Глава третья.

Кольцо на Березине

Товарищи мои

Позади остались Хотимск, Чериков, Быхов и Днепр с его жестокими боями.

Наступила весна с ее прелестями для поэтов и неприятностями для войск. Распутица в полном разливе. Повсюду непролазная грязь. Дороги разбиты, и движение по ним крайне тяжелое. Дивизия совершала марш из района Новый Быхов к Боробухе, что 25 километров северо-восточнее Рогачева. Мы с Лозовским и Патрушевым стояли на окраине села Ивановичи и смотрели на проходившие полки.

Бойцы, подоткнув полы шинелей, с трудом передвигали ноги. На каждом сапоге — пудовый ком глины. Лошади, запряженные цугом, тянули семидесятишестимиллиметровые пушки, колеса которых по ступицу уходили в грязь. Ременные постромки натянуты, что струны: тронешь — зазвенят. На подъемах и в колдобинах боевые расчеты помогали лошадям, толкая орудие сзади, а когда силенок не хватало, дружно впрягалась пехота. Только тягачи с прицепленными к ним 122-миллиметровыми гаубицами, фырча, медленно, но уверенно шли вперед. Их широкие гусеницы выдавливали на сторону грязь, позади показывался твердый грунт, который мгновенно затягивался липкой жижей.

Как будто не очень вдохновляющая картина разворачивалась перед глазами, но мы смотрели на нее, и на душе у нас было хорошо. Нечасто на войне представляется возможность охватить взглядом сразу всю дивизию, всех своих товарищей. Приятно видеть эту боевую [87] силу. Смотреть в лица людей. Вот проходят они, усталые от трудного марша, но, приближаясь, стараются в меру сил привести себя в порядок. Поправляют шапки. И обязательно подтянут ремень. Несмотря на грязь, стараются выпрямиться и держаться бодрее.

В штабе 1-го Белорусского фронта мне сказали, что дивизии скоро будут вручать ее первый орден. За мастерство и героизм в боях на Орловской дуге, когда мы перехватили дорогу болховской группировке противника, Военный совет 11-й гвардейской армии представил наш боевой коллектив к ордену Красного Знамени. Нужно ли говорить, как горд и счастлив был сам комдив?..

Мне хотелось придержать радостное известие и сообщить о нем товарищам в более торжественной обстановке. Но не утерпел, да и что могло быть торжественнее этого смотра дивизии на ее трудном марше?

— Идет сто восьмая Краснознаменная...

Лозовский посмотрел с недоумением, понял и с широкой улыбкой протянул свою большую руку.

— За Долбилово наградили.

— Людям всегда нужно верить, — сказал вдруг Патрушев.

О чем он подумал в этот момент? О том, что полгода назад этот боевой коллектив чуть было не записали в «штрафные», а командарм поверил в него, помог ему и дал почетную боевую задачу?..

На какое-то мгновение воображение восстановило картины минувших дней. Радист, восторженно считающий дымы от фашистских танков в лощине. Яростные налеты «юнкерсов». Патрушев, ползущий в этом аду к раненому Рычкову. И доносимый радио голос И. Х. Баграмяна: «Молодцы, вы — гвардейцы! Держите ушки топориком!..»

Мимо нас уже прошел штаб дивизии, двигались отдельные подразделения. Рядом с комбатом саперов Ковалем вышагивал, по-журавлиному переставляя по подсохшим местечкам длинные ноги, его помощник Михаил Топилин, один из интереснейших людей в нашей офицерской семье. Авторитет у него был огромный, и не только потому, что он знал дело и оказался хорошим организатором. Тут действовали и более глубокие, коренные связи с массой саперов, среди которых большинство [88] были крестьяне, притом в возрасте. Они на своих плечах вытащили деревню в год великого перелома на новый колхозный путь, а Топилин уже тогда выдвинулся как опытный колхозный вожак. Он — председатель колхоза имени Шолохова, друг и сосед знаменитого писателя — имел счастье участвовать на втором съезде колхозников-ударников; весной тридцать пятого года получил от Родины первую награду — орден Ленина. За войну у него прибавилось наград, но Топилин с нескрываемой гордостью говорил, что ему дороже всего этот первый «мирный орден».

В рядах солдат промелькнуло спокойное лицо Курамшина и сержанта Леонида Зубова — этот молодой сапер зарекомендовал себя отличным мастером. Немного месяцев пройдет — и высоко поднимется его солдатская слава!.. Но вот на дороге, у одной из повозок, появились фигуры, по виду мало подходящие для того, чтобы нести бремя войны.

— Деды идут, — с лаской сказал Лозовский.

Начальник штаба внимателен к судьбам людским, и от него порой удавалось узнать трогательные подробности о том или другом человеке. «Дивизионные деды» — это были старшина Возмитель и ездовой Чичигин. Каждому из них уже перевалило за шестьдесят. Старшина до войны служил милиционером в Гомеле, в сорок первом году пристал к отходящей воинской части, да так и остался в действующей армии. Молодежь батальона говорила: «Старшина Возмитель наш главный мститель». В этих словах было немного иронии и много уважения к старому человеку, сосредоточившему все силы своей души на одном желании — дойти до фашистского логова. Чичигин тоже пришел в армию добровольцем в тяжелые дни отступления. Не знаю, как ему удалось упросить, чтобы его зачислили; было известно, что он — единственный оставшийся в живых мужчина чичигинского рода, и для него это было главным основанием пребывания на фронте. Его повозку безропотно тянул старый-престарый мерин, совершенно беззубый, так что старик кормил его остатками пищи из полевой кухни. Топилин предлагал ему не однажды лучшую лошадь, но от трофейных немецких битюгов Чичигин отплевывался, а отечественную «башкирочку» и взял бы, да поглядит на своего мерина, вздохнет — «он еще [89] послужит...» — и не возьмет. Эта черточка у старого солдата была очень симпатична и бойцам и офицерам. Однажды подполковник Иванов, наш дивизионный инженер, заметил: «Ему на войне жалко бросить старую лошадь. Понимаете? Этот Чичигин — человечище!»

Вскоре после форсирования Днепра я имел удовольствие вручать обоим «дедам» правительственные награды за образцовое выполнение заданий командования. Зашел разговор, что пора бы им на покой, года уже не те, самое трудное позади, честно послужили. Однако старые солдаты были так испуганы мыслью о возможности демобилизации, так отстаивали свое право «отслужить до победы», что не хватило духу поступить наперекор.

На несколько минут дорога перед нами опустела, так как части соблюдали предписанный приказом на марш интервал. На подходе был 407-й полк. И снова глаза искали знакомые лица дорогих товарищей по оружию. По обочине пробирался рослый сержант. Конечно, это Белов, комсорг роты, он и на марше возится со своими комсомольцами, хотя еще не совсем поправился. На заднепровском плацдарме при захвате первой траншеи Белов по глубокому снегу пополз далеко в обход немецкого пулемета. Он полз долго и достиг своего — забросал гранатами огневую точку. Как он это сделал своими страшно обмороженными на жестокой стуже руками, никто не мог сказать. Наши доктора выходили его золотые руки, обошлось без ампутации пальцев, но комсорг долго болел.

А вот идут рядом побратимы по бою — отделенный Чумаков и красноармеец Кривушин. Они были в передовом отряде полка. При рукопашной схватке в траншее Чумаков увлекся, и фашист уже занес над ним приклад. Кривушин уложил гитлеровца и тем спас отделенного командира.

Недалеко от них я увидел человека, известность которого перешагнула за пределы и полка, и дивизии, и даже армии. Начальник полевой почты И. Е. Дробышев утверждал, что в августе — октябре 1943 года почта обслуживала главным образом старшего сержанта Ивана Фомкина. Полагаю, что Дробышев если и преувеличил, то не намного.

По специальности старший сержант был связистом, [90] работавшим преимущественно на НП командира полка. Но за плечами у него была школа, из которой он вышел универсалом: шесть месяцев в битве на Волге. Случалось ему, сидя на броне, корректировать огонь танка, сообщая данные командиру машины через полуоткрытый люк. Однажды, выйдя на линию исправлять повреждение, Фомкин доложил командиру полка по телефону, что в роте убит командир и люди залегли; он испросил разрешения поднять роту и сделал это, повел бойцов вперед. Задача была успешно выполнена. Словом, это был интереснейший солдат, с живым военным мышлением. Командовать такими людьми — счастье для каждого офицера.

Широкую известность Иван Иванович Фомкин приобрел после того, как вместе со своим другом разведчиком Михаилом Месяцем послал новогоднее письмецо Илье Эренбургу. Писатель ответил. Завязалась оживленная переписка. О ней напечатала фронтовая газета. И сразу старшего сержанта завалили письмами. Всем хотелось узнать подробности, не получена ли новая весточка от писателя, которого так ценили фронтовики.

В массе солдат мне хотелось найти одного из самых популярных людей 407-го полка — Шепиленко, но его что-то нигде не было видно.

— Патрушев, комсорг полка вернулся из медсанбата?

— Да, Вася уже в полку, — ответил начальник политотдела. Даже он, при всей его сдержанности и склонности к официальным рамкам, поддался общей слабости и звал Шепиленко по имени.

— Что же я его не вижу?.. Ну, сейчас разузнаем.

Приблизился Алексей Александрович Рычков. Он был во главе колонны, потом отошел в сторону, критическим взглядом окинул батальоны — нет ли нарушений приказа на марш — и теперь шел с докладом. Его сопровождал офицер в звании подполковника — Степан Денисович Ищенко, заместитель командира полка по строевой части. Он появился у нас недавно, когда мы держали докучливый плацдарм на реке Проня, и неплохо зарекомендовал себя, командуя передовым отрядом при форсировании Днепра.

Приняв доклад, я спросил Рычкова об интересовавшем меня товарище. [91]

— Здесь! Сейчас высмотрим, его надо глядеть, где гуще... Вон, у пушки, плечом жмет, видите?

Кучка солдат, хлопотавшая на подъеме у орудия, рассыпалась, сделав свое дело; действительно, Шепиленко был среди них.

Издали при его небольшом росточке старший сержант был похож на мальчугана, а вблизи — дело другое: в нем чувствовалась крепкая физическая сила, к тому же отлично натренированная, и вся повадка выдавала бывалого солдата. Таков был по первому впечатлению комсорг 407-го полка, составлявший для вожака дивизионных комсомольцев майора Сало предмет и гордости и мучений. Поводы для мучений состояли в следующем. Во-первых, Шепиленко, вышедший из беспризорников, был малограмотен. Написать отчет, политдонесение или листовку-»молнию» — все это оказывалось выше его сил. Да он и не любил писанину, как не любил делать доклады и произносить речи. Любое его выступление вполне укладывалось в 10–15 слов. Во-вторых, в отношениях с людьми он как-то не умещался в уставные рамки.

Это был единственный человек не только в полку, но и в дивизии, к которому никто не обращался по званию. Старшие офицеры говорили просто Вася, а солдаты звали его Василий Иванович. Пытался Сало хоть немного обучить Шепиленко, причесать его, как положено в армии, но в конце концов послушался совета парторга полка капитана Скорнякова: «Оставьте его, майор, каков он есть, обучим после победы. Сейчас он ведь и так замечательный вожак молодых солдат». И действительно, Шепиленко владел душами полковой молодежи, да и у старых солдат пользовался большим уважением. К нему тянулись, его слушали, ему старались подражать. Чем он брал людей? Личным боевым примером. Бывают натуры исключительного целеустремления. Он жил для боя, ждал боя и чувствовал себя в бурном течении войны, как рыба в воде. Может показаться невероятным, но это факт — не было ни одной атаки 407-го полка, в которой Василий Иванович Шепиленко не принимал бы личного участия. Обвешанный гранатами, с ножом разведчика у пояса и автоматом в руках, комсорг шел вместе с бойцами, выкрикивал призывы, подбадривал того, кто первый раз шел в такое [92] страшное дело, как атака, и дрался неистово, когда начиналась борьба за первую траншею противника.

В Подольском архиве, где хранится слава миллионов героев, я заново пережил радость встречи с этим прекрасным солдатом Отечественной войны. Работал над документами дивизии, в том числе и над политдонесениями 407-го полка. В них десятки раз встречалась его фамилия, шла ли речь о Десне, о боях на пронинском плацдарме или о плацдарме за Днепром и прорыве с него в район «Золотого дна», о тяжелой наревской страде или о дерзком броске через Одер под самым Штеттином. Скупые факты: старший сержант Шепиленко с возгласом «За Родину!» первый ворвался в траншею противника... при отражении контратаки на высоту 161.8 заменил убитого пулеметчика и огнем пулемета отсек от танков вражескую пехоту... принял командование взводом, когда погиб командир... И так далее, и так далее. «Комсорг с нами в бою» — это люди знали и видели, отсюда авторитет, доверие, товарищеская близость.

Шепиленко был «всесторонне образованным» пехотинцем, то есть он мог действовать и как стрелок, и как пулеметчик, и как сапер. В промежутках между боями он со всей страстью отдавался передаче боевого опыта молодым солдатам, и делал это по-своему, без многих слов, живым показом. При форсировании Днепра у нас с командиром 110-й дивизии Тарасовым был замысел — ночью скрытно подвести два полка к переднему краю обороны противника и тем обеспечить внезапность и уберечься от потерь, неизбежных при атаке через двухкилометровую пойму реки. Это удалось. Удалось настолько, что передовые отряды уже лежали в снегу у немецкой проволоки и саперы начали делать проходы, — только тогда враг что-то услышал и сверху раздался голос немца: «О, рус Иван за «языком» пришел...» Однако нужно представить всю ту большую тренировку, которая была проведена для обеспечения скрытного движения такой массы людей. Без помощи и опыта бывалых солдат офицерам было бы трудно. Учил и наш герой Шепиленко. Собрав группу бойцов, он командовал: «Гляди!» — бросался в маскхалате в снег и полз ужом, демонстрируя приемы пластуна. «Ползи сам!.. Не так — задница горбом, пулю зацепишь... С такой раной [93] стыдно домой вернуться. Гляди». — И снова комсорг полз, сдвигая перед собой горкой снег, как бульдозер.

Но я отвлекся, возвратимся к дивизии на марше. Батальоны 539-го полка, прошедшие мимо, уже втягивались в светло-зеленую рощу за селом. Гречко и Зайцев ушли от нас довольные, получив известие, что в штабе уже лежат награды для отличившихся бойцов и офицеров полка. Зайцев спросил, награжден ли Подкуйко. Да, боевая деятельность командира 2-го батальона была высоко оценена Военным советом армии, и я попросил замполита передать майору, что он награжден орденом Красного Знамени. На лице у Зайцева отразилось полное удовлетворение. Было известно, что замполит имеет пристрастие ко 2-му батальону и его командиру, и мне это нравилось. Хороший офицер не бывает равнодушным к подчиненным, и он, естественно, выделяет лучших людей и лучшие подразделения, опирается на них и отдает им немножко больше сердца, чем остальным.

Глядя вслед удалявшимся офицерам, Патрушев сказал:

— Вот образец командира и политработника.

— А разве Семенов слабее Зайцева?

— Не в том смысле говорю. Образец боевой дружбы. Они прекрасно сработались, понимают друг друга. И дополняют друг друга. В результате и в характере полка выработалась такая целеустремленность...

— Вы правы. На этот полк можно положиться в любом бою. Я очень в него верю.

— Хотел бы, чтобы это слышал полковник Гречко. Он несколько обижается, думая, что комдив увлекается достоинствами гасановского полка.

— Ну, это в нем говорит чувство соревнования!

Тем временем по проселку так же медленно и тяжело, как другие, двигался 444-й полк. Но вел его не Егор Давыдович Гасан, а другой офицер.

Подполковник Гасан погиб 4 января 1944 года при прорыве обороны противника на рубеже Дальние Борки. В бою за деревню Ветренка его полк прокладывал дивизии путь к Днепру. Солдаты тяжело переживали смерть этого человека, ставшего для них самым дорогим и близким. Пришел тогда Семенов и сказал: [94]

— Бойцы желают отвезти прах командира его жене. Очень желают. Я прошу от имени ветеранов полка... — Замполит, подумав, добавил: — Бывало, он задумается и напевает: «Добьемся победы, к тебе я приеду на горячем боевом коне...» В полку эту песню так и называли «Песней командира».

Семенов с группой автоматчиков сопровождали тело Гасана по пути в недавно освобожденное родное село Кочинка. Его там похоронили с воинскими почестями.

По возвращении товарищи дали отчет о последнем пути командира. Я присутствовал на одном из солдатских митингов и испытывал большое волнение, потому что нет ничего более чистого и возвышенного, чем солдатская любовь к командиру. Между прочим, тогда мне удалось записать выступление знаменитого в полку пулеметчика младшего сержанта Прусова. Он вспоминал один из последних трудных боев под руководством Е. Д. Гасана — захват высоты 161.8 в частной операции по расширению пронинского плацдарма.

Это было на подступах к Гомелю. Немецкое командование, пытаясь не допустить дальнейшего продвижения наших войск, создало сильные оборонительные рубежи. Один из них и был на реке Проня. Тактическая глубина обороны достигала пятнадцати километров, главная, пятикилометровая, полоса обороны состояла из трех позиций с развитой системой траншей, отсечных позиций, передний край проходил по высотам, по населенным пунктам, число дотов и дзотов доходило до восьми на километр фронта. Такую сильную оборону войска 50-й армии с ходу прорвать не могли. Плацдарм, который 108-я дивизия держала на Проне, вначале не представлял никакой ценности, он был мал — глубиной метров двести и по фронту до километра, к тому же подпочвенные воды поймы не позволяли здесь отрыть траншеи. В начале декабря командарм И. В. Болдин приказал нам расширить плацдарм, прежде всего овладеть ключевой высотой 161.8. После тщательной рекогносцировки было принято решение наносить удар ночью, внезапно, компенсировав таким путем невыгоды местности. Полк двинулся ночью, бесшумный, как тень, без единого выстрела, без артподготовки. Только из первой траншеи противника наши дали серию ракет как сигнал для артогня по высоте. А потом целый день немцы — [95] до полка пехоты с танками — с чрезвычайным ожесточением контратаковали. Державший оборону батальон стал отходить. Подполковник Гасан поднял 3-й батальон и вместе с танковым полком пошел на выручку. Он шагал по крутому склону впереди своих людей, и те, кто отходили под ужасным натиском врага, увидев командира полка, снова бросались в бой.

— Вы помните, — говорил Прусов, — как мы тогда дрались? До невозможности! Мой друг Приезжий подбил два танка, второй был от пушки всего в сорока метрах, когда он его подбил... Да, товарищи, командир был с нами, и достаточно было его слова, чтобы мы делали невозможное.

...В те дни доктор Вишкарев говорил мне: «Какая романтическая история, товарищ комдив! Все раненые, поступающие в медсанбат из 444-го полка, на вопрос, где получил ранение, отвечают — на высоте Гасана».

Да, немалую силу имело на фронте личное обаяние командира. И в мирное время силу эту не сбросишь со счета, обдумывая, как формируются духовные качества воинского коллектива, будь то рота, батальон, полк и так далее. После войны мне однажды пришлось беседовать с группой офицеров нового поколения, и один из них, когда зашла речь о солдатской любви к командиру, пренебрежительно отодвинул саму эту идею. «Я не девушка, чтобы меня любили или не любили, я — командир, отдаю приказ, они — подчиненные — исполняют. Все ясно, а о любви пусть Константин Симонов пишет». С жалостью глядел я на своего молодого самоуверенного собеседника, не нюхнувшего пороху, не изведавшего глубоких эмоций боя. Если бы он побывал со своими подчиненными на краю гибели, то не сказал бы так. Нет, не сказал бы!..

Возвращаясь к опыту офицерского коллектива нашей дивизии, замечу, что весь 1943 год был для ее командира золотым временем в том отношении, что во главе всех трех полков стояли офицеры, горячо любимые подчиненными. Они были непохожи друг на друга по натуре своей, по манере, с какой каждый вел свои полк, и по форме проявления заботы о людях. А. А. Гречко — командир-отец, Е. Д. Гасан, чем-то напоминавший Чапаева, и А. А. Рычков, которого бойцы [96] называли «командир переднего края». И полки были разные: несколько флегматичный, но с железным упорством долбивший врага — у Гречко; по-кавалерийски лихой и удивительно подвижный — у Гасана; 407-й полк по его характеру я бы поставил между двумя первыми. Но во всех полках коллектив офицеров — и комбаты, и взводные, и ротные — безраздельно верил в своих командиров, а для массы солдат командиры полков были первыми героями и — что немаловажно — самыми добрыми и справедливыми людьми.

В дивизии сознательно культивировали эту высокую веру — и комдив, и наш политотдел. Мне приятно вспомнить, что вся партийная организация заботливо поддерживала доброе имя и геройскую честь командиров полков. Партийное влияние тут играло огромную роль, сплачивая войсковую массу вокруг командира и помогая ему самому всегда оставаться на той высоте, на которой его хотят видеть люди. Расскажу об одном случае. Главным действующим лицом тогда оказался парторг 407-го полка Тимофей Яковлевич Скорняков.

Он прибыл к нам в конце 1943 года в звании старшего лейтенанта прямо с Ташкентских курсов политсостава, где обучался после призыва из запаса. Первое впечатление — тихий товарищ, в котором многое осталось от штатской жизни, вперед не лезет, отвагу не выказывает. Я не видел и не слышал, чтобы Скорняков поднял бойцов в атаку или первым выскочил из окопа, хотя возможности к тому были — в декабре — феврале наши части вели упорные бои. Но вскоре обнаружилось, что с приходом нового парторга в каждой роте образовались устойчивые партийные организации. Несмотря ни на что — а смерть в каждом бою безжалостно опустошала наши партийные ряды, — ротные парторганизации были полнокровными. Вот чего добился парторг Скорняков, этому делу он отдавал всю душу и все время, полз под огнем на передовую, не ожидая затишья, беседовал с людьми, принимал заявление, помогал подготовиться к приему в партию.

На заседании дивизионной партийной комиссии, членом которой состоял и Т. Я. Скорняков, мы познакомились с одним документом. Лейтенант Иванцев, находившийся в госпитале после тяжелого ранения, прислал парторгу письмо: «Глубокоуважаемый Тимофей Яковлевич! [97] Простите за обращение не по званию. Мучаюсь я одним вопросом, лежу и думаю, думаю. Все ли сделал в бою для Родины, достоин ли я быть членом нашей великой партии? Ответьте мне откровенно. Очень прошу...» Большое, особое место занял в душах солдат и офицеров полка этот партийный работник.

История началась с неудачи. Полк не выполнил боевую задачу, так как не были своевременно подвезены боеприпасы. Рычков очень переживал. Он вообще не умел жить спокойно, и хорошее и плохое вызывало у него бурную реакцию. На начальника артснабжения обрушились громы и молнии. Был вызван парторг. Рычков ему приказал: «Капитана Крупеню из партии исключить. Завтра доложить об исполнении». Впервые в своей партийной практике Скорняков получал такой приказ. Он был в смятении. Приказ есть приказ, надо выполнять, а выполнить — невозможно. Попробовал изложить командиру полка свои доводы. Он говорил, что в жизни партии действуют свои законы, что нельзя по приказу «разжаловать» человека из членов партии, и решать судьбу коммуниста будут люди, а не один парторг. «А потом еще главный вопрос — он для меня, товарищ полковник, главный: как вы сами будете выглядеть перед коммунистами на заседании дивизионной парткомиссии?» Но Рычков был в том состоянии раздражения, когда доводы только ухудшают дело, он расшумелся, и парторг вышел из землянку, командира в самом угнетенном настроении.

Узнав, что в 407-м полку столь драматически разыгрались страсти, мы с Патрушевым решили не вмешиваться, считая полезным лишь в крайнем случае помочь парторгу. Идет необходимое испытание характеров. Пусть оно завершится, и товарищи станут лучше, чем были до него. Мы-то знали, что в неудаче полк не виноват, и Крупеня ни при чем. При общем недостатке снарядов в армии нашей дивизии недодали тогда запланированных боеприпасов.

Тем временем парторг действовал, — видимо, не без трудностей. Майор Мойсейкин — был одно время в полку такой замполит, не очень подкованный товарищ — испуганно говорил Скорнякову: «Не понимаю, как ты осмеливаешься перечить командиру полка». Созданная из членов партии комиссия разобрала персональное дело [98] Крупени, товарищи побывали и в управлении тыла армии, чтобы выяснить все обстоятельства, и, наконец, приняли решение. С ним на следующее утро парторг пришел к командиру полка.

Решение было таково: тщательно проверив факты, коммунисты считают, что нет никаких оснований не только для исключения товарища из партии, но и для наложения какого-либо партийного взыскания. Рычков выслушал парторга молча, сверля его глазами-щелочками. Доложив, замолчал и Скорняков. Они стояли друг против друга. У них еще продолжался поединок — без слов. Потом полковник сказал: «Вы свободны, старший лейтенант».

Некоторое время спустя мы с Алексеем Александровичем сидели в его блиндаже за чаем. Пришлось к слову, и я спросил, как прижился в полку новый парторг. Рычков ответил легко: «Какой же он новый, он уже вполне наш. Признаться, мне он нравится больше замполита. Мойсейкин, знаете, как-то безгласен, а у этого — есть линия».

В тот период, о котором идет рассказ, то есть весной сорок четвертого года, меня более всего тревожила судьба 444-го полка. После смерти Е. Д. Гасана командование полком принял майор Фотченко. Я послал его к гасановцам, зная, что он будет достойным преемником командира-героя, но сделал это с тяжелым сердцем. Предчувствие одолело, что ли...

Майор вошел в полк, как в родную семью, тут его знали, ветераны не раз видели его в боях, он был личным другом Гасана, да и по натуре, по складу военного таланта был ему под стать. В течение полутора месяцев Фотченко успешно вел полк, в частности отличился на Днепре. 23 февраля, в День Советской Армии, его не стало. Утром, в 10.00 Фотченко доложил, что противник вновь контратаковал плацдарм на стыке со 110-й дивизией и частью сил ворвался на передний край полка.

— Вводом третьего батальона во взаимодействии с соседом положение восстановил. При этом очень энергично атаковал противника капитан Кузнецов. Его батальон уничтожил до сорока фашистов и тринадцать взял в плен. В отбитой у врага деревне Калинино солдаты Кузнецова обнаружили двадцать шесть расстрелянных [99] местных жителей, среди них трое детей. Гитлеровские изверги за свои неудачи на мирных людях отыгрываются. Пленных направил в штаб.

Я поздравил Фотченко с хорошим началом дня нашего солдатского праздника и, оставив на наблюдательном пункте своего заместителя С. С. Величко, отправился на КП. Штаб в это время разрабатывал один обходный маневр, который при удаче позволил бы нам разбить противника при наименьших для нас потерях.

Признаться, я не понимал командира 267-й немецкой дивизии, противостоявшей тогда нашим частям, не понимал его беспрерывных наскоков на плацдарм. Бой, кроме всего прочего, есть соревнование воли и ума командиров. Всегда стараешься как можно рельефнее представить, что «он» думает там, у себя в блиндаже, под восьмью накатами, что «он» старается нам навязать. В контратаки противник бросал не более полка. Но такими силами невозможно было сбросить два наших полка с плацдарма, для этого надо было контратаковать не менее чем дивизией. Фактически командир немецкой дивизии изматывал себя, так как нес большие потери и в танках и в людях. С какой целью? Фотченко с присущим ему молодым задором утверждал, что это «просто истерика», мнение Рычкова — идет борьба за выигрыш времени. Но, может быть, генерал противной стороны пытается, так сказать, раздразнить нас, чтобы мы ввели второй эшелон и пошли напролом? Или же он хитрит и старается этими ожесточенными контратаками привязать нашу мысль к плацдарму, в то время как его фланги уязвимы? Видимо, надо быстрее найти реальную возможность маневра. Вверх по течению реки за пределами разграничительной линии армии находился Ново-Быхов, там было относительно тихо. Что, если прощупать это направление, нанести там удар, а затем двинуться вниз по течению, свертывая боевые порядки противника?..

Такое решение было мною вскоре принято, и я об этом вспоминаю с удовлетворением. Но мне хочется подчеркнуть следующее: какое количество офицерских умов работает, творит для того, чтобы решение командира нашло свою наиболее целесообразную форму. В данном случае я с благодарностью думаю прежде [100] всего об Ищенко и Лозовском — они первые, каждый по своей инициативе, подали мысль о Ново-Быхове; о Кузоро, который осуществил разведку по Днепру выше наших позиций и установил, что у немцев тут наиболее уязвим Ново-Быхов; о командире лыжного батальона — к стыду, не помню его фамилию, — который ночью ворвался в этот городок и эмпирически доказал данные разведки; наконец, о Родионове, который, как главный оператор, организовывал и контролировал все это дело, вплоть до того, что лично был в Ново-Быхове и оттуда радировал обстановку для ввода в действие полка.

Я приехал в штаб, чтобы отдать последние распоряжения, вошел в избу и увидел страшно бледное лицо Лозовского:

— Только что передали: прямым попаданием мины в траншею убит Михаил Фотченко.

Почувствовал, нечем дышать. Почти бегом выскочил на крыльцо глотнуть воздуха. К избе приближались автоматчики с пленными. Старшой весело произнес:

— Товарищ командир дивизии! Праздничный подарок от нашего майора... — Он осекся и, встревоженно глядя, отступил на шаг, пропуская меня к гитлеровцам.

Их было тринадцать, как и докладывал майор полчаса назад. Чертова дюжина. На какое-то мгновение мною овладела злая мысль: повесить одного из этих мерзавцев и написать: «За Фотченко! За расстрелянных наших детишек!» Открыл дверь и крикнул начальнику штаба:

— Немедленно отправьте пленных в армию. Подальше от греха. Конвой назначить из другого полка. Буду через час.

Тяжелую утрату легче перемолоть в себе в боевой обстановке. На НП дивизии, оборудованном в захваченной у немцев траншее, Величко встретил меня мрачным взглядом. Конечно, он знал об утрате и тоже переживал ее. Он сказал:

— В гибели Фотченко повинны в какой-то степени и мы.

Я резко повернулся к нему и спросил:

— Кто это «мы»? Выражайте свою мысль конкретнее! [101]

— Можно и конкретнее. — Семен Саввич по своему характеру был невозмутим. — В гибели Фотченко отчасти виновен командир дивизии.

— В чем же я виновен?

— В том, что наши командиры полков, как правило, находятся непосредственно в боевых порядках своих подразделений. Вот и теряем одного за другим.

— Практически — ваше решение?

— А оно простое — учить командиров полков воевать. Имеешь наблюдательный пункт — изволь оттуда руководить боем, а не заниматься...

Тут я прервал его, не хотелось, чтобы он произнес это слово — «лихачество», это было бы обидно для памяти Фотченко.

— Погодите. Где быть наблюдательному пункту, решает сам командир, и если он видит поле боя, то я не возражаю насчет места, далеко ли, близко ли от своих частей. Но если командир будет за два-три километра, то он ни черта не увидит, никакого поля боя, и не сможет влиять на войска. В таком случае ему надо вправлять мозги.

— А если командир бросает полк, а сам с ротой идет в атаку?

— Вы имеете в виду Гасана?

— Ну да — его, да и не только его. Уж Гречко на что положительный человек, и возраст серьезный, а посчитайте, сколько раз он лично водил людей в атаку!

— Где? Так отвлеченно нельзя ставить вопрос...

Разрывы нескольких немецких мин около нашего наблюдательного пункта заставили нас обоих сесть на дно траншеи, и куски земли, поднятые взрывной волной, посыпались на нас сверху. Отряхиваясь, Величко проворчал:

— Вот, паразит, дает, и довольно точно...

— Еще бы! Он же рыл эти траншеи, знает и расстояние, и начертание. Это к нашему спору напоминание, что нельзя отвлекаться от конкретных условий. Отчего мы с вами сидим здесь, а не на том берегу? Оттого, что плацдарм. Пока что основные бои дивизии были или на плацдармах, или на путях отхода врага, в отрыве от других соединений армии. Эти специфические условия и определяли, где быть командиру. Они научили наших офицеров быть как можно ближе к войскам. [102] Вы знаете, тогда бойцы увереннее ведут бой. «Командир с нами», — говорят они, и никакая атака противника не заставит их отойти назад. Они костьми лягут, а не отступят. Нет, Фотченко погиб не по безрассудству, своему или моему, он был на своем месте и делал то, что нужно. Также и Гасан. На Проне он спас честь дивизии. Вы говорите — роту взял и повел... Он вел батальон и остановил второй, то есть руководил боем почти всей активной силы полка. Зрелое решение, хоть вы и назвали Гасана «безусым энтузиастом»... А их гибель я, как и вы, переживаю, я их любил, как братьев. Кого-то теперь нам пришлют на четыреста сорок четвертый?

Новый командир, присланный отделом кадров армии, оказался не на высоте. Есть люди, не рожденные быть строевыми офицерами, это не их вина. Я много возился с ним, но, убедившись, что и ему, и полку трудно, послал в отдел кадров заявку. Несколько месяцев она лежала там, а нам все никого не направляли. А вскоре дело осложнилось тем, что дивизия вышла из подчинения 50-й армии и в течение полутора месяцев находилась в резерве фронта.

* * *

Откровенно говоря, мне очень не хотелось уходить из состава 50-й армии. В ее рядах под командованием генерала Ивана Васильевича Болдина сто восьмая прошла с боями более четырехсот километров. Многому мы научились у него и у его штаба, сроднились с этой армией, и вот, когда пришла пора расставания, нами овладело лирическое настроение.

— Знаете что, товарищи, — сказал я своим ближайшим боевым друзьям, — давайте напишем Военному совету письмо.

Идея была одобрена, и мы сели за грубо сколоченный саперами стол рядом с железной бочкой из-под бензина, превращенной в «буржуйку».

— Прощание с матерью-кормилицей, с альма матер, как говорят студенты, — сказал Величко.

— В ваших словах есть смысл, — согласился Лозовский. — Эти девять месяцев в составе армии можно вспомнить как университет наступательных действий.

— Ладно, товарищи... С чего начнем? [103]

— Может быть, вызвать Гоплевского, он составит проект? — сказал Патрушев.

— Нет, чувства наши, и пусть слова будут наши, хоть корявые, а свои.

«Уходя из Вашей армии, от имени рядового, сержантского и офицерского состава дивизии выражаем признательность Военному совету армии за чуткое отношение и заботу. Везде, всегда и во всех боях наша дивизия чувствовала конкретное руководство Военного совета и понимание нужд воюющей дивизии...»

Правильно написано! На самом деле лишь одно пятнышко омрачило нашу службу в составе 50-й армии. Это произошло, когда дивизия выполняла последнюю боевую задачу, поставленную генералом Болдиным. Мы должны были перерезать железную дорогу Быхов — Рогачев и сделали это, овладев разъездом «Золотое дно». Очень красивое название! Но для дивизии этот разъезд оказался хуже самого ржавого железного дна. Дело таково: наши передовые части поседлали полотно железной дороги, а Гречко одним батальоном, кроме того, захватил отдельные строения разъезда, находившиеся в 150 метрах по ту сторону железнодорожной линии; получился маленький отросток в сторону противника, сильно фланкировавшийся огнем. На следующее утро немцы атаковали эти строения и захватили их. По правде говоря, меня это весьма устраивало, так как линия фронта полка выровнялась и полк не нес лишних потерь. Но, будь она неладна, вывеска разъезда находилась на одном из этих строений. Я доложил о случившемся в корпус — и пошло!.. Мне приказали «любой ценой» вновь занять «Золотое дно». Мои объяснения, что делать это нецелесообразно, что взять эти дома все одно что сунуть немцам палец в рот, начальство не захотело и слушать. Пришлось командиру 539-го полка организовать бой... за вывеску. Я его предупредил, чтобы более чем двумя ротами не рисковал. Первая атака не удалась. Снова я попросил отказаться от этой задачи, но тут разговор пошел на высоких тонах: «Золотым дном» интересуется сама Москва!..»

И «Золотое дно» было взято...

После боя мне привели восемь пленных во главе с командиром роты обер-лейтенантом. На допросе немецкий офицер сказал, что бросок пехоты был ошеломляющим, [104] и далее, попросив разрешения на вопрос, спросил: «Зачем вам надо было брать эти дома? Теперь вы имеете узкую полосу, врезавшуюся в нашу оборону, это ведь вам невыгодно».

«Проклятый немец, — подумал я, — мои мысли излагает».

Начальник политотдела посмотрел на меня и соболезнующе усмехнулся.

Ирония судьбы сказалась в том, что свое искреннее прощальное письмо мы сочиняли как раз на этом злосчастном разъезде...

«...Мы заверяем Военный совет, — записывал под диктовку начальник штаба, — что в других армиях дивизия будет так же решительно драться с врагом, сохранять и множить свои боевые традиции. Желаем всему Военному совету, заместителям командующего и начальнику штаба армии долгих лет жизни и успехов в окончательном разгроме врага».

— Теперь, кажется, всё, товарищи.

— Неужели же мы не скажем доброго слова о нашем друге?

— Чудесная мысль! Как же напишем о нем?

В нашем письме Военному совету появляется еще один абзац:

«Кроме того, весь личный состав 108-й дивизии проникнут глубоким уважением и признательностью генерал-лейтенанту Тюрину А. А., который, не жалея сил, всегда находил время и практически обучал офицеров дивизии новейшим методам ведения войны с немецкими захватчиками».

В сущности, наша фронтовая жизнь складывалась из двух слагаемых: бой и учеба. Нигде так много и с такой старательностью не учились люди, как на войне. Разбор проведенных операций на совещаниях у командарма. Тренировка дивизионных штабов. Я помню, при помощи генерала Тюрина мы перед Днепром сумели выкроить время и провести штабное учение на тему «Наступление дивизии с форсированием водной преграды». Разбор минувших боев в масштабе дивизии и в полках. А. А. Тюрин читал у нас для группы старших офицеров лекции, освещающие опыт наступательных действий в других армиях и на других фронтах. Кроме того, мы получали от генерала в ходе боев множество советов, [105] будивших у офицеров творческую мысль и помогавших находить подчас оригинальное решение боевой задачи. Тюрин был неиссякаем на выдумку.

Однажды мы оказались в чрезвычайно затруднительном положении. Командарм позвонил мне и приказал добыть «языка», запретив, однако, разведку боем. Прошло несколько суток. Ничего не получалось. Противник был исключительно бдителен. Наш Кузоро старался не появляться в обществе офицеров, тем более что Иванов — любитель подтрунить — пустил про него побасенку: майор Кузоро стал последователем великого писателя Гончарова. У того — три произведения, и все на букву «о», и у нашего разведчика тоже — «Обстреляли. Обнаружили. Отошли». Эти три «о» доконали майора.

Шутки шутками, но действительно было стыдно: не можем взять пленного — и все. После очередного неутешительного доклада командарму сидел я над картой, погрузившись в размышление, где же и как теперь действовать. Не слышал, как вошел Тюрин.

— О чем размечтались?

— Все то же, опять ночью не взяли пленного.

Тюрин сел рядом за стол и потянулся к карте:

— Взглянем еще раз на ваш передний край... Надо вам выдумать что-либо нахальное, понимаете? — Глаза Тюрина исследовали мою карту, но вот он пометил один участок карандашом и спросил: — Вы когда-либо бегали на спринтерские дистанции?

Я взглянул на место, отмеченное на карте генералом, и в уме блеснула веселая догадка. А он меж тем продолжал:

— Вот тут у вас расстояние до траншеи противника метров сто двадцать. Так? Представьте себе. Спринт. Среди бела дня. Бросок. Захват пленного. В том же темпе обратно. Нужно, разумеется, посчитать с карандашом в руке время. Главное, обернуться, пока противник не откроет артогонь. Думаю, что, если вы уложитесь в полторы-две минуты, этого будет достаточно. Советую одеть разведчиков легко. Никаких сапог. Только в тапочках...

Мы потратили сорок восемь часов для подготовки полутораминутного дела. Кузаро и Лозовский отбирали во всех частях дивизии лучших бегунов. Прибежал ко мне майор Сало: [106]

— Начальник разведки игнорирует комсомол, ребята узнали и рвутся, а он отсеивает, говорит — молоды.

Он получил ответ, что комсомольцев, конечно, нужно включить. Втроем они собрали около ста человек. Иванов оборудовал в тылу дивизии копию местности предстоящего спринта — наша траншея для исходного броска, траншея противника и блиндаж. Здесь в присутствии комдива и генерала Тюрина устроили ста бегунам состязание, и одиннадцать бойцов, показавших лучшее время, включили в разведгруппу. Затем люди сутки тренировались на макете местности, а капитан Кобельке в это время на переднем крае следил за объектом атаки. Он установил, что немецкий солдат, стоящий справа от блиндажа, наблюдает периодически — поглядит на наш передний край и опустится в траншею на 5–10 минут, снова выглянет и снова скроется. Нас это устраивало. По фланговым пулеметным точкам противника был подготовлен минометный огонь, а полковник Зенько спланировал огонь по переднему краю и глубине для прикрытия отхода разведчиков. Тренировка показала время: 20 секунд — туда; 20 секунд бой в блиндаже и захват пленного; 25–30 секунд — обратно.

Генерал Тюрин принимал во всем этом активное участие. Следил, все ли делается для наибольшей точности и безопасности. Видимо, он следил еще и за чем-то большим. Уже на исходном положении, в траншее, он вдруг сказал: «Знаете, Теремов, эти дни еще раз мне показали, что у вас есть ансамбль офицеров». Тогда мне было не до философии: время приближалось к 10.00 и трудно все-таки спокойно ожидать, что вот сейчас двенадцать полуголых мускулистых парней выбросятся из траншеи и помчатся черту в пасть.

Немец-наблюдатель выглянул из траншеи, посмотрел в нашу сторону и скрылся. Я махнул рукой. Из всего запомнилось одно — бешено мелькающие перед глазами тапочки.

В 10 час. 01 мин. 15 сек. все было кончено. Разведгруппа вернулась с двумя пленными и даже успела через ход сообщения перейти в другую траншею — лишь тогда противник поставил перед своим передним краем стену артиллерийского огня.

Разведчики, среди которых, к удовлетворению Сало, половина оказалась комсомольцами, рассказывали: когда [107] подбежали, наблюдатель сидел на бревне. Двое прыгнули на него сверху, и нож, блеснувший в руках Сидоренко, заставил его сразу поднять руки. Из блиндажа выскочил второй солдат, его схватили, а в блиндаж бросили три гранаты. Небезынтересно отметить, что в нашу траншею первым прибежал немец. На этой дистанции наши спринтеры с легкой душой уступили ему первенство.

Теперь я с удовольствием взял трубку и доложил командарму, что направил ему «языков». С еще большим удовольствием слушал я, как командарм ругал меня за то, что с ночи держу пленных, которые ему так нужны. Когда запал у него прошел, я доложил, что пленные взяты полчаса назад.

— Что же ты мне голову морочишь?..

Наш друг — генерал Тюрин — сидел рядом и улыбался своей обычной доброй улыбкой.

В начале 1964 года я встретил генерала А. А. Тюрина в Москве. После войны он был начальником кафедры тактики в академии имени М. В. Фрунзе, пока не ушел на пенсию.

Он меня узнал. Он помнил сто восьмую. Мы перебрали события войны, и хорошие, и тяжелые. Генерал Тюрин командовал Орловским военным округом, когда гудериановские танки 1–3 октября сорок первого года в обход Брянского фронта прорвались к Орлу. Потом он участвовал в Курской битве. «Для меня, — вспоминал старый генерал, — самым счастливым был день освобождения Орла. Право же, узнав, я снял фуражку и... перекрестился. Гора спала с плеч». Мне это состояние было понятно. У каждого из нас в те годы были особые обязательства перед своей совестью солдата и коммуниста. Лично я почувствовал, что свободен от них, лишь на берегу Березины, за которой лежал горящий, но освобожденный от гитлеровской нечисти Бобруйск.

Воюют не номера подразделений...

Перед началом Бобруйской операции дивизия вошла в подчинение 3-й армии, которой командовал тогда генерал-лейтенант А. В. Горбатов. Недолго мы воевали в ее составе — около месяца. Но этот месяц дал нам много. [108]

Находясь в резерве фронта, мы усиленно готовили свои части к наступательным боям. Отрабатывали две-главные темы: прорыв сильно укрепленной оборонительной полосы и отражение танковых контратак противника. Прибыло довольно значительное пополнение, в том числе группа сержантов из госпиталей. Золотой фонд! Зайцев мне говорил: «Будете у нас в полку, товарищ комдив, я вам представлю одного паренька, мы его метим комсоргом к Подкуйко. Вы нам ставите в пример Шепиленко, так Ващук будет не хуже Васи». Но в основном среди пополнения были необстрелянные люди, и мы решили для повышения стойкости обкатать весь личный состав дивизии танками. Брали по отделениям — реже взвод, — сажали в траншеи и пускали через них наши танки. Солдаты на практике убеждались, что страшная машина, переваливающая траншею над их головами, не может причинить им вреда, и сами учились бить прорвавшиеся танки гранатами и бутылками с горючей смесью.

В эти дни я поближе узнал заместителя командира 407-го полка подполковника С. Д. Ищенко. В обучении подразделений, особенно рот и взводов, он оказался незаменимым специалистом. Это был офицер серьезных знаний и поразительной работоспособности. До войны он работал военным преподавателем, с сорок первого — доброволец на фронте, потом снова некоторое время преподавал на курсах «Выстрел». Тридцатипятилетний подполковник принадлежал к тому же поколению командиров нашей армии, что и Гречко, Лозовский и автор этих строк. Комсомол двадцатых годов дал ему, батраку, путевку в Красную Армию; в Киевской пехотной школе он в 1932 году вступил в ряды партии.

Приглядываясь к Ищенко, я держал в уме гасановский полк. Данные есть, будем растить товарища. Однако жизнь все повернула по-другому. Лозовский положил передо мной шифровку из отдела кадров фронта — у нас забирали А. А. Рычкова с последующим назначением на должность заместителя командира дивизии, С 5-й Орловской дивизией Алексей Александрович прошел до берегов Эльбы.

— Пишите приказ... от отдела кадров все равно ничего не дождемся — пусть Ищенко принимает полк. [109]

Начальник штаба ушел, но вскоре возвратился, и опять с шифровкой, на этот раз из политуправления: «С получением сего откомандировать полковника Патрушева». Он тоже уходил на повышение.

Мы тепло проводили наших боевых друзей. Бой роднит людей и спаивает коллектив. Что-то уходило с ними от нас безвозвратно. Но многое, хорошее навсегда оставалось с нами. Кроме того, утешала мысль, что из рядов дивизии выходят заслуженные товарищи, которые завтра вступят на более высокий и ответственный пост.

Меня больше всего беспокоил вопрос, когда прибудет новый начальник политотдела. И конечно, меня интересовало — какой он?

* * *

5 июня 1944 года — вызов на доклад к командарму.

Ехал я с волнением. Предстоящая встреча с А. В. Горбатовым будила тревожащие мысли. Дело в том, что я слышал о трагедии этого крупного военачальника. Он был арестован в тридцать седьмом, его тогда объявили врагом народа... Наше счастье, что партия смогла спасти ряд опытных полководцев и вернуть их армии перед войной. Но сколько опытнейших и талантливейших не вернулось?

Командарм и член Военного совета генерал Коннов приняли меня в небольшой комнате деревенского домика, обставленной со спартанской простотой. На стене висела карта с положением войск на всем советско-германском фронте. Масса маленьких красных флажков внизу карты врезалась глубоко на запад, часть уже перепрыгнула границу и находилась на территории Румынии. Перед нашим фронтом флажков не было. Красные и синие линии показывали относительно стабильное положение.

Простотой обращения командарм помог мне преодолеть скованность, он предложил докладывать, не ограничиваясь временем, и сказал, что его интересует все. (В течение двух следующих дней мы убедились, что командарма действительно интересует все. Нас буквально атаковали представители армии. Штабные офицеры, артиллеристы, связисты, саперы, тыловики и даже офицеры санитарной службы перевернули всю дивизию, замучили [110] меня читкой актов. Но зато мы имели удовольствие увидеть колонну автомашин, которая нам привезла пулеметы, автоматы, боеприпасы, обмундирование.)

— Ну что ж, — сказал генерал Горбатов, когда я кончил свой доклад, — в ваших нуждах поможем, только я не обещаю скоро прислать командира полка. Дефицитная фигура. Общее состояние дивизии, как видно, неплохое. Кстати, я недавно говорил с Иваном Васильевичем Болдиным, он о вашей дивизии хорошего мнения.

— Приятно слышать...

— Постойте, как же он выразился?.. Очень интересно. Вот, вертится на языке... Ты не помнишь? — обратился командарм к члену Военного совета.

— Помню.

— Ну, подскажи.

— Нет, вспомни сам.

— Любишь ты меня позлить. Человек-то ждет. — Вдруг генерал ударил пальцем по лбу: — Вспомнил! Болдин сказал: «Эту дивизию можно послать на каленое шило». Как это понимать?

Почувствовав, что краснею, я ответил:

— Не знаю, товарищ командующий. — Конечно, я помнил это забавное определение. Болдин дал его при разборе Кировской операции. Но зачем он сказал эти слова генералу Горбатову! Поставит командарм такую задачу, что при выполнении может случиться ни туда и ни сюда. Вот тогда тебе, Теремов, будет шило в известное место...

— Ну что ж, посмотрим вашу дивизию в бою. Да, вы знаете, что завтра совещание в штабе фронта? Сбор в восемь ноль-ноль здесь. Отсюда поедем все вместе.

На зеленой лесной полянке стояли генералы — командармы, командиры корпусов и дивизий 1-го Белорусского фронта. В 10.00 легким шагом к нам подошел К. К. Рокоссовский. Он пожимал каждому руку молча, смотря прямо в глаза. Странно настойчивый взгляд. Подумалось — будто рентгеном просвечивает.

Мне после рассказывали, что у командующего фронтом изумительная зрительная память. Посмотрит вот так и уже не забудет человека.

Совещание началось в просторном помещении, на стенах которого висели большие схемы, показывающие [111] решение командующего фронтом на предстоящую операцию. В великой битве за освобождение Белоруссии, разгоревшейся летом 1944 года, наш фронт действовал на бобруйском направлении. Замысел командующего фронтом состоял в том, чтобы двумя сходящимися ударами окружить бобруйскую группировку войск противника и уничтожить ее. Один удар из района Жлобин — Рогачев, это был охват Бобруйска с севера; в нем участвовала вместе с 48-й и наша армия. Второй удар — с рубежа южнее Паричей — отрезал вражеским войскам путь отхода на юго-запад. Стрелы, обозначавшие эти удары, сходились в районе Глусск — Осиповичи.

К. К. Рокоссовский дал краткий обзор боевых действий на фронтах Отечественной войны и затем очень четко изложил свое решение. Он был немногословен. В его спокойном голосе чувствовалась сдержанная большая сила.

М. С. Малинин остановился на задачах армий по времени и рубежам. Генералы В. И. Казаков и К. А. Вершинин рассказали об артиллерийском и авиационном обеспечении операции. Мы с особым интересом слушали Вершинина: становилось ясно, что господство в воздухе теперь принадлежит нам.

Командиров дивизий это совещание у командующего фронтом обогащало. Дивизия обычно ведет бой за безымянную высоту, за «квадратную» или «круглую» рощу или за населенный пункт, который не найдешь на обычной гражданской карте. Кругозор невольно ограничен. А тут Рокоссовский поднял нас повыше, и мы увидели свою работу на фоне фронтовой операции, смогли ощутить глубину операции, представить наши боевые действия во взаимосвязи с действиями других соединений.

Конечно, многого нам не положено было знать. Лишь впоследствии мне стало известно, что наступление нашего фронта было частью операции «Багратион», которую Ставка возложила на группу фронтов, наносивших удар кроме бобруйского на витебском, оршанском и могилевском направлениях. Решалась судьба группы немецких армий «Центр», насчитывавшей более миллиона солдат. Командующий фронтом воодушевил нас идеей бобруйского «котла». Но противнику готовились в Белоруссии котлы и покрупнее. Видимо, эта картина была перед мысленным взором [112] командующего, когда он обратился к нам с заключительными словами:

— Товарищи генералы, еще один удар, и наша Родина будет освобождена от фашистской нечисти. Требую от вас и вверенных вам войск смелых и решительных действий. За освобождение Белоруссии! Вперед, на полный разгром врага!

Все встали. Рокоссовский первым выходил из помещения. Я смотрел на его бледное продолговатое лицо, а потом на его стройную высокую фигуру. И вдруг мне удивительно ясно представилось: так же спокойно и сосредоточенно, в полной генеральской форме он идет в грохоте боя навстречу отступающим солдатам. Мне рассказывал один из ветеранов сто восьмой:

— Может, знаете смоленскую речушку Выпь, невдалеке от Ярцева. Мы только выбились из окружения, и нас отдали в группу Рокоссовского. Стали наступать. Но немец ужасно жал. То мы наступаем, то он нас обратно гонит. Давил огнем. Наш полк не выдержал, отходит, кто отстреливается, а кто совсем голову потерял. Но видим — идет к нам из тыла по гладкому полю генерал Рокоссовский, при всех орденах. Дальше генерала бежать некуда, а он говорит: «Что, братцы, жарко? Сейчас мы ему тоже жару дадим» — и кладет нас в цепь...

Среди старослужащих солдат и офицеров нашей дивизии жило множество рассказов этого рода. Дело в том, что в начале войны дивизия дважды воевала под руководством Рокоссовского — в районе Ярцево и знаменитых Соловьевских переправ, где так называемая «группа Рокоссовского» пробивала коридор для вывода из окружения армий П. А. Курочкина и М. Ф. Лукина; затем в составе 16-й армии на Ярцевских высотах и на Истре. С тех пор память солдат хранила дорогой им образ любимого генерала — с неограниченными полководческими способностями и с большим, добрым человеческим сердцем.

Вот история, которую я не раз слышал от офицеров — старожилов сто восьмой: и от Лозовского, и от Фотченко, и от Каретникова. После тяжелых боев западнее Смоленска дивизия переправилась через Днепр и зацепилась за рубеж речушки Устром. Люди были измучены. Нервы у всех напряжены до предела. Сюда и [113] приехал К. К. Рокоссовский принимать в свою группу новое соединение. Обращаясь к начальнику политотдела Алексею Кирилловичу Матвееву, командующий прежде всего спросил: «Скажите, пожалуйста, а клуб у вас в дивизии есть?» Это было так неожиданно и по видимости так не соответствовало обстановке, что начподив широко открыл глаза: «До клуба ли сейчас нам, товарищ генерал?» А Рокоссовский в своей спокойной манере продолжал: «А танцы вы вечером для командиров не устраиваете?» Матвеев сорвался: «Мы тут так танцуем... уже дотанцевались!..» Командующий, поглядывая на столпившихся вокруг офицеров, заключил: «Вы это зря, товарищ Матвеев. Ведь мы будем воевать не месяц, и не год, а много больше. Надо привыкать к войне. Я думаю, что когда заеду к вам в следующий раз, то клуб в дивизии все-таки будет...» И клуб появился!

А мне еще один случай запомнился. Было это уже в Германии. Сначала пронесся слух, что на 2-й Белорусский фронт в гости приедет Монтгомери, а вскоре мы получили приглашение на эту встречу. Она была торжественной. Командующий фронтом провел почетного гостя и его свиту вдоль шеренги офицеров и генералов. Иногда Рокоссовский останавливался, представляя английскому полководцу того или другого из своих соратников. Потом состоялась беседа, англичане задавали нашему маршалу много вопросов. Мне запомнились два. По всем правилам военной науки, говорили английские коллеги, нельзя было форсировать Одер в его низовьях. Кто же отважился на эту безумную затею? Командующий фронтом весело улыбнулся и, быстро подойдя к генерал-полковнику Батову, обнял его, говоря: «Вот кто первый отважился, он нам проложил путь через Одер!» Да, первый раз я увидел нашего командарма смущенным до последней крайности, а тут еще раздались такие дружные и радостные аплодисменты. Но не успели они затихнуть, как был задан второй вопрос. Его задал какой-то приехавший с Монтгомери журналист: «Господин маршал, вы были жестоко репрессированы советской властью, почему же вы так преданно ей служите?» Мы все обомлели. У стоявшего рядом со мною Эрастова на шее набухли красные жилы. Лозовский больно сжал мне руку, прошептав: «Мерзавец!..» Маршал между тем говорил: «Не знаю, кто вы, господин хороший, но позволю [114] себе рассказать вам эпизод из моего детства. Ужасным я был тогда шалуном. Доставалось от меня и соседским садам, и соседским заборам. Вечером явишься домой, и мама отлупит. Бывало и так, кто-то другой нашкодит, а мне все равно достанется. Но никогда я не обижался за это на свою маму». Ах, какими аплодисментами были покрыты эти слова маршала, и я вместе с товарищами беспощадно отбивал свои ладоши, будто хлестал по щекам невидимого омерзительного врага.

* * *

После окончания совещания командарм подвел меня к бравому на вид генерал-майору. Это был командир 41-го стрелкового корпуса. Командарм сказал ему:

— Товарищ Урбанович! Представляю вам командира новой у нас сто восьмой дивизии.

Из этого я понял, что мы, видимо, будем действовать в составе этого корпуса.

* * *

16 июня комкор произвел рекогносцировку с командирами дивизий и тут же, в траншее, на берегу реки Друть, отдал боевой приказ. Перед нами лежала по ту сторону реки заросшая мелким кустарником равнина с небольшими деревушками Ветрув и Коноплица. Чуть поодаль поднималась над полями высота 105.4 — здесь было направление главного удара.

Перед корпусом оборонялась 6-я пехотная дивизия немцев.

Мне нравилось решение генерала Урбановича. На направлении главного удара, на фронте в два километра он сосредоточил четыре полка: два нашей дивизии и два — 120-й гвардейской. Его замысел заставлял командира гвардейцев ударить по противнику правым, а меня — левым флангом.

Для нас задача была сформулирована так: в ночь на 20 июня сменить 348-ю дивизию, стоявшую здесь в обороне, и ударом в направлении высоты 105.4 во взаимодействии со 120-й гвардейской дивизией уничтожить противника в районе высоты и Коноплицы, в дальнейшем наступать на Мартково. Нас усиливали двумя артиллерийскими и одним танковым полками. [115]

Требования комкора — стремительная атака переднего края, никакого промедления в преследовании противника, чтобы он не успел закрепиться на реках Добоса и Ола.

Представим театр планируемых боев. До Бобруйска нам оставалось километров шестьдесят пять. Здесь по лесам и болотам протекали параллельно Березине, за которой стоял город, еще три речки — Ола, Добосна и, наконец, Друть, расстояние между ними почти одинаковое — по 20–25 километров. Реки эти не очень глубоки, с бродами, но поимистые, и немцы могли устроить нам на их рубежах неприятности.

Время прорыва еще держалось в секрете. Комкор дал понять, что в резерве у нас пять-шесть дней.

Дни эти до краев наполнились работой. Цель — подготовить все для принятия окончательного решения командира на прорыв. Не просто начертить на своей карте красную стрелу. Она указывает путь, по которому пойдут подчиненные, и этот путь обязательно будет полит кровью. Стараешься все продумать, чтобы лучше и с меньшими потерями выполнить задачу, все взвесить, ничего не упустить. Лишь убедившись, что лучшего решения нет, наносишь его на карту и со всей твердостью проводишь в жизнь.

Мы с командирами полков засели в траншеях переднего края 348-й дивизии, которую через три дня предстояло сменить. Подготовка к наступлению только по карте — наименее совершенный способ. Командиры должны вжиться в местность, запечатлеть ее в памяти с точностью фотообъектива со всеми особенностями, выгодными для нас и выгодными для противника. Мысленно провести по ней войска. Тогда и карта заговорит по-другому.

В первый эшелон я решил поставить полки Ищенко и Гречко, причем полк Гречко — на левом фланге, то есть там, где мы вместе с гвардейцами должны были добиться решающего успеха.

— А не лучше ли на правом фланге пустить четыреста сорок четвертый? — сказал Величко, имея в виду яркий индивидуальный характер этого полка.

— Не спорил бы, Семен Саввич, но исхожу из способностей командиров. Правда, Ишенко тоже первый раз поведет полк, но, по-моему, опыта у него больше, [116] и, безусловно, это офицер сильной воли и инициативы. Писарев же — шаг шагнет и оглянется. Хуже нет, когда в бою офицера связывает мысль «как бы чего не вышло».

— Ему, конечно, придется помогать...

— Как раз рассчитываю на вас, придется вам взять шефство над этим полком на период операции. Но я хотел бы, чтобы командир полка не почувствовал в вас няньку. Это оскорбит его достоинство. Так что помогайте дипломатично. Опора там есть крепкая, имею в виду Вербовикова. Правда, Лозовский?

— Да, Михаил Еремеевич самый сильный начальник штаба полка. Кроме того, я прикрепил к ним Родионова.

Величко добродушно проворчал:

— И Якова там задействовали? Ну, будет у семи нянек дитя без глаза...

Июньская ночь иссякала. От реки тянуло сыростью. В ожидании рассвета я объявил свое предварительное решение, и командиры, подсвечивая в траншее фонариками, нанесли свои задачи на карты.

На переднем крае стояла полная тишина. Перед утром немцы даже перестали бросать осветительные ракеты. Но вот в глубине их обороны ударила артиллерийская батарея. В темноте — яркая вспышка, и снаряды прошли у нас над головами. Наши ответили батарейным залпом по высоте. Протрещал «максим». И после утреннего салюта кругом снова стало тихо.

Ищенко о чем-то расспрашивал командира приданного нам танкового полка. Отдельной кучкой держались артиллеристы, тоже вызванные на рекогносцировку.

Наконец подполковник Родионов, дежуривший около стереотруб, доложил, что передний край противника уже просматривается и можно начинать работу.

Гречко и Ищенко со своими командирами артиллерийских подгрупп заняли места у труб. Кто-то из свободных пока офицеров с любопытством неосторожно выглянул из траншеи.

— Эй, не высовываться!..

В этой мертвой тишине и неподвижности раннего утра противник тоже неустанно наблюдает за нашим передним краем. Заметит группу офицеров, — значит, [117] что-то готовится. По пустяку можно потерять элемент внезапности.

— Показываю оборону противника в полосе наступления дивизии. Ищенко!

— Я вас слушаю.

— Видите Коноплицу? По ее восточной окраине проходит передний край, дальше вон к тому мелкому оврагу и к отдельным деревьям. Обнаружили вторую и третью траншеи?

— Да, вторая — метрах в двухстах от переднего края.

— Между оврагом и деревьями противник имеет шесть пулеметов.

— Я вижу только одну огневую точку близ оврага. И то трудно сказать, что это такое...

— Вы считаете, немцы выставку устроят? Огневые точки вскрыты разведкой боем, тут у них подготовлены пулеметные площадки... Лес западнее Коноплицы видите? Здесь минометная батарея. Ваша задача — прорвать на этом рубеже вражескую оборону и выйти на западную окраину рощи «Круглая». В бой за Коноплицу не ввязывайтесь, ее будет брать триста сорок восьмая дивизия. Но учтите, если у соседа будет тяжелый бой за деревню, то придется помочь.

— После овладения третьей траншеей? Я в этом случае окажусь в выгодном положении.

— Правильно. Но не увлекайтесь. Главный орешек — высота, и нужно быть готовым помочь Гречко... Вас поддерживает артполк и рота танков.

С Гречко мы тут же на местности разобрали возможные варианты отражения вражеской контратаки, поскольку, по данным разведки, в роще немцы сосредоточили резерв силою до батальона. К этому был привлечен и Писарев: задача полка второго эшелона — развить успех на направлении главного удара и в случае сильной контратаки сказать решающее слово.

Затем у стереотруб заняли место артиллеристы во главе с Африканом Матвеевичем Смирновым.

После окончания рекогносцировки и отдачи боевого приказа командиры уходили с НП по два, чтобы не привлечь внимания немецких наблюдателей. Со мной был новый начподив Жигалов. Я пригласил его с намерением ввести в боевую деятельность дивизии. Мы [118] вошли в небольшой блиндажик, оборудованный для телефониста. Послав связиста за Кобельке, который с двумя разведчиками вел беспрерывное наблюдение за всем, что делается у немцев, я сказал:

— Вот так, товарищ Жигалов, всем коллективом и рождаем решение на разгром врага.

— Да, да, — рассеянно ответил он, — это довольно интересно.

Не дошли до него слова. А так хотелось, чтобы дошли. В досаде я крутнул ручку телефона. В трубке послышался голос:

— «Первый» слушает!

Поняв, что это моя работа, я поднял трубку:

— Проверка с НП.

— Петя, не валяй дурака. Чего ты звонишь?

— Вот я приеду в штаб, так задам тебе Петю. Говорит Теремов.

— Ой, извините!..

Пришлось позвать телефониста и убедиться, что он действительно мой тезка — Петя Кудряшов.

Под вечер пришел с докладом Лозовский. Пока комдив работал с исполнителями, штаб собрал и проанализировал огромное количество информации, подготовил предложения по всем видам обеспечения боя. И это тоже ложилось в основание красной стрелы.

21 числа, когда все уже было готово для атаки, позвонил комкор:

— Горбатов вызывает на НП корпуса командиров дивизий на уточняющую рекогносцировку.

«Наверное, случилось что-то серьезное», — думал я. Ведь мне уже было известно, что наступление назначено на 24 июня.

Но нет, все планы остались прежними. Командарм уточнил, какие полки идут на главном направлении, и заслушал характеристики командиров этих полков и батальонов.

Наконец командарм поставил перед нами еще вопрос: «Назовите фамилии и дайте отзыв о командирах рот, идущих в атаку на направлении главного удара дивизии». Пока другие товарищи докладывали, память у меня мучительно работала. Лейтенант Анисимов... знаю! Недавно принимали в партию, его рота атаковала на Днепре первую траншею... Афанасьев?.. Да, это [119] он со своими орлами почти сутки сражался в окружении на Десне.

Так некоторые комдивы и не смогли назвать всех командиров рот. Мы попытались «с честью выйти из положения», заявив, что это ведь дело комбата, какую роту пустить вперед, и нельзя лишать его этой инициативы. Генерал Горбатов сказал:

— Я не требую, чтобы вы подменяли комбатов. Я требую, чтобы вы знали тех, кто пойдет впереди. Воюют не номера подразделений, а люди...

Это был урок, запомнившийся на всю жизнь. И сейчас, когда пишу эти строки, оживают детали необычной рекогносцировки. Высокий, худощавый командарм, сняв фуражку, сидит среди командиров дивизий и ведет беседу, как работать с подчиненными офицерами.

— Чтобы уверенно вести войска, командующий армией должен знать не только вас, но и командиров полков и батальонов. Подобно этому и вы должны знать подчиненных офицеров на три ступени ниже, знать их опыт, характер, все особенности их личности, которые так или иначе скажутся в бою.

Вспомнилось вчерашнее посещение дивизии. Командарм был у нас на КП недолго, приказал провести его в 539-й полк. Гречко начал докладывать обстановку, но Горбатов остановил, сказав, что разберется с обстановкой в батальоне. Освободив меня, он ушел к Подкуйко. Мне доложили потом, что он вместе с комбатом облазил передний край батальона, разговаривал с солдатами. Уезжая, командарм сказал, что удовлетворен состоянием полка.

В беседе командарма были интересные примеры, психологические наблюдения. Перед нами, как живые, вставали офицеры, об опыте которых он упоминал. И чувствовалось, что эти товарищи ему дороги как творцы победы.

Какие же практические выводы сделаем мы у себя? С такой мыслью возвращался я с НП корпуса. Мелькнула идея: может быть, собрать ротных командиров и поговорить по душам? Нет, все-таки это было бы не то... Посоветовались мы в дивизии. Возникло интересное предложение — собрать партийный актив взводов и рот, поручив ротным командирам полков первого эшелона выступить с сообщениями. В непринужденной обстановке [120] партийного обмена мнениями и мы лучше узнаем товарищей, и они поглядят в глаза друг другу перед наступлением.

Так и было сделано.

Перед боем

Траншея тянулась по прибрежному лугу, заросшему мелким кустарником. Гречко встретил меня у своего наблюдательного пункта. В это время противник произвел артналет, и снаряды разорвались метрах в двухстах от НП.

— Вам не кажется, Анатолий Артемьевич, что враг нервничает?

— Нет, это в норме. За день он делает шесть-семь таких налетов. Просто вам посчастливилось видеть один из них.

— Ничего себе счастье...

— Куда желаете пойти?

— Во второй батальон.

Несмотря на молодость — ему было лет 26–27 — майор Подкуйко был весьма опытным комбатом. Я в него верил. Но высота, за которую ему предстояло завтра драться, меня все же очень беспокоила, и я попросил майора изложить его решение.

Подкуйко докладывал хрипловатым баском, жестами показывая на местности, как все должно будет у него произойти:

— Задача — во взаимодействии с первым батальоном и танками атаковать высоту, уничтожить на ней противника и выйти на ее западные скаты. Как захвачу первую траншею, так двумя ротами развиваю наступление по северным скатам, а третьей ротой атакую прямо... вот в этом направлении. Кроме того, левый сосед — командир батальона сто двадцатой гвардейской дивизии — двумя ротами наступает севернее Озерана, — майор показал на местности, где будут двигаться гвардейцы, — это мне поможет в борьбе за высоту, точнее, за южные скаты. Батальонная артиллерия и полковая батарея семидесятишестимиллиметровых пушек — в боевых порядках батальона, танки сопровождают пехоту. Овладею высотой — выдвигаю все пушки на прямую наводку. [121]

— Кто поддерживает из артиллерии?

— Майор Новичков.

— О, вам повезло! (Может быть, читатель не забыл подвиг лейтенанта Грома в борьбе с танками под Долбилово? Это был воспитанник Новичкова, за которым закрепилась слава лучшего командира дивизиона в нашем артиллерийском полку.)

— Мы с ним уже не раз действуем вместе, и нынче полковник пошел навстречу... я просил его.

— Что же, решение ваше одобряю. Особенно хорошо, что увязали свои действия с гвардейцами. Вы лично познакомились с их комбатом?

— Да, я ходил к нему на НП.

— Случаем, вы не у него стащили гвардейца? — спросил я комбата, увидев идущего по траншее сержанта со значком гвардии на гимнастерке.

— Нет, это собственный! — Почувствовав, что официальный разговор окончен, Подкуйко крикнул: — Ващук, гайда сюда!.. Наш комсорг, товарищ комдив, из пополнения, но он воюет с сорок первого года. Сначала поставили помкомвзвода, а потом решили укрепить комсомолию.

Передо мной был по облику крестьянский юноша с круглым, румяным лицом. И столько в нем было жизнерадостности!

Он представился и тотчас перешел в наступление: прикажите помочь, совсем нет бумаги, а перед боем как раз письма особенно пишутся. Я дал ему блокнот из своего планшета и попросил рассказать, где он воевал до нас. Оказалось, что его военной школой была 41-я гвардейская дивизия, оборонительные бои в августе сорок второго года на подступах к Дону; первая рана, полученная под станицей Клетской, два госпитальных месяца — и снова Ващук в рядах родной дивизии сражался с гитлеровцами, но уже в наступательных боях, пока второй раз не ударил осколок вражеского снаряда. Заслуженный ветеран Отечественной войны! А ведь в сущности мальчишка. 21 июня 1941 года в селе Болячем, Житомирской области, школа-десятилетка устроила выпускной бал...

— По Грибоедову, только, наоборот, у него Чацкий с корабля на бал, а я — с бала на войну, — говорил комсорг. — Пятнадцатого июля уже были в бою... И не [122] верилось, что недавно, вот только что был школьный бал.

Мне подумалось, что Зайцев был прав, хвалясь этим молодым солдатом. Подготовленный к подвигам человек. Может быть вожаком нашей фронтовой молодежи.

— Покажи нам с полковником своих орлов, комсорг!

Немного погодя Ващук остановился около группы солдат. Он сказал, что тут пятеро — комсомольцы. Солдаты сидели, а один наблюдал за противником. Все встали, но я их тут же посадил, и мы с Гречко присели на корточки.

— Как дела, товарищи?

— Все в порядке, товарищ генерал! Ждем. Пора бы за работу.

— Имеете в виду бой?

— Конечно. Читаешь, наши войска уже в Румынии...

— Скоро и мы пойдем. А вы готовы к бою? Задачу знаете?

— Знаем, — ответил целый хор.

— Ну вот вы, товарищ, — обратился я к одному из молодых солдат, — какова ваша задача?

— Боец Попов! — отчеканил он. — Задача отделения — атаковать и уничтожить противника. Вон видите, бугорок в ихней первой траншее?

— Ну, вижу.

— Задача — уничтожить этот блиндаж и пулемет.

— А блиндажа-то я и не вижу.

— Да бугорок же — это он и есть.

— Вот не подумал бы. Ловко замаскирован.

— Мы по дыму обнаружили. Печку они ночью топят. Мы ранним утром и засекли.

— Право, молодцы. Вы сами откуда родом будете?

— С Алтая. В составе девяносто третьей Сибирской дивизии прибыл на фронт под Москву.

— Стой, товарищ Попов, эта дивизия стала двадцать шестой гвардейской?

— Так точно.

— Значит, мы с тобой, брат, старые знакомые, поскольку я служил в ней начальником штаба. Помнишь бои под Сычевкой и Корманово? [123]

— Ай правда! Помню, тяжелые были бои. Ну и тогда мы их били все-таки. Серняком бутылку поджигали, а все ж таки били.

— Ну, Ващук, с такими орлами в бою не пропадешь. Прямо скажу, фашистам на этой высоте не удержаться. Нет, не удержаться.

— Нажмем, товарищ генерал, — сказал сержант.

Пожелав товарищам боевой удачи, мы поднялись уже уходить, но, вспомнив, как настойчиво комсорг просил бумагу для переписки, я спросил:

— Девушкам-то своим написали?

— Написали, — ответило несколько голосов, но лицо одного солдата исказилось, и он сказал:

— Некому писать. Отец-мать убитые. А девушки наши... девушки наши в Германии сортиры чистят!

— Вань, — положил ему на плечо руку товарищ.

Другие солдаты молчали, смотря в землю. И тут прозвенел голос Ващука:

— Иван, мы на этой высоте, мы все — комсомольцы — на этой вот высоте за твою Надю отомстим... Фашисты кровью захлебнутся. Клянусь!

Его голос звучал на страстно-высокой ноте, казалось — сейчас сорвется. Но он не сорвался.

По дороге на НП полка не хотелось нарушать молчания. У каждого из нас эта сцена в траншее растравила незажившие раны. На прощание я сказал командиру полка:

— Помните, Гречко, что сольная партия в завтрашнем бою принадлежит вам.

— Понимаю, — сказал полковник.

Полк второго эшелона разместился в тенистой роще, надежно укрывшей солдат от вражеских глаз. Майор Семенов уже кончал инструктивное совещание политработников, когда я зашел в просторный блиндаж.

Замполит вкратце формулировал задание: во-первых, довести до сознания каждого солдата великие успехи наших войск на Украине и на Ленинградском фронте.

— Вы все, товарищи, записали данные, которые я вам сообщил, или повторить?

Тут я заметил среди политработников командира батальона майора Немченко. Его открытый блокнот был испещрен пометками. [124]

Подумалось: молодец комбат, выбрал время!.. А в сущности мысль неверная. Мне не придет в голову похвалить командира батальона за то, что он «выбрал время» явиться на рекогносцировку командира полка. Он обязан это делать!

Семенов тоже проводит своего рода рекогносцировку, и от нее многое зависит в завтрашнем бою. Мы, строевые офицеры-фронтовики, были рады каждому человеку, который поговорил бы с бойцами, сообщил им свежие политические и военные новости, помог разобраться в трудных вопросах, возникающих подчас даже при получении писем из дому, — словом, готовил бы духовные силы солдата к бою. Но сами мы все-таки к этой решающей судьбу боя работе подчас бываем мало причастны...

Меж тем замполит продолжал:

— ...Во-вторых, товарищи, сегодня в каждом отделении — а кое-где можно два отделения собрать вместе — организовать выступления бывалых солдат с передачей опыта борьбы на переднем крае противника. И, наконец, еще раз проверить расстановку коммунистов и комсомольцев и поручить товарищам присматривать при атаке за бойцами нового пополнения, помогать им... Вы сами знаете, что такое для человека первая атака.

— Товарищ майор, договоритесь в политотделе, чтобы к нам Каретникова прислали. Это просьба всех офицеров батальона!

— Попробую, — сказал Семенов, — но не уверен, он же нарасхват.

Каретников и еще агитатор политотдела капитан Нечипуренко были самыми популярными в дивизии пропагандистами. Они умели добираться до сердца людей и будить активность мысли. Политотдел гордился этими товарищами не менее, чем штаб Родионовым и Руденко.

Майор Семенов собрался уже отпустить товарищей, но я задержал. Хотелось сказать собравшимся в этом блиндаже партийным вожакам, что командование на них надеется, что у нас есть все возможности наступать решительно и стремительно. Кроме того, у меня не выходила из головы тяжелая сцена в траншее батальона Подкуйко, завершившаяся клятвой комсорга. Этот Ващук своим юношеским порывом открыл что-то [125] очень важное для нас, коммунистов. Я был уверен, что при захвате высоты солдат — жених угнанной в фашистскую неволю Нади будет драться как зверь, именно потому, что рядом с ним за его Надю будут мстить фашистам боевые друзья — комсомольцы.

Вот об этом я рассказал политработникам 444-го полка и спросил, знают ли они, какие несчастья принесли гитлеровские изверги не только всей нашей стране, но и солдатам и офицерам полка, их родным местам, их семьям. Парторг полка капитан Мудрецов сказал, что коммунисты об этом знают, разделяют горе своих боевых товарищей и их ненависть к врагу. Письма из освобожденных районов почти всегда читаются в отделениях вслух. «Они действуют даже сильнее, чем статьи Эренбурга» — так определил парторг. Он добавил: «Это очень эффективное мероприятие».

— Эх, не те слова говоришь, парторг! У Ивана Ващука горящее сердце было в руках...

— Товарищ комдив, почему завтра наш полк будет во втором эшелоне? Мы привыкли...

— Это что — обсуждение боевого приказа, товарищ Павлов?

— ...наш полк не хуже других, — закончил замполит батальона.

— Вы присоединяетесь к вопросу старшего лейтенанта?

— Нет, — сказал майор Мельник, командир батальона, — а то получается действительно нехорошо.

— То-то и есть. Мы — люди военные, получил приказ и думай только о том, как его лучше выполнить. Поэтому обсуждать приказ не будем. Но давайте отвлеченно разберем вопрос о действиях второго эшелона. Он, как правило, развивает успех или вводится в бой для отражения крупных контратакующих сил. От офицеров полка второго эшелона требуется особенное искусство — чувствовать пульс боя, назревание момента... А вам, товарищ Павлов, я по секрету скажу, что в следующей операции поставлю ваш полк в первый эшелон, если завтра полк успешно выполнит боевую задачу.

Часа через полтора, возвращаясь из батальона Немченко, я снова увидел заместителя командира полка по политчасти. Он сидел среди довольно большой группы солдат нового пополнения и, судя по лицам людей, рассказывал [126] что-то интересное. Не желая мешать, я за деревьями подошел несколько ближе и прислушался.

— ...будут более опытные товарищи, вы по ним и равняйтесь. Расскажу из своего опыта. Начал я воевать еще в сорок первом, под влиянием больших потерь у меня сложилось сначала мнение, что на фронте обязательно или убьют, или ранят. Но шли месяцы, а далее и годы, я бывал везде и всюду, ходил в разведку, в атаку и оставался живым и невредимым. И у меня сложилось другое мнение, что вообще меня не берет и не возьмет никакая пуля или снаряд...

Дивизия настраивала себя на бой.

Прорыв

Последняя ночь перед боем. Еще и еще раз все проверялось. Подвоз снарядов к огневым позициям. Наводка штурмовых мостиков и дежурства на них. Скрытность сосредоточения пехоты на исходном положении для атаки. Готовность танков к движению с первым выстрелом артиллерийской подготовки. Тылы подтягивались к войскам.

В 4.00 моя оперативная группа прибыла на НП. К пяти пришел Величко.

— Вы от Ищенко?

— Да, — сказал полковник, стряхивая с гимнастерки окопную пыль. — Несколько задержался. Там не в порядке было с подвозом снарядов.

Приближался назначенный срок. Доложив генералу Урбановичу о готовности дивизии к бою, я спросил:

— Нет ли изменения во времени?

— Нет. Выполняйте отданное ранее распоряжение.

Мощный залп нескольких полков гвардейских минометов взорвал утреннюю тишину. Это был одновременно и сигнал для артподготовки.

В воздухе появились эскадрильи наших бомбардировщиков. Их моторов не было слышно в грохоте артиллерийской стрельбы. Они шли беспрерывными волнами. Одна за другой.

— Эх, черт... какая мощь! — с восхищением сказал Родионов.

...Да, невольно задумаешься. Война идет третий год. Столько потеряно и разрушено. А наша сила растет. [127]

Сейчас пехота горящими глазами смотрит в это небо, заполненное самолетами, и сколько солдат с благодарностью думают о нашей партии, о нашем Центральном Комитете.

Мысли мои прервал дивизионный инженер. Он пришел с переправы. Доложил:

— Танки уже за рекой и вошли в боевые порядки пехоты.

— Хорошо, товарищ Иванов, — ответил я, поглядывая на часы.

Мы уже не видели с НП ни высоты, ни рощи за плотной стеной дыма. Но вот артиллерия перенесла огонь в глубину, и пехота двинулась вперед.

Артподготовка была довольно удачной благодаря тому, что огневую систему противника мы в основном вскрыли. Кроме того, могучие удары нанесла авиация. Она подавляла основные узлы сопротивления, нарушала пункты управления войсками. И в первые часы прорыва обороны, и во время преследования летчики беспрерывно подвергали бомбовым ударам скопления вражеских войск. Это — характерная черта Бобруйской операции.

Конечно, как бы вы ни провели артподготовку, все равно у противника всегда оживают огневые точки, остаются неподавленными отдельные орудия и даже батареи. Поэтому бой за передний край чаще всего носит жестокий характер.

Звонок от Ищенко. Один его батальон овладел тремя линиями траншей, другой несколько отстал, оказавшись под сильным фланговым огнем. Подполковник просил подавить минометную батарею.

— Огнем сейчас поддержу. Но вам надо вводить третий батальон для развития успеха слева. Момент ввода определите сами.

Родионов положил передо мной сводку разведывательного отделения. Допрос первых пленных: «Наступления русских не ожидали, хотя за последние дни и видели некоторое усиленное передвижение в траншеях...»; «Офицеры нас уверяли, что русские могут начать наступление только с целью разведки...»; «Очень большие потери от вашего огня и авиации...»; «Видели несколько танков в роще «Круглая...» Последняя фраза была подчеркнута. [128]

Вызываю 539-й.

— Что у тебя делается, Гречко?

— Двороковский уже захватил три траншеи и здорово жмет вперед. А у Подкуйко тяжело, две роты овладели северными скатами, а одна еще в третьей траншее. Сильный пулеметный огонь и орудия с южной опушки рощи не дают подняться. Два наших танка подбиты.

— Твое решение?

— Сейчас даю огонь по высоте, подтягиваю полковую артиллерию на прямую наводку и буду всем батальоном атаковать. Если что — брошу и третий батальон.

— Ну правильно, только поторопитесь. Орудия в роще подавит сейчас дивизионная группа. Учти, пленные показали, что в роще появились немецкие танки. Я послал тебе батарею истребителей.

Бой на всем фронте шел сильный, но я считал, что он развивается нормально. Мы полностью овладели первой позицией, пехота в центре продвигалась, еще не тронуты резервы полков и второй эшелон дивизии. Одна неприятность — это высота, но была уверенность, что скоро с ней покончим.

С НП хорошо был виден героический бросок батальона Подкуйко. Автоматные очереди, разрывы гранат и, наконец, рукопашный бой. На вершине показался величественный силуэт Т-34, и тотчас же обращенный к нам склон усеялся людьми. Это артиллерийские расчеты с помощью стрелков на руках втаскивали батальонные и полковые орудия. Наступала минута передышки.

— Молодец твой Подкуйко! — сказал я командиру 539-го полка. — Видел его атаку. Отличившихся сегодня же представь к наградам.

— Ваш сибиряк Попов и Ващук — первые герои этого боя. Они ту клятву сдержали.

— Живы?

— Да!.. Ващук сейчас взводом командует.

Передо мною лежит двадцатилетней давности листок бумаги — наградной лист, подписанный Анатолием Артемьевичем Гречко. «...Во время прорыва обороны противника на бобруйском направлении в Кировском районе, Могилевской области, и в последующих боях полка по уничтожению бобруйской группировки тов. [129]

Ващук И. К. проявил исключительное мужество и доблесть. В момент прорыва переднего края он первый ворвался в расположение врага, в траншее огнем и прикладом автомата уничтожил до десяти фашистских солдат. В этом бою погиб командир взвода лейтенант Вожжов. В трудный и критический момент тов. Ващук не растерялся, принял командование взводом и выполнил поставленную задачу.

Когда 26 июня у села Новый Шлях противник взорвал переправу и открыл по нашим подразделениям массовый пулеметно-автоматный и минометный огонь, тов. Ващук первый бросился вплавь через реку и увлек за собой бойцов. Взвод вышел из-под огня и дерзким натиском сбил противника, ворвался в село и закрепился в нем».

Про клятву полковник не написал. Это не принято в официальных документах.

Однако вернемся на НП дивизии.

Минут через пять после нашего разговора Гречко снова был у телефона:

— Двороковский доложил, что пехота противника с восьмью танками развернулась в контратаку на высоту. Ввожу свой резерв. Поддержите огнем!

— Истребительная батарея прибыла?

— Да, здесь!

— Быстрее, Гречко, вводи батальон. Я перебрасываю через Друть четыреста сорок четвертый полк, слышишь?

Но полковник не отвечал. Связь прервалась.

— Коваль! Переведите связь на радио... Смирнов! Сосредоточить огонь по контратакующему противнику!

— Уже ведем огонь. По заявке Ищенко. Он доложил об этой контратаке полковнику Величко и ввел свой второй эшелон.

— Вызвать Ищенко!

Телефонист быстро подал трубку.

— Ищенко! — Нет ответа. — Ищенко! Вы меня слышите? — Я различил его приглушенный голос, хорошо разобрал слова:

— Я тебе голову оторву, если через десять минут орудий там не будет!..

— Ищенко, подожди головы рвать! Меня слышишь?

— Слушаю, товарищ генерал... [130]

— Где твой третий батальон?

— Перевалил боевые порядки второго батальона и перешел в атаку на контрнаступающего противника.

Он оказался молодцом, этот новый наш командир 407-го полка. Не зря он на рекогносцировке говорил, что, овладев третьей траншеей, окажется в выгодном положении для помощи соседним полкам.

— Учтите, Гречко тоже ввел свой батальон...

— Опоздает! — почти с торжеством воскликнул Ищенко. — Мы уже в соприкосновении с противником... Вижу — четыре танка подбиты... два горят... Пехота залегла.

Ищенко оказался прав. Когда батальон 539-го полка занял исходные положения для удара, фашисты уже начали беспорядочный отход. Наши стрелки на их плечах ворвались в рощу «Круглая».

Что же, пора было теперь и нам перебираться на высоту. Родионов с отделением саперов и связистами ушел оборудовать новый наблюдательный пункт. Поднялся Величко.

— Куда вы собираетесь?

— Кажется, мне нужно уже быть у Писарева. Судя по обстановке, ему скоро придется входить в бой.

— Учтите только, Семен Саввич, двигаться за полком Гречко не далее чем в трех километрах.

Штурмовой мостик. Навстречу идут раненые. Санитары на носилках несут командира роты старшего лейтенанта Анисимова. Он тяжело ранен осколком мины в плечо. Капли пота выступили у него на лбу. Было видно, что он с трудом подавляет боль. Я наклонился над ним.

— Где ранило?

— В третьей траншее. Рота моя, наверно, уже в роще.

— Да-да, роща взята полностью.

Я ему сказал неправду, но хотелось облегчить его страдания.

— Жаль... бой только начался.

— Война, дорогой... Но вы задачу выполнили, рота дралась прекрасно. Выздоравливайте. Мы еще с вами повоюем в Германии.

— Если б удалось к этому времени возвратиться...

Я прикрепил к окровавленной гимнастерке орден [131] Красной Звезды и услышал ответ: «Служу Советскому Союзу».

Гитлеровцы из глубины своей обороны вели минометный огонь, и мы, пока дошли до нового НП, раза два обнимали землю. Во второй немецкой траншее я увидел нашего инженера. Он следил, как саперы заваливали траншею бревнами и землей, чтобы можно было переправить пушки.

Он с радостью бросился навстречу:

— Пожалуйста, дайте что-нибудь закурить! — И, увидев целую пачку «Казбека», воскликнул: — Ого!.. Можно взять всю — ребята тоже помирают?

— Федя, есть запас?

— В норме, товарищ генерал, — ответил Федор Денисов. Этот юный солдат был для меня не просто ординарцем, но преданным боевым товарищем с весны 1942 года. Ему я обязан жизнью.

— Откуда ваши орлы взяли бревна, Иванов?

— В ночь перед атакой мы перенесли остатки разбитого сарая на передний край.

— Предусмотрительно, но таскать тяжеловато, хоть бревна и сухие.

— Это же отделение Зубова. Они, если надо, и сырой дуб утащат. Знаете, его отделение, проделав первым проходы, участвовало со стрелками в атаке. Пришлось выругать за недисциплинированность.

— Бросьте, инженер. Будь вы на его месте, тоже бы полезли!

— А что? — как бы с удивлением спросил Иванов. — И в правду, пожалуй, бы полез!

Уходя, мы слышали звонкую команду: «Саперы! Перекур!»

На высоте не пришлось долго задержаться. Явился генерал Урбанович со своей оперативной группой. А раз обосновалось рядом начальство, то хоть на двести метров, но уходи вперед. Фронтовики командиры знают этот способ влияния на темп наступления: вышестоящий военачальник поджимает своим НП нижестоящего, от ступени к ступени все руководство перемешается ближе к ведущим бой войскам, что, естественно, поднимает уровень управления, активность наступающих соединений, частей и подразделений. На войне это называлось «сжать гармошку». Я послал Коваля и Родионова [132] организовать дивизионный наблюдательный пункт на южной опушке рощи.

— Подождите с переходом, — сказал комкор, — роща еще не взята.

— Пока мои офицеры оборудуют НП, товарищ генерал, роща будет взята.

К исходу первого дня боя части дивизии, прорвав главную полосу обороны, сходу форсировали реку Добосна, имея локтевую связь с соседями. На следующий день мы продолжали теснить противника. Немцы встретили нас сильным огнем на рубеже Мартково — Толонково. Полки Гречко и Ищенко залегли. Требовалось организовать огневой налет, подтянуть артиллерию для стрельбы прямой наводкой, поставить дополнительные задачи. Но враг не дал времени: развернул до полка пехоты с пятнадцатью танками и несколькими самоходными орудиями типа «Фердинанд» и перешел в контратаку. Удар приходился в стык нашей и 120-й гвардейской дивизиям, но главным образом по полку Гречко.

Связь с гвардейцами была у нас с первого дня наступления крепкая. Договорились. Вызвав комкора к рации, я доложил обстановку и свое решение — ввести в бой второй эшелон с танковым полком и во взаимодействии с соседом уничтожить контратакующие войска.

— Только что докладывал командир сто двадцатой. Он тоже вводит полк второго эшелона. Устанавливаю время для занятия исходного положения: шестнадцать тридцать. Дадим огневой налет — и в атаку. Оба удара будут по флангу. В вашем распоряжении двадцать пять минут.

— Ясно. Действую!

— Вас вызывает Гречко, — доложил радист.

— Родионов, поговорите с ним, я буду отдавать приказ Писареву.

Наш НП был на колесах. Машины остановились у полуразрушенного домика, недалеко от леса. Я выскочил к Писареву. Полк — на одном уровне с нами. Лично поставил ему задачу и, наблюдая, как быстро он начал переваливать через боевые порядки правофлангового батальона Гречко, с радостью почувствовал, что это по-прежнему прекрасно управляемый полк. Он сохранил традиции, он имел опытный штаб и опытных командиров батальонов. [133]

Контратаковавшие нас войска довольно дерзко шли вперед, хотя и находились под сильным артиллерийским огнем.

Пехота немцев и танки были не дальше трехсот метров от залегших стрелков 539-го полка, когда раздался сигнал атаки. Первыми ударили гвардейцы. Они встретили сильное сопротивление. Но тут во фланг гитлеровцам нанес удар наш полк. Враг оказался в тисках, а с фронта из всех видов оружия вел огонь полк Гречко.

На поле боя уже горело девять фашистских танков, остальные машины повернули назад, к Мартково. Пехота начала было отступать за своими танками, но, зажатая двумя полками, вырваться не сумела и вынуждена была продолжать бой. Наши танки врезались в ее боевые порядки.

Разгром контратаковавшего противника вскоре завершился. Взято в плен около трехсот фашистских солдат и офицеров. Но к девяти горящим вражеским танкам прибавилось три наших, подбитых фаустпатронами.

В этой короткой, но исключительно жестокой схватке все командиры батальонов 444-го полка показали себя мастерами стремительного удара. Особенно же был хорош майор Иван Константинович Немченко. Его батальон первый рванулся в атаку. Немченко точно нацелил удар. Когда же разгорелся рукопашный бой, комбат был в гуще своих солдат. Они в нем видели пример геройства. Был момент, когда жизнь майора висела на волоске. Он подбежал к горящему вражескому танку. На него накинулись два гитлеровца — у них, видимо, не было патронов. Немченко вырвался, размозжил одному голову прикладом, другого свалил очередью из автомата в упор.

* * *

Урбанович вызвал меня к рации. Он сказал:

— Результат атаки знаю. Командарм доволен. В особенности подчеркнул правильное взаимодействие двух дивизий. Мне не ясен один вопрос. Штаб сто двадцатой донес, что в районе Марткова захвачено в плен триста солдат и офицеров. И ваша дивизия взяла триста пленных. На сборный пункт вместо шестисот поступило двести девяносто три. Где остальные? [134]

— Товарищ генерал, дело обстоит просто. Били врага вместе, а пленных посчитали врозь.

— Мастера!.. Мартково и Толонково взяли?

— Да. Преследуем противника в направлении Павловичей. (В этом районе был мост через Олу.)

— Быстрее пробивайтесь к Оле. Командарм приказал захватить плацдарм. Он планирует утром двадцать седьмого ввести танковый корпус.

Мост у Павловичей фашисты взорвали. Ночью передовые отряды форсировали реку на подручных средствах. 26 июня все полки были за Олой и вели бой на рубеже Шпиливщизна — Павловичи. Этот рубеж был взят к 16.00.

Охота гаем

Удары наших войск — я имею в виду 3-ю и 48-ю армию, наступавшую левее — были настолько стремительны, что к исходу 26 июня противник полностью потерял управление своими частями и только на отдельных рубежах пытался обороняться. Пять немецких пехотных дивизий — 134, 383, 456, 707 и 6-я — отходили на фронте в 75 километров в общем направлении на Бобруйск. Наш командарм утром 27 июня ввел в бой 9-й танковый корпус, которым командовал генерал-майор Бахарев, с задачей перерезать пути отхода врага на запад, завершить его окружение, захватив переправы через Березину в районе Титовка, Зеленков и Бабино.

От 41-го стрелкового корпуса генерал Горбатов потребовал к исходу 27 июня выйти на Березину в районе Бобруйска. Небезынтересно отметить, что в боевом распоряжении штаба армии было дано следующее указание: общее наступление — в 6.00 27 июня, но разрешаются инициативные действия и ранее этого срока. Это свидетельствовало о том, что противник уже не имел возможности организовать общее планомерное сопротивление, и командарм предоставил командирам всех степеней право действовать самостоятельно в соответствии с конкретной обстановкой.

Утром 27 июня 108-я дивизия дралась западнее Пельковичей. К этому времени танкисты генерала Бахарова вышли с северо-запада в тыл противника на восточный берег Березины у самого Бобруйска. [135]

В 10.00 ко мне на НП близ Шпиливщизны прибыл командир корпуса. Я стал докладывать обстановку: сосед слева, 120-я гвардейская, движется несколько впереди нас. Я решил, используя ее успех, ввести в бой из-за левого фланга дивизии 407-й полк...

— Никаких решений! Какой полк во втором эшелоне?

— Четыреста седьмой.

— Вызывай командира. На, читай!

Генерал был возбужден и рубил слова, как кавалерист шашкой лозу. Он передал мне выписку из боевого приказа командующего армией. Вот что я прочитал: «...Армия, окружив жлобинско-рогачевскую группировку противника, продолжает ее уничтожение и вышла на рубеж: Немки, Кобылянка, Городец, Бацевичи, Когуличи, Титовка, Рыня. 41-му стрелковому корпусу продолжать сжимать кольцо окружения юго-восточнее Бобруйска, а одной стрелковой дивизией выйти в район Титовка, Лагерь». Далее в приказе ставилась задача танковому корпусу: «Продолжать уничтожение окруженной группировки противника; по выходе в ваш район 108-й стрелковой дивизии быть готовыми с рассветом 28 июня действовать через Бацевичи на ст. Максимовичи, Березино (60 км севернее Бобруйска) с целью не допустить отхода противника от Могилева на запад».

— Как тебе нравится? — спросил Урбанович.

— Неплохие наши дела!

— Немедленно выводи дивизию из боя. Сколько нужно времени?

— Дивизию легче ввести в бой, чем вывести. Одно хорошо, что противник неактивен, а то на плечах выходящих частей может к нам пожаловать.

— На это у него силенок нет.

— Думаю, часа за три выведу дивизию из боя.

— Четыреста седьмой двигай немедленно.

— Так точно. А для ускорения выхода к танкистам я полагаю пустить оба других полка прямо по шоссе, имея впереди сильный передовой отряд.

— Учти, тут гитлеровцев — как начинки в пироге.

— Кто примет полосу наступления?

— Никто. Подам сто двадцатую несколько правее.

— С кем мне держать связь? [136]

— С сего часа с Горбатовым. Танковый полк переподчиняю гвардейцам.

— Мне все ясно, товарищ генерал... А вот и Ищенко прибыл!

Ловко соскочив с коня, подполковник быстро шел к нам. Мне показалось, что за эти четыре дня боев он еще более похудел. Щетина, выступившая на подбородке, явно скучала по бритве.

— Хотите отличиться, подполковник? — отрубил Урбанович. — Карту сюда! Смотрите!..

Сняв фуражку, Ищенко вытер со лба пот и, накручивая на палец чуб светлых волос, склонился над картой.

— Здесь, в районе Титовки, танковый корпус. Его мотополк ведет ожесточенный бой в Думановичах. Ясно? Вся ваша дивизия идет на соединение с корпусом. Задача вашему полку: немедленно начать движение в район Думановичей. Маршрут — Вялички, Ясный. Во взаимодействии с мотополком уничтожить противника. В дальнейшем задачу получите от командира дивизии.

Комкор уехал. Я взглянул на командира полка. Его лицо выражало решимость и азарт.

Да, к такой задаче настоящий офицер не может отнестись без увлечения.

— Вот вам позывные и время включения в связь. Выполняйте. По пути следования не ввязывайтесь в драку.

Отдав распоряжение командирам полков на выход из боя, я поехал в штаб. Лозовский уже знал о новой задаче и, увидев меня в дверном проеме палатки, спросил:

— Опять добровольный вход в окружение?

— Похоже, только теперь идем на соединение с танкистами. Высылайте немедленно разведку по маршруту. Обязательно с рацией.

Прибыли Гречко и Писарев. В палатке — нестерпимая духота, и мы выбрались с картой под тень деревьев.

Самый поздний срок соединения с танкистами — сегодня к 24.00. По маршруту Ищенко идет Гречко, за ним следует штаб дивизии, за штабом — 444-й полк. На всем пути кроме разведки организуется сильное боковое охранение, в особенности слева. Артиллерия придается батальонам, чтобы каждый из них мог самостоятельно [137] вести бой. Связь по радио. Соединившись с танкистами, 539-й полк седлает железную дорогу, имея на ней правый фланг, и занимает рубеж Зеленки — Титовка. Второй полк занимает оборону севернее Титовки.

...Дивизия выходила из боя. Хотелось бы яснее представить всю сложность этого маневра. Надо перенацелить по задачам махину, составляющую около десятка тысяч людей с большим количеством артиллерии, часть которой находится в боевых порядках пехоты на прямой наводке. Эти орудия надо оттянуть на руках до укрытий, забрать все снаряды и мины с огневых позиций. Нужно перебазировать полковые и дивизионные тылы на конной тяге и автомашинах. Нужно перестроить всю связь, вновь организовать разведку, определить маршрут, время начала движения, время прохождения контрольных рубежей и т. д. и т. п.

В этот ответственный период очень напряженно работает штаб. Подчас Лозовский остается один. Все штабные офицеры, даже такие, как топограф и переводчик, помогают частям, проверяют. А в самом штабе требуется еще отработать много ответственных документов и в срок направить их по назначению. В нашем штабе люди приучились замещать друг друга, они, так сказать, овладели смежными профессиями. Конечно, от этого работалось быстрее, четче, лучше.

Идея командарма была мне ясна. Дивизия во взаимодействии с танковым корпусом будет вести бой перевернутым фронтом, не допуская прорыва окруженных немецких войск. Мысленно я рисовал себе обстановку. Гитлеровцам невыгодно прорываться из окружения в юго-западном или западном направлении, так как от Паричей по западному берегу Березины наступают войска соседней армии. Напрашивался вывод: противник будет пытаться прорваться на северо-запад. Он не знает, что там замкнули кольцо танкисты, что там через несколько часов будем мы.

Обстановка чем-то мне напоминала охоту гаем. Этот вид охоты очень интересен. Окружается лес, где находится зверь, на опушке встают несколько охотников, их называют номерами. Они хорошо замаскировываются, а остальные охотники с противоположной стороны окруженного леса начинают движение и при этом [138] кричат, бьют палками по деревьям. Зверь бежит на засаду, где его и бьют «номера».

Так и сейчас. Войска нашей армии гонят пять вражеских дивизий, они бегут по здешним лесам и болотам, стягиваются к району Титовки, а там их ждут «номера» — танкисты и стрелки. Надо полагать, что бои будут носить ожесточенный характер. Обложено много фашистского зверья — несколько десятков тысяч.

— Товарищ комдив!.. — Я поднял голову от карты и увидел Гоплевского и Грудина — заместителя начальника политотдела. В последних боях Жигалов был ранен и убыл из дивизии.

Товарищи, не скрывая удовольствия, положили на карту листовку, выпущенную нашей газетой «Знамя свободы». Крупными буквами был напечатан заголовок: «Не выпустим ни одного фашистского зверя из окружения». Текст был небольшой и заканчивался пламенным призывом: «Вперед! На полное уничтожение окруженного в районе Бобруйска противника!»

— Вот это кстати! Когда успели?

— Только что закончили.

— И много отпечатали?

— Пятьсот штук уже послали в полки.

Редактор стоял, положив обе руки на висевший на груди автомат, и весело улыбался. Хорошая вышла листовка!

Когда дивизия двинулась в тыл врага на Березину, многие работники тыловых подразделений вооружились. Урбанович не зря сказал на прощание, что гитлеровцев в окрестных лесах — как начинки в пироге. Всякое могло произойти. Степан Денисович Ищенко потом писал мне: «Я и сейчас со смехом вспоминаю фигуру начфина, он явился ко мне лишь к исходу дня с документами, на боку пистолет, за плечами два автомата и две гранаты на поясе, вряд ли он ими умел пользоваться».

Но на груди дивизионного журналиста автомат выглядел естественно. К нему в редакцию никто не вызывал героев. Он их искал в бою и сам рос в боевой обстановке как офицер. Признаться, я бы доверил ему батальон.

Подполковник Ищенко время от времени входил в связь. «Идем успешно... Немцев кругом полно, но это [139] больше разрозненные группы... Были стычки, однако незначительные... Вижу в районе Бобруйска зарево пожаров... Подразделения полка ведут с собой более двухсот пленных — по мелочам набралось...»

Донесение в 16.00: «Подошел передовыми частями к населенному пункту Велички. Разведка доложила, что в пяти километрах восточнее движется колонна немцев силой до батальона. Решил — одним батальоном занять восточную окраину села, остальными силами двигаюсь вперед».

Батальон, оставленный подполковником в засаде, подпустил вражескую колонну на триста метров и открыл огонь. Оставив на месте до сотни убитых, противник в беспорядке отошел в лес.

К 20.00 Ищенко привел свой полк в указанный ему район и соединился с танкистами. Он радировал из Думановичей, что нашел мотомехполк, имеющий пять Т-34 и несколько бронетранспортеров, и организует взаимодействие с танкистами. «Противник ведет автоматно-пулемегный огонь и обстреливает из орудий и минометов боевые порядки мехполка».

В 21.45 вышел в район Титовки полк Гречко. Его разведывательный взвод оседлал железную дорогу, идущую из Жлобина на Бобруйск. Здесь разведчики обнаружили вражескую колонну, до ста пятидесяти солдат и офицеров. Командир взвода лейтенант Чашин принял дерзкое решение: устроить засаду и не выпустить врага.

Внезапный огневой налет... Но силы были далеко не равные. Немцы развернулись в боевой порядок. Лейтенант послал связного в полк за помощью. Около двух часов сражались разведчики. Они отбили несколько атак. Когда кончились патроны, Чашин поднял людей в рукопашную схватку. Он сам убил еще трех немцев, и тут пуля оборвала его жизнь. Боец Виноградов принял командование и продолжал неравный бой. Он думал лишь о том, чтобы дороже досталась фашистам его молодая жизнь.

Батальон Двороковского подоспел, когда у разведчиков, казалось, не осталось надежды. Ни один фашист не ушел.

Разведчики на руках принесли безжизненное тело лейтенанта на КП. [140]

Лейтенант Чащин был посмертно награжден орденом Ленина.

Тылы дивизии двигались уже в темноте, соблюдая все меры предосторожности. Второй эшелон штаба и спецподразделения вел топограф капитан Шоцкий вместе с Кобельке. Не раз они попадали под огонь немецких групп, непрерывно пересекавших шоссе. Дело обошлось без серьезных неприятностей, потому что Кобельке взял на себя роль регулировщика. Он стоял на шоссе, вглядываясь в темноту, не сходя с места пропускал мимо себя какой-нибудь десяток гитлеровцев, которым в голову не могло прийти, что тут стоит русский офицер. Заметив приближение крупной вражеской группы, Кобельке сигналил своим и скрывался в водосточной трубе под мостом, а когда шоссе освобождалось, помогал Шоцкому проталкивать наши подразделения к Бобруйску.

С исключительным спокойствием выполняли поручения, по маневру подразделений в эту ночь Руденко и Иванов. Опасность была за каждым деревом. На инженера, крича «Хенде хох», выскочил фашист с пистолетом. Иванов схватил его за руку и вывернул пистолет. Это был адъютант командира немецкого батальона.

В 21.30 штаб дивизии прибыл в район Титовки, и я явился к командиру 9-го танкового корпуса генералу Б. С. Бахарову. Мы впервые встретились с ним. Он сразу произвел на меня приятное впечатление. Спокойствие, фронтовая закалка, безупречное знание дела. Несмотря на то что корпус вел тяжелый бой, генерал принял мой доклад о прибытии спокойно, добродушно:

— Ну, раз пехота подошла, теперь все будет в порядке!

Мы стояли около командирского танка, у которого прилепился стол и несколько стульев, казавшиеся игрушечными.

— Когда ожидаете прибытие всех остальных частей дивизии? — продолжал Бахаров.

— Не позже часа ноль-ноль.

— Прекрасно! Мы с вами так решим нашу общую боевую задачу. Я со своим корпусом, — при этом генерал на карте показал положение своих частей, — не пропущу ни одной бронированной единицы противника, а также и все виды транспорта. А вашей пехоте — не [141] пропустить из окружения ни одного гитлеровца. Договорились?

После этих слов я сразу почувствовал себя хорошо. Тут не было, как у генерала Крюкова, это — мое, это — твое, выкручивайся, как знаешь... Тут чувствовалась военная культура, требовавшая настоящего взаимодействия родов войск.

— Кроме того, — продолжал комкор танкистов, — вам придется прикрыть мои танки, в особенности ночью, чтобы немцы не подожгли фаустпатронами. Мы вас поддержим огнем. Полагаю, в каждом случае найдем общий язык. А теперь покажите, а лучше — нанесите-ка мне на карту, какой рубеж займет ваша дивизия.

Делая пометки на карте Бахарова, я сказал ему, что решил занять рубеж от железной дороги, упираясь правым флангом в Березину, перекрыть узел шоссейных дорог и далее перехватить шоссе от Бобруйска на Могилев. Таким образом, выход противнику на запад и северо-запад будет закрыт. Основная группировка артиллерии располагается у меня в центре и на левом фланге дивизии.

— Каков общий километраж рубежа?

— Около восьми километров.

— Хватит сил?

— Вполне!

* * *

Командарм вызывал генерала к рации. Поднимаясь в танк, Бахаров сказал:

— Беспокойный мужик... все знать хочет. Я доложу и за себя и за вас.

Вскоре он вернулся.

— Командующий просил передать, что он доволен действиями дивизии. По времени вы несколько опередили его расчеты. Ваше решение утверждено. Горбатов особое внимание требует обратить на удержание рубежа по шоссе на Могилев. По-моему, с этим требованием совпадает ваш план концентрации артиллерии. Тем лучше. Где же будет ваш командный пункт?

— Штаб дивизии расположится метрах в двухстах от вас. Мой основной НП — на восточной опушке леса, километром севернее Глинки, а вспомогательный НП, [142] где будет работать мой заместитель, на восточной окраине Титовки.

— Не желаете быть рядом? Я для вас поставлю второй танк.

— Спасибо, товарищ генерал, но — далековато от левого фланга. Для лучшей связи я прикажу дать к вам конец провода.

— Пусть будет так.

Генералу принесли ужин. Он предложил и мне подкрепиться. Я был очень голоден. С утра ничего во рту не было. Перед выездом к Бахарову докладывал мне Гречко. На вопрос о самочувствии он пробасил: «Есть хочу, как бобик. Усман где-то набрал котелок малины, тем и питаюсь...» Котелок малины — совсем было бы неплохо, и вдруг — целый ужин. Невозможно было отказаться.

За столом продолжался разговор о делах, о положении на фронте. Генерал Бахаров рассказал о наших войсках, ведущих не менее ожесточенные бои, чем мы, на западном берегу Березины. При этом он заметил, что части 65-й армии могут занять Бобруйск раньше, чем войска нашей армии. Я возразил:

— Не может шестьдесят пятая армия войти прежде третьей армии в Бобруйск. Ваш корпус, генерал, и наша дивизия, по существу, находятся на окраине города. Нас разделяет только ленточка реки. Прикажите — и я сейчас переброшу батальон в Бобруйск и поставлю флажок с надписью «Третья армия»!

— Этого делать нельзя. Наша задача — уничтожение окруженной группировки. Распылять силы мы не имеем права.

— А может случиться, что противник приостановит наступление шестьдесят пятой? Тогда мы, покончив с окруженной группировкой, ударим на Бобруйск?

— Этого не случится. Я лично знаю командующего шестьдесят пятой армией Павла Ивановича Батова. Он, как правило, ведет бой наверняка. Да так ли уж важно, кто первый войдет в город? Думаю, что и вы и все ваши люди понимают, что наш бой — это бой за Бобруйск.

Поблагодарив за угощение, я крепко пожал руку генералу Бахарову. Мог ли я предполагать, что эта боевая рука через несколько дней будет холодной? [143]

В штабе дивизии радист беспрерывно принимал сообщения о движении частей и подразделений. Было уже совсем темно. Окутанный ночью лес, казалось, таил всяческие неприятные неожиданности. Штабные офицеры засветло освоили рубеж, который предстояло занять, и теперь разводили подходящие подразделения по назначенным им местам. Приказав дать телефонную связь Бахарову и побыстрее проталкивать по шоссе тыловые части, я поехал в 539-й полк.

Гречко был в батальонах, куда меня и провел Яворский. Он получил повышение и работал теперь помощником начальника штаба полка.

— Ох и поработали тут наши летчики! — с восхищением говорил он. — Рогачевское шоссе все забито... Даже смотреть жутко — такая лавина техники. Машины стоят, а немцев нет. На развилке шоссе мы установили с Шиловым — (это начальник полковой артиллерии) — батарею. Ждем гостей.

Кругом, невидная, шла работа многих сотен людей. Тащили пушки, пулеметы. Связисты разматывали кабель. Но главным оружием полка в эти часы была лопата. Командир полка сам следил, как люди зарываются в землю. Утром они были в бою. Совершили стремительный марш. Теперь надо было поднять тонны земли. Команды офицеров подбадривали и подстегивали солдат. Сама обстановка заставляла торопиться: перед фронтом полка то вспыхивал, то затихал огневой бой. Вот резко ударили и залились длинными очередями пулеметы.

— Кто ведет бой?

— Это у Подкуйко. Пока что гитлеровцы главным образом на его рубеже пытаются прорваться к Березине, — ответил Яворский.

В Титовке мне попались на глаза два офицера из штаба артиллерии 3-й армии. Они появились в дивизии еще на марше, присланные для контроля за выполнением приказа командарма. Товарищи сидели на земле. Один, в звании полковника, подошел и сказал, что им надо вернуться в армию.

— Вы туда не прорветесь. Шоссе ведь пять минут наше, пять минут — у немцев. Оставайтесь пока, вы люди опытные, помогите нам. [144]

И они нам очень помогли в правильной расстановке огневых средств, в особенности артиллерии прямой наводки.

Гречко, увидев артиллеристов со мною, взмолился:

— Дайте их мне, товарищ комдив!

— Не дам. Я вам и артиллерии не дам, управляйтесь своей. У вас здесь довольно плотные боевые порядки танков, они поддержат, а дивизионную ариллерию задействуем в других полках. Там танков почти нет.

К 2.00 сто восьмая полностью заняла рубеж. Эта ночь на 28 июня была тревожной и напряженной. Разведчики, пробираясь по лесам, приносили данные о приближении вражеских войск, но пока это все были не очень крупные группы. Кузоро допрашивал пленных — их уже было несколько сотен, — сопоставлял показания, анализировал, стараясь определить, откуда и какой силы можно ожидать удар. Но картина получалась туманная. Было очевидно одно — в направлении наших с танкистами рубежей движутся из «котла» немецкие войска, исчисляемые многими тысячами солдат и офицеров, — смесь разных частей и подразделений. Они идут не управляемые единой волей, не подчиненные определенному плану, а, как говорится, «валом валят». Это имело для нас свои плюсы и минусы. Далеко за полночь на НП позвонил Лозовский:

— По показаниям пленного офицера до десяти тысяч солдат и офицеров движутся в направлении четыреста седьмого полка.

Были приняты меры, но тревога оказалась ложной. Правда, Ищенко в эту ночь пришлось тяжелее других. Его полк подвергался сильному воздействию артиллерийского и минометного огня и в течение полутора часов беспрерывно отбивал атаки вражеских групп, шедших на прорыв.

В 2.00 Ищенко докладывал:

— ...Только что прибежал на НП капитан Брагин (начальник медицинской службы полка), он доложил, что гитлеровцы разгромили наши тылы, увели санроту и часть обоза...

— Откуда эти гитлеровцы?

— Черт их знает... Ночь, а их тут как сельдей в бочке. Обошли левый фланг, наверно. Командир мехполка [145] дал мне три танка, я посадил на них десант, послал отбивать.

Звонок от Гречко:

— Разведчики донесли, тут километрах в двух, в лесу, немецкая рота спит. Все вповалку, никакого охранения. Я послал Яворского с автоматчиками, приказал привести на КП.

Ищенко (через час):

— Десант вернулся! Привел санроту, обоз и до двухсот пленных.

Гречко:

— Яворский задачу выполнил, сдались в плен пятьдесят немцев и одна девка. Русская девка. Спрашиваю, ты кто? Переводчица. Откуда родом? Из Бобруйска. Образование? Техникум. Что же, тебя Советская власть учила своим в плен сдаваться? Не выдержал, огрел плеткой. И откуда такая сволочь берется?

Мне потом адъютант командира полка Ященко рассказывал, что среди этих пленных оказался немецкий подполковник-связист. Когда его привели на КП, он, пугливо озираясь, снял с руки золотые часы и осторожно положил на стол. Гречко сначала не понял. А поняв, так ударил огромным своим кулаком по столу, что фашист перепугался насмерть.

— Спрячь! Взяток у нас не берут.

С утра 28 июня противник сосредоточивал на отдельных направлениях колонны, насчитывавшие сотни и тысячи солдат и офицеров. Но мы с танкистами уже были готовы встретить и отразить любой натиск. Рубеж корпуса и дивизии представлял восьмикилометровый огневой щит. Орудия, все пулеметы, противотанковые ружья установлены на линии пехоты. Боевые порядки на всем фронте достаточно плотны. Грозные «тридцатьчетверки», замаскированные, стояли несколько позади стрелков. Резервы у командиров полков не больше роты. Все остальные люди вели бой на переднем крае.

Ожесточенные и, надо сказать, стремительные атаки начались по всему фронту дивизии с рассветом. Фашисты попадали под губительный огонь, несли потери, вынуждены были отходить, а вернее, бежать. Но куда? Назад? Там их ждали наступающие с фронта войска 3-й армии. [146]

Одна волна атаки следовала за другой.

Звонок от Гречко:

— Отбил атаку противника силою до двух батальонов. Часть пехоты отошла, оставив убитыми человек двести, а часть залегла метрах в трехстах. Веду огневой бой. Слышу сильную стрельбу слева. Танкисты хорошо помогают. Две немецкие самоходки подбиты недалеко от нашего переднего края.

— Хорошо, Гречко, держись. А танкистам скажи спасибо.

— Тут трудно сказать, кому говорить спасибо, они — нам, а мы им помогаем.

— Фаустники появились?

— Пока нет.

Писарев доложил, что началась атака силой до батальона, у противника несколько танков, ведет сильный огонь из орудий. За атакующим батальоном развернуто в цепь еще до батальона. Я ему сказал, что свяжусь с командиром корпуса, поддержим танками. Доложил генералу Бахарову обстановку и просил помочь.

— Я отдал распоряжение командиру танковой роты связаться с командиром четыреста сорок четвертого полка и выйти в его распоряжение, — ответил Бахаров. — Такое же распоряжение получил командир роты, который находится в районе вашего левофлангового полка.

— Спасибо, товарищ генерал!..

— Учти, Теремов, я получил сигнал от командующего начать выполнять новую задачу. Через час корпус начнет движение на Березино.

— Без вас, я опасаюсь, трудно будет сдержать такой натиск противника.

— Говори с Горбатовым. Не моя воля.

Ищенко с упорством вел тяжелый огневой бой, особенно на левом фланге. До сих пор он управлялся сам. Но теперь запросил поддержки:

— Противник в полутора километрах развернул до двух батальонов пехоты. При поддержке трех орудий наступает на стык с четыреста сорок четвертым полком.

— В ваше распоряжение поступит танковая рота. Ставьте ей задачу. Вводите свой резерв и вместе с Писаревым уничтожайте атакующего противника. Больше помочь нечем... [147]

Немцы пытались прорваться в направлении КП полка. Начальник штаба полка Сочилин организовал круговую оборону. На КП в эти минуты оставались только телефонисты и радисты.

Я позвонил командиру полка:

— Ищенко, как у тебя со знаменем?

— Знамя при мне, — ответил подполковник.

— Имей в виду, танкисты скоро уйдут. Используй их силу, пока есть время. Я сейчас буду говорить с командармом.

Доложив генералу Горбатову сложившуюся у нас обстановку, я сказал:

— Товарищ командарм! Бахаров меня предупредил, что через час снимается. Прошу задержать танкистов. Одной дивизии будет очень трудно...

— Я не имею права. Это решение Рокоссовского.

— Хотя бы на два-три часа...

— Хорошо, поговорю с верхом.

Очевидно, Горбатову удалось получить разрешение командующего фронтом. Танкисты несколько задержались рядом с нами. Именно с их помощью сумел отбить весьма сильный натиск врага Ищенко. Гитлеровцы после короткого артналета начали двумя колоннами атаку между батальоном капитана Хомякова и батальоном майора Курышкина. Ищенко с командиром танкистов приготовил им, по существу, огневой мешок: с одной стороны — огонь крупнокалиберных пулеметов с бронетранспортеров, с другой — огонь артиллерии и всех видов оружия батальона Курышкина.

Напряженность боя все возрастала. Неся огромные потери, фашисты кое-где прорывались через боевые порядки. Но тут они попадали под удары резервов командиров полков.

Самая неистовая атака разыгралась перед фронтом 444-го и 407-го полков. Я уже упоминал, что в этом районе были сосредоточены в основном силы нашего артиллерийского полка. Не менее двух тысяч вражеских солдат и офицеров при поддержке довольно сильного орудийного огня шли на наши позиции.

Орудия открыли огонь по атакующим с дистанции семисот метров, пулеметы — с четырехсот. Гитлеровцы шли. В их гуще разрывались снаряды. Пулеметы выкашивали ряды. Фашисты шли, переступая через трупы [148] своих солдат. Они шли на прорыв, не считаясь ни с чем.

Это была безумная атака. Мы видели с НП жуткую картину. Нет, в ней не было и тени воинской доблести. Гитлеровцы были в каком-то полушоковом состоянии. В движении этой огромной массы солдат было скорее животное упорство стада, нежели войска, решившего любой ценой навязать свою волю противнику.

Но впечатление тем не менее было внушительное. Нужны были крепкие нервы. Наводчик орудия Бойков вел огонь по самой гуще противника. Он сделал уже 25 выстрелов. Колонна таяла у него на глазах, но приближалась. Бойков снова стрелял. Уже не более ста метров отделяли атакующих от орудия. Бойков не выдержал и, схватившись за голову, убежал. За орудие встал сам командир и продолжал в упор расстреливать немцев.

Опомнившись, Бойков вернулся. Ни слова не сказав, командир уступил ему место у пушки.

Позже, уже на Свислочи, я присутствовал на комсомольском собрании 575-го артиллерийского полка, обсуждавшем проступок Бойкова. Только то обстоятельство, что он вернулся к орудию, спасло его в комсомоле. Больше всего мне понравилось выступление самого наводчика: «Мне стыдно, товарищи... От ваших выступлений я больше вспотел, чем в том бою».

Когда противник был уже в непосредственной близости от нашей траншеи, резерв Писарева и рота танков перешли в контратаку. Бахаровцы врезались в боевые порядки гитлеровцев, ведя на ходу огонь и уничтожая врага гусеницами. Дорого обошлась противнику атака. Не больше двухсот человек смогли прорваться через боевые порядки 407-го полка. Остальные все были уничтожены.

При отражении этой «психической атаки» среди других отличился Василий Шепиленко. У одного из орудий вышел из строя весь расчет. Комсорг встал за наводчика. Более восьмидесяти снарядов выпустил он в упор по озверевшему врагу.

Короткие, полные героизма схватки загорались на огневых позициях в глубине обороны 407-го полка. Здесь бились с теми, кто прорвался сквозь огневой щит. С группой гитлеровцев схватились врукопашную рота [149] лейтенанта Тишкова. Сам командир с забинтованной головой стоял среди солдат и автоматом, как дубиной, бил бегущих фашистов. Его свалили с ног, он поднялся, широко расставил ноги, продолжая молотить врага. Последнего гитлеровца — он был шагах в пяти — Тишков ударить не смог. Запустил в него автоматом. Тот упал, лейтенант одним броском очутился на его спине: «Сдаешься, гад?»

Георгий Николаевич Тишков с честью выполнил нашу боевую клятву не выпустить ни одного вражеского солдата из бобруйского «котла». И мне хочется сказать о нем словами моего любимого писателя Павленко: «Храбрость — это до конца осознанная ответственность».

Гитлеровцы ворвались на огневую позицию орудия сержанта Тихомирова. В живых тут остались сам сержант и заряжающий Севостьянов. Неравный был бой — двое против десяти. Здоровенный фашист занес над Тихомировым нож. Севостьянов бросился на помощь — но поздно. Тихомиров упал на лафет орудия с ножом в спине.

Расчистив себе путь, фашисты бросились в тыл. За ними гнался мститель. Севостьянов не чувствовал боли в раненом плече, он напрягал все силы, чтобы догнать того, кто убил его командира и друга. Потом Севостьянов упал, он уже не смог подняться и лежа выстрелил гитлеровцу вслед.

После боя в медсанбате у него был Тимофей Яковлевич Скорняков вместе с замполитом артиллерийского полка Борисовым. Севостьянов рассказывал им о гибели Тихомирова:

— ...Схватил я его на руки, спрашиваю, ты жив, Коля? Но у него только хрипит в груди.

— А фашиста ты убил?

— Не знаю. Стрелял. А убил ли — не знаю... Но я его еще убью.

Разрывы снарядов, трескотня пулеметов и автоматов не стихали на всем нашем рубеже. Меня вызвал к телефону Бахаров.

— Снимаюсь и иду на Березино. Жаль расставаться, но что делать. Желаю новых боевых успехов.

— Большое вам спасибо, генерал, ваши танкисты нас так выручали сегодня. [150]

— Ну, держись. Думаю, таких атак больше не повторится.

— Спасибо на добром пожелании. Сейчас свяжусь с командующим.

— Ты его не проси, ничего не выйдет. Корпус уже начал движение.

— Да я не о том. Мне кажется, что нас начала обстреливать наша же армейская артиллерия. В боевых порядках дивизии зафиксировано несколько разрывов тяжелых снарядов.

— Возможно. Наши войска близко, шесть — восемь километров... Ну, будь здоров.

— Счастливо, товарищ генерал.

А через несколько дней до нас дошло скорбное известие о гибели генерала Бахарова. Он вел корпус к Минску. Ехал на «виллисе» впереди командирского танка. Прямым попаданием снаряда генерал был убит. Пусть эти строки о боевом содружестве сто восьмой и танкистов будут скромным венком от пехоты на его могиле.

Доклад командарму. Противник все еще беспрерывно атакует, пытаясь выйти из окружения. Все атаки пока отбиваем. Дивизия имеет уже более двух тысяч пленных. Генерал Горбатов передал всему личному составу дивизии благодарность Военного совета армии и сказал, что скоро встретимся.

— У меня просьба, товарищ командующий. Дайте указание артиллеристам, они нас стали задевать.

— Может, это немцы?

— Нет. Бьет стодвадцатидвухмиллиметровая гаубица. Наша.

— Сейчас устраним.

* * *

Лозовский доложил, что противник частью сил продвигается в северном направлении и наши дивизионные тылы тоже ведут бои.

— Мы ничем тылам помочь не сможем?

— Вышлите к Петросову кавалерийский эскадрон.

Пусть читатель не удивляется, откуда в пехоте появилась кавалерия. Дело в том, что по штату в стрелковом полку положен взвод конных разведчиков. Вот эти-то взводы были еще под Москвой командиром дивизии А. Т. Стученко объединены в кавэскадрон, [151] который находился при штабе. Командовал им капитан Трофимов, по всем своим повадкам — рубака времен гражданской войны, а одним из самых лихих офицеров был командир взвода лейтенант Седов. Это подразделение действительно выручило наши тылы под Бобруйском, хотя действовать кавалеристам пришлось в пешем строю. Кстати скажу, что именно кавэскадрон капитана Трофимова имел честь первым из 108-й вступить на территорию врага. Атака на Бишофсведер. Мне, старому кавалеристу, приятно было наблюдать, как через восточнопрусскую границу мчались — клинки наголо! — красные конники. Конечно, род оружия уходящий. Но было в этой атаке что-то прекрасное. Историческая преемственность ощутилась острее, что ли, в момент, когда дивизия подошла к самому логову фашистского зверя...

— Хорошо, я пошлю тотчас эскадрон, — ответил начальник штаба.

— Еще вот что, Лозовский. Мне звонил Гречко, он на вас обижается — у него шестьсот пленных, почему вы их от него не принимаете?

— Куда же мне их девать? На КП дивизии и так уже тысяча двести гитлеровцев. Трофимов уйдет. А если они взбунтуются? Передушат нас здесь голыми руками.

— Ну, это уж слишком. У вас есть комендантский взвод. Пленных нужно взять и разгрузить полки от такой обузы.

Близ реки резко усилилась стрельба.

— В чем дело, Гречко?

— Противник силой до батальона атакует Подкуйко. Одновременно вижу — гитлеровцы развертываются для атаки моего левого фланга.

Удар врага по левому флангу полка действительно оказался сильным. Несмотря на большие потери, противник прорвался и шел в направлении штаба полка. Гречко бросил свой резерв. Я направил ему на помощь учебную роту. Часть гитлеровцев тут была уничтожена, а часть все же ушла к реке Березине.

Всю ночь на 29 июня продолжалась стрельба, и только утром бой стал затихать, и мы почувствовали, что с бобруйской окруженной группировкой все кончено. На своем трудном участке дивизия выполнила приказ командарма. [152]

Любопытно отметить, что в боевых действиях активное участие принимали дивизионные тылы. Их к этому вынудила обстановка. Они находились в лесу, в десяти километрах северо-восточнее Бобруйска, и, когда группы вражеских солдат и офицеров, ища выход, двинулись в этом направлении, приняли бой. Всю борьбу с просочившимся противником возглавил полковник Петросов.

Мой заместитель по тылу был оригинальным человеком. Свое дело он знал и вел его безупречно. Но его все время тянуло к передовой. Не раз я замечал, что Борис Минаевич Петросов без особой на то нужды пробирался под жестоким огнем на НП. Спросишь — зачем ты пришел? Отвечает — проинформировать. А на самом деле он любил посмотреть бой, любил подышать воздухом опасности. В районе Бобруйска он в полной мере получил возможность удовлетворить свои романтические склонности.

Прибыв в штаб дивизии, Петросов рассказал, что гитлеровцы атаковали наши тылы во второй половине дня 28 июня. Все способные держать оружие отбивались огнем, пока не подоспел со своими людьми Трофимов. Стойко дралась авторота. Даже ПАХ (полевой хлебозавод) и тот вел бой и взял тринадцать пленных.

Под вечер два немецких танка промчались через расположение медсанбата, ведя неприцельный огонь. Они скрылись в лесу. Довольно крупная группа гитлеровцев двигалась к медсанбату. Петросов и Вольский организовали оборону, в бою приняли участие и сам командир медсанбата майор Вольский, и санитары, и врачи, и все раненые, кто мог держать оружие. Фашисты видели, что перед ними санитарная часть. Они стреляли по палаткам.

В результате боя у медсанбата было убито более шестидесяти вражеских солдат и офицеров и 32 взято в плен. Исключительную выдержку и стойкость проявили наши врачи — М. В. Каплун, Н. Н. Любимова и Л. Н. Рахманова, лейтенант медицинской службы Мария Обухова и старший лейтенант медицинской службы Мария Козьякова — та самая девушка, о которой в свое время Гасан говорил бойцам нового пополнения: «Берите с нее пример храбрости и будете героями». При отражении атаки на медсанбат она из автомата убила семь гитлеровцев. [153]

Из полка Козьякова была переведена в медсанбат и работала старшей сестрой хирургического взвода. Она благополучно прошла сквозь все превратности войны и теперь работает в столице Киргизии, в клинике профессора Ахунбаева. В 1963 году трудящиеся г. Фрунзе выбрали нашу боевую подругу депутатом своего городского Совета.

Весь день 29 июня к нашему рубежу шли группы немецких солдат и офицеров. Теперь они шли не драться. Теперь они шли сдаваться в плен. Иногда сначала приходили один-два человека — видимо, «разузнать», — их отсылали обратно, и они возвращались с остальными.

Мы с Ищенко и Гречко проехали по местам наиболее жестоких боев. Перед фронтом всех трех полков пространство на расстоянии полукилометра было завалено трупами. Сейчас, когда бой не гремел, на это трудно было смотреть. За два дня частями дивизии здесь было уничтожено больше четырех тысяч вражеских солдат и офицеров. Затем мы прошли на шоссе, ведущее в Рогачев. Сколько видел глаз — все было завалено разбитой техникой, кюветы полны. На ленте шоссе, разрезавшей посеченный осколками лес, в два-три ряда нагромоздились изуродованные танки, самоходки, автомашины штабные и специальные... Боевая работа летчиков 16-й воздушной армии!

Все вокруг свидетельствовало о крупной победе.

Жлобинско-рогачевская группировка немецко-фашистских войск перестала существовать. Конечно, в этом была заслуга не только нашей армии, но и 48-й армии генерала Романенко. Однако задача не выпустить за Березину противника была решена именно 3-й армией. После прорыва всей глубины вражеской обороны командарм сумел дать большой темп в преследовании, введя танковый корпус, завершил окружение и, не дав опомниться полуразбитым фашистским войскам, уничтожил их в двухдневных боях восточнее Бобруйска.

Утром 29 июня генерал Горбатов прибыл на КП нашей дивизии. Выслушав мой доклад, он спросил:

— У вас генерал Эрастов уже был?

— Нет.

— Ну, он, очевидно, скоро прибудет. Ваша дивизия переходит в состав сорок шестого корпуса. Детали боевой [154] задачи узнаете от Эрастова, а сейчас не теряйте времени и немедленно начинайте преследование. К вам подойдет танковый полк Туловского. Решается вопрос о более крупном «котле» в районе Минска.

Машина, взвихривая пыль, скрылась за поворотом дороги.

Штаб получил задание как можно скорее отправить пленных на сборный пункт армии, так как они нас связали по рукам и ногам.

Колонна пленных вскоре была построена. Немецкий подполковник доложил о готовности к движению. Он задал вопрос:

— Пленные интересуются, когда им дадут есть.

Они стояли грязные, обросшие. Некоторые держались бодро, очевидно довольные, что им удалось сохранить жизнь. Большинство стояло понуро. Только команда «Смирно» заставила их выпрямиться.

— Передайте вашим людям, что я, советский генерал, их в Бобруйск на обед не приглашал.

Немцы зашевелились. По рядам пробежал ропот.

— Почему в колонне движение? Ведь была команда «Смирно»?

Подполковник еще раз выкрикнул команду, и пленные замерли. Я искал их глаза, но немцы смотрели в землю.

— Колонна проследует десять километров в тыл, и там вы получите пищу. Дайте команду «Вольно». Но я хочу, чтобы все вы подумали. Теперь времени у вас для этого хватит. Вчера вы убивали наших людей на нашей земле. Вон лежит труп нашего бойца. Он был молод. У него осталась старушка мать. Кто ее будет кормить? Вы убили ее сына и требуете, чтобы она прислала вам хлеба. Где же логика?

Немецкий офицер молчал. Затем он ответил:

— Господин генерал знает, что в этих боях наших легло значительно больше. У них тоже остались матери, жены и дети.

— Об этом тоже вам всем нужно подумать — почему в Германии осталось много вдов и сирот. Мы вас в Россию не звали.

В конце колонны справа сидел на пне раненный в ногу командир полка 236-й немецкой пехотной дивизии, обрюзгший человек с багрово-красной бычьей шеей. На [155] допросе он, между прочим, со злобой сказал: «Мы и вы так ослабнем, что американцы с англичанами нас заберут голыми руками». Может быть, эта дикая мысль руководила им, когда он гнал своих солдат в бессмысленный кровавый бой на наши позиции? Такой выродок думать не будет, его исправит могила. Но другие?.. Мне донесли о невероятном с точки зрения нормального человека случае в нашем медсанбате. Принесли тяжело раненного немца, и доктор Каплун, наш милый хирург, любимец солдат, распорядился отнести его на операционный стол. Фашист увидел, что над ним склонился еврей, и плюнул в лицо врача. Я бы этого не выдержал. Но Каплун был врач. Он сумел стать выше ненависти и сделал операцию, спас жизнь тому, кто так гнусно его оскорбил. Такой выродок тоже не будет думать. Но другие? Вся эта многотысячная масса пленных? Разгром должен заставить их переоценить ценности, взглянуть по-новому на свою судьбу и на судьбу своей страны.

Такие мысли были в голове, когда я смотрел на удаляющуюся колонну.

Осенью 1963 года зашел ко мне в Москве Герой Советского Союза командир батальона 407-го полка Федор Федорович Куликов — навестить и вспомнить былое. К нам в дивизию Куликов прибыл несколько позже, а под Бобруйском он воевал в другом соединении в качестве командира роты автоматчиков. Но его рассказ будет кстати в данном месте.

После победы майор долгое время служил в войсках, расположенных на территории ГДР. Однажды он сидел в ресторанчике с немецкими товарищами. К нему подошел лейтенант в форме немецкой армии и спросил по-русски:

— Где вы воевали, товарищ?

— А вы?

— Я попал в плен в Бобруйске.

— Где же именно?

— Около товарной станции. И это вы тогда взяли меня в плен. Ваше лицо я не забыл и не забуду...

Куликов показал мне фотокарточку. На ней были сняты два офицера на фоне каких-то цветущих деревьев. Летом 1944 года они были врагами. Теперь у них нашлось общее дело. Теперь они вместе на страже свободы, счастья и мира. [156]

По пятам врага

После ликвидации бобруйского «котла» 46-й корпус вел преследование, имея осевой линией шоссе Бобруйск — Осиповичи — Минск. Наступление шло в быстром темпе. За сутки дивизия продвигалась на 30–40 километров. Этот период характерен дерзкими действиями передовых отрядов. Например, 30 июня батальон капитана Хомякова на подручных средствах, а частью вплавь форсировал реку Березину в километре южнее железнодорожного моста у станции Елизово и ударил по врагу с тыла. Заминированный мост был спасен. По нему полк Ищенко ворвался на станцию.

Здесь погиб один из наших славных саперов помкомвзвода Михаил Иванович Топилин. Саперы снимали с моста мины. Прибежал солдат: в лесу, рядом, скрывается группа вражеских офицеров. Топилин со своими людьми бросился туда. Разрывная пуля сразила его насмерть. Николай Шевченко, заместитель комбата по политической части, вместе с товарищами похоронил прах боевого друга — строителя колхозов и защитника Родины — в ближайшей от моста деревне и адрес послал его родным в станицу Вешенскую{1}.

К исходу 1 июля наши части форсировали Свислочь в районе Пуховичей, сбили немцев с противоположного берега и опять-таки предотвратили взрыв моста.

Вражеская авиация не беспокоила нас в эти дни. Лишь однажды мы пережили крайне тревожные минуты. [157] Случилось это как раз в то время, когда передовые отряды действовали за Свислочью, а основные силы дивизии начали переправу. Один полк был уже на мосту, второй вышел из леса на дорогу. С запада в воздухе появились 15 немецких бомбардировщиков. У меня волосы зашевелились на голове. Как я смел вывести к реке два полка?..

Но думать было поздно.

На высоте метров в семьсот бомбардировщики сделали круг, несколько снизились, опять сделали круг над дивизией. Еще. Еще.

— Играют, мерзавцы, на нервах, — сказал стоявший рядом Лозовский.

Ведущий самолет, теряя высоту, несся к мосту. За ним остальные. И вдруг в воздухе начали вспыхивать парашюты. Под одними висели четырехугольные ящики, под другими тюки. Грузы падали на зеленый луг около реки.

Покачав приветственно крыльями, «юнкерсы» скрылись. Они доставили консервы, концентраты, сухари и даже шоколад.

Если бы они прилетели часом раньше, то застали бы у переправы своих. Теперь же все досталось нам. Таков был темп нашего наступления.

Ночью продолжались бои с вражескими частями, пытавшимися выбраться из полуокружения восточнее Минска. Наши передовые отряды отрезали врагу пути отхода. Во второй половине дня 2 июля отряд под командованием заместителя командира 407-го полка майора Домбровского преградил путь отступления противнику, силою до полка, и атаковал его вместе с 233-м танковым полком. Здесь было взято 400 пленных. Отлично действовал отряд под командованием подполковника Белоуса.

Приходилось вступать в бой и всем частям дивизии, при этом темп преследования все-таки сохранялся высокий. Вспоминаю случай, когда даже командир 46-го корпуса лично ходил в атаку. Это было южнее Руденска.

Генерал Эрастов прибыл на НП. Мы с ним присели у своих машин. Он ставил боевую задачу. Вдруг комкор вскочил:

— Смотри, Теремов, фашисты бегут! [158]

Из леса, в полукилометре от нас, группа человек в пятьдесят перебегала к домикам, спрятавшимся в саду.

— Что у тебя под руками?

— Ничего, все в движении. Сейчас подойдет штаб с учебной ротой.

— Поздно будет. Они успеют перебежать поле и скрыться...

Генерал вскочил в свою машину и погнал к домам. С ним кроме водителя было лишь два радиста. Мне ничего не оставалось делать, как мчаться за ним.

Немцы увидели машины. Кинулись кто в поле, кто обратно к домикам. Комкор свернул прямо в поле, моя машина — следом, радисты и водители открыли стрельбу из автоматов. Словом, тут мы быстро взяли в плен человек двадцать. Затем Эрастов повел нас в сад. Из окон раздалось несколько выстрелов. Мы с генералом залегли в кювете. Эрастов тяжело дышал, он был полноват. Пот с его лица лил ручьем. Наши бойцы, стреляя, скрылись за оградой. Мы начали перебежку от дерева к дереву. Я не выдержал и сказал:

— Если об этом узнает командарм, то нам с вами достанется.

— А что, по-твоему, упускать гитлеровцев?

— Да... но бросать корпус и дивизию? За это не похвалят.

— Никто и не бросает. С нами рации. Так что не волнуйся. Ты же видишь, они почти не сопротивляются. Сейчас заберем всех.

— Дурная пуля может сделать свое дело.

Эрастов засмеялся:

— А ты молчи об этом. Никому не говори. Давай немножко повоюем в чине солдата...

Мне нравился задор комкора. Глаза его озорно горели. После этого случая я как-то еще сильнее проникся уважением и доверием к этому человеку.

Нашим подчиненным мы приказали помалкивать, и я до сего времени держал язык за зубами. А теперь, я думаю, Константин Максимович — таково имя нашего комкора — на меня не будет в обиде. Бывает же, что и большие люди позволят себе что-то им не положенное, когда вдруг потребует душа.

Адъютант мой с радистами вывел из сада сдавшихся в плен. При изъятии оружия оказалось, что патронов [159] у немцев почти совсем не осталось. Пленных вывели на шоссе. Генерал Эрастов уехал. Вскоре подошел штаб. Лозовский увидел сидящих фрицев и спросил:

— Откуда они?

— Ищенко прислал.

— Где же конвой?

— Я его отправил обратно, так что принимайте сорока двух пленных.

— Жаль. Только час назад я отправил колонну в тысячу человек в тыл. Отчитаю я Ищенко. Зачем шлет по мелочам?

— Знаете что, начальник штаба, не будем дергать командира полка по пустякам!

Утром 3 июля 108-я дивизия вышла на рубеж Марьина Горка. Здесь в последний раз я видел генерала Горбатова (после Бобруйской операции дивизия вскоре вошла в состав 65-й армии).

Не узнал нашего командарма. Он быстро выскочил из машины. Фуражка слегка сдвинута набок, но он этого не замечал.

Я начал подробно докладывать обстановку, помня, что командарм любит знать все. Горбатов слушал, повторял «да... да...» и, наконец, сказал:

— Ну, хватит же, Теремов, все ясно. Слушай новую задачу.

Только теперь я понял, что командарм спешит и нет у него лишней минуты. Он приказал посадить сколько можно пехоты на танки Туловского и лично мне вести танковый полк прямо на Минск.

До Минска было добрых пятьдесят километров. Задача несколько удивила меня. Я спросил:

— Какие данные о противнике в направлении Минска?

— Точных данных нет, но я располагаю сведениями, что наши подвижные соединения ворвались в город или же скоро ворвутся.

— На танки я посажу не более батальона. Как быть с дивизией?

— Будет двигаться на Минск. Командование передайте заместителю...

Не вдаваясь больше в подробности, я быстро посадил людей на броню и на предельной скорости двинулся вперед. Я понял командарма, его желание, чтобы войска [160] армии тоже приняли участие в боях за освобождение столицы Белоруссии. Но сбыться этому желанию было не суждено.

Километров двадцать осталось до Минска. Навстречу мчалась легковая машина с двумя офицерами. Я их остановил:

— Куда следуете, товарищи?

— В штаб фронта.

— Что с Минском?

— Два часа назад город полностью очищен от противника. Можете нас поздравить — мы видели освобожденную столицу Белоруссии. Мы видели государственный флаг, поднятый над зданием правительства!

Машина быстро пошла на восток, а я связался с командармом, доложил и спросил, целесообразен ли теперь мой «танковый рейд». Горбатов приказал возвращаться в дивизию. Последние его слова были:

— Прекрасно! Значит, завершилось.

Вначале я не понял, что завершилось. Но командарм имел в виду, что взятием Минска было завершено полное окружение основных сил 4-й немецкой армии восточнее столицы Белоруссии.

Под вечер я уже был в дивизии. Полки располагались на ночлег в окрестностях счастливо уцелевшей деревушки. Танки укрыли в рощах свою прокаленную июльским солнцем броню. Вокруг гудела деловая суетня военного лагеря. Берег пруда усеяли солдаты с их немудреной стиркой. Чистая портянка для пехоты первое дело, особенно при таком стремительном движении.

Штабные машины стояли на зеленом лужке. Повар Нехорошев расстелил на траве плащ-палатку и сверху скатерть для ужина. Разговор не носил делового характера. Лозовский, между прочим, спросил, слышал ли я, как наш инженер взял в плен капитана Кобельке. Нет, мне эта история не была известна. Оказывается, в ту ночь, когда разведчик-капитан регулировал движение на Варшавском шоссе, Иванов отправился на помощь Шоцкому. Заметив пересекавший шоссе немецкий отряд, инженер нырнул под откос. Из огромной трубы водостока торчали ноги. «Хенде хох», — угрожающе прошептал Иванов и вытащил из трубы капитана.

Лозовский рассказывал с видимым удовольствием. Хорошо, когда старший офицер умеет находить вкус и [161] в таких вещах. В сущности, в офицерской семье, будь то штаб или полк, отношения определяются старинной поговоркой: дружба дружбой, а служба службой. Главное — овладеть тайной перехода от одного к другому. Наш начальник штаба ею владел, и поэтому в коллективе штабных офицеров царила атмосфера товарищества.

— ...Теперь Иванов требует от Кобельке выкуп: «Отпущу из плена, если поборешь Гречко». Состязание двух богатырей дивизии. Прямо на КП... Постойте, кто это к нам пожаловал?

В самом деле, чей-то новенький «виллис», свернув с дороги, катил по лугу. Резко притормозив, из-за руля соскочил подполковник и направился к нам. Всем своим видом он мне напомнил командира, собравшегося на парад. Абсолютно новенький. С иголочки. Новая гимнастерка. Отлично выглаженные брюки. Блестящие сапоги. Невысокую стройную фигуру обвивал не успевший обтереться офицерский ремень. В больших открытых глазах чувствовалась какая-то — еще непонятная нам — радость.

Так появился в 108-й человек, который вскоре стал большим другом многих и многих людей, — новый начальник политотдела Сергей Иванович Комаров.

После официального представления все товарищи присели на траву к скатерти-самобранке, на которой еще стояли неприбранные железные миски и два котелка.

— С дороги прежде всего полагается подкрепиться, — сказал Величко.

— С удовольствием. С утра ничего не ел.

— А фронтовые сто грамм?

— Не балуюсь. Разве по особо торжественному поводу.

— Будем считать именно таким поводом приезд в дивизию нового начальника политотдела?

— Ну, если вы так считаете... Лично для меня приезд к вам, товарищи, большая радость. Прямо не верится, что всего несколько дней назад был еще в Москве.

— Вы прямо из Москвы?

— Да, я работал парторгом Главного автомобильного управления Красной Армии... [162]

— Теперь понятно, откуда у вас такая новенькая машина. — В Величко заговорила хозяйственная струнка. — Мы, конечно, в таких немножко нуждаемся, товарищ парторг автоуправления!

— Это не проблема, попросим у генерала Ивана Петровича Тягунова пару машин в порядке шефства. Поди, не откажет. Однако у вас первоклассный повар, не хочешь, а съешь! — сказал Комаров, уплетая за обе щеки поданный ему ужин.

— Нехорошев-то? Ваш — москвич, второй шеф-повар «Гранд-отеля». Его сам генерал Эрастов оценил. Хоть твоя фамилия, говорит, и Нехорошев, а обед у тебя наихороший.

...Сколько мне в мирные послевоенные годы приходилось слышать среди молодежи разговоров о «негероических профессиях». На фронте вперед шли не только стрелки, танкисты, разведчики. Шли вперед, на запад, и те, кто их обувал, обшивал, кормил и обстирывал. Шли повара и портные, парикмахеры и банно-прачечные отряды. Они не стреляли. (Насколько помню, тот же наш повар лишь однажды участвовал в бою, когда на восточном берегу Нарева к КП дивизии неожиданно выскочили фашистские автоматчики.) Они просто делали нужную солдатам работу. Весь вопрос в том — как? Нехорошев еще в Белоруссии мечтал: «Придем в Германию, победим, я такой обед на триста персон закачу... приглашайте самого Рокоссовского, не будет стыдно». Когда оперативная группа комдива пошла на западный берег Вест-Одера, я приказал ввиду жестокого огня не привозить горячую пищу. Но повар не хотел оставить людей без еды. Он взвалил на спину термос и повез обед через реку, в которой снаряды то и дело вздымали фонтаны воды. Он был убит осколком на середине Вест-Одера, этот человек, казалось, самой негероической профессии. Да, весь вопрос в том, как ты делаешь свое дело. Если правильно, то в жизни найдется место подвигу. Да простится мне это отступление.

Комаров с подкупающей откровенностью сказал, что он понимает трудность своего положения — недостаток фронтового опыта, но рассчитывает на помощь и поддержку товарищей. Вообще откровенность была отличительной чертой его характера, так же как и чуткость к людям. Насчет «недостатка фронтового опыта» нужно [163] оговориться. Он всю финскую кампанию служил в действующей армии и знал почем фунт лиха. Ему нужно было в области специальных военных знаний подняться на уровень дивизии сорок четвертого года, и он, с его пытливым умом и сноровкой профессионального партийного работника, быстро восполнял пробелы.

Наш новый начальник политотдела установил полный контакт с командирами частей, их заместителями и, что меня особенно порадовало, с офицерами штаба (Патрушев был от штаба далек). В дивизии был неплохой политотдел с энергичными самоотверженными офицерами. Но штаб и политотдел шли до сих пор рядом, — скажем, начальник штаба посылал офицера в полк сам по себе, начальник политотдела тоже. Теперь они шли вместе. Как-то, заглянув к Лозовскому, я увидел, что он и Комаров вдвоем инструктируют направляемых в часть офицера штаба и офицера политического отдела...

Добивая западнее Минска разрозненные группы вражеских войск, дивизия быстро продвигалась вперед. 5 июля нас догнала радостная новость. Приказом Верховного Главнокомандующего 108-й краснознаменной стрелковой дивизии было присвоено наименование «Бобруйская». Мы по-солдатски скромно отметили торжественный день. Лично для меня этот день, эта честь значили очень многое. Невольно перед глазами возникали картины прошлого. Первый бой, который я вел под Бобруйском со своим партизанским отрядом и потерпел поражение. И последний победный бой, за который нас почтила Родина.

Поздний вечер. Не хотелось забираться в палатку. Из полков возвратился Комаров. Он присел рядом.

— Ровно три года назад, Сергей Иванович, я был в этих же самых местах.

— Вы здесь воевали в сорок первом?

— Случилось так, что в грязной, вонючей ночлежке в захваченном фашистами Бобруйске мы с красноармейцем Сашей Филипповым поклялись или умереть или вернуться победителями. Мне выпала честь вернуться.

Долго мы с Комаровым проговорили в ту июльскую ночь. Я рассказал ему, что перед войной служил в разведотделе Белорусского военного округа. С несколькими подчиненными офицерами находился на границе в небольшом городке Граев. Двадцатого июня утром я, как [164] обычно, шел в свой штаб. Нужно было немедленно передать в округ новые сведения. В районе Остроленко и севернее наблюдается большое количество немецкой пехоты, танков и артиллерии; главное же — в Остроленко видели немецких летчиков, одетых в советскую форму.

Я еще не кончил составлять донесение, как в комнату вошел старший лейтенант Манченко и доложил, что связь с Минском прервана. Вася — так я звал его во внеслужебное время — всегда краснел при докладе, напоминая бойца-первогодка. И теперь яркий румянец залил его лицо. Он сделал два шага вперед и положил на стол телеграмму о прекращении до особого распоряжения радиосвязи со штабом округа.

Под сломавшимся пером расползлась клякса.

— Товарищ старший лейтенант, запросите Минск, когда будет восстановлена связь, и попросите принять маленькое донесение. Сейчас принесу на рацию шифровку.

Манченко покраснел еще больше.

— Чего вы стоите? Выполняйте приказ!

— Товарищ майор! Минск же нас не слушает!..

Откровенно говоря, я растерялся. Прекращение связи со штабом округа считалось по инструкции большим чрезвычайным происшествием.

— Идите. Я должен остаться один.

Что произошло? Почему начальник разведывательного отдела штаба округа прекратил со мною связь? (И сейчас, двадцать три года спустя, у меня нет удовлетворительного ответа на этот вопрос. Самое страшное для командира — потерять управление. Мое начальство не теряло управления, оно само отказалось управлять.)

Время было очень тревожное. Мы, офицеры, работавшие на западной границе, видели, что война накатывается на рубежи Белоруссии. Немецкие самолеты вели разведку. Множество жителей Польши, спасаясь от фашистского варварства, бежали к нам, сообщали о передвижении к нашей границе крупных немецких войск. Другие источники говорили о том же. Не так давно на совещании в округе мой коллега майор Жариков доложил полковнику Блохину, что по всем имеющимся данным на рубеже Остроленко — Гольдап и западнее сосредоточено [165] около миллиона немецких солдат. Полковник тогда его обрезал: «Только вы можете сочинить такую глупость!» Однако майор был прав.

И вот в такое время связь была прервана.

Положение дурацкое. Что делать — знаю. Кому докладывать, от кого получать дальнейшие указания — не знаю. Выехать в Минск? Нельзя!

Радиосвязь со штабом Белорусского военного округа не была восстановлена и на следующий день. В 4.00 22 июня Граев подвергся мощному артиллерийскому налету. Война началась.

Манченко уничтожил радиостанцию. Лейтенант Татаркин сжег секретные документы. Да, невелико твое войско, мелькнула мысль, когда мы втроем пробирались под артиллерийским и пулеметным огнем на восточную окраину городка. Согласно особому распоряжению на случай войны я обязан был войти в подчинение штаба 10-й армии, который дислоцировался в Белостоке. Мы и направились туда через крепость Осовец. Но штаб армии уже отошел на Волковысск.

Белосток бомбили. Город горел. Дорога на Волковысск была забита тысячами людей. Мы пробирались в стонущем людском водовороте. Около нас остановился грузовик. Его облепили, как пчелы. Женщины с детьми умоляли посадить. Не выдержав, я протиснулся к самому борту, крича: «Всем мужчинам слезть!» Кто-то меня поддержал. Кто-то, нагнувшись из кузова, ударил кулаком в лицо. Мы все-таки посадили несколько женщин, и машина уехала. Вытирая с лица кровь, я оглянулся и не увидел ни Манченко, ни Татаркина. Они исчезли.

После войны я встречал Асю Манченко. Наши семьи находились в г. Кольно. Из всех жен только Ася выбралась. Она оказалась храброй женщиной, вступила добровольцем в армию, всю войну воевала радистом, заслужив звание офицера. О судьбе мужа она не знала ничего. Видимо, он погиб в водовороте войны.

Пройдя несколько километров от Белостока, я увидел танк. Он стоял одной гусеницей на дороге, а другой в кювете. Танкистов около него не было. Ствол орудия смотрел на восток. Я сел на гусеницу и закурил. Могучая брошенная машина. Майор, сидящий около нее, один. Академию кончил! А война идет четвертый день... [166]

Я очнулся от окрика. Кто-то кричал мою фамилию. В промчавшейся мимо автомашине мелькнуло лицо майора Жарикова. Он не остановил машину, — вероятно, сам был подсажен. По шоссе по-прежнему валом валил народ, разбегаясь, когда налетали фашистские самолеты. Я погладил нагретую солнцем броню. Прощай, друг! На данном этапе мы стоим друг друга.

У меня все еще была надежда добраться до штаба 10-й армии или связаться с какой-либо воинской частью. Но наших войск не было, и никто не знал, где они.

Когда люди в беде, они стараются сгруппироваться. Две шпалы в петлицах притягивали ко мне одиночных бойцов. Они липли ко мне, как котята к матери. Через несколько дней я имел уже отряд в 18 человек. Все они были с оружием, в основном пограничники. Все задавали вопрос: что делать и куда идти? Я знал одно: надо быстрее идти и соединиться с нашими частями — и поэтому решил, оставив дорогу, ведущую на Барановичи, пробиваться проселками через Пинские болота на Ружаны.

У станции Ивацевичи, через которую проходит железная дорога и автомагистраль из Бреста на Минск, мы впервые увидели вражеские войска. Непрерывным потоком шли по шоссе на восток танки, артиллерия, мотопехота. Укрывшись за деревьями, долго наблюдали мои бойцы эту картину. О пересечении шоссе днем не могло быть и речи, и я отвел отряд в глубину леса до наступления темноты.

— Все же обидно, — сказал сержант Александров, — хозяева страны, а прячемся, а они прут по главной дороге на Минск и покуривают.

— Зря, товарищ майор, мы отошли, — поддержал его Филиппов.

— Почему же зря, Саша?

— Надо было открыть огонь!

— Ты думаешь атаковать мехдивизию, пусть даже она в походном положении?

— Хоть кольнуть-то можем? — В его голосе слышалась такая требовательность... Людям был нужен бой.

Конечно, когда на винтовку приходилось лишь по 15–20 патронов, может быть, и не стоило делать огневой налет, но, учитывая настроение бойцов, их огромное желание быть активными, пришлось предоставить им эту [167] возможность. Под покровом темноты наш отряд лесом подошел к шоссе. Три бойца во главе с Александром Филипповым залегли в кювете, имея задачей остановить первую машину и создать пробку. Остальные притаились метрах в пятидесяти левее. Тогда немцы еще разъезжали по нашим дорогам и днем и ночью. Долго ждать нам не пришлось. Как только головная машина автоколонны поравнялась с Филипповым, раздались выстрелы. Сгрудилось около десятка грузовиков. Прозвучала долгожданная команда: «По фашистской нечисти — огонь!» Гитлеровцы спрыгивали с машин и падали, настигнутые пулями. Мы их расстреливали, как днем: колонна шла с непогашенными фарами, и задние машины, наезжая, освещали цель. Кто-то, стреляя и матерно ругаясь, кричал: «Это тебе, гад, не Европа... Не Париж!» (Вскоре мы на практике убедились, что наша ночная авиация и налеты партизан приучили фашистские войска к порядку войны — насчет фар!)

Израсходовав положенную норму патронов, отряд быстро отошел. Спустя несколько минут фашисты открыли сильный, но, конечно, неприцельный огонь. Трудно было определить их потери. Мои бойцы записали на свой счет, что человек двадцать убили и ранили. Главное же было в нравственной стороне. Каждый считал, что он хоть в какой-то степени оправдывает звание воина Красной Армии.

С этого дня ночные вылазки на шоссе стали у нас регулярными. Днем шли, ночью охотились за фашистами. Огневых налетов на автоколонны больше не устраивали. Осталось мало патронов. Уничтожали отдельные машины, мотоциклистов, мелкие группы с тем, чтобы завладеть их оружием и боеприпасами.

По мере продвижения на восток отряд рос в числе. В районе Ганцевичей встретилась целая группа — 32 человека. Ее возглавлял старший лейтенант Орлов. До войны он служил в 87-м пограничном отряде, который стоял в Ломже. Орлов имел ту же цель, что и мы, — быстрее выйти из окружения — и предложил объединиться. Таким образом, в отряде стало уже около 80 бойцов. Получилась как бы стрелковая рота трехвзводного состава. Командовали взводами я, Орлов и старший сержант Филиппов, на мне лежало общее руководство [168] отрядом, а Орлов выполнял обязанности политрука. У меня осталось самое лучшее воспоминание об этом бесстрашном молодом офицере. Мы сдружились, особенно после исповеди на реке Лань.

За Ганцевичами было решено сделать вылазку на шоссе, ведущее к Слуцку. Послали разведку выбрать скрытый подход и вести наблюдение за передвижением немецких войск, а весь отряд остановился на берегу реки. Приказ: постирать обмундирование и вымыться. Все были оборваны и грязны, но свою военную форму берегли пуще глаза. Бойцы стирали, заменив мыло илом со дна реки. На кострах в ведрах варилась похлебка — мука и соль. Довольно вкусно, когда горячая пища бывает от случая к случаю. Вообще с питанием у нас было почти удовлетворительно. Колхозники делились с отрядом последним куском хлеба. Больше всего мы страдали из-за нехватки табака. Иногда перепадал самосад, иногда — трофейные сигареты, но частенько курили листья берез.

Вот и сейчас Орлов наскреб в кармане табачной пыли и, смешав с березовым листом, свернул козью ножку. Он лег поближе и вдруг сказал:

— Хочу, товарищ майор, рассказать о себе. Вместе деремся. Вы должны знать меня всего. — Старший лейтенант помедлил, как бы собираясь с духом, и продолжал: — Дело в том, что я был у немцев в плену. Недолго. Может быть, час или полтора. Но я сдался в плен. Понимаете?..

Их было четверо — Орлов и три бойца. У одного бойца — граната, у офицера — пистолет ТТ, вот и все их оружие. Они шли проселком в густой высокой ржи и наскочили на немцев. «Они, — рассказывал Орлов, — ну, прямо как из-под земли выросли, наставили автоматы и скомандовали руки вверх. Боец с гранатой шел сзади, он бросился в рожь и взорвал себя гранатой. А мы... а нас немцы обыскали и вытащили у меня из кобуры пистолет».

Немецкий офицер приказал своему солдату вести пленных к лесу. Там была отрыта могила, и в ней уже лежали трупы. Орлов шел впереди и винил себя. Боец предпочел смерть, а он... да, но ведь он и вытащить свой ТТ не успел бы! И все-таки — сдался без боя. «Я отбросил эту тяжелую мысль, я решил, что судить [169] себя буду после, а сейчас надо думать, как спасти себя и товарищей». Солдат привел всех троих к могиле. Орлов вытащил папиросу и, услышав разрешающее «Шнель, шнель!», стал рыться в карманах. Спичек не было. Немец протянул зажигалку, и тут Орлов схватил его за шею, стукнул оземь и бросился бежать.

— Вот так было дело, товарищ майор, — сказал старший лейтенант. — Мы с Валентином спаслись, а третий — не знаю. Слышали выстрелы. Наверное, его убили. Вам все Валентин подтвердит...

Я знал бойца, на которого он ссылался. К сожалению, его фамилия не сохранилась в памяти. В бою он всегда держался рядом с Орловым, и было заметно, что Валентин предан офицеру всей душой. Теперь я понял, что их связывало — подвиг. Побег из-под расстрела — не шутка. Но Орлов об этом не думал.

— Скажите, товарищ майор, только правду скажите и не жалейте меня. Лучше смерть, чем плен. А я совершил подлость...

Я старался, как умел, смягчить то горькое чувство, которое осело на душе молодого офицера, я даже вспомнил, что в старой армии за побег из плена солдат имел право неделю бесплатно гулять во всех кабаках. Орлов слушал. На лице у него было написано многое. И надежда, и непримиримость.

— Я верю, что вы меня не вините. Но...

— А я верю, что вы никогда в бою не поднимете рук перед врагом.

— Нет! С меня хватит одного раза.

— Ну вот и хорошо. А теперь пойдемте и мы стирать.

Мы вошли в реку. Орлов бросился в воду и, резко загребая саженками, поплыл к противоположному берегу Лани. А я смотрел вслед и думал, в чем причина этой предельной искренности. Ведь я его не спрашивал. А причина была в одном — этот человек хотел всегда видеть себя чистым перед Родиной, перед партией и людьми.

Поздно вечером вернулись разведчики. По шоссе на Слуцк очень оживленное движение, одна колонна была даже в составе 152 машин. Подход к шоссе скрытый. Местные жители рассказали, что в Слуцк прибыл карательный отряд. [170]

Мы с Орловым и Филипповым обсудили план ночного боя на шоссе, но действительность его поломала. Выйдя втроем для увязки боевых действий на местности, мы увидели на шоссе восемь крытых брезентом грузовиков, у одного из них с поднятым капотом возились шоферы. Тратить силы на эту колонну не хотелось, расчет был на большую добычу. Но они стояли и мешали нам действовать. В конце концов решили ударить. Все-таки восемь машин и тридцать фашистов. Через десять минут залп разрезал тишину июльской ночи. Гитлеровцы, застигнутые врасплох, бросились к машинам, но Саша Филиппов уже пошел со своим взводом в атаку. Бензобаки пробили, грузовики все подожгли, забрали трофейное оружие и боеприпасы. Несколько разочаровал груз колонны — новенькие автопокрышки.

В первых числах августа наш отряд вышел в лес восточнее Глусска. Где линия фронта, как развивается война, мы не представляли. Слухи по деревням, мимо которых лежал путь, распространялись самые фантастические: пал Ленинград, окружена Москва. Бойцы наши хотели знать любую, пусть горькую, но правду. Было решено поставить на общем собрании отряда вопрос о посылке двух разведчиков в Бобруйск. Я считал, что на такое дело нужно идти мне самому, поскольку и опыт разведчика есть, и язык знаю. Собрание этот план утвердило и определило нам четыре дня — два на движение и два на работу в городе. И вот, переодевшись в рваную крестьянскую одежонку, мы с Сашей Филипповым вышли в путь. На закате уже подходили к Бобруйску без особых приключений, если не считать, что километрах в десяти от города нас обыскали немецкие мотоциклисты.

У городского шлагбаума нас остановил фашистский офицер. На вопрос, откуда идем, мы с Сашей ответили просто — показали ему четыре пальца в виде тюремной решетки. Автоматчик повел нас к грузовику, где уже было восемь таких же, как мы, оборванцев. Повезли прямо на Березину, к огромным штабелям строевого леса. Ну, решили мы с Филипповым, если заставляют работать, то это уже не так страшно. Люди скатывали в воду бревна и делали плоты. На одном, уже совсем готовом, высилась будка и стояла на небольшом помосте [171] пушка. Говорили, что плоты немцам понадобились для борьбы с партизанами.

Какой-то здоровенный мужик сунул нам в руки ваги, но работать, к счастью, не пришлось. Было девять часов вечера, раздался сигнал, и люди обступили старшого, требуя талоны в столовую. Я решил, что нужно быть нахалом, стал кричать и требовать тоже, заодно узнал, что переночевать можно в доме крестьянина.

В ночлежке было отвратительно грязно. Мы с Филипповым стояли у двери. В комнату набилось человек двести. Пожилой человек, сидевший, видимо, с женой у входа на полу, предложил:

— Садитесь, потеснимся. Что вы так поздно ходите? После десяти ходить запрещено, за это немцы на месте расстреливают.

— Не бреши, собака, — послышался писклявый голос. — Людей не стреляют, стреляют коммунистов и жидов.

— Коммунист, значит, уже и не человек?

— Погоди, доберусь до своей деревни, проверю, человек или нет. Топориком проверю, что у них в нутре.

— Гриша, — говорила женщина, — замолчи, не связывайся.

Мой Саша дрожал, как в лихорадке, шепча:

— Гадюка... ведь есть такие гадюки на свете... Я его задушу, ночью задушу.

Ему, молодому комсомольцу, невыносимо было слушать недобитого кулака, и мне было трудно. Раздражало, что негодяй почувствовал свободу и орет, а честные люди боятся ему возразить.

Часа в два ночи в ночлежку ввалились трое автоматчиков с каким-то гражданским типом. Освещая фонарем спящих, они кого-то высматривали. Подняли двоих и увели. У двери один из арестованных обернулся и крикнул: «Прощайте, товарищи. Смерть предателям!» Немец ударил его автоматом в спину, и дверь закрылась.

Больше я уже не уснул. Филиппов тоже не спал. Лежа на вонючем полу в этой душной ночлежке захваченного фашистами Бобруйска, он шептал мне самые чистые слова своей комсомольской клятвы — вернуться и отомстить. Вдруг он стал быстро шарить рукой и, горя возбуждением, показал мне нож. Это был обыкновенный [172] сапожный нож, с обернутой кожей рукояткой. «Ну, дядя Коля!..» (Мы условились, что в разведке он будет так меня называть.) Я выругал его и отобрал нож.

Рано утром мы были на ногах.

«Гадюку» я сразу узнал по писклявому голосу. Одет прилично: серые брюки, черный люстриновый пиджак. Тщедушная фигурка и удивительно злобные глаза. Так и казалось, что он ищет, в кого бы ему вцепиться.

В центре города мы с Сашей подошли к большой Доске почета. На ней еще осталась старая надпись, но висели уже объявления комендатуры и немецкие приказы. В одном из них говорилось, что все, не сдавшие оружие, в том числе охотничье, подлежат немедленному расстрелу. В другом расстрелом грозили тем, кто «содействует партизанам». В третьем подлежали расстрелу нарушители комендантского часа. И так далее. Сводка немецкого главнокомандования оповещала, что Москва будет взята на днях и что Красная Армия, по существу, разбита. Но наши наблюдения на магистральной дороге говорили о другом: мы долго тут стояли и видели большое количество автомашин, везущих раненых. Значит, фронт близко! Пошли к госпиталю. У старика, делавшего гробы, узнали, что по слухам, действительно, недалеко — на Днепре.

Давал знать о себе голод. Вспомнив о вчерашних талонах, мы направились в столовую. У ее дверей кишела толпа. Наверно, тут было человек пятьсот — голодных, обозленных и кричащих. Временами дверь открывалась и проглатывала с полсотни. Минута ужасной давки, ругани, и снова ожидание. Мы бы, конечно, плюнули и ушли с пустыми животами, но вдруг мне в глаза бросился люстриновый пиджак. Больше я уже ничего не видел. И не хотел видеть. Орущая толпа сама пододвигала меня к нему ближе и ближе.

Рев людей, бросившихся на очередной штурм двери, заглушил его крик. Нож вошел хорошо — под левую лопатку, по самую кожаную ручку. Он не упал. Некуда было падать. Толпа пронесла его в двери, уже оттуда послышался крик: «Человека задавили!» Народ напирал сзади и топтал упавшее тело. Задавили не человека. Растоптали гадину.

На другой день вечером мы благополучно возвратились в свой отряд, доложили товарищам все, что удалось [173] узнать. Тут же было решено переходить реку Березину, выйти в лес юго-западнее Жлобина и в дальнейшем двигаться на Ветку. Таков был ближайший план.

Через два дня отряд был на опушке большого лесного массива. Впереди расстилалось поле, вилась речушка. Саша подбежал и сказал: «Товарищ майор, там фрицы купаются!» Я приказал Орлову отвести людей в глубь леса, а сам с Филипповым остался наблюдать. Действительно, с десяток немецких солдат возились в реке. «Разрешите кольнуть?» Это были любимые слова Филиппова. С шестью бойцами он подобрался к реке и расстрелял гитлеровцев, как плавающих уток, забрав автоматы, а в ранцах даже консервы и сигареты.

Давно мы не курили всласть!

В ночь на 15 августа наш отряд переправился севернее Паричей через Березину и, пройдя километров десять, остановился в лесу. Утром я послал к Днепру довольно большую группу — двенадцать бойцов во главе с сержантом Филипповым, поставив задачей найти место для переправы и, по возможности, переправочные средства.

Дневка была спокойной. Часов в шесть вечера часовой доложил, что в направлении к нам по просеке движется немецкая колонна, человек сто пятьдесят. Решил дать бой. Двумя группами мы заняли рубеж для внезапной встречи огнем, а третьей — малочисленной после ухода Филиппова в разведку — было приказано обеспечить тыл отряда.

Фашисты шли в походной колонне по четыре в ряд, без охранения. Голова колонны была метрах в ста от нас, когда мы открыли огонь. Многие немцы упали на месте. Остальные рассыпались, залегли. Так начался черный день нашего отряда. Кто участвовал в лесном бою, тот знает, что стрельба нескольких человек, не говоря о сотне, всегда рисует преувеличенную картину. Трудно определить сразу силу тех, кто ведет бой.

Огневой бой продолжался около часа. Немецкие командиры, очевидно, подбросили подкрепление, так как огонь усилился, и вскоре противник пошел в атаку.

Отряд встретил атакующих очередями автоматов. Там, где немцы были ближе, мы били их гранатами. Выбили почти всю атакующую цепь.

Через полчаса атака повторилась. Снова фашисты [174] залегли. Они многих солдат потеряли, но и у нас потери росли. Подполз сержант Александров, командовавший третьей группой, и доложил, что нас обходят слева. Выход из боя был почти невозможен, да мы и не думали об отходе. Я отдал приказ загнуть фланги. Отряд занял круговую оборону.

Наиболее сильной была третья атака. Они шли на нас со всех сторон. Мы едва сдерживали огнем полупьяную орду. Мы слышали крики: «Партизан! Сдавайсь!» Наконец они снова залегли. В этой атаке меня ранило в ногу и руку; но, к счастью, еще можно было и командовать поредевшим отрядом, и самому стрелять.

Бойцов оставалось мало. Остатки трех групп слились в одну. Товарищи брали патроны у убитых и делили среди живых. Я не могу не вспомнить боевого друга старшего лейтенанта Орлова. Весь четырехчасовой бой он не только командовал своей группой. Он успевал быть везде, словом своим поддерживал боевой дух, личным примером своим настраивал людей геройски. Душа солдата! Наш комиссар... Он подполз ко мне, волосы вылезли из-под фуражки и прилипли ко лбу. Он тяжело дышал.

— Вы тоже ранены, майор?

— Пустяки, руку царапнуло.

— Нас — четырнадцать, из них двое раненых. Что решаете делать?

— Надо продержаться до темноты.

— А если попробовать...

Орлов не закончил мысль. Пуля попала ему в голову. Он даже не вскрикнул, просто опустил голову лицом к земле. Я перевернул его на спину. Помощь ему была не нужна.

Если кто-нибудь из родных прочитает эти строки, пусть знает, что старший лейтенант Орлов из 87-го погранотряда, стоявшего в Ломже, не пропал без вести. Он погиб как герой в тяжелом бою с фашистскими оккупантами.

Немцы продолжали нас обстреливать, но в атаку не шли, хотя я слышал, как кричали их офицеры, понуждая солдат подняться. Отряд отбил у них охоту, не ошибусь, если скажу, что мы их перебили не менее двухсот, а может быть, и больше. Но теперь выстрелы с [175] нашей стороны были редкими. Кончались патроны. Единственная надежда оставалась на ночь. Уже темнело. Вдруг раздалась в тылу немцев сильная стрельба. Это все, подумал я, они подвели свежие силы и с ходу начали атаку.

Но послышалось русское «ура». Трудно было поверить. Мы лежали за толстыми деревьями, приготовившись к развязке. Однако «ура» раздавалось все громче.

Оказалось, что Филиппов со своими бойцами возвращался с Днепра, услышал бой в лесу и бросился на выручку, атаковав противника с тыла. Немцы разбежались в стороны, открыв нам выход.

Ночью мы шли по лесу, неся раненых на руках. Нас осталось двадцать шесть человек.

Октябрь застал отряд в Брянских лесах. Моя раненая рука не заживала. Рана гноилась, рука стала красно-синей, она распухла, как бревно. Оставив Сашу Филиппова с бойцами в лесу, я с двумя автоматчиками вышел в деревню Б. Русаново, Чикалинского района. Постучался в первый же дом. Дверь отворила девушка и молча пропустила нас вперед. В комнате она сказала:

— Вы партизаны? А знаете, рядом в деревне немцы.

— Милая девушка, мы все знаем. Дайте ради бога горячей воды. Видите, что у меня с рукой.

Она взглянула и побледнела. Вошла женщина, видно, ее мать.

— Что ты стоишь, Лиза, давай скорей самовар...

Мы попали к местной учительнице Елизавете Алексеевне Сатановой. Ей и ее матери я обязан жизнью. Или, во всяком случае, тем, что остался в строю и смог дойти до победы. Они не испугались фашистской кары, помогли раненому офицеру, обмыли рану в деревянном корыте, перевязали чистыми тряпками. Они накормили нас и буквально заставили отдохнуть. «Поспите хотя бы три часа, — говорила Лиза, — мы посторожим. В случае чего, я выпущу вас в окно». О себе она не подумала.

— Вы будете драться с немцами в нашем районе?

— Нет, мы хотим перейти линию фронта.

— О! Возвращайтесь скорее, мы заждались. Когда кончится этот кошмар?.. [176]

Уходя, я попросил Лизу написать после освобождения Русаново письмо в Москву моей сестре, просто сообщить, что такого-то числа был, мол, ваш брат. На всякий случай. Она обещала.

Я еще лежал в госпитале, когда наши войска освободили от фашистской нечисти Чикалинский район, и Лиза прислала сестре письмо. Они долго переписывались. А когда я уже командовал 108-й дивизией и был в тех краях, то заехал к этой милой семье русских патриоток и лично поблагодарил за все, что они сделали. Это была трогательная встреча, поверьте...

В начале ноября мои бойцы задержали в лесу двух молодых женщин. Их привели ко мне. После долгих расспросов и приглядывания они рассказали, что ходили в деревню по заданию и возвращаются в свой отряд. На вопрос, кто командует, последовал ответ: «Генерал». Я решил пойти с ними, и через полчаса мы оказались в лесной сторожке. Около нее у костра сидело человек восемь военных и какой-то человек в гражданской одежде. Вот он-то и оказался генерал-майором Бакуниным, командиром 61-го стрелкового корпуса. По совести сказать, моя рваная армейская шинель была все-таки лучше его приличного пальто. Я доложил генерал-майору о нашем отряде. Он предложил:

— Вливайтесь в мой отряд, будем вместе переходить фронт.

Так мы вошли в подчинение генерала Бакунина. Его отряд насчитывал человек сто.

В ночь на 22 ноября отряд подходил к Туле. Впереди на широком фронте горели деревни, горели все подряд. Мы шли через пожарища и, не встречая больше противника, подошли к переднему краю нашей обороны. Здесь стояли войска 50-й армии генерала И. В. Болдина.

25 ноября старший командный состав — а нас было 15 человек во главе с генералом Ф. Бакуниным — прибыл в Москву. Мои боевые друзья во главе с Александром Филипповым были оставлены в 50-й армии, они влились в героические ряды защитников Тулы. [177]