара Гурковского пытали всяческими мыслимыми и немыслимыми способами, его маленький Владленка подрастал, совершенно не ведая о том, что он сын «врага народа», мыкал горькую участь вместе с мамой Ритой – женой «врага народа». После ареста мужа Маргарита Гурковская вместе с сынишкой была выселена из квартиры, где они жили, уволена с работы и исключена из комсомола «за близорукость и неспособность разоблачить своего мужа – «врага народа». Хотела отправить багажом вещи в г. Горький, где проживали ее родители. Бдительные железнодорожники Рязани не приняли багаж «жены врага народа». Даже свой велосипед не смогла продать, чтобы на вырученные деньги добраться до родителей. Бдительные граждане из бывших знакомых предупредили, что вещи «врага народа» подлежат конфискации по суду, который обязательно будет! В городе Горьком жить жене «врага народа» тоже было невозможно. Все родственники Маргариты были коммунистами и комсомольцами, и репутация «жены врага народа» могла повредить близким, отозваться бедой для них. Пришлось оставить сынишку на попечение бабушки и ехать в быстро растущий город Дзержинск, что на Волге, чтобы там устроиться на работу. Там ей повезло: дельного специалиста на работу приняли, но с условием сменить фамилию, т.е. развестись с мужем – «врагом народа». С большими муками и душевными переживаниями пришлось брать девичью фамилию – Усова. Но и в Дзержинске бдительные советские граждане донесли начальнику Маргариты Усовой, что она – жена «врага народа». И начальник сдрейфил, предложил Усовой уволиться «по собственному желанию».

А в 1941 году шестилетний Владленка впервые осмысленно увидел своего папу Толю, который, по словам мамы, был в длительной командировке. И с этих пор папа Толя стал для шустрого, смышленого мальчишки самым важным, самым любимым человеком на свете. Он был красным командиром, который воевал с фашистами на фронтах Великой Отечественной войны, он был для него Богом и даже важнее Бога! Подраставший мальчишка мечтал стать таким же, как папа Толя – командиром Красной Армии.

В 1944 году девятилетний Владлен Гурковский стал суворовцем.

Самым интересным в этой истории было то, что никто из товарищей Владлена по Горьковскому СВУ и МКВУ им. Верховного Совета не знал, что наш Владлен – сын репрессированного командира. Не знал об этом и сам Владлен, ибо род Гурковских мудро решил не травмировать подраставшего и мужавшего парня, не посвящать его в эту тайну своего рода до поры до времени. А вырастет, тогда и узнает об этом и сам разберется, что к чему.

Вот весь мой рассказ о нашем парне, нашем товарище по третьему взводу третьей роты МКВУ – о Владлене Гурковском.

Может быть, некоторым господам, джентльменам, а то товарищам и друзьям покажется, что я зря пишу эти строки о тяжелой, трагической судьбе отца моего товарища, суворовца и курсанта Владлена Гурковского. Мол, я отвлекся от темы курсантской жизни.

Ничего подобного!

Это как раз вечная тема преемственности отцов и детей, старшего поколения с младшим.

Вот вам примеры.

Суворовец Воронежского СВУ Лева Лопуховский, окончивший Ленинградское пехотное училище. Офицер, а впоследствии ученый, историк, кандидат военных наук, написавший две замечательные книги: «Прохоровка без грифа секретности» и «Вяземская катастрофа 1941 года», всю жизнь искал следы гибели своего отца, командира гаубичного артполка полковника Николая Лопуховского, пропавшего без вести под Вязьмой в 1941 году. Полковник Лев Николаевич Лопуховский с миноискателем сам искал останки отца в месте его предполагаемой гибели. Так и не нашел!

Мой товарищ по Новочеркасскому СВУ Василий Иванович Деркач, подполковник запаса всю жизнь ищет место гибели своего отца – летчика-истребителя, которого сбили немецкие летчики-ассы под Харьковом в июле 1942 года и пропавшего без вести. Мой товарищ по курсантскому взводу МКВУ, суворовец Калининского училища – Юра Хрущев, отец которого – летчик-истребитель Леонид Никитич Хрущев – был сбит в боях на Курской дуге и пропал без вести. Летчика старшего лейтенанта Леонида Никитича Хрущева оклеветали недоброжелатели, назвав его предателем. Юрий Хрущев, его сын, – суворовец и полковник, заслуженный летчик-испытатель СССР остатки своей жизни посвятил защите чести и достоинства своего отца. Но клевета была сильнее, и Юрий Леонидович Хрущев так и скончался, не победив клевету на отца.

А вот моему дружку по Новочеркасскому СВУ Витюхе Стацюре, с которым мы проучились в одном взводе Новочеркасского СВУ десять лет, удивительно повезло. Полковник Стацюра Виктор Афанасьевич, кандидат технических наук нашел могилу своего отца – последнего защитника Аджимушкайских каменоломен вблизи Керчи. Витя стоял у дорогой могилы и плакал скупыми мужскими слезами. А женщины, похоронившие отца в далеком 1941 году, говорили, что Виктор очень похож на своего отца, только отец Виктора был совсем молоденьким, а сын его Виктор совсем седой (об этом я поведал в пятой главе своей книги «Мы были суворовцами»).

Игнорировать судьбы наших отцов безнравственно.

Игнорировать трагические страницы истории нашей Отчизны вдвойне безнравственно!

А ведь игнорируют и забывают!

И верят в басни великого и талантливого баснописца, сочинившего «Архипелаг ГУГАГ» на основе лагерного фольклора!

И даже самые близкие друзья забывают о том хорошем, что дала советская власть. Одному моему другу я рассказал о трагических страницах жизни комиссара Гурковского. А он, считавший себя обиженным советской властью, заявил мне: «Неужели вам с Владленом мало доводов, говорящих об ущербности советской власти? Ведь все были забиты, запуганы репрессиями, боялись пикнуть».

Да ничего подобного!

Вот вам строки очевидца, которого пытали, над которым несколько лет издевались, даже инсценировали мнимый расстрел.

Вам слово, бригадный комиссар Гурковский!

«За время длительного пребывания под следствием (четыре года – Н. Т.) приходилось встречаться со многими людьми моего положения. Но ни разу я не сталкивался с озлоблением, антисоветскими людьми, что называется врагами советского государства…Встречались и доведенные до отчаяния и ожидавшие отправку в лагеря, кому нечего терять. И все же я не видел недругов советского строя, готовых на борьбу с ним. Обыватель и зубоскал не в счет».

Как важно сохранить в себе тот потенциал человечности, человеколюбия, добра, заложенных в наши гены нашими родителями, нашими мудрыми воспитателями на всех ступенях развития от маленького человечка и до старости. И как трудно это сделать, когда жизнь, да и мы сами создаем себе кумиров, поклоняемся идолам, ложным ценностям и разным культам.

Кто прошел по жизни и не поддался сладкозвучным звукам медных труб, минуя мутные волны высокомерия, чванства, хвастовства, ложной гордости, оставаясь добрым, справедливым, человечным, – тот ЧЕЛОВЕК в самом высоком смысле этого слова.

Я убежден в этом!

Я верю в это!

Блажен, кто верует!

* * *

…А вот беглый портрет тамбовчанина Володи Дидка по кличке «Макс».

«Максом» его прозвали еще в Тамбовском СВУ, он был очень похож на знаменитого артиста Бориса Чиркова, игравшего Максима в кинофильмах «Юность Максима», «Возвращение Максима».

Какой же это был великолепный рассказчик! Ему бы быть священником, читающим душеспасительные проповеди большой массе грешников-прихожан, или, на худой конец, полковым комиссаром, зажигающим своими пламенными речами бойцов на победу Мировой революции. А в училище он прозябал у нас в роли ротного Василия Теркина! Где появлялся наш Вовка Дидок – «Макс», там стоял хохот, это рассказывал свою очередную байку наш «Макс». Даже на занятиях по тактике, в поле, в морозище, на перекурах, Володька заводил свой разговор «про баб-с», а мы, стуча сапогами, чтобы как-то согреть замерзшие ноги, хохотали над его очередным рассказом-байкой. Это был опытный сердцеед и покоритель женских сердец, настоящий Дон Жуан! Наш Толя Пичкура, новочеркасец, был ребеночком Жуней по сравнению с опытом «Макса» в амурных вопросах. Его рассказы про женщин не были похабными; тонкий цинизм переплетался с юмором знатока женской психологии. Пожиратель девичьих и женских сердец, а не бугай, пускающий жгут слюны при виде очередной коровы – вот кто был наш «Макс» – Володька Дидок!

К тому же он был самостоятелен, хозяйственен и домовит; постоянно покупал табак лучших сортов, ароматный, душистый, на зависть всей роте. Он курил трубку и не всем давал своего табачку на закруточку. «Макс» был характером независимый и играл в «квартете» суворовцев-тамбовчан – Вити Чимерова, Славы Попкова, Эдика Власова – роль…. пастора-миротворца.

…А вот наш Саша Башинджагян по кличке «Жан». О, наш, Жан!

В конце 1953 г. на экранах страны демонстрировался чехословацкий кинофильм о том, как в чешских Татрах жители маленького горного городка нашли мифическое существо «Голем». Это было гранитное изваяние. На агрессивные призывы местного князя: «Голем! Мы с тобою завоюем весь мир! Голем! Мы поставим тебя впереди войска!» – Голем пыхнул жарким пламенем, и от агрессивного князя остались одна кольчуга да шпага.

За свои габариты да за добрый нрав и хотел наш «Макс» (Володька Дидок) «приклеить» нашему «Жану» еще одну кличку – «Голем». Но из этого ничего не вышло. Взвод единогласно отверг эту кличку, ибо наш «Жаник» был красив зрелой красотой взрослого мужчины: сильные, крепкие руки, мощные бицепсы грудной клетки, крепкие ноги. А в облике ничего не было армянского, кроме фамилии. На мощной шее ловко сидела красивая голова, заостренная кверху (как говаривал великий писатель земли русской Н. В. Гоголь, голова «хвостиком редьки вверх»). Нос – рязанского покроя – бульбочкой, глаза серые, очень красивые, славянские, родниковой чистоты.

Отец Саши был русским, вероятно, из среднерусского региона с очень древним именем Зосима. Мама – армянка, родная сестра великого армянского художника Башингджагяна. Вот мама и дала нашему Сашуне армянскую фамилию, сыну-русичу с очень добрым характером. Чтобы наш «Жаник» на кого-то обозлился, обиделся, как-то вышел из себя? Да это просто невозможно себе представить! Характер независимый, дотошный. О его дотошности ходили легенды. Кто лучше всех во взводе знал материальную часть стрелкового оружия? Да, конечно же, Саша Башинджагян! Обладая аналитическим умом, Саша всегда стремился докопаться до всего, что движется в механизме оружия, взаимодействует друг с другом. И эта дотошность едва не привела его к беде. Разбирая (наверное, в сотый раз) РПД (ручной пулемет Дегтярева), он чуть не выбил себе глаз пружиной затвора, которая находилась в прикладе пулемета. Пружина никак не хотела выскакивать из отверстия приклада наружу. Саша действовал точно по инструкции, но тщетно! Тогда он решил заглянуть в отверстие приклада, как…пружина выскочила, и Саше по глазу! На счастье стекло очков спасло глаз, оно разбилось, оцарапав нос. Ребята очень ругали «Жана» за его излишнюю дотошность, да куда там! «Жан» только улыбался.

Он окончил Тульское СВУ с золотой медалью, в Москве жила родная сестра его матери, а дядей по отцу был – подумать только! – один из главных атомщиков России – академик Анатолий Александров! Наш «Жаник» никогда не рассказывал нам о своем знаменитом родственнике, но как-то проговорился, что однажды дядя на охоте поранил самого себя, чем и вызвал переполох в Политбюро. Большой дядин дом имел свой театр, которым руководил его друг, с которым они воевали в Великую отечественную войну. Друг – полковник в отставке – жил у дяди на правах родственника.

Саша Башингджагян обладал феноменальной памятью, был очень начитанным (об этом речь еще впереди) и рассеянным как большинство умных, талантливых людей, вечно задумчивым человеком! И иногда попадал в смешные истории.

* * *

…А вот новочеркасский «квартет» – два Витька и два Толика – Витя Федотов, Витя Гузеев, Толя Ковалев и Толя Пичкура. Мы проучились в Новочеркасском СВУ десять лет в одном взводе, только каникулы разъединяли наше ребячье сообщество друг от друга. И то, с каникул мы, повзрослев, не сговариваясь, приезжали на день-два раньше до их окончания; мы уже скучали друг по другу, по своему взводу, отделению, по образу суворовской жизни. Мы ватажками по двое, по трое, а то и вчетвером бродили по родному городу, по знакомому до кустиков Городскому саду с его седым казачьим курганом. А в военные 1944–1945 годы наши мамы, истосковавшиеся по своим сыночкам, Христом Богом отпрашивались с работы, чтобы ночь ехать в переполненном вагоне до Новочеркасска.

Моя мама рано утром приезжала в Новочеркасск и первым делом спешила к матери Вити Федотова, там оставляла свои немудреные гостинцы и бежала в Суворовское училище, чтобы забрать своего ненаглядного Колюшку в увольнение. Две молодые и красивые мамы со своими сыновьями-суворовцами шли на прогулку в город, в кино, в горсад и возвращались домой умиротворенные, счастливые. До отвала кормили своих краснопогонных чад разными вкусностями. Иногда увольнения разрешались с ночевкой и мамы укладывали нас с Витей на одну кровать, а сами ночь не смыкали глаз у нашего изголовья. Они и тихо смеялись и плакали легкими счастливыми слезами, глядя на своих спавших в обнимку сыночков.

Сколько наших мам останавливались в крохотной квартире гостеприимной тети Ани на улице Карла Маркса, чтобы привести сюда своих сыновей и в домашней обстановке побыть с нами несколько счастливых часов!

…Так вот, этот «квартет» из двух Викторов и двух Анатолиев были, на мой взгляд, убежденными холостяками, и, как мне кажется, ни одна девчонка Москвы и ее окрестностей за три года учебы в МКВУ не могла поймать в свои пленительные сети этих перспективных «окуней». За исключением Толика Пичкуры. Дважды женитьба на местных перезрелых красавицах грозила нашему Толику Пичкуре – Дон Жуану. Но два Витька, Гузеев, Федотов и оставшийся Толян Ковалев спасли нашего Жуню от этой участи…В этом «квартете» первой скрипкой конечно же был Виктор Федотов. Чем-то незримым привязывал к себе ребят этот ничем не выделявшийся парень, любивший шутку, подначку. Но ведь не эта черта характера определяет лидера в коллективах. Может быть верность дружбе, преданность своему коллективу? Может быть. Виктор Федотов сразу по прибытии в МКВУ был назначен сержантом, потом старшим сержантом, помощником командира взвода. А Толя Пичкура – сержантом, командиром отделения и командиром минометного расчета. Я у него был наводчиком, Толя Ковалев – заряжающим, а Витя Гузеев – подносчиком.

Наш третий взвод третьей роты был единственным и последним взводом во всем училище, где готовили будущих офицеров-минометчиков, 82-х миллиметрового батальонного миномета.

* * *

…Хочу остановиться еще на одной интересной персоне нашего дружного взвода.

Юра Ломов – из Сталинградского СВУ, окончил это училище с серебряной медалью, прекрасный гимнаст 2-го разряда. Вместе с собою привез в МКВУ и свою суворовскую кличку – «Иван Семенович» (или «Сергей Яковлевич»). Дело в том, что Юрик обожал петь и обладал несильным, но приятным тенором. Юрик иногда в экстазе брал такую ноту «си» второй октавы, что его пение напоминало блеяние молодого козленка. И кличками своими втайне гордился. Как же, ведь «Иван Семенович» («Сергей Яковлевич»), чьими именами окрестили Юру, были замечательные лирические тенора Козловский и Лемешев. Юрик Ломов подражал этим великим певцам; уходя подальше от людей куда-нибудь в чащу леса, росшего прямо за училищным забором, наш доморощенный тенор, смущая местных певчих птиц, с упоением распевал любимые арии Лемешева или знаменитые романсы, исполняемые Козловским. Кроме того, Юрик Ломов имел хороший музыкальный слух, знал толк в пении, хорошо разбирался в тонкостях оперного искусства и мог толково объяснить все её премудрости. Он знал многие подробности из жизни оперных звезд на уровне московских «козлетонов» и «лемешистов» – столичных меломанов, разделенных слепою любовью к великим певцам как непроходимым рвом.

Откуда я знаю все эти подробности, составляющие некоторую тайну Юры Ломова? Все объясняется очень просто: на протяжении 3-х лет я был другом Юрика, мы с ним составляли некий «дуэт» в сложном организме третьего взвода. Этот «дуэт» начался с самого начала нашей жизни в МКВУ. Честолюбивого Юрика как бы распирало от желания высказаться по поводу любимого пения, тайн оперы. А тут подвернулся я – человек мало сведущий в этом виде искусства, человек, способный без подначек и юмора выслушать его со вниманием и на полном серьезе. Вот Юрик и извергал водопад своего красноречия, потоки всего того, что знал и чего не знал, но догадывался, в этой области искусства. Я благодарно впитывал в себя его поучения, а в лесу, куда Юрик уводил меня, чтобы продемонстрировать в тиши леса свое петушиное пение, благосклонно и терпеливо слушал его. А когда Юрик спрашивал меня порою, нравится ли мне его пение, я честно говорил: «Нет, не нравится!». Юрик был незлобив, незлопамятен. Он только с досадой говорил: «Коль, ну ничего ты не понимаешь в партиях тенора!» Я ему: «Юр, но ведь то, что ты спел больше похоже на колоратурное сопрано?» Юрка только хохотал над моею дремучестью. Что было очень важно для меня – Юрик не давил на меня своим авторитетом знатока искусства, не пытался подчинить меня своим желаниям и даже привычкам. Хотя элементы хвастовства у него, нет-нет, да проявлялись, будучи отличным гимнастом, он мог перед твоим носом сделать «фляк» или «сальто», стойку на руках – очень трудные элементы гимнастики. Проделывая эти «номера», он с озорством поглядывал на меня. И я честно говорил ему: «Юр, ты молодец, ты не только толково поешь и знаешь многие арии Лемешева, но ты и отличный гимнаст!»

Юра был очень демократичен и совершенно бескорыстен в дружбе. Именно Юрик Ломов в конце сентября 1953 г. купил два билета в Большой Театр на оперу «Князь Игорь» и заставил меня пойти с ним. Билеты были дешевенькие, на студенческую галерку, под самую люстру Большого театра, но Юрик знал в «Большом» все ходы и выходы и, главное, как и в какое время попасть на самые лучшие (в смысле акустики) места.

Как только свет в коридорах театра стал постепенно гаснуть, а это означало, что вот-вот откроется занавес, Юрик на рысях повел меня в правую сторону второго этажа, где располагались ложи. С третьей попытки мы нашли ложу, где можно было стоять сзади трех кресел. Сцена очень хорошо просматривалась, акустика была отличной и всю оперу мы слушали стоя. Нам очень повезло, партию Игоря исполнял замечательный певец баритон Пирогов, а арию Кончака исполнял король русской сцены Михаил Дормидонтович Михайлов. Юрик заранее меня предупредил: «Не теряй времени на разглядывание декораций и костюмов артистов, главное – слушай!» Куда там! Мне, новичку, впервые попавшему в оперу, это было не под силу. Я, конечно же, во все глаза взирал на все, что было на сцене, что происходило там и в пол уха слушал. И все равно опера произвела на меня оглушающее впечатление. Два-три дня я ходил под впечатлением звуков и ярких красок; впечатляло даже то, что на сцене Князь Игорь проехал на живой гнедой кобыле, спокойно слез с седла и запел свою партию. Юрик не надоедал своею назойливостью, терпеливо ждал, когда я «созрею» для очередной порции многочисленных вопросов.

В следующий раз в оперу мы пошли уже втроем: Юра, его троюродная сестра Валя и я. Пошли специально послушать пение Сергея Яковлевича Лемешева в опере Дмитрия Кабалевского «Семья Тараса». Взяли билеты подороже, в средние ряды партера. Юрик просто млел от счастья, ведь партию китайца Син-Би-у пел сам Лемешев, Юркин кумир, чью кличку с тайной гордостью носил наш Юрик. Опера мне не очень понравилась, но голос Лемешева просто всех завораживал и публика в партиях, где пел Сергей Яковлевич, кричала: «Браво! Бис!».

К тому же Лемешев, загримированный под китайца, очень походил на нашего Юру Ломова! Разрез глаз у Юры был раскосый как у китайцев. Придя из увольнения во взвод, ребята, конечно же, знавшие про наш поход в Большой Театр, поинтересовались: «Ну, как опера?» Я сказал, что опера мне не понравилась, но Лемешев был здорово загримирован под китайца и очень напоминал нашего Юру Ломова. И надо же мне такое «ляпнуть»! Кличка «Ходя» прочно приклеилась к нашему Юрику Ломову на все 3 года учебы в МКВУ. Мне кажется, Юра Ломов из-за этого частично охладел ко мне и мое «музыкальное образование» препоручил своей троюродной сестре Вале, коренной москвичке, с детства любившей оперное искусство и признававшей только оперу. Остальные виды искусств эта девушка не ставила ни в грош!

Однако Юрик Ломов не порывал со мною и до выпуска мы оставались добрыми товарищами, взаимно уважая друг друга, хотя каждый и старался держать свой гонор и суверенитет. Именно с Юрой Ломовым мы объединялись для совместных походов по музеям Москвы. Со временем я страстно полюбил живопись, много раз ходил в Третьяковку специально глядеть Сурикова, Репина и других великих художников России; часто бывал на выставках картин прославленных художников зарубежья в Музее изобразительных искусств им. Пушкина.

Полюбив оперетту, бегал в Театр Оперетты, но заставить Юру Ломова пойти со мной на оперетту так и не смог. Юрик Ломов не признавал легкого жанра, не считал оперетту настоящим искусством.

…Ни в коей мере не хочу бросить «тень серости» на остальных ребят нашего третьего взвода. Во взводе был отличный художник и мастер на все руки Валя Розенберг из Сталинградского СВУ. Валюша был одним из редакторов ротной стенной газеты, которая занимала по своей красочности и актуальности статей первое место в училище. В этой же редколлегии были Рубен Варшамов и Толя Балашов, также хорошие художники из 4-го суворовского взвода.

В 4-м суворовском взводе нашей роты, который мы почему-то называли «малиной», учились славные ребята – суворовцы из разных училищ: Игорь Березкин – старшина роты, Толя Балашов – отличный художник, под стать ему Рубен Варшамов, тоже художник от Бога, Витя Стаханов – сын знаменитого на весь мир Алексея Стаханова, шахтера. Витя Стаханов хорошо играл на баяне, нот не знал, но мог быстро и точно подобрать любую мелодию, к тому же он был хорошим футболистом и играл в сборной училищной команде по футболу. Женя Левкович – родной внук прославленного героя Гражданской войны маршала Ворошилова. Леня Бабахин – сын полка, в войну награжден несколькими боевыми медалями. Огромный, как медведь, Витя Лукьянчук. Югослав Бранко Вуйович и, конечно же, наш общий ротный любимец Саша Федорченко («Алька»). Женя Левкович однажды принес в роту старую, еще дореволюционную фотографию, своего деда. Рубен, румянощекий крепыш с черными, как угольки, глазами, еще больше зарумянился от волнения и, почесав свой ежик (волосы у него были жесткие и никак не хотели ложиться в прическу), согласился. И нарисовал превосходный портрет маслом юноши Клима Ворошилова. Сам начальник нашего училища генерал-майор Ленев Георгий Федорович, Герой Советского Союза, прознав про портрет, приходил полюбоваться им и дал ребятам свою машину, чтобы отвезти портрет на дом к маршалу. В последствии Рубен Варшамов в течение тридцати лет являлся главным редактором журнала «Веселые картинки». В МКВУ имел кличку «Матрос», бредил морем, морскими и речными пароходами. Построил несколько яхт, гонял на них по Ладожскому озеру и мечтал выйти в открытый океан. О Рубене Варшамове мне рассказал Владлен Гурковский, написавший о нем в одном из альманахов «Российской кадетской переклички».

Наш третий взвод имел хорошего баяниста в лице Жени Козлова, единственного штатского парня в нашем взводе. По вечерам в личное время в казарме часто звучала музыка. Это «наяривал» на своем баяне наш Жека Козлов; он же со своим баяном руководил небольшим училищным хором любителей пения.

Каждый курсант нашего взвода имел какую-то свою особенность, окрас в этом человеческом «натюрморте». А если выразиться точнее – симпатичная «вырисовывалась» физиономия молодого человека в курсантской форме….

* * *

Прошли ноябрьские праздники 1953 года.

С парадной лихорадкой на время было покончено, начался нормальный, повседневный учебный процесс. Столичное Московское общевойсковое училище им. Верховного Совета РСФСР намного часов отставало в учебных планах от остальных училищ страны из-за парадов. Поэтому в нашем училище учебный процесс был очень плотен. Нельзя сказать, что в сентябре и октябре мы ничем кроме подготовки к параду не занимались, нет, мы занимались, но эти занятия носили не системный, непостоянный характер. Осенние месяцы и весь ноябрь до морозов и обильных снегопадов мы в основном занимались тактической подготовкой в поле, отрабатывали тактику одиночного бойца в условиях, приближенных к боевым. Нас выводили на учебный полигон, расположенный за училищным забором. Метрах в двухстах-трехстах были нами отрыты траншеи, хода сообщения, поставлены проволочные заграждения, и мы должны были научиться правильно, согласно нового, секретного Боевого Устава пехоты (БУПа) преодолевать все эти заграждения и действовать в условиях наступления и при обороне. К примеру, в условиях наступления одиночный солдат должен проползти по-пластунски метров 30–50, затем на определенном рубеже лежа вырыть себе окопчик для стрельбы лежа; затем по команде сделать перебежку метров на пятьдесят и правильно лечь на землю. А это значило не просто плюхнуться на землю там, где тебя застала команда «Ложись!», а лечь и несколько раз перевернуться вокруг себя на два-три метра в сторону, чтобы воображаемый противник не засек места твоего «падения» и не «выстрелил» в это место несколько раз. Да и лечь на землю надо было умеючи: выставив левую ногу и левую руку вперед, держа карабин (автомат, пулемет) в правой руке, и левым боком опуститься сперва на левое колено и выставленную вперед левую руку, а уж потом левым боком лечь на землю и начать перекатывание влево или вправо, в зависимости от рельефа местности. При этом твоя физиономия должна быть направлена в сторону воображаемого противника и обязательно ты должен наблюдать за его действиями.

Описание действий одиночного солдата в наступлении заняло у меня целую страницу, а вот научить солдата всему этому потребуется не один день, а то и больше – в зависимости от обучаемого солдата, его умения быстро схватывать преподанный урок и его желания научиться всем этим несложным действиям. И почти все зависит от того, кто обучает солдата – от командира взвода и от толковых его помощников – сержантов. Сумеют они правильно преподнести солдатам их солдатскую науку; сумеют они правильно показать, как это надо сделать на собственном примере, значит, сделано полдела – солдат поймет. Другая половина дела – внушить солдату, что все показанное ему надо закрепить до автоматизма путем многочисленных тренировок, чтобы тело само делало те движения, необходимые в будущем бою чтобы остаться целым, живым и в конечном счете победить врага.

Эта вторая половина дела – самая трудная для любого командира будь он офицер или сержант и требуется стальное терпение и выдержка, огромная сила воли и некоторый талант педагога. Сумеет офицер и наставник своих солдат соблюсти это триединство (терпение и выдержка + сила воли + талант педагога) в своей особе, в характере, обучение солдат – этих 18– 19-летних мальчишек, зачастую твоих одногодков, а то и старше тебя по возрасту, значит, обучение пойдет успешно. Не хватит терпения, сдадут нервы, и ты сорвешься на окрик, а то и грубость, значит, все твои старания пойдут насмарку и твои солдаты поймут, что ты, лейтенант, их командир, такой же зеленый огурец, как и они. А завоевать уважение солдат к тебе как офицеру, как их воспитателю бывает, ох, как трудно, порою невозможно. Сила же приказа не всегда является той палочкой-выручалочкой, которая действует безотказно.

Вот и обучал нас преподаватель тактики майор Авдеев той науке, которая делает из юноши настоящего солдата; умению действовать автоматически как в настоящем бою (не приведи Господи), так и при обучении своих будущих солдат. Обучал майор Авдеев, не мудрствуя лукаво, без особой философии. Это был высокий, крепкий мужик с лицом кирпичного цвета, опаленным и зимней стужей и летним зноем. Ведь майору Авдееву приходилось все учебные часы проводить в поле, почти каждый Божий день по 6–8 часов занятий по тактике. Мы знали, что это такое и не ехидничали, придя на 2–3 часа в поле и увидев нашего майора зимой в валенках.

Майор Авдеев рьяно принялся обучать нас ползанию по-пластунски, перебежкам, рытью окопов для стрельбы лежа, преодолению противопехотных препятствий, действиям в траншеях «противника» и приемам рукопашного боя. Но все эти премудрости мы уже проходили по 2–3 года в наших суворовских военных училищах и без особого труда выполняли минимум на оценку «Хорошо». Авдеев был в затруднении – какую же оценку ставить курсантам, когда они выполняют все положенные элементы атаки превосходно. И причем все до одного! Мы поняли его затруднения, усекли, что наш преподаватель человек доброго нрава, незлобливый и справедливый, и в конце итоговых занятий, когда майор Авдеев проверял каждого курсанта и ставил оценки, устроили веселый базар.

Первым «завелся» курсант Власов, когда наш тактик поставил Эдику Власову (окончил Тамбовское СВУ) итоговую оценку «4». «Товарищ майор, – с наигранным возмущением, весело обратился он в Авдееву, ну чем я хуже Гурковского проделал элементы подхода к траншее и бой в траншее? Гурковскому вы поставили «5», а мне «4»! Ребята загалдели, поддерживая товарища. Авдеев, улыбаясь, предложил: «А вы, Власов, повторите все упражнения, мы все посмотрим и коллективно поставим вам оценку». «Да хоть пять раз повторю, товарищ майор», – воскликнул Власов и решительно пошел на исходный рубеж атаки. По команде «Вперед» Эдик по-пластунски прополз 30 метров, вскочил, на ходу ловко бросил две гранаты в траншею и попал в нее; затем вскочил в траншею и «заколол» штыком карабина два чучела, бросил в отверстие замлянки третью гранату и выскочил из окопа с другой стороны, продолжая свою «атаку», на ходу ведя «огонь». Мы всем взводом во главе с майором Авдеевым трусцой следовали рядом с Власовым и комментировали все действия Эдика. И майор Авдеев, улыбаясь, исправил оценку «четыре» на «пятерку».

Тогда и другие курсанты взвода, получившие, по их мнению, заниженные оценки, изъявили желание показать свою выучку. Майор Авдеев согласился и все пожелавшие отличиться пошли на рубеж атаки, действовали сноровисто, умеючи и главное азартно. Наш тактик, улыбаясь, удовлетворенно исправлял «заниженные» оценки на балл выше.

В конце занятий Авдеев подвел итоги: «Молодцы, ребята! Ни одной тройки, всего восемь четверок и девятнадцать пятерок!» И, как бы между прочим, добавил: «А вот в 4-м суворовском взводе лейтенанта Смирнова вашей роты на две пятерки больше». Взвод взорвался неподдельным возмущением: «Как! Мы хуже 4-го взвода? Да не может этого быть! У нас на четыре спортсмена-разрядника больше чем в 4-м взводе!» – горячился наш 3-й взвод. «Тихо, вы черти, рассмеялся майор Авдеев, – что же мне всем вам поставить по пятерке? Да кто из проверяющих поверит в это?» «Ничего, возражали наши ребята, – любому проверяющему докажем что все эти элементы боя мы можем выполнить на отлично», недаром же нас в суворовских училищах «жучили» целых два года перед выпуском!»

«Вот и плохо, что вас, мальчишек, «жучили», – посерьезнев, проворчал Авдеев, – лучше бы в походы по родному краю побольше ходили да изучали родимую природу, исторические достопримечательности. А «жучить» вас, делать из вас настоящих офицеров – это уже прерогатива офицерских училищ. Отличиться в нашем столичном училище вы еще успеете, рядом Москва, а в ней Министерство Обороны и столько желающих проверить нашу работу и вашу выучку, что…», – майор досадливо махнул рукой, оборвав свою речь.

Майор Авдеев как в воду глядел, «накаркав» нам такое испытание, какое редко кому пришлось испытать в своей жизни. В марте 1954 г. наш третий взвод инспектировали представители военных атташе иностранных посольств, аккредитованных в Москве. Но это было в марте 1954 года. А в ноябре 1953 г. мы на своем тактическом полигоне повторяли уроки, пройденные еще в СВУ под названием «Действия солдата в условиях наступления и обороны». И хотя мы все были крепкими, тренированными 17-ти – 20-ти летними ребятами, этот насущный хлеб родимой матушки – пехоты не был медом, а жизнь отнюдь не казалась нам усыпанной розами. Придя в столичное общевойсковое училище, мы очень быстро поняли, что шикарная суворовская форма, спокойная учеба, балы, все, что наполняло нашу безмятежную, светлую суворовскую юность – все это осталось в прошлом. А в настоящем – суровая жизнь с ее буднями. И мы стремительно взрослели…

Особенно тяжко пришлось всем нам на занятиях по тактике в условиях зимы. А зима 1953–1954 г. в Подмосковье пришла в положенное ей время сперва обильными снегопадами, а потом ядреными морозами. И тема была одна и та же, но с приставкой – «…в условиях снежной зимы и морозов». А товарищи суворовцы в своих Суворовских училищах – вот незадача! – эту тему зимой не проходили! – тактику учили только в лагерях в летнее время. Поэтому мы и не выпендривались перед майором Авдеевым своим умением ловко ползти по-пластунски и быстрыми перебежками с карабинами на перевес достигать траншеи «противника». А по команде майора Авдеева «Ложись! По-пластунски на рубеж атаки вперед марш!» – мы, как куропатки «плюхались» в сыпучий по колено свежий снег и, «подгребая» его локтями под себя, медленно ползли к переднему краю противника, чтобы с боевого рубежа метнуть с положения лежа три гранаты и попасть ими в траншею. А потом с криком «Ура!» броситься с карабином наперевес в траншею и там «заколоть» два-три чучела и метнуть последнюю гранату в макет пулеметного гнезда в конце траншеи. Попадание тремя гранатами с положения лежа в траншею – пятерка, двумя гранатами – четверка, одной – тройка, ни одного попадания – шагом марш тренироваться пока не научишься попадать хотя бы одной гранатой в траншею! Курсанты с недовольным бурчанием отправлялись на учебную точку – для тренировки в метании гранат на ходу и из положения лежа. И там метали болванки гранат до тех пор пока не получали твердого навыка руки в броске гранаты. И это трудное упражнение наш взвод сдал без единой тройки, что считалось в те времена большим достижением.

С майором Авдеевым мы были в отличных отношениях, не боялись задавать ему щекотливые вопросы по его предмету и вообще чувствовали себя с ним вполне раскованно. Он же совершенно не кичился своим высоким положением офицера; всегда отвечал на все наши вопросы, шутки, а то и подначки с неизменной улыбкой. Никогда не позволял себе ехидничать по поводу наших огрехов и ошибок в трудной солдатской окопной науке. А были ситуации весьма и весьма комичные. Ведь сперва ты ползешь по глубокому снегу, потом, загребая ногами сыпучий снег, изображаешь бег к траншее с карабином наперевес и разгоряченный весь в снегу с криком «Ура!» бросаешься в траншею. Руки заняты и невозможно подобрать сопли, которые висят у тебя до подбородка. На шутки некоторых остряков «Эй, аника-воин, сопли подбери, а то потеряешь!» – майор Авдеев рассерженным тоном говорил: «Сейчас ты, остряк, пойдешь на огневой рубеж, и мы посмотрим, до какого места будут висеть твои сопли – до подбородка или до пупа!»

На одном из перекуров кто-то из ребят задал Авдееву бестактный вопрос: «Товарищ майор, а вы сами сможете проделать это упражнение на отлично, попав тремя гранатами в траншею?» Авдеев укоризненно поглядел на задавшего вопрос курсанта, молча отдал ему свою офицерскую планшетку с журналом, одел противогаз, саперную лопатку, подсумки, вложил в подсумок пять гранат (вместо четырех!), взял карабин и вышел на огневой рубеж, предварительно подогнав всю амуницию так, чтобы ничто не мешало движению (А мы этого не делали, салаги!)

То, что проделал майор Авдеев, было вершиной мастерства без бравады, без позерства. Было видно одно стремление сделать эту трудную окопную работу добротно и не растратить попусту силы на лишние движения. И не гранаты, брошенные точно в траншею поразили нас, а физиономия нашего майора. Она была страшной, жестокой! Куда делась мягкая улыбка доброго человека, злой оскал рта, стальной блеск прищуренных глаз – все это показывало решимость воина добиться своего, победить противника и остаться самому живым и невредимым. После показа майор подошел к нам, молча наблюдающим за его действием, шмыгнул носом, рассупонился и стал отряхиваться от снега.

Потом, простецки улыбаясь, сказал: «Вы должны все это научиться делать не хуже, а лучше меня, ребята».

«Куда нам, зеленым огурцам!» – нарушил общее молчание наш острослов Володя Дидок, – мало каши еще съели!» «Ничего, – успокоил нас Авдеев, – у вас все еще впереди: и каша, и опыт, и ваши солдаты». «Да-а! – протянул кто-то из ребят, – не хотелось в будущем бою встретиться с таким противником как вы, товарищ майор!» Ребята одобрительно загомонили…

Занятия по тактике на полигоне длились обычно два часа, а иногда и по 6 часов кряду. И на морозе. Разгоряченное движением тело на морозе в перекурах быстро остывало и, чтобы не застудиться, мы придумали своеобразную пляску: становились в большой круг по 8–10 человек, брали друг друга за плечи и по команде «Прыгаем!» делали по 5–10 прыжков вверх, а потом в ритме двигались по кругу, крича: «А мы черны негры, негры, негры!» А в этом кругу двое-трое самых заядлых курильщиков сворачивали огромные «козьи ножки», набивали их крепкой усманьской махоркой и раскуривали их. Как только эти самокрутки хорошо разгорались, мы смыкались головами в центре и делали глубокие затяжки. Накурившись до одури, мы снова кружились в нашем негритянском хороводе и подпрыгивали вверх. Но однажды эти негритянские выкрики нам наскучили, и кто-то из ребят предложил: «А давайте что-нибудь споем!» И над покрытым легкой морозной дымкой полигоном поплыла необычная в этих березово-хвойных местах знойная песня:

«Морями теплыми омытая,
Лесами темными покрытая,
Страна родная Индонезия,
Любовь моя!»

Мотив был очень красив, и пели мы эту очень модную в начале 50-х годов песенку проникновенно, в несколько голосов. Мы любили петь и пели очень красиво

«Песня в даль течет
рыбака влечет…»

Так в морозные дни начала зимы 1954 г. на занятиях по тактической подготовке я впервые в жизни вдохнул в себя дым табака и занимался этой мерзейшей из человеческих привычек тридцать девять лет изо дня в день, из года в год отравляя, подтачивая свой организм и сокращая свою жизнь.

Ах, какое это было блаженство после морозной тактики сидеть в теплом, уютном кабинете ОМЛ и «слушать» журчащую речь нашего «Карасика»…«Карасик» – это кличка нашего преподавателя основ Марксизма-ленинизма (ОМЛ) майора Вострикова. Ну, до чего же он был похож на инженера Карасика из знаменитого довоенного фильма «Вратарь». Маленького роста, такой же кругленький, подвижный как ртутный шарик, с обширной лысиной от лба до шеи. Только у киношного инженера Карасика был густой басок, а у нашего «Карасика», пардон, майора Вострикова был голосистый тенорок. А в остальном – ну полное сходство! Конечно же, с небольшими нюансами. Если киношный Карасик, технарь до мозга костей был добродушно-грубоват, то наш «Карасик» был философом до мозга костей, вежливейшим и деликатнейшим интеллигентом. Он превосходно знал историю партии и любил свой предмет. А так как он еще был и членом КПСС (не могло быть в то время и речи о том, чтобы преподаватель основной учебной дисциплины, да не дай Бог, был беспартийным!), то и преподавал нам, юнцам, те партийные догмы, которые, к величайшему сожалению, преобладали в партии и советском обществе и не встречали достойного сопротивления ни со стороны философов-марксистов, ни в научных трудах историков. Да и откуда было взяться этому сопротивлению если труды не только Троцкого, но и соратников Ленина и Сталина, просто оппонирующих, просто возражавших великому вождю партии и мирового пролетариата, подвергались преследованию, репрессиям, а то и уничтожению! И навряд ли в Советском Союзе 40-х – 50-х годов 20-го века нашелся хоть один смельчак – преподаватель, который бы высказался в таком духе: «А вот Лев Троцкий по этому вопросу имел другое мнение…» Этого просто не могло быть! Знал ли майор Востриков, наш преподаватель основ марксизма-ленинизма больше того, что ему было положено знать как преподавателю?

Конечно, знал!

Не мог не знать этот умный интеллигент с высшим марксистским образованием, что догма – враг истины, что любимым изречением Маркса было: «Подвергай все сомнению». А любимым делом его было рыться в книгах. Ведь если нашему Саше Башинджагяну, по кличке «Жан», любителю рыться в толстых фолиантах стенограмм партконференций, съездов, чудом сохранившихся в нашем читальном зале, и находить в них такие факты и фактики, от которых наш Саша грохал в досаде своим кулачищем по столу и вполголоса ругался матом (что никогда не делал в обычной жизни) или веселился, хохоча на весь читальный зал, вызывая возмущение других читателей. Эти толстые книги в красных переплетах никогда и никому не разрешалось выносить из читального зала. Но у нашего Саши была феноменальная память и все эти познания, почерпнутые им из этих книг и неведомые очень многим нелюбопытным молодым людям, вмещались в Сашиной голове легко и надолго. Саша никогда не делился с нами своими познаниями из области партийной истории, но он часто вертелся около Виктора Смирнова из 1-го выпускного взвода нашей роты. Их очень часто видели вместе в читальном зале читающими и спорящими над толстыми фолиантами политического и философского содержания. Виктор Смирнов, высокий, тощий парень с лисьей мордочкой, очевидно, был для нашего Саши поводырем-руководителем в дебрях политики и философии, рекомендующим Саше партийное чтиво.

Виктор был внуком очень известного в прошлом партийного деятеля и, очевидно, много знал из того, что не положено было простым смертным…

Исходя их этих соображений, могу смело предположить, что наш преподаватель ОМЛ майор Востриков знал в этой области науки не меньше некоторых наших любопытствующих, вроде «Жана», юнцов, а давал нам из основ марксизма-ленинизма только то, что положено было нам знать, мудро полагая, что неположенное, значит недозволенное, мы и сами узнаем. Если пожелаем. Стоит только захотеть и не лениться в своем стремлении познать то, что скрыто от нас вездесущим временам.

Еще одна интересная особенность нашего преподавателя майора Вострикова. Он никогда не унижался до брани в адрес троцкистов – этих «врагов советского народа», «шакалов империализма», «бешеных собак, которых необходимо убивать» и прочих выражений изобиловавших в нашей партийной прессе. В своей вежливости и корректности наш «Карасик» ничуть не уступал японцам, веками не знавших бранных слов и воспринимавших европейскую грубость в выражениях по своему, по-японски – с вежливым поклоном подавая оппоненту чашечку ароматного чая или рюмочку сакé.

На своих лекциях майор Востриков никогда своим окриком не будил беззастенчиво кемаривших курсантов, а вежливо просил: «Будьте добры, толкните вашего соседа, пусть потише свистит носом». Следовал энергичный толчок локтем в бок соседа и шипение: «Чего рассвистелся, тоже соловей нашелся!»

…Обычно обзорные лекции по основам марксизма-ленинизма проводились с несколькими взводами одного курса обучения в одной аудитории. Это давало экономию времени, а для нас, курсантов это была прекрасная возможность покемарить 2–3 часа в тепле или заняться другим более приятным делом, чем политлекция.

Майор Востриков взбирался на трибуну, из-за которой была видна только его лысина и очки, и начинал читать свою обзорную лекцию. Умиротворенно журчал мудрый тенорок нашего «Карасика», а нам казалось, что это прекрасная птица Феникс заворожено шепчет нам: «Спите, спите, славные воины…». И через пять минут мы начинали «клевать» носами. Это нисколько не смущало нашего лектора, потому что он прекрасно знал свою аудиторию, ибо половина его слушателей была суворовцами, для которых его лекции 1-го года обучения, да и добрых полгода второго года, были просто «Перфектом», т.е. повторением пройденного. Ведь все это мы изучали в наших суворовских училищах и даже сдавали экзамены по этим знакомым темам.

А вот семинарские занятия проводились с каждым взводом отдельно и тогда тем, кто плохо знал тему, было очень неловко и неуютно под укоризненным взглядом нашего «Карасика». Он ходил по рядам между столиками и делал опрос: «А вы что добавите к сказанному предыдущим курсантом?» Если же кто из курсантов не знал пройденный материал или же кто пытался плести какую-нибудь ахинею вместо исторических фактов, то майор Востриков вежливо останавливал пустобреха: «Мне все ясно, благодарю вас, садитесь. Два балла».

В нашем третьем взводе было несколько иначе. Первое время нас выручал наш Саша Башинджагяш, он же «Жан». Как только Востриков, войдя в класс, объявлял занятие семинарским, ставил вопросы и давал время для обдумывания, Володька Дидок («Макс»), сидевший за столом в паре с Сашкой шипел ему: «Ну, «Жан», мы ставим тебя впереди взвода, иди и умри за свой взвод!» Нашему «Жану» отнюдь не хотелось умирать, но все же он скромно поднимал руку для вызова к доске, поднимался, одергивая свою курсантскую гимнастерку, сидевшую на нем как кольчуга (он никогда не был франтом и курсантская форма всегда сидела на нем мешковато, как кольчуга), и, печатая шаг своими огромными сапожищами, шел к доске. Первое время майор Востриков был просто в восторге от выступления на семинарских занятиях курсанта с армянской фамилией, но совсем не армянина – русоголового, с носом не горного кавказского орла, а типично рязанского, бульбочкой. Курсант Башинджагян по семинарской теме «Истоки большевизма» выявил такие обширные знания по зарождению в конце 90-х годов XIX века в России социал-демократии! И связывал эти знания с идеями Маркса и Энгельса так легко и логично, будто бы был родным внуком этих мыслителей и трепал их за великолепные бороды, впитывая с младенческих лет их революционный дух. А с Жоржем Плехановым этот курсант-армянин вообще был на «ты», знал народовольческую подноготную и заблуждения молодости Георгия Валентиновича Плеханова. Между прочим, работу молодого Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» многие суворовцы нашей роты (Коля Шапошников, Толя Бородаенко, Витя Стацюра и другие) еще в Новочеркасском СВУ по рекомендации наших преподавателей истории штудировали и даже проводили диспуты на историческом кружке. Читал эту работу и я. И был поражен ясностью и простотой изложения мыслей первого марксиста России…

…Как только майор Востриков пытался остановить поток мыслей курсанта Башинджагяна, чтобы опросить других курсантов, наш «Жан» вежливо трогал Вострикова за рукав кителя и говорил: «Простите, товарищ майор, я еще не все сказал по поводу…. – а знаете, как это отразилось…, а вот Карл Маркс предвидел все это еще в своей работе…»

Ну не мог майор Востриков в силу своей интеллигентной натуры оборвать поток знаний о социал-демократах России нашего «Жана» словами: «Достаточно, курсант Башинджагян, дайте возможность выступить другим». Да и час времени, отведенный на семинар, уже почти истек, оставалось подвести итог семинарского занятия и выразить сожаление, что он, Востриков, не смог послушать других курсантов. Но он надеется, что и другие курсанты хорошо знают эту тему.

На третьем семинаре, уже по другой теме нашего майора Вострикова провести «подсадкой уткой» по прозвищу «Жан» не удалось. Он понял, что за широкой спиной нашего Сашки околачивается в безделье весь третий взвод, и изменил свою тактику опроса на семинарских занятиях.

Он с улыбкой отвечал на домогания Башинджагяна, лезшего из кожи, чтобы щегольнуть своими обширными знаниями в области истории ВКП(б) и марксистской философии. Он стал спрашивать тех, кто отмалчивался или тех, кто беззастенчиво кемарил. Но двоечников в нашем взводе по его предмету не нашлось, даже троек было мало.

И волей-неволей пришлось нашим курсантам пошевелить мозгами, поскрести по сусекам памяти те знания, которые они получили в суворовских училищах и еще не все растеряли в повседневной суете жизни. На семинаре выступали почти все ребята, ведь история, как предмет, была всеми любима. Даже Володя Дидок («Макс»), поняв, что здесь обычным «тары-бары» не обойдешься, неплохо выступал на семинарах, если его «тревожил» наш «Карасик». Часто эти семинары проходили в обстановке диспутов. Ребята «громили» те или иные высказывания своих же товарищей, совершенно забывая, что они не на диспутах своих исторических кружков, которые существовали в суворовских училищах и где нам специально давали довольно-таки расширенные знания по истории России, мира, по истории партии и философии конца XIX – начала XX века. Ребята совершенно не учитывали то, что они курсанты среднего военного заведения, где знания основ марксизма-ленинизма не предусматривали знаний подробностей исторических событий конца 19-го века и знаний основных философских работ Гегеля, Маркса, Энгельса, Плеханова. Особенно задиристым «петушком» и постоянным оппонентом спокойного рассудительного Саши Башинджагяна был легко вспыхивающий, импульсивный Вячек Архипов. Архипов и Башинджагян – старые соперники еще по Тульскому СВУ, оба медалисты, оба умники, дай Бог каждому. Где выступал или высказывался «Жан», обязательно присутствовал Вячек и обязательно возражал или спорил с ним.

Майор Востриков, по-видимому, был доволен семинарами, проведенными в наших суворовских третьем и четвертом взводе третьей роты и уходил с занятий с нами очень удовлетворенным.

На протяжении 3-х лет проводил с нами занятия нам дорогой «Карасик». Он знал нас всех как облупленных, снисходительно относился к нашим мелким слабостям. Мы очень уважали его корректность и старались не обидеть его щепетильное интеллигентское самолюбие непродуманным поступком, неумным словом. За три года общения с этим офицером я не помню случая, чтобы майор Востриков вышел из себя, кого-то строго одернул или отчитал. Он был для нас примером того, каким должен быть советский офицер – интеллигентным, образованным, неизменно внимательным и добрым к людям, с величайшим терпением и самообладанием подвижника.

* * *

Занятия по химической подготовке отложились в моей памяти как умение точно и быстро одевать средства химической защиты – противогаз, химические чулки и индивидуальную химическую накидку, пропитанную каким-то маслянистым веществом бумагу в виде плаща-накидки.

Эту накидку надо было умело развернуть, встав против ветра или тока воздуха в безветрие, и, полностью развернув, накинуть на себя и присесть на корточки. Все это необходимо было проделать уже надев противогаз. По команде «Снять накидки!» – мы обязаны полностью встать, обернуться в сторону ветра и резко скинуть локтями накидку со спины и тела назад на землю так, чтобы не коснуться внешней стороны накидки. Маленькое, неточное выполнение этого приема приводило к плохой оценке.

Преподаватель химической подготовки подполковник Скорик (мы его величали «Быстрик») зорко следил за точным выполнением всех приемов одевания и снятия противогаза, химических чулок и специальной накидки. И нам приходилось долго и упорно тренироваться, чтобы до автоматизма усвоить эти несложные приемы. Но со временем все это забывалось, и необходимо было вновь и вновь тренироваться.

И подполковник Скорик был неумолим. Все три года на занятиях по химической подготовке им проверялось наше умение и навыки в одевании средств защиты.

На втором курсе, к примеру, изучалась тема «Взвод в головном дозоре или взвод в головной походной заставе (ГПЗ)». Обязательно в эти темы включалось преодоление участков местности, зараженных отравляющими веществами. А где загрязненные участки местности там и индивидуальные средства защиты – противогаз, чулки и накидка.

На третьем курсе – новейшая тема «Радиация и средства защиты от нее». А средства защиты от радиации – все тот же противогаз, чулки и спецнакидка. И все три года при прохождении тем химической и радиационной защиты тут же появлялся небольшого роста, но плотный подполковник с ликом кавказкой национальности, неизменно франтовато одетый с неизменным противогазом на левом боку. Это был наш преподаватель, подполковник Скорик («Быстрик») пришедший проверять (в который уж раз, о Господи!) наши навыки в одевании средств индивидуальной хим. защиты.

В лагерях в 1954 году на батальонных учениях, нам всем курсантам и офицерам, принимавших участие в этих учениях пришлось весь день изрядно плакать обильными слезами.

Припекало жаркое июньское солнце. Мы с шести часов утра наступаем, т.е. идем расчетами в 4-х колоннах, а впереди идет наш командир взвода лейтенант Куштейко со своим помощником и радистом. Взвод придан стрелковой роте, наступающей в двухстах метрах впереди нас в цепи или в походной колонне. На определенных участках местности стрелковая рота по заданию командования и посредников разворачивается в боевой порядок и наступает, а нам приказывают поддержать стрелков «огнем». Командиру минометного взвода дается направление стрельбы и азимут. Он указывает расчетам места расположения минометов и направление стрельбы командой «Взвод к бою! 1-му расчету место тут, остальным левее первого на 10 метров друг от друга!» и в метрах в тридцати сзади взвода разворачивает свой прибор наводки – буссоль, ориентирует ее по сторонам света и азимуту стрельбы. Эта процедура занимает у него по нормативу времени не более 2–3 минут. А в это время взвод снимает со своих спин вьюки с частями разобранного 82 мм батальонного миномета, облегченно вздыхает, вытирая с физиономий обильный пот, устанавливает миномет в боевое положение, и по команде командира взвода отмечается по его буссоли, выставляя впереди каждого миномета три вехи в направлении стрельбы и прицелом миномета точно ориентирует миномет. Вся эта работа по нормативу времени занимает не более 3-х-5-ти минут.

Частые остановки «для стрельбы» по команде посредника – это наш отдых, наше спасение, без которого мы бы сдохли, не выдержав нескольких часов «наступления», т.е. движения с вьюками за спиной. Ведь разобранный 82 мм миномет весит: ствол – 19 кг, двунога – 21 кг, плита – 22 кг, два лотка с учебными минами – 24 кг. «Постреляв» минут 20–30 и немного отдохнув взвод снова по команде посредника «Взвод отбой! Минометы на вьюки, вперед!», разобрав минометы на три части, завьючиваем, одеваем их на наши молодые спины и продолжаем движение за стрелковым подразделением.

На определенных участках посредник опять дает разные вводные: «Взвод обстрелян противником!» – имитируя «разрывы» снарядов взрыв пакетами, или «Взвод газы!» Мы не спеша вынимаем противогазы и одеваем их на наши потные и грязные физиономии. Процедура одевания противогаза – не из легких, потому что мешает вьюк за спиной весом в 20 кг стреляющей стали.

Какая там быстрота нормативов, правильное, последовательное одевание намордников, называемых противогазом! Не до жиру, быть бы живу под пышущим жаром солнца!

Вот тут-то нас, потерявших всякую осторожность и бдительность, поджидал франтоватый офицер с лицом кавказской национальности с противогазом на левом боку.

Мы не видели, где он находился, лишь услышали его бодрый голос «Взвод, газы!» и хлопки разрывов взрывпакетов.

И вдруг, по глазам резануло резкой болью, заставило всех машинально согнуться в поясе, руки потянулись к глазам! Первым пришел в себя «Наш Витя», наш взводный лейтенант Куштейко. Он уже прошел эту науку несколько лет назад и знал, что это такое! Поэтому он кричал на нас: «Глаза не трогать руками! Быстро одеть противогазы – это слезоточивый газ учебной концентрации! Бегом за мной из зоны действия газа!» Мы мгновенно надели наши противогазы и, плача обильными слезами от острой рези, почти нечего не видя перед собою, спотыкаясь, бросились за нашим взводным. Пробежав галопом метров двести, теряя последние силы и задыхаясь в наших намордниках. «Наш Витя» скомандовал: «Взвод стой! Снять противогазы! Достать фляги с водой и промыть глаза!» У многих воды во флягах не было, всю вылакали в жару!

На наше счастье мы невдалеке нашли ручей с почти чистой водой. Опять приказ Куштейко: «Взвод рассупониться, сесть на колени у ручья и окунуть в него свои головы. Открыть в воде глаза и поморгать веками!» Мы послушно выполнили приказ нашего командира. Резь и жжение в глазах наполовину уменьшились. Но глаза все равно резало в течение всего дня.

Так наказал нас наш химик подполковник Скорик за наше пренебрежительное, халатное отношение к боевому оружию в виде отравляющих веществ и газов.

Еще раз за эти учения звучала команда посредника «Взвод газы!» и хлопки разрывов взрывпакетов. Вот теперь-то мы, ох, как быстро, почти мгновенно мы одевали наши милые, хорошие, симпатичные намордники, называемые по-научному противогазами!

Уже через год на других учениях, в другом месте реакция по команде «Газы!» была очень быстрой, противогазы были на наших физиономиях быстрее, чем требовал норматив времени.

Предмет бронетанковые и механизированные войска – БТ и МВ – был у нас не главным, поэтому на экзаменах за первый год обучения нам ставили только «зачет».

Мы изучали устройство танка Т-34 по плакатам и схемам, ходили в автопарк, где стояли танки нашей танковой учебной роты, приданной училищу. Один или два танка Т-34 были разобраны так, чтобы можно было демонстрировать курсантам устройство агрегатов и механизмов боевой машины. Инструктора-танкисты заставляли каждого курсанта влезать в танк через люк механика-водителя и вылезать из него через командирский люк в башне танка.

И мы убедились, что это не так-то просто! В шинели влезть в люк механика-водителя – целая проблема. Зимою в ватных брюках, валенках и в шубе в люк механика-водителя влезть можно, но с трудом. В этом я убедился, будучи уже посредником-офицером, в танковой роте на окружных учениях в Заполярье в 1959 году. Многие наши курсанты МКВУ– дылды выше среднего роста – в танкисты вообще не годились.

Танкист (по рассказам танкистов, наших техников-инструкторов) должен быть небольшого роста, не выше среднего, но крепкого телосложения, широкий в кости, как говаривали раньше, и широк в плечах.

Франтоватость, стройность и хрупкость фигуры – танкисту ни к чему, на полном серьезе объясняли нам танкисты «В танке, на ходу, особенно в бою – работа очень тяжелая, требующая большой физической силы, крепких плеч, чтобы кисти рук были с кувалду», – показывая на свои ручищи, объяснял нам старшина-инструктор.

Но наш преподаватель БТ и МВ полковник Нестеров отнюдь не был крепышом с кувалдами вместо кистей рук. Кисти его рук были розоватого цвета, по-видимому, обгоревшие в танковых боях Великой Отечественной войны. Да и сам он был небольшого роста, сухонький, с маленьким личиком на котором пипкой торчал носик свекольного цвета (очевидно полковник был очень дружен с Бахусом). Полковничья папаха была втрое больше его личика и поэтому сидела на его голове как-то неестественно высоко. Он был уже немолод и, наверное, по возрасту старше всех офицеров училища. Поговаривали, что он имел много наград за войну, среди которых был орден Суворова III степени. Это была редкая награда для командиров батальонов и полков, даваемая за умелое решение тактических задач в боевых операциях. Но полковник Нестеров свои награды почему-то не носил. Я ни разу не видел на его кителе даже орденских планок. А может быть, я просто запамятовал со временем.

Он был по-стариковски мудр и поэтому снисходителен к курсантам. Читая лекции и видя, что его почти никто не слушает, ребята «клюют носами», Нестеров мог перейти на импровизированные рассказы из боевой жизни танкистов. Рассказы в основном поучительного характера или многочисленные вопросы-ответы. Все это было интересно, рассказывал он увлекательно и с юмором, и нашу дрему как рукой снимало.

Вот, что мне запомнилось из его вопросов-ответов: «Пили ли мы водку на фронте? Конечно же, пили наши наркомовские 100 граммов в день. Водки всегда было навалом. Давали, скажем, одно количество продуктов и водки на роту по штату, а во время боев люди гибли и, следовательно штат подразделения уменьшался, появлялись лишние порции наркомовской водки, которая оставалась в подразделении. И так все время войны. Кроме того, был еще трофейный спирт или шнапс. Но танкисты не пили никогда перед боем. Это смерть на 90%-100%, пьяный танкист может погубить весь экипаж танка. Поэтому пьяных танкистов в бою не было! А если это и случалось, и пьяный танкист не погибал в первом бою, то его без всякой жалости отправляли в штрафбат. Пили мы после боя, во втором эшелоне, во время частных переформирований, когда в батальоне оставалось по 5–6 танков. Без водки на фронте нельзя! Она, родимая, и лечила и согревала в холод, дождь и сырость, она и единственная радость и утешение в очень нелегкой жизни танкистов».

«Без чего танкисту в танке делать нечего?» – спрашивал нас Нестеров. Мы, пожимали плечами, чувствуя какой-то тайный смысл, шутку или подначку, на которые наш танкист-полковник был зело охочь. Задав этот вопрос нескольким курсантам и не получив ответа, полковник Нестеров отвечал нам: «Да без танкового шлема, черт меня подери! Без него танкист, да и любой человек в пилотке ли, в шапке-ушанке разобьет себе голову в первый же час движения. Танк Т-34 – машина жесткая, без удобств и комфорта, даже сидение механика-водителя до 1944 г., когда появились танки Т-34–85, были без подколотников! Поэтому любой танкист берег свой танкошлем пуще личного оружия!»

«Кто в танке погибал чаще всего? Да командир танка, наводчик, тот, кто был в башне танка, то есть башнеры! Ибо башня и предбашенная часть танка – самое распространенное место куда попадал снаряд противника – учил нас старый танкист.

Даже на годовых экзаменах, когда ставилась оценка за весь курс обучения по БТ и МВ, наш полковник не оставлял шуточного тона. На экзамене он задал курсанту Подзорову из первого взвода каверзный вопрос: «А скажите, курсант Подзоров, какой марки смазки смазывается клиренс?» Последовал без промедления ответ Гены Подзорова: «Соплями, товарищ Полковник!». «Молодец, курсант Подзоров! Ставлю вам отличную оценку!» – восхитился наш танкист метким и точным пониманием термина «клиренс». А клиренс – это всего-навсего – расстояние от поверхности земли до днища танка.

Другие учебные предметы, преподаваемые в нашем МКВУ, не оставили в моей памяти яркого следа и характеризуются лишь одним словом: «недостаточно». Немецкий язык преподавала нам женщина майор невзрачного вида. На занятиях она говорила с нами только по-немецки и мы хорошо ее понимали. Занятия ограничивались переводами военных и политических (газетных текстов). А ведь еще в суворовских училищах мы были знакомы с немецкой поэзией и декламировали стихи гениальных немцев Гейне, Гёте на их родном языке.

В нашем Новочеркасском СВУ устраивались вечера разговора на иностранных языках – английском, немецком и французском совместно с женскими школами, на которых мы выступали со сцены и читали стихи, отрывки из классиков мировой литературы – Шекспира, Гейне, Гёте, Диккенса. Даже ставились небольшие сценки из спектаклей по произведениям великих драматургов. Вечера проходили очень интересно, наш актовый зал был переполнен от желающих посмотреть на негласное состязание между девочками женских школ города и суворовцами. Мы, конечно, готовились к этим вечерам, чтобы не оскандалиться перед девчонками.

Коснусь предмета «История военного искусства».

Знания, которые нам давали по истории военного искусства, совершенно не достаточны для будущего офицера. Тактику войск древних полководцев Александра Македонского, Ганнибала, Юлия Цезаря, а также полководцев средних и более поздних времен – Александра Невского, Дмитрия Донского, линейную тактику прусского полководца Фридриха Второго, шведа Карла двенадцатого, тактику великих русских полководцев Суворова, Кутузова, а также Наполеона, мы очень хорошо знали еще в суворовских училищах, где наши преподаватели офицеры много времени уделяли, чтобы как можно обстоятельнее ознакомить нас, будущих офицеров, с развитием тактики войск как военного искусства.

А вот о развитии тактики и стратегии войск в эпоху революционного взрыва в России и в Гражданскую войну в учебнике «История военного искусства» было написано очень мало и невнятно. А стратегия и тактика в годы Великой Отечественной войны вообще была под большим секретом.

Молодому образованному офицеру моего поколения было бы полезно знать еще до поступления в военные академии (а туда поступали очень немногие) стратегию и тактику армий во 2-й Мировой и Великой Отечественной войне, в которой нас с большим успехом здорово колошматили в первый период военных действий немецкие генералы своими танковыми и механизированными соединениями. Об этом очень хорошо сказал в приказе №0045 от 1 июля 1941 г. тогдашний нарком обороны Маршал Советского Союза Тимошенко под названием «О действиях механизированных войск и их использовании». Этот приказ был совершенно секретным более 50 лет. А вот еще приказ Наркома обороны товарища Сталина, не секретного, №325 от 16 октября 1942 г. и тоже о действиях механизированных частей и соединений и их боевом применении. Этот сталинский приказ засекретили и поместили в спецхраны архивов, подальше от глаз исследователей и историков, потому что в нем говорилось о том, что год кровавой войны ничему не научили наших военачальников.

А ведь этот приказ Сталин приказал прочесть не только офицерам танковых и механизированных войск, вплоть до командиров взводов, но и командирам стрелковых рот и артиллерийских батарей. Он повелел принять этот приказ и немедленному и точному исполнению…

* * *

Термин «муштра» часто уже появлялся выше.

Строевая муштра.

Муштра на тактических занятиях.

Муштра по химической подготовке.

Пусть не коробит современного читателя, читающего эту повесть, это столь неприятное слово, приводящее в уныние, а то и ужас.

В военном деле «муштра» – лишь метод обучения, который существовал и существует в армиях всех стран мира не одно тысячелетие вплоть до наших времен.

Разве многократное, порою многодневное повторение воином способов владения мечём, копьем, луком, а позднее винтовкой, огнестрельным оружием – это не муштра?

Разве бесчисленные тренировки спортсменов всех видов спорта, которые порою длятся многие годы – это не муштра?

Можно с уверенностью сказать, что военная муштра – самый гуманный, самый полезный и нужный метод обучения воина, ибо от осознанной необходимости муштровать, подразделения, войска зависит успех боя, сражения, а то и судьба страны!

Поэтому и учили нас наши офицеры, наши преподаватели во всех военных училищах Советского Союза понимать муштру как осознанную необходимость, смотреть не со страхом и унынием на нее, а с юмором, а то и весельем, преодолевая естественное отвращение и этому виду насилия своего естества.

Существует ли способ спасения от гнетущего чувства безысходности, спасения от постоянного физического и психологического воздействия муштры на человека?

Существует!

Его испытали многие тысячи молодых людей, многих поколений офицеров Российской Армии. Этот способ очень прост и в тоже время безжалостен.

Хочешь избавиться от чувства безысходности?

Хочешь, чтобы твой мозг не отупел от постоянной муштры?

Займи себя чтением художественной литературы, поэзией.

Займись искусством – изучением живописи, музыки.

Займись собиранием пластинок, кассет с хоровой музыкой, народных и эстрадных песен, чтобы в свободную минуту проигрывать эти вещи на патефоне, радиоле или магнитофоне.

Ведь время не властно над произведениями гениальных писателей, поэтов, художников и композиторов.

Ведь они и создавали свои гениальные произведения для людей, для человечества.

Чтобы скрасить их бренное существование в этом жестоком и беспощадном мире.

Чтобы вдохнуть надежду в тех, кто потерял ее.

Чтобы подбодрить тех, кто впал в один из семи тяжких грехов – в уныние.

Чтобы заставить встать с колен тех, кто упал в изнеможении под тяжким грузом жизненных обстоятельств.

Если не лежит душа к напряженной работе мозга при чтении, при изучении литературы, искусства, живописи, нет склонности к музыке, то займи работой свои руки, как это делали многие мои товарищи по службе в дальних, захолустных гарнизонах Чукотки, Новой Земли, в Заполярье. Они выпиливали лобзиком из дерева и фанеры разные красивые и нужные в быту вещи. Это очень интересное занятие. Мой товарищ, офицер нашего полка Вася Журавлев заразил своим выпиливанием красивейшим, с узорными орнаментами полочек, шкатулок и даже этажерок около десятка офицеров и сверхсрочников нашего маленького полкового гарнизона. А один знакомый офицер из луостарского полка, расположенного на самой границе с Норвегией, как-то в разговоре со мной признался, что в их гарнизоне многие офицеры и сверхсрочники вяжут варежки, шарфы, джемперы чтобы уйти от скуки и ничего неделания в долгие заполярные зимние вечера.

Найти поле деятельности мозгу, занять руки кропотливой работой не так-то трудно, стоит только захотеть. И это гораздо лучше, чем от безделья медленно и незаметно спиваться, превращаться в алкоголиков.

Очень многие мои товарищи, служившие в дальних гарнизонах, могут подтвердить эти мои слова, которые могут вызвать у молодых читателей чувство раздражения поучениями и менторским тоном старого ворчуна.

…Советской Армии были необходимы молодые офицеры, не только отлично знающие новую технику и вооружение, в изобилии поступавшую в войска, но и знающие методы воспитания солдат, пришедших в ряды Вооруженных Сил. А эти призванные в армию солдаты были более грамотными, образованными, чем их предшественники 30-х – 40-х годов призыва.

И такие кадры молодых офицеров воспитывались в суворовских, нахимовских военных училищах, в средних офицерских училищах и Академиях Советского Союза; настойчиво учились быть будущими наставниками и воспитателями своих солдат, чтобы с величайшими терпением, а не окриком и грубостью учить своих солдат военному искусству, великой науке побеждать!

А предпосылки к тому, чтобы не быть унтер Пришибеевыми, в нашем училище имени Верховного Совета РСФСР были! В ленинских комнатах каждой роты висели прекрасно оформленные стенды с различной информацией о жизни и истории страны, о ее экономике; на столах лежали подшивки газет «Правда», «Комсомольская Правда», «Красная Звезда», журнала «Советский Воин», на которые все подписывались в складчину. Эти газеты стоили недорого, и отдать рубль-два было по карману каждому курсанту. Училище имело отличную библиотеку в несколько тысяч книг, имелись толстые журналы («Новый Мир», «Москва», «Ленинград», «Звезда», «Молодая Гвардия», журнал «Огонек») и, конечно же, любимая всеми «Литературная газета».

Читальный зал библиотеки был всегда переполнен, курсанты читали художественную литературу, стихи известных поэтов и не только русских, советских авторов, но и зарубежных. Многим из нас уже были известны славные имена Эрнеста Хемингуэя, Ремарка, Ганса Фаллады. Курсанты брали книги для чтения «на дом» и читали их в казарме на самоподготовке, в личное время и, чего греха таить, на лекциях.

Забегая вперед, скажу, что в бытность уже офицером, по прибытии в отдаленный гарнизон в Заполярье, я с радостью для себя обнаружил там библиотеку буквально забитую книгами, подшивками газет и журналов. Там были такие журналы как «Новый Мир», «Молодая Гвардия», «Звезда», «Огонек», «Смена», «Военная мысль», «Военные Знания».

И так было в каждом полку Советской Армии!

Как не выразить свою признательность и благодарность тогдашнему командованию Советской Армии, что не скупилось на средства для приобретения и рассылки в дальние гарнизоны в медвежьи углы и тундры этого интеллектуального богатства!

Для курсантов училища два раза в неделю показывали советские и иностранные фильмы, хлынувшие в наш кинопрокат, билеты стоили недорого – 30–40 копеек.

Часто к нам приезжали известные артисты столичных театров и эстрады. Со сцены нашего училищного клуба пел Михаил Дормидонтович Михайлов – артист Большого Театра, Николай Рубан исполнял арии из оперетт. В День Советской Армии – 23 февраля к нам с концертной программой приезжал Ансамбль песни и пляски Московского Военного Округа. 2-го мая, 8-го ноября курсантов отвозили на училищном транспорте в театры Оперетты, Станиславского и Немировича-Данченко, во МХАТ на драму.

Мы, курсанты училища имени Верховного Совета РСФСР не были обделены россыпью драгоценных камней великой русской и мировой культуры, мы жадно впитывали ее сияние на наши души. А это очень благотворно сказывалось на нас 17-ти – 20-ти летних молодых парней, на наше сознание, культуру, на наше миропонимание и даже поведение…

* * *

В будни, в личное время я решил пополнить свои знания в области драматургии и перечитать Шекспира и Бернарда Шоу, а потом принялся за великих американцев – Джека Лондона, Марка Твена, которых полюбил еще в СВУ. Честно говоря, в учебных программах наших суворовских училищ мало внимания уделялось зарубежным писателям, поэтам, драматургам. Мы подробно изучали по литературе образы лишних людей – Онегина, Печорина, Обломова и Хлестакова; образ Катерины из драмы Н. Островского «Гроза», Веры Павловны и Рахметова из романа Чернышевского «Что делать?», Алеши Добронравова из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?». А вот Шекспира, Бернарда Шоу, почти не знали или знали понаслышке.

Огромный интерес в обществе вызвал появившийся в 1951 г. цветной кинофильм «Отелло», где главные роли Отелло и Дездемонны играли уже известные талантливые, молодые артисты Сергей Бондарчук и Ирина Скобцева. Фильм произвел на нас, суворовцев, лишь хорошее впечатление и не более. А наш преподаватель литературы майор Алексей Алексеевич Пластинин, большой знаток зарубежной литературы, был разочарован, просмотрев этот фильм. Он говорил нам: «Юноши, не обольщайтесь, фильм куцый, красивая красивость, половина великолепных монологов главных героев трагедии Шекспира вырвана из текста, а это безобразие! – сокрушался наш педагог, – не поленитесь, прочитайте это гениальное произведение, и вы получите от чтения гораздо больше удовольствия, чем от фильма!» А мы, юнцы неразумные, не вняли голосу разума и мудрости нашего педагога и пропустили мимо ушей его рекомендации…

…Взяв уже в училищной библиотеке МКВУ «на дом» один из томов Шекспира, я, вспомнив давнишнюю рекомендацию нашего литератора майора Пластинина, нашел в томе трагедию «Отелло» и начал читать. Признаться, я был огорчен тем, что прочитал, восхищен стилем повествования драматурга, подавлен пониманием того, что я, молодой человек середины XX века, совсем не знаю мировую драматургию. Какой стиль изложения! Какая гамма чувств, переживаний человеческих!

Читал трагедию «Отелло» и насладился красотой слова, речи, глубиной мысли человека, жившего более 400 лет назад. И даже через 53 года после прочтения этой трагедии помню несколько строчек, запавших в мою душу, застрявших в моей тогдашней ветреной голове:

«О, небо, небо!
Если бы из женских слез
Земля могла давать плоды,
Она бы плодила крокодилов!»

Алчно проглотив «Отелло», я взялся за «Ромео и Джульетту» и с отвращением подумал: «Какой же я питекантроп по сравнению с юнцами города Падуи, что во Флоренции, – Ромео и Джульеттой!» Ведь Ромео было 16 лет, его возлюбленной Джульетте и того меньше – 14 лет. А какая глубина мысли, какая поэтика чувств, выраженных в словах. Потом я сжалился над собою, уж слишком безжалостно я обозвал себя питекантропом, но уж на название варвара я точно претендую. Но все же брала свое ядреная зависть: «Мы, окончившие СВУ и имеющие прекрасное образование и воспитание, намного отставали в своем развитии от блестяще образованных на классической литературе, драматургии и даже философии древней Греции и Рима юнцов из старинных родов Монтекки и Капулетти. Ведь они уже в свое средневековое время наслаждались великими творениями человеческого ума. Данте «Человеческой комедии» и знали поэзию Петрарки!

Еще бы! Только богатейшие люди Италии могли позволить для образования и воспитания своих чад нанимать в учителя и воспитатели целый взвод умнейших и образованнейших людей Италии.

И все же, рассудил я, человеческие и любовные отношения юных Ромео и Джульетты сильно опоэтизированы гениальным англичанином. По себе знаю. В своих дружеских, интимных отношениях с девушками и женщинами я никогда не изъяснялся таким «высоким штилем» как изъяснялись шекспировские герои. Расскажи я своим девчонкам и молоденьким женщинам, любви которых я добивался в юности, несколько любовных сонетов Шекспира, скажи им несколько монологов из разговора Ромео со своей 14-ти летней Джульеттой, то мои юные современницы смотрели бы на меня квадратными глазами и подумали, откуда он такой – разэтакий взялся? Не с Луны ли?

Неужели мы, земные, разумные существа конца XX и начала XXI веков настолько одичали и огрубели, что ничему не научились, не в состоянии изъясняться с себя подобными особями любого пола и возраста языком Шекспира?

Как знать, возьми мы за образец искренность и благородство Отелло, пылкость и восторженность юных Ромео и Джульетты в сочетании с их образованностью, может быть и мир стал бы лучше, чище, а следовательно, гуманнее, разумнее?

К Гамлету, принцу Датскому я уже подошел без ахов и сюсюканья. Подошел как властителю дум своих современников и будущих поколений людей, для которых извечный вопрос «Быть или не быть?» является главными вопросом земного бытия. Не случайно в теперешних учебниках по философии раздел о категории «Бытия» начинается с упоминания монолога Гамлета «Быть или не быть, вот в чем вопрос!».

Мятежный дух Гамлета до сих пор витает над мятежными юными душами, неугомонными сердцами.

Все шесть томов Шекспира я читал больше месяца, не торопясь, читал с наслаждением, со смаком. И выписывал понравившиеся мне выражения, места из произведения Шекспира в особую толстую тетрадь, которую исписал всю от корки до корки

Страсть к цитатам из произведений великих философов, писателей и поэтов к пословицам и поговоркам, к мудрости печатного слова всех времен и народов родилась во мне лет с 16–17-ти. Эту страсть я охотно позаимствовал у своего товарища по Новочеркасскому СВУ Виталия Судьи, с которым я накоротке сдружился. Дружба эта была не долгой, но для меня плодотворной. Виталик много читал и был значительно эрудированней меня и смотрел на меня немного свысока.

Как-то раз я заметил у В. Судьи толстую тетрадь, в которую он что-то часто записывал. Я полюбопытствовал, что это он записывает, и Виталик дал мне почитать эту тетрадь. А в ней была россыпь цитат из различных произведений множества авторов. Я увлекся чтением и попросил Виталия дать мне эту тетрадь на время, чтобы переписать некоторые цитаты. Он великодушно дал мне возможность переписать понравившиеся мне записи. С тех пор уже около 60-ти лет я не сажусь за чтение какой-либо книги или статьи без карандаша и бумаги. Это вошло в стойкую как необходимость жизненную привычку. Даже слушая радио или глядя телевизор, я нет-нет, да и запишу понравившуюся мне фразу, выражение, мысль говорящего.

Спасибо тебе, мой дорогой дружочек Виталий Судья за то, что дал мне импульс к ступеньке познания словесной мудрости.

Где ты сейчас обитаешь, как живешь?

Мы с тобой после окончания Новочеркасского СВУ учились еще 3 года в МКВУ, я в третьей роте, ты в шестой и наши казармы стояли рядом. После окончания МКВУ наши пути-дороги разошлись, и больше никто из ребят нашего взвода Новочеркасского СВУ о тебе ничего не знает.

Но мы помним тебя и не забываем. Я и Толя Ковалев решили искать тебя, Диму Стролькина и Толика Васильева и обратились в известную телепередачу «Жди меня». Пока безрезультатно, но мы не теряем надежды найти вас…

Так началось мое самообразование в благословенных стенах замечательной «Школы ВЦИК», которое продолжается всю мою оставшуюся жизнь.

До издыхания.

* * *

А, между прочим, курсантская жизнь в МКВУ, которое мы часто именовали «Школой ВЦИК», а себя «вциковцами», продолжалась своим чередом. Новый 1954 г. пришел как-то незаметно. В ночь под Новый 1954 год наш взвод нес караульную службу. Стояла прекрасная зимняя погода, начало зимы было с умеренными морозами и обильными снегопадами. Дороги и тропки внутри училищной территории, густо засаженные рябинами, сбросили свою листву, оставив великолепные и многочисленные гроздья ярко оранжевых ягод, которые на фоне снега выглядели очень красиво. Вокруг училища, за забором добродушно шумел сосновый молодой лес.

По утрам курсанты всех рот, вооружившись фанерными лопатами и щитами, во время физзарядки вели яростную борьбу со снегом, сгребая его на обочины дорог и с главной парадной магистрали училища. За январь этого года мы нагребали полутораметровые снежные валы, и наши одноэтажные бревенчатые казармы были из-за этих валов незаметны.

Мы любили наше милое жилище – казармы, где всегда блистала спартанская чистота и опрятность. В спальне (мы всегда почему-то называли наше спальное помещение не казармой, а спальней) никаких излишеств, только занавесочки на окнах с двойными рамами. Полы в спальне мы мыли всегда раз в неделю и после мытья смазывали полы мастикой и натирали их жесткими щетками с тяжелым чугунным грузом до зеркального блеска. Все в казарме было удобно. Перед ступеньками веранды главного входа в казарму (она же служила курилкой, когда было тепло) лежала металлическая решетка для очистки обуви от грязи и снега; перед дверью, ведущей вовнутрь длинного коридора, половик из шести щеток, сбитых вместе. В первой комнате была ротная канцелярия, где располагался наш ротный, капитан Полыгин и четыре командира взводов, у каждого был свой стол и шкафчик для документов. Сюда командиры взводов вызывали «для разговора по душам» своих курсантов, а то и сам «Данилыч» давал свои ЦУ (ценные указания) своим молодым взводным, а то и ЕБЦУ (еще более ценные указания) проштрафимся курсантам. Напротив канцелярии была комната сержантов. Здесь наши младшие командиры составляли графики дежурств нарядов по роте, составляли списки в караул. Здесь же иногда сержанты проводили душеспасительные беседы с нерадивыми и строптивыми курсантами (а это случалось редко).

Справа от канцелярии располагалась наша гордость и забота всей роты – огромная Ленинская комната, в которой наши ротные художники – Рубен Варшамов, Валя Розенберг и Толя Балашов – вечно что-то переделывали, то делали новые стенды, то рисовали плакаты, диаграммы. На столиках лежали подшивки газет «Правда», «Красная Звезда», «На страже Родины» (окружная газета), подшивки журналов «Смена», «Советский воин», «Коммунист», «Молодой коммунист» (для комсомольцев). Различные стенды, красиво и толково сделанные нашими художниками рассказывали о истории нашего государства, партии, эпизоды Великой Отечественной войны. Здесь же была доска почета, где висели портреты наших отличников учебы. В ленкомнате проходили комсомольские собрания роты, а по вечерам курсанты смотрели ротный телевизор. Кто не хотел смотреть телевизор, тот шел в сержантскую и там читал подшивки газет, журналов. Из комсомольцев назначались дежурные по ленкомнате, которые следили за чистотой в ленкомнате и топили две печки-голландки. Кстати, в сержантской сами сержанты должны были топить свою печь-голландку, и истопником был наш сержант Владлен Гурковский.

В коридоре слева располагалась наша ротная каптерка, где властвовал наш ротный каптенармус – младший сержант срочной службы Саша Самсонов. В каптерке хранились наши вещи в виде небольших чемоданчиков с личными вещами, здесь же была и наша гардеробная с парадным обмундированием. Каптенармус Саша Самсонов был личностью очень уважаемой в роте, он был покладистым, спокойным и, главное, не капризным парнем. От него зависело, захочет он или не захочет открыть каптерку для тебя по необходимости: взять или положить в чемоданчик свои вещи. И хотя для пользования каптеркой было специально отведенное время, все равно Самсонова всегда «дергали» просьбами открыть каптерку. И он безропотно шел и открывал для очередного просителя, а их было много. К тому же каптенармус был кандидатом в мастера спорта по штанге и постоянно защищал честь нашей роты на различных соревнованиях. За каптеркой следовала комната для различных ротных нужд, где обычно столярничали, художничали наши ротные художники. За этой комнатой располагалась святая-святых любого боевого воинского подразделения – ружейная комната роты! В ней хранилось наше парадное и личное боевое оружие, начиная с пистолетов и кончая станковыми, ручными пулеметами, гранатометами и минометами. Каждый взвод имел свой шкаф, обитый железом, где хранилось оружие взвода. В шкафу располагались хорошо продуманные и сделанные руками курсантов ячейки для противогазов, подсумков с боеприпасами, саперных лопаток и оружия. По центру ружейки стояли два больших легких разборных стола для чистки оружия. Чистка оружия производилась после каждого выхода на полевые занятия по тактике, химподготовке, после прихода из караула. И как закон! – не реже одного раза в неделю (а в лагерях чистка оружия – каждый день). Чистка оружия производилась после мертвого часа под обязательным личным контролем помощников командира взвода. Владелец оружия, почистив его, обязан был показать оружие командиру отделения, помощник командира взвода наблюдал за порядком в пирамидах для оружия и в ячейках боевого снаряжения. Затем шкаф с оружием запирался на мощный замок, опечатывался помощником командира взвода и сдавался дежурному по роте. Оружейка запиралась на замок и опечатывалась. Тумбочка дневального по роте с телефоном находилась как раз у двери оружейки и дневальный, кроме своих дневальных обязанностей, еще был и часовым, охраняющим наше оружие, которому согласно уставу внутренней службы ни под каким видом не разрешалось отлучаться от тумбочки (а значит, и от двери оружейки). Согласно этого же устава никакой начальник (кроме дежурного по роте и командира роты) не имел права снимать дневального со своего поста. Его можно было только заменить у тумбочки другим дневальным…

Большую часть казармы занимала спальня. Здесь в четыре ряда стояли солдатские, аккуратно заправленные койки. В четырех местах спальни стояли мощные печи-голландки, которые надо было топить. Истопники назначались официально приказом по батальону и получали специальное жалование. К работе истопников мы относились с большим уважением, они заботились о том, чтобы в спальне зимой было тепло и температура не опускалась ниже 18 градусов. Хотя на зиму нам выдавали теплое фланелевое белье (помимо нижних рубашек и кальсон), все же, если истопник был ленив и нерасторопен, то температура в спальне опускалась ниже положенной отметки и было уже бодряще, то это замечал и наш ротный «Данилыч», который зорко следил за тем, чтобы истопники не на халяву получали свой повышенный оклад…

Истопники поднимались еще до подъема и тихонько, не шумя, хлопотали у своих голландок (две печи на истопника). Как только по роте объявляли «Подъем», истопники шуровали свои печи, выносили золу и шлак (печи чаще всего топились углем). Печи-голландки были прожорливыми, а курсанты-истопники, ребята старательные, старались «жарить» свои «объекты» до упора, то нормы угля на роту часто не хватало, и истопники просили курсантов, возвращавшихся в роту из караула, нечаянно, ненароком идти на грех и приносить из сарая караулки по подсумку казенного уголька (чай казенная караулка не обеднеет!). начальники караула (свои же взводные), да и ротные в упор не видели этот грех своих подчиненных.

Пока рота делала физзарядку на училищном плацу или чистила снег, выпавший за ночь, дневальные открывали все форточки спальни, чтобы проветрить помещение от крепкого курсантского духа около сотни здоровенных парней. А истопники колдовали у своих голландок. В будние дни центральный проход спальни застилался суровой полотняной дорожкой во весь проход, а в праздничные дни красивой ковровой дорожкой во всю длину спальни. Грязи в спальне от топтания множества курсантских сапог было немного, ибо перед входом в спальню со стороны центрального выхода была третья преграда из сбитых вместе жестких щеток. К тому же дневальные часто проходили по дорожке веником, а то и вытряхивали их, вынося их во двор.

Наша спальня была для нас вторым святым местом (после ружейки), где не положено было громко разговаривать в учебные часы занятий, сидеть на койках до «мертвого часа». Лишь после обеда, когда наступал «мертвый час», все это строгое спартанское великолепие нарушалось. Койки разбирались, и мы все плюхались на час отдыха под теплые верблюжьи одеяла. «Мертвый час» – ровно 60 минут – обязан был для всех! Как закон! И никакие отговорки и причины не принимались в расчет. Сам «Данилыч» следил за этим, и если койка пустовала, «Данилыч» находил хозяина койки и вел его в канцелярию для выяснения игнорирования «мертвого часа» и для ЕБЦУ (еще более строгого ценного указания). Мы быстро ложились в постели, и через 5–10 секунд в спальне воцарялась тишина, не нарушаемая никем! Ровно через 60 минут в спальне раздавалась команда «Подъем!», мы быстро вскакивали с коек, заправляли их и, посвежевшие от короткого, здорового сна, начинали заниматься другими делами. И так по всей российской армии, по всем гарнизонам и подразделениям, где бы они не находились, в мирное время…После «мертвого часа» образцового порядка в спальне уже, конечно, не было, нам разрешалось даже сидеть на койках…

За спальнями располагались наши классы. Классы, где мы грызли азы военных наук, были небольшими, освещение было отличным, столики на двоих, под ними полки для учебников, тетрадей, книг, стул со спинкой, стол для преподавателя да классная доска. Класс также отапливался печами в зимнюю пору, но не так регулярно, как спальня. Иной дежурный по классу так «накочегарит» печь, что в классе хоть раздевайся до кальсон. А при другом дежурном «ловишь зяблика» и не покемаришь при бодрящей температуре в 15 градусов по Цельсию. Но ни ротный «Данилыч», ни взводные за это никого не вздрючивали, как бы говоря: «Не будете, бугаи здоровенные, кемарить на занятиях!» Впрочем в классах мы занимались мало: были или в поле на тактических занятиях, или в хорошо оборудованных аудиториях. Только на двухчасовой самоподготовке до ужина мы находились в своих классах в присутствии нашего командира взвода.

За классами находилась умывальная комната, которую я уже описывал раньше. За умывальной комнатой находился наш ротный клозет типа «гальюн» на пять «очков». Дверь в гальюн всегда закрывалась, и там была бодрящая температура, но не ниже нуля градусов, что было вполне нормально. В гальюне было всегда чисто, и дежурные по гальюну (или проштрафившиеся курсанты) так «перчили» хлоркой, что высидеть на «очке» долгое время было невозможно! Из «очков» никогда не дуло и не пахло фекалиями. Ребята часто открывали окно в гальюне, чтобы выветрить едучую хлорку. Вот это открытое окно в гальюне и сыграло «добрую» службу нашему лидеру по взводу и комсомольскому вожаку роты Владлену Гурковскому от нежелательного «свидания» с командиром нашего батальона подполковником Константином Швидченко…Однажды, в прекрасный зимний вечер, когда сыпал крупный, пушистый снежок, рота, построившись, двинулась на ужин. А Владлену Гурковскому не хотелось идти на ужин, и он остался в казарме, поручив слопать свой ужин нашему «Жанику». В этот момент он находился в районе умывальной комнаты. Вдруг он услышал рокочущий басок командира батальона подполковника Швидченко. Зачем ему понадобилось посещать нашу роту в это время? Владлену никак «не светила» встреча с нашим Батей, да и зачем ему, Владлену, лишнее ЕБЦУ! И Гурковский, не долго думая, вбежал в гальюн и, увидя открытое окно во двор, сиганул из него в пушистый сугроб снега! Комбат, о чем-то разговаривая с дежурным по роте, вошел в гальюн и…заботливо прикрыл открытое окно! На задвижку. И удалился в свой штаб. А Гурковскому вместо ужина пришлось «поплавать» в пушистых сугробах, чтобы добраться до порога родной роты…

* * *

Командир роты капитан Полыгин как-то предупредил нас, что планируется учебная тревога и марш-бросок на лыжах. Нам выдали зимнее полевое обмундирование – фуфайки, ватные брюки, свитера, валенки. Требовалось все это подогнать, чтобы в походе ничто не мешало движению. Лыжи наши хранились в особом помещении за казармой, они были подогнаны под валенки, хорошо просмолены и смазаны зимней смазкой. Каждый взвод имел свой стеллаж для хранения лыж, и каждый курсант знал свой номер лыж и место, где они стояли. Кроме того, наш минометный взвод соорудил лыжные волокуши с постромками для минометов в сборе и научился крепить минометы на волокуши. Хорошо подогнанное полевое обмундирование было положено под наши кровати, мы стали ждать тревоги. В первый день ожидания «наш Витя» – лейтенант Куштейко вывел свое минометное воинство с минометами на волокушах на училищный стадион. Мы, впрягшись в ременные постромки, четверо на волокушу, проволокли это громоздкое сооружение несколько кругов вокруг плаца. Вроде бы волокуши шли хорошо и мы, полагаясь на русское «авось» успокоились, поставили наши волокуши с минометами в помещение для хранения лыж и стали ждать часа тревоги.

Первая ночь прошла спокойно, никакой «тревоги» не было. Второй день прошел обычно, занятия по учебным планам, жизнь текла по распорядку дня. Но к отбою нервное напряжение возросло, а ночью кто-то из спящих курсантов сонным голосом вскрикнул: «Рота, подъем, тревога!». Послышалось скрипение кроватных сеток, но все стихло. Никто не вскочил с кроватей! Дневальный по роте вбежал в спальню и тихо сказал: «Какая тревога? Кто крикнул?» – и, поняв, что это во сне, вышел из спальни в коридор.

На третью ночь ожидания в половине пятого утра в спальне был включен свет и зычный голос нашего командира роты возвестил: «Рота подъем! Тревога!» Началось быстрое облачение в зимнее полевое обмундирование, затем, одевшись без суматохи, мы вбежали в ружейную комнату, взяли свое личное оружие, противогазы, подсумки, саперные лопатки и выскочили на улицу к лыжному помещению, взяли из пирамиды свои лыжи, выбегали наружу и одевали лыжи на валенки. Командиры взводов, одетые, как и мы, в такое же зимнее обмундирование с лыжами, уже поджидали нас. Наш минометный взвод, выкатив волокуши с минометами, надел лыжи, а потом мы впрягались в волокуши. Все произошло быстро, четко, без нервозности и окриков. Рота построилась в походную колонну, и капитан Полыгин четко произнес: «Рота за мной в походной колонне марш! Дистанция друг от друга минимальная. Командирам взводов чаще проверять личный состав, чтобы не было отстающих!». Ротная колонна повзводно двинулась в ночь за своим ротным, всецело полагаясь на его опыт, знание местности и маршрута. А зимнее небо было ясным, ярко мерцали звезды, под полозьями наших волокуш и лыж скрипел снег, утренний морозец пощипывал щеки.

Только выйдя за пределы училища и пройдя с километр по лесной просеке, мы ощутили, что такое тащить лыжную волокушу с минометом весом более шестидесяти килограммов по лесной просеке в ночное время. Волокуши застревали, зацепившись то за пень, то за корягу на просеке, невидимые под снегом. А то и вовсе волокуша шла юзом влево или вправо с тропы и переворачивалась. Надо было ее поднимать, устанавливать на нее миномет, крепить его и снова трогаться в путь. И так десятки раз в кромешной предутренней тьме! Даже когда рассвело, нам от этого легче не стало, просека, по которой двигалась рота, кончилась и мы вышли на лесную тропу, которая все глубже и глубже уходила в лес. Чем дальше мы уходили от обжитых населенных пунктов, тем yже становилась тропа, по которой мы двигались, все чаще на ней попадались толстые ветки, пни, а то и упавшие деревья, которые надо было объезжать. Наш минометный взвод сильно отстал от ротной колонны, наш ротный все чаще и чаще возвращался с головы колонны в хвост, где, чертыхаясь, плелась его огневая поддержка – минометный взвод лейтенанта Куштейко. Сперва «Данилыч» понукал нас добрым словом: «Ребята, вы сильно отстали, надо увеличить темп движения!» А потом он только молча стоял на обочине тропы и, опершись подмышками на лыжные палки, печально глядел на своих издыхавших огневиков. «Наш Витя» вообще не подавал своего командирского голоса, понимая, что это бесполезно.

Часам к девяти, когда совсем рассвело, мы вообще выбились из сил, от нас валил пар, нам стало как-то безразлично, куда мы идем, что делаем. Остановки для отдыха становились все чаще. На одной из остановок мы побросали постромки волокуш и в изнеможении попадали тут же в снег. Сзади нас уже по хорошо накатанной тропе показалась фигура огромного человека, и мы метров за тридцать узнали медвежью фигуру нашего Бати, нашего комбата, подполковника Константина Ивановича Швидченко. Стали поспешно подниматься на ноги. «Сидите, ребята» – участливо произнес наш Батя, подъезжая на лыжах к нашему лежбищу. Он был одет в точно такую же зимнюю полевую робу, как и мы. Подъехав к нам, он высморкался, оперся подмышками на палки, и с досадой произнес: «Да, из этого роя не вышло ни х…! Сколько раз я доказывал в управлении боевой подготовки округа, что лыжные волокуши зимой – это чепуха, в условиях лесистой местности чепуха в квадрате, абсурд! – досадливо продолжал подполковник Швидченко, – нет, все не уймутся, заставляют делать волокуши! Вот бы запрячь этих кабинетных стратегов в ваши постромки, да заставить пройти вашей лесной тропой 2–3 км. Тогда бы поумнели!» Затем, немного помолчав, комбат участливо сказал: «А вы молодцы, сынки! Пройти такой дикой дорогой 15 км – это даже здорово! Конечно же, вы устали, но проползите, пожалуйста, еще с километр, до автострады. Там вас будет ждать транспорт, погрузите свои «бандуры» на машины и налегке догоните свою ротную колонну. Сдюжите?» «Конечно, сдюжим», – радостно загомонил взвод, от участливых слов комбата стало на душе как-то тепло, и мы, поднявшись, ходко поволокли наши волокуши к автостраде.

В конечном пункте лыжного марша роту ждала походная кухня, мы плотно пообедали, на морозце еда была особенно вкусной. После часового отдыха, рота, погрузив минометы и становые пулеметы на машины, налегке отправилась в обратный путь. Перед выходом комбат Швидченко подвел короткий итог марша: «В норматив марша в 40 км мы не уложились и это вполне объяснимо, вы еще очень молоды, не умеете разумно распределять свои силы в движении, да и тренировок в прошлом такой большой нагрузки у вас не было. Надо поднажать на физподготовку, дважды в неделю совершать лыжные кроссы в 10–15 км на время и все будет в порядке».

…Лыжные тренировки сделали свое дело, мы значительно окрепли и через месяц, в феврале мы совершили этот лыжный марш, перекрыв нормативное время! Конечно же, нашему минометному взводу и взводу станковых пулеметов было намного трудней, чем стрелкам. Мы отказались от лыжных волокуш и несли свои минометы на вьюках на спине. А это было хоть и тяжело, но все же неизмеримо легче, чем на неуправляемых волокушах. И мы выдюжили, шли вслед за стрелками и не отставая. Командир батальона объявил нашему взводу благодарность!

Но очередной лыжный переход был особым, мы целую неделю жили в лесу, в палатках и занимались здесь же нашим военным ремеслом – ходили в рейды по азимуту днем и ночью, подбираясь к маленькой деревушке ползком, незамеченными, и ходили в атаку на лыжах, вызвав неистовый лай деревенских собак. Здесь же в нашем палаточном лагере с нашим Сашей Башинджагяном («Жаном») случилось происшествие, оставившее в нашей памяти след. В одну из ночей «Жан» был дневальным по палатке, в обязанности которого входило поддержание огня в печке, чтобы наше временное жилище не остыло за день, а ночью топить буржуйку, чтобы в палатке было тепло. «Жан» был в первой палатке, в которой разместился лейтенант Куштейко и еще семь человек первого отделения взвода. Поужинав в темноте, взвод, перекурив и «побазарив» у своих палаток, стал устраиваться на ночлег и готовиться ко сну. Так как фуфайка и ватные брюки были относительно сухими, то мы и спали в них, не раздеваясь. Только сняли валенки для просушки и укладывали их друг на друга подошвами к печке, голенищами к своим ногам, а портянки туго обмотали вокруг стопы и завязывали тесемками ватных брюк. За ночь валенки отлично просыхали. А если была необходимость выйти на ночь из палатки по малой нужде, полусонный курсант, нащупывая у ног голенища своих валенок, натягивал их на ноги и на четвереньках выползал по узкому проходу за полог палатки.

У нашего Башинджагяна, дневалившего в своей палатке, что-то не ладилось с топкой буржуйки. Он натаскал целый ворох дров на целую ночь и стал подкладывать их в топку печки, раздувая жар. Дрова горели плохо, а палатка на морозе быстро остывала. Наконец «Жану» удалось раздуть огонь в буржуйке, и дрова загорелись веселее. Он стал чаще подкладывать дрова, чтобы побыстрее нагреть остывшую палатку. Жану не понравилось расположение курсантских валенок лежавших у их ног, и он решил навести в палатке порядок, разместив валенки у входа в палатку, где было относительно свободно, аккуратной стопкой. А сам подкладывал и подкладывал дровишки в буржуйку и накалил ее так, что она стала малиновой. В палатке стало жарко, и Саша, осоловев от жары на короткое время…кемарнул. Всего на короткое время, но этого было достаточно, чтобы малиновой стала и труба, выходившая наружу и края железного листа у трубы. Тревогу поднял дежуривший снаружи курсант, заметивший, как края брезента у железного листа стали тлеть и лист уже наклонился внутрь палатки: «Эй, первая палатка! Кто там так топит буржуйку? Сейчас лист железа упадет на спящих. А ну-ка подъем!» В палатке поднялась суматоха, каждый хотел надеть свои валенки, а их у ног не было. «Да валенки у входа лежат стопкой!» – закричал проснувшийся Жан. У входа образовалась куча-мала, ничего в темноте нельзя было разобрать, крики возмущения, ругань пытавшихся выбраться из этой кучи наружу курсантов без валенок. Между тем лист железа прожег края брезента и рухнул внутрь палатки, к счастью, никого не покалечив. Дежурный по лагерю объявил тревогу. Зажгли несколько факелов, дневальные проворно сорвали палатку с места и уволокли ее в сторону, дав возможность погорельцам встать на босые ноги. Все с руганью накинулись на нашего бедного Сашку, а он, потрясенный случившимся, стоял в кругу товарищей и друзей и плакал. При свете факела были видны его слезы. «Ладно, хватит вам, – зычно произнес закопченный погорелец лейтенант Куштейко, – всем разобрать свои валенки и разместиться по другим палаткам, а «Жану», т.е. Башинджагяну, дежурить в наружном порядке всю оставшуюся ночь до подъема! Помощник командира взвода – старший сержант Толстой! Больше Башинджагяна дневальным по палатке не ставить!»

Утром мы с юмором и смехом обсуждали случившееся, а наш бедный Сашуня ходил, как побитая собака. Мы, как могли, утешали попавшего в неприятную историю «Жана», обещая ему никогда не напоминать об этом.

Краснорожие от постоянного пребывания на морозе, небритые, вернулись мы через неделю в свои уютные, теплые, ставшие родными, стены бревенчатых казарм…

…А теперь настала пора рассказать о серьезном испытании, доставшемся на долю курсантов нашего взвода, о котором я хотел поведать читателю выше. Помните, как на полевых занятиях преподаватель тактики майор Авдеев напророчил нам такие проверки со стороны центральных органов Министерства обороны, какие нам и во сне не приснятся?

Как в воду смотрел наш тактик! Это время пришло в начале марта 1954 года.

Внезапно на первое занятие в наш класс медведем ввалился наш Батя, комбат подполковник Константин Иванович Швидченко. Приветливо поздоровавшись, Швидченко обратился к нам: «Товарищи курсанты! К нам изъявили настойчивое желание посмотреть нашу учебу и жизнь военные атташе многих стран мира. Этак человек двадцать…Эти военные атташе – тертые ребята, их на мякине не проведешь, они обычно имеют воинские звания от майора до полковника, многие из них ветераны Второй Мировой войны и только что окончившейся войны в Корее. И все неплохие разведчики. Мы попробуем втереть им очки на ящике с песком – довоенном способе занятий по тактике. Вряд ли атташе клюнут на эту туфту, но такова установка Министерства обороны. Еще решили показать занятия по физподготовке в спортзале. Вот почему я и пришел к вам, зная прекрасную физическую подготовку бывших суворовцев, – комбат, тронув свои короткие усы, раздумчиво произнес, – хотя почему бывшие? Просто суворовцев! Я решил остановиться на вашем взводе. Справитесь?» Мы удивленно молчали, наступила длинная пауза…«Да справитесь! – убежденно сам ответил комбат, – ничего сложного и необычного не будет, обычные физические упражнения, развивающие мышцы тела, да упражнения на спортивных снарядах: брусьях, перекладине, прыжки через коня в длину и ширину. Покажем им те упражнения, которые вы будете сдавать в этом году на экзаменах за первый курс, вы их уже знаете, они для вас, суворовцев, – семечки. Вот и весь показ иностранцам. Туфты мы показывать не будем», – веско закончил комбат. Затем добавил: «Можем показать сверх программы те упражнения и элементы, которые соответствуют разрядным нормам по гимнастике. Можете это показать? – Мы утвердительно загудели. – Вот так-то, – продолжал комбат. – Если вы согласны с этим предложением, то с завтрашнего дня по 2–3 часа учебного времени будете тренироваться, времени на раскачку нет. Максимум за неделю вы должны отшлифовать все элементы показного занятия по физподготовке чтобы перед военными атташе не было стыдно за наше родное училище, за нашу Советскую Армию! И если не возражаете, то я на некоторых тренировках буду с вами. Я вам мешать не буду, может быть дам несколько дельных советов, ведь я тоже гимнаст в прошлом, – улыбаясь в усы, добавил подполковник Швидченко, – и кое-что в гимнастике понимаю. – Посерьезнев, добавил: «И учтите, никаких привилегий и поблажек не будет. Сейчас началась предпарадная подготовка, времени в обрез, а тут иностранных атташе нам руководство навязало! Освобождаю ваш третий взвод только от несения караульной службы и внутреннего наряда. И особых почестей и наград не ждите, хорошо покажете иностранцам свою подготовку – получите мою сердечную благодарность.» «А нам и этого достаточно», – воскликнул Витя Жупиков из Сталинградского СВУ. Ребята заулыбались, улыбнулся и Швидченко. «Ну вот, в таком разрезе и все, обмозгуйте сами весь график тренировок, а я удаляюсь. Завтра увидимся в спортзале. До свидания!» Мы вскочили со своих мест и гаркнули: «До свидания, товарищ подполковник!»

Весь день мы обсуждали план тренировки, элементы обязательных упражнений и те элементы, которые мы должны показать сверх программы. И решили еще один щепетильный вопрос. В нашем взводе были трое курсантов, по общему мнению, самых слабых физически, которым было не по силам такое важное мероприятие. У всех нас, обсуждавших график тренировок на уме была одна мысль: «А как же быть с этими троими?» Но никто не решался сказать это вслух: перед слабаками было неловко. «Чего вы мнетесь, сказал один из них, разве мы не понимаем что у вас на уме? Ищите нам замену из четвертого взвода». Мы одобрили это предложение ребят и попросили лейтенанта Куштейко договориться о замене троих наших ребят курсантами из 4-го взвода по нашему выбору. Отобрали Игоря Березкина, Алика Федорченко и Витю Стаханова.

* * *

…А предпарадная майская подготовка уже началась.

Я не забыл своего прошлогоднего, осеннего зарока – во что бы то ни стало попасть в парадный расчет «коробочки» и прошагать по Красной площади. Составлением парадного расчета занимался «Наш Витя» – лейтенант Куштейко. Вот к нему я и подошел с просьбой включить меня в парадный расчет. Только я раскрыл рот, чтобы произнести слова просьбы, Куштейко, не дав мне заговорить, веско произнес: «Нет, нет, и не просите, курсант Тереченко, хватит ошиваться по караулам и нарядам, пора вам стать настоящим, матерым «Вциковцем», какой же вы «вциковец» без прохождения по Красной площади?» Сообразив, что мое «дело в шляпе» и без просьбы, я, изобразив кислую мину на своей физиономии, отчалил от «Нашего Вити», а в душе ликовал: «Я буду участником парада!»

…Вечером того же дня, когда комбат побывал у нас, ротный каптер сержант Самсонов принес нам коробки со спортивными тапочками, трико и майки и велел все это померить. Мы занялись подгонкой спортивного обмундировании: один комплект поскромнее для рабочих тренировок, а другой очень красивый – белоснежные майки и голубого цвета трико – для показа.

После долгих споров мы составили график тренировок, и лейтенант Куштейко отнес его в штаб батальона и отдал комбату с единственной просьбой: дать нам ключ от спортзала и возможность заниматься там в свое личное время.

Утром следующего дня Швидченко сообщил взводу, что одобряет наш график и придет на нашу первую тренировку, и попросил нас особенно не болтать, что нам предстоит и почему мы занимаемся в спортзале.

Неделю в назначенное время командир нашего взвода строем приводил нас к спортзалу, расположенному в левом крыле административного здания пристроенному к нашей столовой. Мы открывали его своим ключом, снимали курсантскую форму и надевали спортивную и приступали к разминке. Комбат Швидченко приходил в спортзал немного позже, он так же переодевался в спортивную форму и вставал в общий курсантский строй. В первый день это нас смущало, особенно лейтенанта Куштейко, а потом смущение прошло и занятия пошли своим чередом. Когда в первый день наш комбат стал переодеваться и остался в трусах и майке, мы молча восхищенно разглядывали его красивую фигуру мужчины в пике своего расцвета. Мышцы груди, плеч, бицепсы рук, брюшной пресс – все рельефно просматривалось сквозь тонкую кожу. Да, судьба не обделила этого человека ни богатырским ростом, ни красивым телом. Уловив наши восхищенные взгляды, Швидченко чуть усмехнулся в свои короткие усы и простецки сказал: «И вы станете такими, ежели будете постоянно заниматься спортом. Я ведь кроме Академии Фрунзе еще закончил Московский военный институт физической культуры»…

…В эти дни, но уже не в спортзале, а на строевом плацу наш Батя, командир 1-го батальона продемонстрировал свою богатырскую силу всему училищу: взяв мосинскую винтовку за шейку приклада, и вытянув руку с винтовкой вперед параллельно асфальту, он прошагал в таком положении строевым шагом 300 метров нашего плаца от одного конца до другого!

Наши тренировки в спортзале шли своим чередом. На третий день тренировок мы предложили Швидченко следующий спортивный «аттракцион», называемый нами «каруселью». Он состоял в следующем: мы должны были всем взводом цепочкой, с интервалом 3–4 метра с разбега прыгнуть через Коня в длину. Прыгающий приземляется и сделав шаг влево, отходит в сторону. На это место в момент отхода прыгавшего приземляется следующий и так весь взвод. Если этот каскад прыжков отработать, то получится очень красиво и эффектно.

Наша идея комбату понравилась, и он дал добро на тренировки этой «карусели».

Наконец нам объявили день и время приезда иностранных гостей, и мы слегка волнуясь, пошли в спортзал. Там уже по одну сторону зала расположилось человек двадцать военных-иностранных военных атташе, офицеры, среди которых, конечно же, был начальник нашего училища генерал-майор Ленев Георгий Матвеевич, Герой Советского Союза, и другие офицеры из штаба Московского военного округа и Министерства обороны.

Пояснения присутствующим давал комбат Швидченко и все присутствующие обращались с вопросами к нему. Гости громко обменивались своими мнениями в основном на русском языке.

Наш показной урок с разминкой прошел отлично, а придуманная нами «Карусель» с прыжками через коня в длину произвела эффект, военные одобрительно кивали головами. Среди военных атташе особенно выделялся полковник Британской армии с многочисленными орденскими планками. По-видимому, британский полковник пользовался всеобщим уважением атташата, так как все военные часто обращались к нему. Он был красив статен и такой же комплекции, как и подполковник Константин Иванович Швидченко. Они, наверное, нравились друг другу, и между ними велся оживленный дружеский разговор. Британский полковник спросил на хорошем русском языке у нашего комбата: «А что подполковник, наверное, долго вы «жучили» своих орлов?» «Ровно неделю», – улыбнулся в усы Швидченко. – А может быть, вы набрали их из ваших спортивных институтов для показа? – пошутил англичанин. Швидченко предложил присутствующим проверить личные удостоверения курсантов, присутствующих на показе, и полковник, смеясь подошел к длинной скамье, на которой лежало наше обмундирование, вынул из кармана чьей-то гимнастерки курсантскую книжку и с любопытством, быстро стал ее листать. «О, так среди вас есть и суворовцы, – воскликнул полковник, – мы наслышаны об этих ребятах, об их прекрасном воспитании и обучении, особенно спортивном». «Да, – ответил наш комбат, то, что вы видели на этом занятии, для наших курсантов семечки, они могут выполнить и более сложные элементы гимнастики, почти все они разрядники по разным видам спорта. Хотите посмотреть, что они могут?» – «Интересно, интересно, – раздались голоса из среды военных атташе».

«Лейтенант Куштейко! Пусть ваши курсанты покажут, что еще они могут».

И тогда лейтенант Куштейко, сияя своей улыбкой, скомандовал: «Курсант Ломов, покажите элементы 2-го спортивного разряда!» Вышел из строя наш Юра Ломов и, разбежавшись, сделал сальто вперед и два фляка вперед. Затем подошел к брусьям и сделал ряд сложных элементов, среди которых был выжим стойки и сложный соскок вперед прогнувшись.

Настал черед перекладины, на которой некоторые из нас «Крутили солнце» – обороты вокруг прогнувшись. Отличился наш Витя Гузеев. Он, зардевшись как красная девица, выполнил на кольцах несколько элементов по программе мастера спорта, среди которых был очень сложный силовой элемент – знаменитый «Крест Шагиняна», при котором тело должно держаться на вытянутых горизонтально и в стороны руках не менее 10 секунд!

«Да они в своем физическом развитии несколько превосходят курсантов наших военных колледжей, – сказал кто-то из атташе. – На то они и суворовцы, буркнул в усы наш комбат и, вызвав из строя Эдика Власова, сказал присутствовавшим: «А это Эдуард Власов, представитель Тамбовского Суворовского училища, Чемпион прошлогодней летней спартакиады суворовских училищ и средних военных заведений. К тому же он прекрасный футболист и вместе с Виктором Федотовым, Виктором Гузеевым и Аликом Федорченко входят в училищную футбольную команду. Как, товарищи, – обратился наш комбат к футболистам, – накостыляете вы английским курсантам в футболе?» За всех ответил Виктор Федотов: «Трудно сказать, товарищ подполковник, ведь Англия родина футбола и там футбол очень популярен. Да к тому же англичане не лыком шиты…» «Как это лыком шиты? – не понял англичанин, –

– Это что сорт особых ниток?»

– Да, рассмеялся подполковник Швидченко, – это сорт плохих швейных ниток»…

Так и закончился этот день, оставив горделивую память в наших сердцах на всю жизнь.

* * *

А между тем курсантская жизнь продолжалась.

Все теплее становилось в природе, и мы тренировались к майскому параду на нашем плацу без шинелей, ибо парад должен проходить в парадных зеленых кителях и синих брюках галифе. Полы шинелей уже не скроют некоторые дефекты нашего телосложения: кто немного сутул, у кого слишком покатые плечи (это у меня!), у кого одно плечо выше другого. Но зоркий глаз проверяющего инспектора из округа, мастерство училищных портных да горы ваты, сделали свое дело. Каждый курсант, участник предстоящего майского парада тщательно осмотрен, зафиксированы и записаны его изъяны, портных дел мастера принялись за работу. В этот период предпарадной тренировки произошли два интересных события.

Событие первое.

В Советской Армии ввели на головных уборах вместо звездочек кокарды, наподобие кокард жандармов и белогвардейцев. Нам эти кокарды не понравились. На петлицах шинелей вместо пуговиц надлежало носить эмблемы родов войск – пушкари перекрещенные пушки, танкисты – танки, летчики – крылышки с пропеллером. Ввели новую эмблему для саперных войск: ранее были скрещенные топорики, а теперь появилась самая крупная в Армии эмблема: огромная, круглая пила, внизу ее разлапистый якорь, а внутри диска пилы был помещен бульдозер. Острословы тут же определили все элементы этой эмблемы: «Сапер крутится как эта дисковая пила, а дело стоит на якоре как этот бульдозер».

Почему-то долго не вводили эмблему общевойсковую, матушки пехоты или стрелковых войск. И мы гадали, что же придумает Министерство Обороны вместо довоенной эмблемы – двух скрещенных винтовок на фоне круглой мишени? Наши курсанты даже предлагали свою пехотную эмблему: «Два скрещенных сапога и между ними яйца в мыле!» И наконец, появилась эмблема царицы полей – пехоты – безликая пятиконечная звездочка в кругу лаврового венка!

Событие второе.

Сногсшибательное. Принес на своем «хвосте» вездесущий «Макс» – Володька Дидок. Все он знал и новости приносил первым, особенно неприятные новости.

От этого события весь взвод пришел в уныние.

Оказывается, «Наш Витя», наш взводный, лейтенант Куштейко Виктор Георгиевич, изволил жениться и вскорости привез свою молодую жену в черту нашего училища, где в офицерском городке ему выделили маленькую квартирку.

Это событие было для нас неприятным, ведь за 7 месяцев своего командования нашим взводом мы привыкли к этому дельному, талантливому парню. Он был прекрасным методистом и толково вел занятия по уставам, занятия по изучению оружия, особенно по взаимодействию частей и механизмов автомата «АК», карабина «СКС», ручного пулемета, пистолетов Макарова и Стечкина. Здесь он проявил свое прекрасное знание этого оружия и отличную память.

Он не был занудливым нытиком и моралистом и если давал кому-нибудь из нас «втыки» или ЕБЦУ («еще более ценные указания»), то «втык» всегда был конкретным, весомым и ощутимым. Наказания «раздавал» редко и даже неохотно. Отлично стрелял из всех видов стрелкового оружия и был хорошим строевиком.

В общем, был нормальным парнем, как и подобает быть суворовцу. Мы даже за его спиной редко злословили на его счет и совсем не перемывали его взводные косточки.

Но то, что совершил «Наш Витя», пардон, женившись, это уж, еще раз прошу пардону, ни в какие рамки не влезало! Он уже был «не нашим», а с кем-то поделенным и не принадлежал уже всецело нам, его курсантам. Ребячье самолюбие, конечно, было уязвлено (ведь нам было-то по семнадцать-восемнадцать лет!)

Узнав эту новость, с наигранным возмущением произнес Гена Решетников: «Нас на бабу променял!» – И все курсанты взвода согласились с этим. И, конечно же, было очень любопытно узнать, какова же избранница нашего высокого, черноволосого Куштейки.

И вот в солнечный апрельский денек вбежал кто-то из наших ребят в класс (дело было в перерыве между занятиями) и, веселым голосом сообщил: «Ребята! Наш Куштейко ведет домой свою молодую жену!» Мы как один выбежали на веранду казармы, около которой в пяти-шести метрах шла дорога, ведущая в офицерский городок. И, перекуривая, изобразили оживленный разговор на какую-то историческую тему. А сами исподтишка зыркали на идущую совсем близко от нас молодую пару. Витькина жена была хороша собой, стройная, высокая и в отличие от цыганистого Виктора белокурая. Когда молодая пара удалилась на достаточное расстояние от веранды, посыпались оценочные реплики ребят, в основном хорошие. Лишь наш «Макс» – Володька Дидок, знаток женской стати и прелестей, небрежно высказался: «Ничего девчонка, но пигалица!» «Ничего подобного, хорошая девочка, подстать Витьке, – возразил Дидку поклонник женских чар Борис Лебедев, по крайней мере, она намного лучше твоей кобылы!» Володька «Макс» обиженно поджал губы…

* * *

…Наступил майский Парад 1954 года. Это был мой первый Парад и конечно я волновался, проходя по Красной площади. Было большое напряжение нервов и одна мысль: пройти как надо и не подкачать «коробочку». Пройдя «как надо» Мавзолей Ленина и гостевую трибуну, надо было скорым маршем, а то и бегом сойти к Васильевскому спуску от Московской башни вправо от Кремля, так как за нашей и суворовской «коробочкой» шла на большой скорости боевая техника. За Кремлем, где-то за Москвой – рекой, оцепления уже не было, и мы шли сквозь густую толпу восхищенного народа. Чеканя шаг и держа строгое равнение, мы краешком глаз видели, с каким восхищением смотрели юные москвички на наш гренадерский строй очаровательных франтов своих судеб. Девичьи глаза сверкали, юные щеки горели румянцем! О, юные девы! Громче кричите «Ура!» и в воздух чепчики бросайте! Идут отборные парни, настоящие мужчины – курсанты МКВУ. И имейте в виду, эти красавцы с удовольствием могут сделать вам по мальчонке. У них это не заржавеет!»

…А третьего мая мы уже поротно шагали к погрузочной площадке железнодорожной станции Косино, самой близкой к нашему училищу, чтобы погрузиться в поджидавший нас товарный эшелон и отправиться во Владимирскую область на станцию Федулово что в 5–6 км от города Коврова, там располагался наш постоянный летний лагерь. Там мы должны были жить три месяца в палатках и обучаться ратному делу только в поле.

Шли мы к эшелону налегке: только наше личное оружие, противогаз, подсумки, саперская лопатка, скатка шинели и вещмешок с немудреным солдатским скарбом – мыльницей и мылом, зубной щеткой и пастой, бритвенным станком да полотенцем. Наши минометы и тяжелые пулеметы были на машинах и ехали отдельно от нас.

До станции Федулово ехали сутки, уступая дорогу другим эшелонам. Сутки ничегонеделания после восьмимесячной напряженной учебы. Мы в основном валялись на вагонных нарах, майская погода была теплой и печку-буржуйку в вагоне не топили. Прибыв на станцию Федулово, быстро выгрузились и, сдав вагоны железнодорожникам в полной чистоте, походным маршем двинулись по пыльной песчаной дороге в лагерь. Он был недалеко, в пятнадцати минутах ходьбы.

Природа глаз не радовала, редкий сосняк, кустарники густого осинника, травянистый покров в лесу слабый и песок, песок, песок. В лагере нас уже ждали приехавший заранее каптенармус и еще несколько человек курсантов. Расположение лагеря было такое, как и в летних лагерях наших суворовских училищах: длинная, аккуратная парадная линейка для всего училища и гнезда для палаток в два ряда. Рота от роты отделялись лишь деревянными грибками для дневальных. В тылу каждой роты находилось свое ротное хозяйство – добротный ружейный парк, свое складское помещение, где зимою хранилось наше имущество – брезентовые палатки, матрасы и прочее, что необходимо для летней жизни. Совсем в стороне, располагался небольшой ротный гальюн, предмет в нашем обиходе очень нужный, зубная боль каждого командира роты и всех училищных врачей. В стороне располагалась огромная веранда, открытая всем ветрам – это столовая и примыкающая к ней кухня. Столовая была огорожена легким штакетником, чтобы местные козы, куры да более десятка училищных лошадей, свободно гулявших по всей территории лагеря, не могли подходить к нашим столам. Лошадки были нашими любимицами, и как только училищная труба играла мелодию «Бери ложку, бери бак, нету ложки, хлебай так!» и мы строем шли в столовую, лошади ходко шли со всех концов лагеря к столовой. Они подходили прямо к штакетнику и, мотая головами, тянулись через штакетник мордами к нашим столам, клянча угощение. Это вызывало всеобщее веселье, и мы давали куски хлеба, а то и кусочки сахара нашим любимцам. Метрах в пятистах за столовой было огромное неглубокое озеро Пакино – место нашего купания, а за озером примерно в километре от лагеря через красивый смешанный лес текла быстрая и чистая река Клязьма, которая текла откуда-то из-под Коврова. Но сюда мы не ходили купаться, а в свободное от учебы время и в выходные дни мы ватажками в 5–10 человек бегали вверх по течению Клязьмы ближе к Коврову, где находился один из ковровских пляжей и куда предпочитали ходить купаться девушки города оружейников – Коврова. Слева от расположения лагеря МКВУ находился такой же палаточный лагерь Ярославского военного училища, нашего постоянного соперника в спортивных состязаниях и соперника по завоеванию девичьих сердец. Вообще в районе Федулово летом проходил лагерный сбор ряда военных училищ и курсов усовершенствования командного состава (КУКСы).

Училища имели свой клуб, где каждую субботу и воскресенье «крутили» кинофильмы, а также и дощатые танцплощадки. Местные девчонки предпочитали ходить на нашу вциковскую танцплощадку, а не на ярославскую. Ярославские курсанты шутили, что мы, москвичи отбиваем у них красавиц, но все равно этого «добра» и им хватит. А мы задорно отвечали, что добро от добра отличается. Но антагонизма и стычек между нами и ярославцами никогда не было…

…Приехав в первые дни мая 1954 года в Федулово в свой лагерь, мы сначала пошли на обед, а уж потом, получив брезентовые палатки и постели, стали обустраиваться. Дело было знакомо по прежней жизни в летних суворовских лагерях на Волге, Оке, Дону и других больших и малых реках России. Вскоре палаточный городок красовался своими палатками вдоль длинной парадной линейки лагеря.

Работа по обустройству своего ротного района проживания продолжалась и вечером после чистки оружия – этого святого ритуала каждого воина. Где бы ты ни был, что бы ты ни делал и как бы ни устал, а в часы чистки оружия брось все, хоть ползком доползи к оружейной пирамиде, возьми свою винтовку, автомат, пулемет, почисть и смажь! Таков великий закон любой армии, любого воинского подразделения, в любую погоду, и зимой, и весной, и летом и осенью.

На другой день после приезда в лагерь, оставив по два человека на каждую палатку для окончания ремонта деревянного каркаса палатки, его покраски, мы приступили к учебным занятиям. Утром пешим строем отправились на наше стрельбище и учебный полигон, которые находились в 2-х – 3-х километрах от лагеря. Шли туда не только шагом, но и совершали комбинированный марш: быстрый шаг с бегом занимал не более 20 минут хода. Без комбинированного марша на стрельбище и обратно не обходился ни один выход на учебные занятия. Это был ритуал вциковцев с давних пор. Командиры, в том числе и наш «Данилыч» – командир третьей роты капитан Полыгин, соблюдали этот ритуал. Курсанты шли и бежали комбинированно на полигон и стрельбище, и наши ротные, и взводные командиры бежали и шли рядом с нами! И не на кого было пенять, назвался груздем, полезай в корзинку. Вот почему в «Школе ВЦИК» не было офицеров в должности ротных и взводных ни жопатых, ни брюхатых!

На полигоне мы занимались обычным солдатским делом – совершенствовали свою стрелковую, огневую подготовку начиная со сборки и разборки оружия по секундомеру и с завязанными глазами и изучая правила и способы прицеливания и ведения стрельбы. Дело было нам давным-давно знакомым еще по суворовским училищам, но надо было все эти солдатские премудрости повторять и совершенствовать. Ибо, как говаривал наш знаменитый дед, батюшка Александр Васильевич Суворов, граф Рымникский и генералиссимус Армии Российской, «Повторение – мать учения». А то, что говаривал Александр Васильевич, было для нас аксиомой, не требующей доказательств, как истина без обсуждения и дебатов.

Очень часто обедали тут же на стрельбище, сюда приходила автомашина с термосами горячей пищи и после послеобеденного часового отдыха мы вновь занимались стрелковой подготовкой. Еда в полевых условиях экономила время на передвижение и наши силы. К вечеру мы возвращались в свой палаточный лагерь, чистили оружие и приводили себя в порядок. А после ужина было наше свободное время, и мы отдыхали до отбоя. Если занятия проходили в базовом лагере или мы возвращались в лагерь к обеду, то «мертвый час» неукоснительно соблюдался. В жаркую погоду мы опускали полы палаток как можно ниже, почти до наших лежаков, делали тент, крепили полы палаток к стойкам-распорам. Получалась тень, защищавшая нас от солнца. Отдыхать в палатках, в тени, продуваемой легким ветерком, было очень приятно. Были среди большинства лагерных занятий и занятия легкие. Это в основном ОМЛ (Основы марксизма-ленинизма), когда мы сидели и слушали лекции майора Вострикова в полевых классах, которые представляли крытый навес с врытыми в землю лавками. Для лектора был сооружен примитивный стол и трибуна, с которой все тот же наш кругленький, лысый майор Востриков по кличке «Карасик» читал очередную лекцию, а мы, осоловелые от жары, отгоняли назойливых мух, и нам казалось, что наш «Карасик» голосом прекрасной птицы Феникс говорил: «О, спите, спите, храбрые воины!»…и начинался массовый клев носами.

В дождливую погоду мы обычно находились в палатках и изучали уставы под руководством сержантов, эти занятия превращались в откровенное ничегонеделание. Но слишком мало было занятий по ОМЛ и дождливой погоды, а больше солнцепек с назойливыми мухами да докучливая ветреная погода.

В субботу назначался банный день, мы меняли в палатках постельное белье, полотенца и шли в импровизированную баню, которая размещалась в большой брезентовой палатке на берегу озера Пакино. Вода из озера закачивалась в большую емкость и чуть-чуть подогревалась. Вот и вся баня. В жаркую погоду июня и июля вместо бани было купание и мытье в озере и затем устраивали массовую постирушку нашей курсантской одежды – брюк, гимнастерок ХБ и портянок. Постиранное обмундирование тут же сушилось на травянистом берегу озера, и пока одежда просыхала под жарким летним солнцем, мы продолжали купаться, наслаждаясь приятным отдыхом, который был у нас, увы, не часто.

В воскресенье, как правило, шли училищные спортивные соревнования на лагерном стадионе – соревнования между ротами по бегу, прыжкам, метанию гранат, игра в волейбол и футбол, которые мы очень любили. Были и политинформации училищного масштаба, на которые приезжали специальные лекторы из Москвы. Кроме лекторов по субботам и воскресеньям к нам приезжали и наши юные подруги. Владлена Гурковского из Москвы часто навещала его красавица Кира, горьковчанам в этом отношении сильно повезло. К ним из близкого города Горького, который на Волге широкой, там где ясные зорьки, прилетали прелестные пташки и на зов этих прелестниц сматывались из лагеря наши братишки – горьковчане. И когда наступала темнота, из ближних кустов и укромных местечек был слышен задорный девичий смех. На вечерних проверках мы нагло отвечали «я» за отсутствующих товарищей, ловко мастерили из своих шинелей «куклы» и укрывали их одеялами. Дежурные по роте офицеры, в том числе и «Наш Витя», прекрасно знали уловки и «в упор» не хотели видеть курсантские грешки.

О, кустики и укромные местечки под деревней Федулово! Свято храните свои ночные тайны!

* * *

В середине жаркого июня 1954 года страна готовилась торжественно отметить трехсотлетие воссоединения Украины с Россией. Руководство страны кроме всех прочих торжественных мероприятий решило отметить эту дату торжественным парадом в Москве и Киеве. Министерство Обороны приказало всему московскому гарнизону – академиям, военным училищам и всем подразделениям, участвовавших в недавнем майском параде, срочно готовить парадные «коробки». Спешно были прекращены все плановые занятия, и командование нашего училища ломало голову, как совместить тренировки к параду с занятиями. Времени до парада было в обрез, и начальник училища генерал-майор Ленев Георгий Матвеевич решил, не теряя времени, начать тренировки на нашем лагерном стадионе. Но из этого ничего не получилось: «коробки» при прохождении по стадиону поднимали такую пыль, что начальнику училища не было видно из-за пыли «коробки» своего воинства. Парадным расчетам было приказано готовиться к поездке на зимние квартиры в наши Кузьминки.

Через сутки мы были уже там, началась спешная подгонка парадного обмундирования, а на другое утро мы вновь отрабатывали элементы подъема и постановки ноги на нашей «гитаре», парадного шага. Все было как прежде, но необычной была погода: жара под тридцать градусов в тени и более! Попробуй прошагать два-три часа по жаре в застегнутых на все пуговицы закрытых мундирах, сшитых из превосходного плотного зеленого цвета сукна. А в мундиры еще напихано изрядное количество ваты во все выпуклости, чтобы грудь была богатырской и плечи шире твоих обычных габаритов. Да подпоясайся широким солдатским ремнем. Сколько с тебя пота сойдет в результате двух-трех часов шагистики под палящим солнцем в 30 градусов в тени! От перегрева и жары некоторые ребята падали в обморок. Главное, падали тяжеловесы, самые массивные курсанты, на тощих, франтоватых, грациозного вида жара не действовала. Прогноз погоды был неутешительным: ясно и жара в Москве и Московской области. Целую неделю мучила нас жара, мы исходили потом, но тренировались, привыкая к повседневной жаре. Перенести тренировки на более позднее время, когда жара спадет, очевидно, начальство не решилось: это якобы снизило защитные свойства организма, что могло сказаться роковым образом во время парада. Что могли подумать иностранцы и недоброжелатели, присутствующие на праздничном параде, о нашей доблестной Советской Армии, ежели самые лучшие из лучших будут падать в обморок от жары у них на глазах!?

Ранним праздничным утром мы погрузились на машины для поездки на Красную Площадь. Утро не предвещало ничего хорошего, было очень тепло. А как будет там, на Красной Площади во время парада? Каждому второму-третьему в шеренге из двадцати человек выдали по два-три небольших флакона нашатырного спирта, которые мы положили в патронташи на наших ремнях. Резерв участников парада был увеличен. Вот и все меры страховки в случае падежа курсантского поголовья.

К девяти часам мы уже были на Красной Площади. Все парадные «коробки», участвующие в параде, перестраивались в каре, каждый занимал свое место. А солнце поднималось все выше и стало жарить нас со стороны ГУМа прямо в наши спины и затылки. Ко времени объезда парадных каре Министром обороны на сверкающем лимузине я почувствовал, как между моих лопаток зажурчал ручеек пота, а в глазах замелькали черные «мухи». Так же тяжко было всем остальным, строй «вциковцев», замерев по команде «Смирно!», еле заметно качался. Часто раздавались возгласы: «Ребята! Нашатырь, а то упаду!» И тогда из-за спины страдальца, которого с боков поддерживали товарищи, высовывалась рука и подносила к носу просящего о помощи пузырек с нашатырем и раздавалась команда «Нюхай несколько раз!» После понюшки нашатыря становилось значительно лучше.

Надо было еще выдержать праздничную речь Министра обороны и до команды «К торжественному маршу, на дистанции двух линейных…» оставалось еще минимум десять минут. А сзади нашего строя куда-то в недра полуподвалов ГУМа санитары за руки и за ноги волокли пачками ребят гренадерского роста: пограничников, моряков, офицеров из парадных «коробок» академий. Впрочем, честно говоря, я этих «картин» не видел, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Об этом рассказывали ребята из задней, последней шеренги, которые были еще в состоянии что-то видеть и соображать.

Настала долгожданная команда: «…Первый батальон, прямо, остальные направо…шагом марш!» Очумелые от жары мы двинулись к исходному положению. Движение дало возможность очухаться и придти в себя, и само прохождение парадным строем около Мавзолея прошло как всегда без сучка и занозины. Так и запомнился нам этот парад как медленное, горячее копчение «вциковцев» в собственном поту…

* * *

…Занятия по тактике проводил тот же майор Авдеев. Часто два взвода первого курса нашей роты майор Авдеев уводил далеко от лагеря и проводил занятия по новому секретному «Боевому уставу пехоты» (БУП). Однажды в жаркий июльский день Авдеев привел наши взвода на край близлежащего поселка к заброшенному двухэтажному строению для отработки темы «Бой в населенном пункте, штурм многоэтажного здания» Тема была интересная и важная. Пунктов в уставе, описывающих последовательность штурма здания было много и прежде чем приступить к его практической отработке, майор Авдеев стал объяснять нам особенности штурма. Нас одолевала жара, нещадно палило солнце, откуда-то появились назойливые зеленые мухи. Майор Авдеев как ни в чем не бывало развивал одну из статей БУПа: «А впереди мы пошлем…кого, товарищи курсанты?» – задумчиво произнес он. А из строя в том ему ответ нашего общего ротного любимца и шутника Алика Федорченко: «…Мародеров».

«Правильно, курсант Федорченко», – думая о чем-то своем, произнес преподаватель, – маро…Что? Каких мародеров?» – под взрыв хохота курсантов произнес Авдеев. И, поняв, что это шутка, сам рассмеялся. Таких шуток и подначек у Алика Федорченко было множество. Он обладал прекрасным сильным баритоном и хорошо пел, но ни в грош не ценил свой природный дар певца и постоянно напевал слова песни, или какой-нибудь арии на юмористический лад, вызывая смех. Там где был Алик Федорченко, звучала его шутка, подначка». Он и Володя Дидок – «Макс» из нашего взвода, да Гена Подзоров – «Миланец» из первого, выпускного взвода, были нашими общими любимцами, юмор, шутки которых так скрашивали нашу нелегкую курсантскую жизнь, повышали настроение, прогоняли прочь уныние.

Природный дар таких мастеров шуток и веселого юмора, этих Василиев Теркиных, так необходим в военной жизни.

Об одном эпизоде лагерной жизни хочется рассказать особо.

Пожалуй никогда в своей жизни до этого я не испытывал такой колоссальной нагрузки какую испытали мы в один из жарких июньских дней 1954 года.

В очередное воскресенье нам объявили, что приехала группа офицеров из Министерства обороны, которая будет проводить марш-бросок в полной боевой форме на 15 км лучших взводов от каждой роты на время. Предстояло серьезное испытание наших физических сил. Ведь полная боевая форма включала в себя наше личное оружие-карабин или автомат, четыре подсумка с патронами или четыре автоматных магазина, противогаз, скатка шинели и вещевой мешок с грузом в 5 кг, котелок, фляга с водой, на боку у ног постоянно болталась малая саперная лопатка – тоже необходимое оружие каждого солдата.

…И вот, жаркий июньский день на старт шли полные жизни колонны лучших взводов молодых людей в полной амуниции, чтобы через определенное время, засеченные секундомером, приползти сюда же на финиш в виде расхристанной жидкой цепочки измученных жаждой, обезвоженных существ.

На финише бодро звучала медь духового оркестра, одного курсанта, потерявшего рассудок, с обезумевшими глазами, санитары пронесли мимо нас на носилках в тень редких сосен.

Мы молча и удрученно смотрели на финишировавших товарищей, прошедших через этот ад и ждали своей очереди.

Вот взмах флажка и наш взвод во главе с лейтенантом Куштейко ускоренным шагом пошел вперед по своему маршруту. Потом шаг перешел на бег. Солнце припекало все сильнее.

Виктор Куштейко – умница и расчетливый тактик – не поленился и накануне проехал на велосипеде весь маршрут, наметил все точки движения бегом и шагом. Обнаружил, что где-то на половине маршрута, но чуть в стороне была мелководная старица со сравнительно чистой водой. И это приметил наш дорогой Виктор Георгиевич и взял себе на заметку!

Подошло неумолимое время, когда наши силы стали иссякать. Гулко колотилось сердце, в глазах закружились черные «мухи», голова стала чугунной и гудела. Взвод стал растягиваться в жидкую цепочку.

«Наш Витя» дал команду и наиболее физически выносливые ребята – Лева Толстой, Эдик Власов, Владлен Гурковский, Витя Жупиков, Витя Гузеев стали в хвост цепочки и забрали оружие, скатки у ослабевших товарищей. Сам Куштейко, забрав у кого-то два карабина и противогаз, шел и бежал впереди взвода. Вот он остановился на обочине дороги и крикнул: «Ребята! Сейчас будет старица с водой, всем пробежать по воде и, набрав в пилотки воду, вылить ее себе за пазуху и на голову несколько раз!». Мы так и сделали! И это спасло нас. На финиш, под бодрые звуки марша, мы пришли такие же расхристанные, измученные, но во взводной, компактной колонне, неся на руках трех своих обессилевших товарищей.

Наш куштейковский взвод, единственный из всех взводов училища выполнил этот идиотский норматив не потеряв ни одного курсанта и оставшийся боеспособным.

Это сообщение не принесло нам ни радости, ни удовлетворения от своей победы в таком тяжком и, на мой взгляд, преступном «соревновании».

А «Наш Витя», наш боевой командир лейтенант Куштейко Виктор Георгиевич стал нам ближе и родней. Он же, о чем я писал выше, на ротных учениях, проявив находчивость, вывел нас из «зоны поражения» слезоточивым газом…

А время шло.

Наши два первых выпускных взвода третьей роты получили для предвыпускной практики по двухгодичной программе обучения большую группу студентов из московских вузов, где были военные кафедры. Студенты – народ очень интересный и независимый и работать с ними нашим выпускникам было интересно и трудно.

Вот какой случай из этой практики рассказал нам курсант-выпускник Гена Подзоров: «Дали нам для обучения взвод студентов. Этим взводом мы командовали в качестве командира взвода и помощника командира взвода попеременно. И так взвод курсантов на взвод зубастых, не лезших в карман за словцом, веселых студентов. С этой братвой нужно было держать ухо востро, взвешивая каждое свое слово, каждый поступок. Но попался среди этих студентов один занудливый очкарик, свысока смотрящий на нас, курсантов, он слишком кичился своей образованностью и всячески старался показать, что мы, курсанты, по сравнению с ними, студентами ноль без палочки, – продолжал свой рассказ Гена Подзоров. – Это вызывало раздражение не только курсантов, командовавших взводом, но и самих студентов. Но ученый очкарик не унимался. И вот как-то на днях перед самой чисткой оружия студент-зануда демонстративно обратился к Вите Рубцову, принявшего временное командование взводом студентов с вопросом: «Товарищ сержант! Не скажете ли мне что такое дисперсия света?» Виктор закусил от обиды губу, но не взорвался: «Могу сказать, товарищ студент, – со сдержанной яростью продолжал Рубцов и зычным голосом командира скомандовал. – Студенческий взвод! Одеться по полной боевой форме с оружием и приготовиться к построению! Это касается и курсантов стажеров. Даю времени три минуты!»

Через три минуты студенческий взвод в полной боевой форме во главе с сержантом Рубцовым спешным ходом двинулся к близко расположенному стадиону.

Полчаса комбинированного марша – шага, бега с одетыми на физиономию противогазами вокруг стадиона хватило на то, чтобы гимнастерки студентов взмокли от пота. Некоторые из них стали хромать и отставать от общего строя, но курсанты-стажеры были неумолимы, они ведь тоже были в общем строю вместе со своим командиром-стажером сержантом Рубцовым.

Наконец Рубцов сжалился и повел взвод неспешным шагом к озеру Пакино. На травяном берегу, вдали от общего пляжа, Рубцов приказал всем рассупониться, снять с себя амуницию и, оголяясь до трусов лечь на траву и поднять ноги вверх. В таком положении мы лежали минут десять. – Продолжал рассказ Подзоров, – Витя Рубцов, подойдя к студенту, виновнику этого «торжества», хрипло произнес, показывая на кровавый мозоль на пятке студента-зануды: «Вот это и есть дисперсия света, товарищ студент! – И жестко добавил, – запомни, очкарик, на всю свою жизнь совет моего мудрого деда: щупай почаще свой копчик чуть повыше задницы, не вырастает ли там индюшачий хвост чванства, высокомерия и хвастовства! Очень дельный совет деда, который я взял себе на вооружение! А теперь марш всем в воду!» – закончил свой рассказ о происшедшем наш рассказчик курсант Гена Подзоров. И с улыбкой добавил: «А что, ребятки, будущие полководцы, полковники, генералы, а то глядишь и маршалы, не взять ли нам на вооружение этот мудрый совет Витькиного деда? Авось и пригодится в жизни, а?...»

Хочу добавить еще несколько добрых слов о нашем товарище – Геннадии Подзорове, о котором я несколько раз упоминал выше. Он был из первого выпускного взвода нашей третьей полыгинской роты.

О! Эта была очень интересная, одаренная и по-своему оригинальная личность, о которой я вспоминаю с большим уважением. Он тоже был суворовцем и, как и все мы, имел кличку – «Миланец», он же «Подзорини». Гена родился в Италии, где жили его родители, когда отец Геннадия, будучи дипломатом, работал в городе Милане. Очень высокого роста, Подзоров ходил в первой шеренге парадной «коробки» и был немного ниже ростом самого высокого курсанта училища – направляющего первой шеренги «коробки» – курсанта 2-й роты Малиновского, у которого был рост 2 м 14 см! Курсант Малиновский и спал особняком в спальне роты, прутья одной из спинок его кровати были спилены, чтобы он мог свободно вытянуть свои ноги, и специально была сделана скамеечка для ног. И кормили Малиновского в две курсантских нормы согласно приказа по училищу.

Наш Гена Подзоров был не только очень высок и широкоплеч, но и красив, даже очень красив, под стать нашему Леве Толстому. «Позорини» был красив какой-то женской красотой: круглое, немного крупное лицо, тонкий нос, отнюдь не рязанской лепки, красиво очерченный небольшой рот, высокий лоб, волосы русы, с небольшими залысинами. Но это красивое лицо так могло перевоплотиться в такую уморительную рожу, на которую нельзя было смотреть без улыбки, а то и без смеха. Это если Генка «Миланец» рассказывал что-либо смешное. А рассказывал он очень интересно, даже талантливо и в картинках. Он мог подражать голосам своих товарищей и командиров, иногда голосом нашего родного «Данилыча» или комбата Константина Ивановича Швидченко, вызывая переполох в роте. Генка совершенно игнорировал моду. Если мы, все курсанты, старались быть франтоватыми, шили себе габардиновые гимнастерки (вместо диагоналевых, повседневных), покупали себе дорогие хромовые сапоги (вместо грубых яловых, повседневных), цигейковые шапки-ушанки (вместо шапок на «рыбьем мехе»), коричневые нитяные или шерстяные тонкие перчатки, то Гена Подзоров шагал по Москве в будничной курсантской форме, в яловых сапожищах, а на руках зимой были фланелевые однопалые рукавицы, которые нам выдавали для разного вида работ и полевых занятий.

Однажды в увольнении в Москве нашего «Миланца» задержал патруль. Подзоров поприветствовал офицера, приложив руку к голове в шапке-ушанке, клапана которой были завязаны тесемкой под подбородком. А на руке огромная однопалая фланелевая рукавица! Офицерский патруль, проверив увольнительную курсанта Подзорова, поинтересовался, почему у курсанта элитного московского военного училища, франтоватость которых была известна в Москве, такой затрапезный вид? И наш Геннадий Подзоров четко ответил: «Товарищ старший лейтенант! Я ношу все то, что дало мне государство, согласно вещевому довольствию и в уставной форме. В сильные морозы военнослужащим разрешается опускать клапана шапки-ушанки и подвязывать тесемки под подбородком! А что на руках у меня рукавицы, так других нам не выдают! – и ехидно добавил, – Потрите ваши уши, товарищ старший лейтенант, они у вас вот-вот побелеют. И лучше потрите их моей фланелевой рукавицей». Старший лейтенант, сняв с рук свои легкие кожаные перчатки, взял Генину фланелевую варежку и, смеясь, потер ей свои уши. Эту историю я сам слышал от самого Подзорова, который рассказывал ее на полном серьезе. Где появлялся наш «Итальянец», там почему-то оказывался и я, он приметил это и стал здороваться со мной в любой ситуации нашей курсантской жизни.

Точно такое же уважение приобрел мой друг и побратим Витя Федотов, полковник, преподаватель военной кафедры Московского института международных отношений, когда он работал там. Если ректор института, он же и чрезвычайный посол по особым поручениям Советского Союза, встречал на своем пути или видел полковника Виктора Ивановича Федотова, он всегда подходил к нему с рукопожатием, а то и с легким объятием. И с минуту минимум краткого разговора о житье-бытье, о здоровье, о семье…

…Лично всю жизнь следую мудрому совету деда Виктора Рубцова, нет-нет, да и ощупываю свой копчик, что выше моей задницы. А еще я с двенадцатилетнего возраста, когда, как и Ваня Трофимов, суворовец, внук танкиста генерала Трофимова из превосходного фильма «Офицеры», носил алые погоны, усвоил для себя совет бабушки Ольги, дородной казачки. Приезжая в свой родной хутор Каюковку, родовое гнездо многочисленных Андрияновых, я будучи уже суворовцем с удовольствием командовал своими братишками и друзьями – казачатами, а некоторые из них были старше меня. Наблюдая за мной и видя, что я превышаю свои ребячьи, командные полномочия и меня раздувает от гордости, что я – суворовец, моя баба Оля как-то сказала мне, наедине: «Знаешь, унучек, не гляди на людей с кучи, а гляди с гаменной кучи!»

Этот совет я тоже запомнил на всю жизнь.

…И еще одна интересная деталь. Помните суворовца Ваню Трофимова из кинофильма «Офицеры?» Он не пошел по стопам своего деда танкиста и отца танкиста, а стал десантником. Так и поступил мой родной племянник Дмитрий Брылев. Он окончил Киевское Суворовское училище и когда сдавал там госэкзамены, его отец, Брылев -старший, командир танкового полка, мечтавший чтобы его Димка окончил Ульяновское Гвардейское танковое училище, в котором учился и Виктор Брылев-старший, втихаря приехал в Киев в Киевское СВУ, поговорил tet-a-tet с начальником Киевского СВУ и уговорил его направить документы сына после сдачи госэкзаменов в Ульяновское Танковое. Дмитрий Брылев молча проглотил эту пилюлю. А на каникулах попросился в Москву в гости к другу. Отец благодушно дал ему денег на дорогу в Москву, а Дмитрий вместо Москвы махнул в Ульяновск, явился к командиру Танкового училища и заявил: «Я направлен в Ульяновск по ошибке, я с пеленок мечтаю стать десантником!» Документы ему отдали, и с ними Дмитрий Брылев прямым аллюром поехал в Рязань в авиадесантное училище. Пошел к командиру училища на прием с просьбой о приеме его в училище. Старый десантник, Герой Советского Союза даже прослезился от умиления: «Сынок! Конечно, примем, нам такие парни очень нужны!» Дмитрия быстро оформили приказом о приеме, переодели в курсантскую форму десантника и отправили домой догуливать каникулы. Димка явился домой и, улыбаясь во весь рот, объявил: «Папа и мама, я уже десантник!» У командира полка, танкиста, от изумления отвисла челюсть, а мама-командирша упала в обморок. Дмитрий Брылев закончил Рязанское авиадесантное училище с отличием и заслужил краповый берет, а это не каждому десантнику дается…

Вот и вся интересная деталь.

Не спешите слишком строго судить за жестокую выходку над студентами двадцатилетнего курсанта-стажера Виктора Рубцова, уважаемые товарищи, леди энд джентльмены!

Марш-бросок на 8 километров уже был запланирован для студентов, проходящих стажировку в качестве солдата в наших лагерях, они и должны были пройти через это горнило, но тремя-четырьмя днями позже. К тому же об этом происшествии было доложено начальству, и Виктор Рубцов был наказан за поспешность принятого решения и некоторое превышение своих командирских полномочий. Начальство благоразумно решило не проводить марш-броска для этих студентов…

* * *

Забегая на год вперед, в 1955 год, скажу, что наш третий взвод третьей роты – второкурсники – стажировался на студентах-москвичах из Геологического института, из ВГИКа и других вузов столицы.

И этой студенческой братией командовал стажер-курсант Виктор Федотов, мой старинный друг и побратим. А я у него был командиром отделения студентов.

Никаких нелепых инцидентов, вроде рассказанного нам Геной Подзоровым, у нас не было. Завязалась крепкая дружба между курсантами и студентами из ВГИКа. И поблажек студентам, разумеется, не было. Среди студентов ВГИКа были уже известен Эдуард Бредун, удачно сыгравший в кинофильме «Первая борозда» про целину. Эдуард, кстати, одно время учился в Тамбовском Суворовском училище. Два других студента так же дебютировали в хорошем кинофильме «Солдаты». Один из них – Коля Воронин, фамилию другого я прочно позабыл. Он превосходно играл на баяне и хорошо пел. В фильме «Солдаты» он пел под баян песню «Коптилка». Вот некоторые ее слова песни:

Коптилка в землянке укромной
Чуть светится ночи назло,
Коптилка, я знаю, я помню,
Как было на свете тепло.

Припев:

Выходишь на улицу ночью,
Повсюду горят фонари,
И если гулять ты захочешь–
Гуляй хоть до самой зари…

Студенты привезли к нам в лагерь из ВГИКа несколько учебных кинофильмов. Рассказывали несколько вечеров со сцены нашего летнего клуба о своей учебе на будущих артистов, о трудностях учебы и особенностях киношного искусства, играли сценки из своих будущих работ. Это было очень интересно, и студенты-вгиковцы собирали на своих выступлениях огромную аудиторию. Приходил на их выступление даже наш начальник училища генерал Ленев – человек с темным лицом, немолодой и неприветливый. Мы, курсанты, всячески избегали встреч с ним.

…Подходила середина лета 1954 года, был жаркий июль, на носу годовые экзамены. Мы их не боялись нисколько, знали, что сдадим все предметы без подготовки и без особого напряжения, ведь мы ж – суворовцы. Самый трудный экзамен для нас минометчиков была «Боевая одиночная стрельба, первое упражнение» – «БОС №1». Каждый из нас должен был поразить очередями две поясные мишени шестью патронами из автомата «АК» на дистанции 100 метров. Одиночный выстрел не разрешался, и ставилась оценка «2», стрелять надо было очередями по 2 или 3 патрона. Отсечь три автоматных патрона было легко, отсечь два патрона было значительно трудней. Но и этому научились путем долгих, терпеливых тренировок. На экзаменах, конечно, очень переживали за каждого и после каждого окончившего стрельбу, всем взводом бежали к мишени посмотреть «дырки» попадания, мы ликовали, когда экзаменатор из округа ставил оценку «отлично» стрелявшему. Волновались за Сашу Башинджагяна, ведь он был близоруким и без очков дальше собственного носа не видел. Но наш «Жан» взвод не подвел и отстрелялся на отлично! Даже принимавший экзамен по стрельбе офицер из округа вошел в азарт и переживал за нас, когда увидел, что все стрелявшие получают оценки «5». Когда я, стрелявший по жребию последним, отстрелялся на «отлично», раздалось всеобщее «Ура!». Виктор Георгиевич Куштейко, наш взводный, очень довольный, улыбался, сверкая своей золотой фиксой. Ребята очень переживали за меня, знали, что я косой на правый глаз и эти чертовы мишени на с дистанции 100 метров все равно не разгляжу правым глазом. Я все лето упрямо упражнялся стрелять с левого плеча, целясь левым глазом, и добился хороших результатов. На экзаменационных стрельбах я поразил обе мишени. В стрельбе из пистолета (почему-то я любил стрелять из пистолета «ТТ»), пятью патронами дистанции 25 метров, (по-моему, у меня не было соперников) – 45 очков из пятидесяти по круглой мишени, т.е. пять девяток! В свое время я даже получил грамоту за стрельбу из пистолета…

…Об остальных экзаменах говорить не стоит: строевая, уставы, физподготовка, основы марксизма-ленинизма были для нас семечками, а ленивых ребят (были среди нас и такие) заставляли заниматься, чтобы они не подводили взвод. Даже начальник училища был удивлен результатами экзаменов в третьем и четвертом взводах третьей полыгинской роты и дважды посетил наши экзамены. В результате – 80% отличных оценок и ни одной тройки!

Наш ротный капитан Полыгин ходил по лагерю «Гоголем»…

…Так закончился наш первый год курсантской учебы в МКВУ имени Верховного Совета РСФСР, где из нас делали настоящих мужиков – воинов.

С нас, уже девятнадцатилетних и двадцатилетних, слетел «пух» юношеского ребячества, легкомыслия и задора, присущих юнцам.

Мы сделались сдержаннее и намного серьезнее.

И если бы случилась кровавая беда над нашим Отечеством наподобие 22 июня 1941 г., мы готовы защитить его умело в качестве командиров. Запросто!

…Приехав с каникул к первому сентября 1954 г. в нашу «Школу ВЦИК», мы вскоре узнали, что за отличное воспитание курсантов в период 1953–1954 годы и выдающиеся успехи в учебе командир третьей роты капитан Полыгин получил звание майора, а командиры третьего и четвертого взводов роты, лейтенант Куштейко и Смирнов, досрочно стали старшими лейтенантами…

Конец 1-й части повести.